Эмар Густав. Росас

   — Да, тысячу чертей!
   — Очень хорошо… Ты не рассердишься?
   — Говорите, или мы выбросим вас на мостовую! — сказал дон Луис, сопровождал свои слова таким взглядом, который испугал дона Кандидо.
   — Что за характер! Что за характер! Ну, горячие молодые люди, моя дипломатическая миссия не удалась.
   — То есть его не захотели принять ни в Санто-Доминго, ни в Сан-Франциско?
   — Нигде.
   Дон Мигель, открыв переднее окно, сказал два слова Тонильо, и карета помчалась с удвоенной быстротой по тому же направлению.
   —Я тебе скажу, — продолжал Кандидо, — что велел карете остановиться у Санто-Доминго, выйдя из нее, я, сделав крестное знамение, вошел в мрачный и пустынный притвор, где остановился ихлопнул в ладони. Ко мне вышел послушник с лампой в руке. Я, осведомившись о здоровье всех, спросил у него о том почтенном отце, которого ты мне назвал. Послушник повел меня в его келью, войдя туда, я после первых обычных приветствий не преминул поздравить святого отца с той спокойной, счастливой и святой жизнью, которой он наслаждается в этом доме покоя и мира; надо вам сказать, что в молодости мои вкусы и наклонности влекли меня в монастырь, и сегодня, когда я думаю о том, что мог бы счастливо жить под священными сводами обители, вдали от политических треволнений, запертый на ключ, я не могу простить себе моей ошибки, моего безумия, моего ослепления, наконец…
   — Да, наконец, конец всегда лучше всего, мой дорогой учитель.
   — Сначала я изложил суть дела.
   — Вы были неправы.
   — Разве я не должен был говорить об этом?
   — Да, никогда не начинают с того, чего хотят достигнуть.
   — Дай ему говорить! — сказал дон Луис, откидываясь в угол кареты, как бы желая заснуть.
   — Продолжайте, — сказал дон Мигель.
   — Я продолжаю! Я ясно и определенно сказал ему о положении одного из моих племянников, который, будучи превосходным федералистом, тем не менее подвергается преследованию вследствие личной ненависти некоторых людей, из-за зависти, ревности нескольких дурных слуг дела, не уважающих, как должно, славную честь и репутацию патриархального правительства нашего достопочтенного Ресторадора законов и его уважаемой семьи. Красноречиво и вдохновенно я рассказал биографию всех членов знаменитых семей высокочтимого губернатора и его превосходительства сеньора временного губернатора, сказав в заключение, что ради чести этих почтенных отпрысков федерального древа религия и политика заинтересованы в том, чтобы избежал преследования племянник такого дяди, как я, давший федерации столько доказательств мужества и постоянства. Затем я продолжил: «Поэтому, чтобы не отвлекать внимания сеньоров губернаторов идругих высокопоставленных и могущественных особ, занятых в настоящее время дарованием независимости Америке, я прошу у монастыря Санто-Доминго убежища, защиты и пропитания для моего невинного племянника, предлагая пожертвовать большую сумму золотом или кредитными билетами, как будет угодно благочестивым отцам». Такова была в крайне сжатом виде моя речь, которой я открыл наши переговоры; однако, вопреки моим ожиданиям и предчувствию, благочестивый отец отвечал мне: «Сеньор, я хотел бы быть вам полезным, но мы не можем вмешиваться в политические дела, если вашего племянника преследуют, стало быть он виноват».
   Я ответил, что протестую против и дважды, и трижды, протестую против всего плохого, что осмелятся говорить о моем невинном племяннике.
   Но святой отец возразил мне: «Не в том дело, мы не можем поступать вопреки воле дона Хуана Мануэля. Единственная вещь, которая нам позволена, это — просить Бога, чтобы он защитил вашего племянника, если он невинен».
   — Аминь! — сказал дон Луис.
   «Это справедливо», — отвечал я, — продолжал дон Кандидо, — и встав со своего места, попросил извинения у его преподобия за то время, которое я отнял у него. Теперь я перехожу к моим переговорам в монастыре Сан-Франциско.
   — Нет, нет, нет! Довольно монахов, ради Бога! И довольно всего, даже жизни! Это не жизнь, а ад! — вскричал дон Луис, бледный, с нахмуренными бровями.
   — Все это, мой дорогой друг, — отвечал успокоительным тоном дон Мигель, — не что иное, как сцена из великой драмы жизни, нашей жизни и нашей эпохи, даже, если хочешь, драмы, не имеющей себе подобных; но только слабые сердца позволяют отчаянию овладеть собой в критические минуты: вспомни — что это были последние слова Эрмосы; она женщина, но — слава Богу! — у нее больше мужества, чем у тебя.
   — Мужество умереть — это легче всего, но хуже смерти — унижение. Со вчерашнего дня меня отовсюду гонят, мои слуги бегут от меня, родственники не признают меня, иностранец и даже дом Божий закрывают передо мной свои двери. Это в тысячу раз хуже, чем удар кинжала.
   — Это правда, но у тебя есть женщина которой нет подобной, возле тебя есть преданный друг; и друг, и любимая заботятся о тебе, а все преследуемые в Буэнос-Айресе не могли бы сказать того же. Вот уже три дня как у тебя нет более дома и ты разорен. Они уничтожили, разграбили и конфисковали все твое имущество, так во всяком случае, они думают, но я успел спасти тебе более миллиона пиастров, а вместе с этим и невесту, прекрасную, как день, и такого друга, как я, слава Богу! Я не вижу для тебя других причин жаловаться на свою судьбу.
   — Да, но я блуждаю, как нищий.
   — Оставь эти глупости, Луис!
   — Куда мы едем, Мигель? Я замечаю, что мы приближаемся к дель-Ретиро.
   — Верно, мой дорогой учитель.
   — В своем ли ты уме?
   — Да, сеньор.
   — Разве ты не знаешь, что полк генерала Рольона и частьбатальона Масы находятся в дель-Ретиро?
   — Знаю.
   — Значит, ты хочешь, чтобы нас арестовали?
   — Как хотите.
   — Мигель, я не хочу, чтобы и нас принесли в жертву. Кто знает, сколько счастливых дней еще ожидает нас в будущем? Вернемся, сын мой, вернемся, посмотри, мы уже около казармы, вернемся!
   Дон Мигель снова опустил переднее стекло и сказал несколько слов Тонильо, карета повернула направо и менее чем через две минуты, остановилась перед великолепным домом сеньора Лаприды, в котором жил тогда генеральный консул Соединенных Штатов.
   Большие железные ворота были заперты, и во всем здании, даже шагах в ста от решетки, с трудом можно было разглядеть свет в комнатах первого этажа.
   Дон Мигель сильно дважды ударил молотком и подождал мгновение. Никто не явился.
   — Поедем, Мигель, — сказал дон Кандидо изнутри кареты, с испугом разглядывая окна казармы, которые в это время, то есть в десять часов вечера, были совершенно темны.
   Дон Мигель ударил сильнее.
   Наконец какой-то человек неторопливо подошел к решетке, мирно посмотрел и сказал по-английски:
   — Кто там?
   Дон Мигель отвечал ему лаконично:
   — Мистер Слейд?
   Слуга молча вынул ключ из своего кармана и открыл большие ворота.
   Дон Кандидо тотчас же выскочил из кареты и, став между своими бывшими учениками, последовал под такой охраной за слугой.
   Слуга, заперев ворота, провел их в маленькую переднюю, где знаком попросил их подождать, а сам ушел.
   Минуты две спустя он появился на пороге и все также знаком пригласил их пройти в гостиную.
   Гостиная была слабо освещена двумя восковыми свечами.
   Мистер Слейд полулежал на софе в рубашке, без жилета, без галстука и без сапог, на стуле возле софы стояла бутылка коньяку, графин с водой и стакан.
   Дон Мигель до этого только мельком видел консула, но зато хорошо знал американцев.
   Мистер Слейд флегматично сел, пожелал доброго вечера гостям, сделал знак слуге пододвинуть стулья и так же спокойно надел сапоги и сюртук, как если бы он был один.
   — Наш визит не будет продолжителен, гражданин Слейд! — сказал по-английски дон Мигель.
   — Вы аргентинец? — спросил консул, человек лет пятидесяти, высокого роста, с открытым и энергичным, немного грубым лицом.
   — Да, сеньор, все трое! — отвечал дон Мигель.
   — Хорошо, я очень люблю аргентинцев. Джон, налейте коньяку.
   — Я в этом убежден, сеньор, поэтому я и пришел предложить вам случай выказать свои симпатии.
   — Я это знаю.
   — Вы знаете, зачем я пришел, сеньор Слейд?
   — Да, вы пришли искать убежища в посольстве Соединенных Штатов! Не правда ли?
   Дон Мигель был поражен этой странной откровенностью, но тотчас же понял, что надо воспользоваться открытой перед ним дорогой, и ответил, отпив полстакана воды, смешанной с коньяком:
   — Да, мы пришли сюда для этого!
   — Хорошо. Ну, вы здесь!
   — Но сеньор Слейд не знает еще наших имен! — сказал дон Луис.
   —Зачем мне ваши имена? Вот знамя Соединенных Штатов, оно защищает всех, каковы бы ни были их имена! — прибавил консул, без всяких церемоний, спокойно ложась на софу. Дон Мигель с жаром пожал ему руку, проговорив с волнением:
   — Вы наиболее яркий тип нации, самой свободной и самой демократичной на свете!
   — И самой сильной, прибавьте еще! — проговорил улыбаясь, консул.
   — Да, и самой сильной, — вскричал дон Луис, — так как у нее нет недостатка в таких гражданах, как вы!
   И молодой человек, не в силах скрывать свое волнение, встал и подошел к балкону.
   — Хорошо, сеньор Слейд, — сказал Мигель. — Мы не все трое просим убежища, но только тот кабальеро, который встал; это один из самых выдающихся молодых людей нашей страны, и его преследуют; я не знаю, быть может, впоследствии и мне придется просить вашего покровительства, но теперь я прошу его только для сеньора Бельграно, племянника одного из героев нашей независимости.
   — А, хорошо! Он здесь — в Соединенных Штатах.
   — Никто не осмелится войти сюда? — спросил дон Кандидо.
   — Кто? — задав этот вопрос, консул нахмурив брови, посмотрел на дона Кандидо и рассмеялся. — Я очень дружен с генералом Росасом, — продолжал он, — если он спросит у меня имена тех, кто находится здесь, я ему скажу, но если он вздумает силой взять их отсюда, то у меня есть вот что! — и он показал на стол, на котором лежали два пистолета, шпага и длинный нож. — А там — знамя Соединенных Штатов, — прибавил он, указывая рукой на потолок.
   — И я в помощь вам! — вскричал дон Луис.
   — Хорошо, спасибо. С вами это будет двадцать.
   — У вас находятся двадцать человек?
   — Да, двадцать человек, искавших у меня убежища.
   — Здесь?
   — Да, в других комнатах и в верхнем этаже. Мне говорили более чем о сотне.
   — А!
   — Пусть приходят все. У меня не хватит на всех кроватей, но у меня кров и знамя Соединенных Штатов для их защиты³⁵.
   — Хорошо, хорошо, у нас все есть, нам достаточно вашей зашиты, благородный сын Вашингтона, и я также остаюсь здесь! — сказал дон Кандидо, поднимая свою голову и ударяя по полу своей тростью с таким серьезным и решительным видом, что дон Мигель и дон Луис не смогли удержаться от смеха.
   Дон Мигель в двух словах объяснил консулу по-английски, с каким человеком он имеет дело. Это сообщение доставило такое большое удовольствие мистеру Слейду, что он сам налил коньяку дону Кандидо и чокнулся с ним, проговорив:
   — С этого дня вы находитесь под защитой Соединенных Штатов! Если вас убьют, я сожгу Буэнос-Айрес!
   — Мне не нравиться такая версия, сеньор консул, если вам все равно, то я предпочел бы, чтобы вы раньше сожгли
   Буэнос-Айрес.
   — Это шутки, мой дорогой сеньор дон Кандидо! — сказал Мигель. — Вам надо отправиться со мной.
   — Я не уйду, и ты не имеешь более на меня никаких прав, потому что я нахожусь на иностранной территории. Я хочу провести мою жизнь здесь, заботясь о здоровье этого замечательного человека, которого я уже безмерно люблю.
   — Нет, сеньор дон Кандидо, — сказал дон Луис, — идите с Мигелем, вспомните, что у вас есть дело завтра утром!
   — Это бесполезно, я не уйду: с этого момента я разрываю все наши отношения.
   Дон Мигель встал, отвел дона Кандидо в сторону и что-то быстро начал говорить ему, но все было бы бесполезно, если бы молодой человек к угрозам не присоединил обещание того, что он предоставит своему учителю полнейшую свободу вернуться в консульство Соединенных Штатов, как только тот узнает в доме временного губернатора одну вещь, которую ему важно знать.
   — Ну хорошо, — сказал дон Кандидо, оканчивая перечисление своих условий, — эту ночь я проведу у тебя, а завтра, завтра я приду в этот гостеприимный и безопасный дом!
   — Согласен!
   — Сеньор консул, — продолжал дон Кандидо, обращаясь к мистеру Слейду, — я не могу сегодня ночью иметь чести, удовольствия, удовлетворения видеть развевающимся над своей головой незапятнанное знамя Соединенных Штатов Северной Америки, но завтра я сделаю все, что будет от меня зависеть, чтобы быть здесь.
   — Хорошо, — отвечал консул, — я выпущу вас только мертвым!
   — Какой дьявольской откровенностью обладает этот человек! — прошептал дон Кандидо.
   — Идем, друг мой! — сказал молодой человек.
   — Идем, Мигель!
   Мистер Слейд лениво встал, простился по-английски с доном Мигелем и, обнимая дона Кандидо, сказал:
   — Если мы не увидимся больше здесь, надеюсь, что встретимся на небесах!
   — Ба! Что это! Тогда я не уйду, сеньор консул! — вскричал дон Кандидо, пытаясь снова сесть.
   — Это шутка, мой дорогой учитель! — сказал Мигель.
   — Идем, идем, уже поздно!
   — Да, но эта шутка, которая…
   — Идем! До завтра, Луис! Молодые люди обнялись.
   — Ради нее! — прошептал Луис.
   Тот же слуга, который привел их раньше, проводил их до ворот. Когда он открыл ворота, дон Кандидо поинтересовался у него:
   — Ворота постоянно заперты?
   — Да, — отвечал слуга.
   — Не лучше ли оставлять их открытыми?
   — Нет.
   — Какая дьявольская лаконичность! Посмотрите на меня хорошенько, мой друг. Узнаете ли вы меня в следующий раз?
   — Да.
   — Идем, сеньор дон Кандидо! — позвал дон Мигель, садясь в карету.
   — Ну, спокойной ночи, благородный слуга самого замечательного консула!
   — Доброго вечера! — отвечал слуга, запирая дверь. Карета быстро отъехала.

ГЛАВА XXIII. Где оказалось, что дон Кандидо приходился родственником Китиньо

   Было около восьми часов утра. Старый учитель чистописания дона Мигеля огромными глотками поглощал горячий шоколад из вместительной чашки, в то время как его ученик складывал и запечатывал штук двадцать писем, написанных, вероятно, за истекшую ночь, которую, по-видимому, оба они провели без сна.
   — Мигель, сын мой, — сказал дон Кандидо с полным ртом, — не отдохнуть ли нам немного, минутку, четверть часа?
   — После, сеньор, после, вы еще нужны мне на несколько минут!
   — Но пусть это будет в последний раз, Мигель, потому что я сегодня же отправлюсь в консульство Соединенных Штатов. Знаешь ли ты, что прошло уже пять дней, с тех пор как я дал слово этому уважаемому консулу поселиться на его территории?
   — Вы не знаете, что там такое? — сказал дон Мигель, запечатывая письмо.
   — Что там такое?
   — Точнее что может быть на этой территории?
   — Нет, ты меня не обманешь, сегодня ночью, пока ты писал, я прочел пять трактатов международного права и два учебника дипломатии, где разбираются вопросы о привилегиях, которыми пользуются дипломатические агенты, и положение о неприкосновенности их жилищ. Представь себе, Мигель, даже их кареты неприкосновенны. Из этого я делаю вывод, что я могу прогуливаться в карете консула без страха, безопасно, спокойно!
   — Ну, мой дорогой учитель, слушайте то, что я буду читать, и следите внимательно за оригиналом, который вы мне принесли!
   — Вот моя бумага! — сказал дон Кандидо.
   — Или, вернее, бумага дона Фелипе…
   — Конечно! Но она принадлежит мне, как частному секретарю.
   — Хорошо, — ответил дон Мигель и прочел список, в котором значилось двадцать восемь лиц наиболее уважаемых в Буэнос-Айресе имен, в том числе и имя дона Альваро Нуньеса со следующей мрачной припиской:
   Попался восемнадцатого, в половине первого ночи, в руки Николаса Мариньо. По устному приказу расстрелян час спустя в казарме неизвестно по какой причине.
   Прочтя имя этого старого и верного друга его отца, дон Мигель вздрогнул и вытер слезу.
   — Увы! Мигель, — пробормотал дон Кандидо, — сам дон Фелипе плакал, узнав об этой горестной потере!
   — Об этом ужасном убийстве, хотите вы сказать! Но будем продолжать. Теперь, вот мертвые! — прибавил он, складывая бумагу, которую держал, и беря другую.
   — Подожди, остановись, мой дорогой и любимый Мигель, оставим мертвых в покое!
   — Я хочу посмотреть только цифру.
   — Цифра вот, Мигель: пятьдесят восемь за двадцать два дня.
   — Так, — отвечал дон Мигель, записывая, — пятьдесят восемь в двадцать два дня.
   Он сложил и запечатал эту бумагу.
   — Остаются еще марши армии в провинции Санта-Фе.
   — Вот что я с ними сделаю! — сказал молодой человек.
   С этими словами он хладнокровно поднес бумагу к пламени свечи и сжег ее, затем запер все эти депеши в секретный ящик своего бюро.
   Дон Мигель написал письмо дону Луису, в котором, рассказал о кровавых подвигах Масорки, о том, что эти убийства должны принять вскоре еще более ужасающие размеры; затем он сообщил что предполагается новый обыск на вилле дель-Барракас, и, хотя это еще не решено окончательно, следует удвоить свое благоразумие; что донья Эрмоса хотела назначить свою свадьбу с ним на первое октября, так как она не хочет покидать города иначе как его женой, но что это невозможно, потому что мистер Дуглас, перевозящий эмигрантов, не вернется из Монтевидео раньше пятого, надо подождать до тех пор. Письмо оканчивалось так:
   Все кончено, мой дорогой друг, результатом переговоров с адмиралом де Макко будет мир. Однако я буду ждать до последнего момента, затем отведу к тебе Эрмосу, как это было условлено.
   Мои дела в полном порядке, я с минуты на минуту ожидаю приезда моего горячо любимого отца.
   Я увижусь с тобой послезавтра.
   Наш старый учитель доставит тебе это письмо. Он решил не выходить более из консульства. Позаботься о нем.
   — Вы заснули, сеньор дон Кандидо? — сказал он, запечатывая письмо.
   — Нет, я размышлял, дорогой Мигель.
   — А, вы размышляли!
   — Да, я говорил себе, что если бы мать нашего главного сеньора губернатора не вышла замуж за своего достойного супруга, то, вероятно, не имела бы своего знаменитого сына, а сегодня мы не страдали бы из-за супружеской любви этой зловещей дамы.
   — Клянусь вам, я никогда не думал об этом! — отвечал с величайшей серьезностью молодой человек, запечатав письмо и подавая его своему учителю.
   — Это письмо без адреса?
   — Все равно, оно к Луису, спрячьте его!
   — Я отнесу его сейчас.
   — Когда хотите, но вы должны взять мою карету, а онаеще не заложена.
   — Я предпочитаю не ходить пешком, спасибо!
   Дон Мигель хотел позвонить, но в дверь на улицу постучали, и почти тотчас же шедший в кабинет слуга тревожным голосом доложил о приходе подполковника Китиньо.
   Дон Кандидо откинулся на спинку своего стула и закрыл глаза.
   — Пусть он войдет, — сказал молодой человек и прибавил, обращаясь к своему старому учителю: успокойтесь, ничего страшного!
   — Я мертв, дорогой Мигель! — ответил тот, не открывая глаз.
   — Войдите, подполковник! — сказал, вставая, Мигель. Дон Кандидо, услыхав, что Китиньо вошел в кабинет, сразу машинально встал, растянул губы в конвульсивной улыбке и протянул обе руки подполковнику, севшему около того самого стола, за которым учитель и ученик провели всю ночь.
   — Когда вы получили мою записку, подполковник?
   — Около шести часов утра, сеньор дон Мигель!
   — Разве вы больны, что так опоздали?
   — Нет, сеньор, я был в отъезде.
   — Вот я и говорил: дай Бог, если бы все были такими, как вы, когда речь идет о службе! Именно так я и говорил вчера президенту, потому что если мы желаем ходить размеренными шагами, как начальник полиции, то уж лучше признаемся в этом Ресторадору вместо того, чтобы его обманывать. Что касается меня, подполковник, то я забыл, что такое сон: я провел всю ночь с этим сеньором, запечатывая газеты, которые я рассылаю по всем направлениям. Ресторадор хочет, чтобы везде знали о доблести федералистов, и вот, несколько минут назад, этот сеньор, — прибавил он, поворачиваясь к дону Кандидо, который, узнав, что Китиньо пришел по приглашению дона Мигеля, начал приходить в себя, — обратил мое внимание на одну вещь, которую вы, должно быть, уже заметили, подполковник!
   — Что такое, дон Мигель?
   — Наша газета ни слова не говорит о вас и тех федералистах, которые каждую минуту рискуют своей жизнью ради нашего общего дела.
   — В ней ничего не сообщается и о депешах.
   — Кому вы их адресуете, подполковник?
   — Теперь, когда Ресторадор в лагере, я адресую их в полицию. Я тоже обратил внимание на то, о чем вы говорили. Этот человек совершенно прав.
   — О, сеньор подполковник! — воскликнул дон Кандидо. — Кто не удивится молчанию о человеке, который имеет такие прекрасные качества, как вы?
   — Да, и чей род столь древен!
   — Конечно, — отвечал дон Кандидо, — уже до вашего рождения вы снискали благосклонность общества, потому что сеньор Китиньо, ваш отец, принадлежит к одной из древнейших ветвей нашей благородной фамилии. Один из ваших знаменитых дядей, уважаемый сеньор подполковник, женился на одной из кузин моей матери, так что я всегда имел к вам симпатию доброго родственника, тем более что мы связаны еще тесными узами нашего общего федерального дела.
   — Так вы мой родственник? — спросил Китиньо.
   — Родственник очень близкий, — отвечал дон Кандидо, — одна и та же кровь течет в наших жилах, и мы обязаны относиться друг к другу с дружелюбием, покровительством и уважением для сохранения этой драгоценной крови.
   — Хорошо! Если я могу быть вам чем-либо полезным…
   — Итак, подполковник, — прервал его дон Мигель, чтобы помешать дону Кандидо распространяться дальше, — даже не публикуют ваших депеш?
   — Нет, сеньор! Я только что отправил депешу о диком унитарии Халасе — они не опубликуют ее.
   — Халас?
   — Ну, да, старый Халас, мы его только что умертвили. Дон Кандидо закрыл глаза.
   — Он слег, — продолжал Китиньо, — но мы его выбросили на улицу, где он и был убит перед своими дверями. В другой день мы таким же образом покончили с Тукуманом Ламадридом. В прошлый четверг мы умертвили Саньюдо и семерых других, но об этом ничего не сообщалось в газете. В том, что касается меня, мой кузен прав… Как его зовут?
   — Кандидо! — отвечал дон Мигель, видя, что обладатель этого имени совсем не владеет собой.
   —Я сказал, что мой кузен Кандидо прав, и что теперь, когда начнется большое дело, я более никому не скажу ни слова.
   — Как! Разве это скоро начнется? — спросил дон Кандидо голосом, прерывавшимся от ужаса.
   — Ну да! Теперь начнется хорошее дело, мы уже получили приказ.
   — Вы сами получили его, сеньор подполковник?
   — Да, сеньор дон Мигель. Я веду переписку непосредственно с Ресторадором. Я не хочу иметь ничего общего с доньей Марией-Хосефой.
   — Она клеветала на вас.
   — Теперь она прицепилась к Гаэтеену, к Бадиа и Тронкосо и все время думает о Барракасе и о том диком унитарии, который ускользнул, как будто он уже давно не находится с Лавалем.
   — Эта дама и меня ненавидит!
   — Нет, она ничего не говорила мне про вас, но вашу кузину она ненавидит.
   — На днях я скажу вам, почему, подполковник.
   — Сегодня она заперлась с Тронкосо и негритянкой где-то там, в окрестностях виллы.
   — Вот вы, подполковник, занимаетесь настоящими делами федерации! А чем занята донья Мария-Хосефа…
   — Che! Она шпионит за женщинами.
   — Очевидно, негритянка — шпионка. Не хотите ли чего закусить, подполковник?
   — Ничего, дон Мигель, я только что завтракал.
   — Вы ничего не узнали?
   — О чем?
   — Вы еще не получили приказа?
   — Какого.
   — О дель-Ретиро.
   — О дель-Ретиро?
   — Ну да, большой дом.
   — Дом консула?
   — Да.
   — Нет, у нас еще нет приказа, но мы уже знаем.
   — Так? — спросил дон Мигель.
   При этом вопросе он, сложив вместе пальцы правой руки, поднял их на высоту глаз Китиньо; дон Кандидо, с волосами чуть не ставшими дыбом, с глазами, готовыми выскочить из орбит, подумал, что сам Иуда воплотился в дона Мигеля.
   — Я знаю! — отвечал Китиньо.
   — Но приказа нет?
   — Нет.
   — Тем лучше, подполковник!
   — Как тем лучше?
   — Да, я знаю, что говорю, поэтому и спросил у вас об этом. Ваш кузен уверен, он знает все эти секреты.
   — Что же такое?
   — Еще не время!
   — А!
   — Их еще слишком мало, но как только доброе дело начнется, дом будет полон и около восьми или девяти… Вы меня понимаете?
   — Да, дон Мигель! — вскричал Китиньо с свирепой радостью.
   — Всех вместе, одной сетью.
   Дон Кандидо думал, что он сходит с ума: он не мог поверить тому, что слышал.
   — Верно! — промолвил Китиньо. — Так будет лучше, но у нас нет приказа, дон Мигель.
   — Черт возьми! Без приказа… Гм… я понимаю это.
   — И Санта-Калома?