Страница:
Самым отвратительным результатом их сотрудничества были три картины, известные как «Трилогия о девственнице»: «Белая девственница», «Розовая девственница» и «Черная девственница». Если трилогия и была в чем-то замечательна, то только по двум причинам. Первая заключалась в том, что даже в анналах порнографии трилогия отличалась чуть ли не самой поразительной по нелепости киносъемкой. Вторая – что в последней части трилогии Митч и Луиза изобразили убийство молодой актрисы, и таким образом, хотя убийство было лишь инсценировано, «Черная девственница» была признана первой «снафф-картиной». Идея принадлежала Луизе. Все идеи принадлежали Луизе, она в те дни считала себя эротической террористкой, сексуальным эквивалентом Баадер-Майнхофской банды и делала все возможное, чтобы устроить массовый плотский беспредел просто ради пущего хаоса. Как прилежная студентка, в шестидесятых изучавшая философию в одном из нью-йоркских вузов, она так и не могла понять, и вправду ли она верила, что протесты того времени промахивались мимо некоего высшего смысла, или ей просто обрыдло все это ханжество. Понятие утопии не содержало никакого обаяния. По той или иной причине она до двадцати двух лет ждала Одной Большой Определяющей Идеи в своей жизни, и ровно в десять часов две минуты вечером 6 мая 1968 года, вот-вот ожидая наступления своего первого оргазма, что-то услышала.
Звук пришел извне, через открытое окно ее квартиры в Вест-Виллидже, откуда-то издалека, из такой дали, что было невозможно сказать откуда, и был он таким зловещим, что ее готовый вот-вот наступить оргазм оказался мертворожденным.
– Ты слышал? – спросила Луиза.
Митч продолжал трахать ее, отказываясь задумываться о происходящем и не обращая на вопрос ни малейшего внимания.
– Ты слышал? – снова спросила она, приподнявшись на локтях и вслушиваясь.
– Ну елки-палки, – не веря, простонал Митч, когда Луиза оттолкнула его.
Она встала, подошла к окну и, голая, выглянула в ночь. Митч сидел на кровати, обхватив голову руками.
– Было похоже на выстрел, – сказала Луиза.
Чего она не любила в жизни, так это неожиданностей, а звук выстрела в ночи был неожиданностью, и более того, поскольку она была двадцатидвухлетней студенткой, изучавшей философию, то склонялась к мысли, что ночной выстрел в момент ее первого оргазма явился своего рода озарением. Это был сезон выстрелов: за месяц до того раздался роковой выстрел в Мемфисе, а через месяц прозвучит выстрел в Лос-Анджелесе. [42] Луиза отошла от окна и стала мерить шагами комнату, обдумывая происходящее со всех сторон. Обеспокоенная, она закурила сигарету, поняв, что ничего не проясняется.
– Может быть, мы закончим? – сказал сидевший на кровати Митч.
– Кончай сам, – ответила Луиза.
– Господи, зачем мне это все. Мне могло бы гораздо больше повезти где-нибудь еще.
– Так иди куда-нибудь еще.
Конечно же, в тот период своей жизни где-нибудь еще ему повезло бы еще меньше. Он был некрасивым и неприятным, и они с Луизой не провели и четырех месяцев вместе, когда она начала задумываться, как это вообще спуталась с ним. Тогда, весной 1968 года, она бы удивилась, узнав, что сможет провести с ним год, не говоря уж о десяти, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж. Его очарование, решила она несколько позже, заключалось в его нелепой наглости. Какой-то внутренний голос в ней восхищался тем, как он оскорбляет всех и каждого, в том числе даже ее. Она изумлялась тому, как непринужденно он смог перерасти себя, а его абсолютная бравада при полном отсутствии таланта просто завораживала. Дело же заключалось в следующем (как она поняла лишь гораздо позже): она видела, что ему больше ни с кем так не повезет, и какое-то отвращение к себе убеждало ее, будто и ей самой нечего думать о том, что ей с кем-то повезет больше, чем с ним. Голая, сидя на стуле и куря сигарету, Луиза попыталась подумать об услышанном звуке, но поняла, что рядом с Митчем серьезно думать о чем-либо невозможно. Она налила себе вина и поставила пластинку.
– «Странные дни нашли нас».
Как зверь в капкане, Митч заревел при звуке первых же нот:
– Нет, нет, нет, нет!
– «Странные дни выследили нас» . [43]
– Как ты можешь снова слушать эту пластинку. Ты уже шесть месяцев не слушаешь ничего, кроме этой пластинки.
– Шесть месяцев назад мы не знали друг друга, – ответила Луиза. – Ты понятия не имеешь, что я слушала шесть месяцев назад.
– Ну давай, скажи, что шесть месяцев назад ты эту пластинку не слушала, – сказал Митч.
Она на мгновение задумалась, затянувшись сигаретой, и в конечном итоге согласилась:
– Ты прав. Шесть месяцев назад я ее слушала.
Ее брат Билли Пейджел познакомился с Митчем год назад в Лос-Анджелесе, где оба записались на курсы по киносъемке, которых ни тот, ни другой не закончили. В свои двадцать семь лет Билли был на целых три года старше самого старшего из остальных студентов; не питая особого интереса к кинематографу, так же как к образованию и диплому вообще, он приехал в Лос-Анджелес в уверенности, что, как он слышал, хиппушки, шляясь по Сансет-Стрип, дают с таким бешеным темпом, что в те задумчивые моменты глубоких сомнений, с которыми рано или поздно сталкивается каждый мужчина, его единственная забота – сумеет ли он управиться со всеми. Со своей стороны, Митча, который недавно перевелся туда из колледжа в окрестностях Сан-Франциско, злила угнетающая идея, что в кино может понадобиться определенное количество дисциплины, а возможно, даже умения. Видел он все эти французские фильмы и знал, как и что надо на самом деле, и проделал четыреста миль не для того, чтобы замарать свой блеск снобистским стремлением к компетентности.
Вот было времечко. Но потом Митча и Билли вышвырнули из университета, деньги кончались, и с зеленых холмов студенческого городка – где раньше они проводили дни, лежа на солнце среди скульптур, покуривая травку и всех высмеивая, – сезон дождей смыл их прямо на бульвар Сансет, и на оставшиеся скудные средства они купили два билета через всю страну в Нью-Йорк, где жила Луиза. Семь дней Митч тратил мили пленки, снимая всех в автобусе. Пассажиры, просыпаясь в темноте, видели, как его камера жужжит у них перед лицом.
– Не замечать меня, – командовал Митч, – меня здесь нет, ведите себя естественно, – и ругал их за недостаточный эффект присутствия – мотивационный прием, который он много лет будет применять к различным «актрисам». Подъезжая к Филадельфии, водитель вышвырнул Митча и Билли из автобуса, и остальной путь до Манхэттена они проделали автостопом.
Митч не был особо заинтересован – по соображениям эстетики ли, похоти ли – в том, чтобы снимать людей во время секса, просто это было единственным интересным занятием, легко доступным любому, кому нечего сказать, кому наплевать на всех, кроме своей драгоценной персоны, и кто не умеет или не хочет общаться с другими людьми каким-либо иным способом. В пользу Митча также была эпоха, когда считалось, что простой факт публичного совокупления актеров на экране представляет собой достаточную новизну и любая попытка нововведений только отвлекает зрителя. Собери кучку людей в номере дешевого мотеля, привяжи Бардо для неимущих к столу и насилуй ее в несколько членов одновременно в течение восьмидесяти минут, и все будут счастливы. Для Митча и Луизы это началось с того, что однажды, когда они провели вместе лучшую часть года, он начал снимать ее во время секса – не потому, что это его возбуждало, а просто потому, что вот куда еще можно было повернуть камеру. Проблема заключалась в том, как самому принять участие в сцене: для этого пришлось бы доверить камеру третьему лицу, что было исключено, и поэтому Митч начал искать других мужчин, включая Билли, чтобы они трахали Луизу. Луиза, уже к тому времени вынашивающая свой будущий имидж эротической террористки, не знала, что вызывало у нее большее отвращение – то, что Билли был ее братом, или что Билли был Билли. Она также подозревала, что становится пешкой в фантазиях Митча, а если есть что-то более обидное, чем стать пешкой в чьих-то фантазиях, то это – стать пешкой в фантазиях человека, не имеющего никакой фантазии.
И Луиза начала писать сценарии для фильмов Митча. Слыша в ушах эхо отдаленного выстрела, раздавшегося в момент единственного оргазма, до которого она почти дошла, она экстраполировала французское понятие «маленькой смерти» в нечто большее, заселив экран людьми, неизменно испускающими дух в момент оргазма. Иногда способ кончины был обыденным, иногда таинственным. Иногда любовника разил непредвиденный сердечный приступ, или он задыхался насмерть, или умирал от какой-то из ряда вон выходящей экзотической болезни. Иногда в конце совершалось убийство: один любовник в процессе ритуала убивал другого, или они одновременно убивали друг дружку; один стрелял в другого, или вдруг вытаскивал откуда-то нож, или подсовывал другому яд. Иногда в кадр вдруг врывался какой-то совершенно неизвестный, неопознанный персонаж и колотил одного или обоих по голове, иногда обрушивалась крыша, иногда проваливался пол, иногда вдруг что-то ни с того ни с сего вылетало из стены и проламывало обоим головы. Иногда получалось нечто почти мистическое – хотя Луиза неохотно признала бы себя мистической личностью, – сила мгновенного озарения в сочетании с физиологическим взрывом самого оргазма оказывалась для человеческого существа чрезмерной, чтобы остаться в живых.
Сценарии Луизы полнились такими персонажами, которые – в момент истины, поглощенные чем-то вроде видения, которое пришло к самой Луизе в 10 часов 2 минуты вечера 6 мая 1968 года, – выкрикивали с последним выдохом какое-нибудь глубокомысленное высказывание Ницше, или Камю, или расхожее политическое убеждение того времени. Покрякивая и постанывая, пыхтя и трясясь, на грани экстаза, с застывшей гримасой и остановившимся взглядом, они вдруг восклицали: «Жизнь – это бессмысленный эксперимент, и потому величайший героизм заключается в преодолении абсурдности!», или: «Человечество не достигнет счастья, пока последний капиталист не будет удавлен кишкой последнего бюрократа!» [44], или же мужчина с арийской внешностью декламировал перед скептически настроенной женщиной вечно популярный лозунг: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее!» – и в этот момент она обычно его убивала. Проблема с Луизиными сценариями, с точки зрения Митча, заключалась в том, что они тяготели к множеству сцен, событий, диалогов и требовали игры, а Митч не мог похвастаться мастерством по части игры и диалогов, это не было сильной стороной его артистической натуры. Игра и диалоги подрезали крылья его природному творческому видению. И поэтому Митч придумал новый способ создания фильмов: он снимал фильм еще до написания сценария. Каждая сцена снималась в таком ракурсе, чтобы говорить в этот момент мог кто угодно, то есть в фильмах Митча никогда не было видно, чтобы кто-то разговаривал, скорее фильм был полностью составлен из кадров с людьми, слушающими, что, предположительно, говорят другие, а те обычно стояли спиной к камере или вообще находились за кадром. А иногда Митч вообще не давал себе труда снимать людей; вместо этого он переводил объектив со стола на окно, на миску с кашей, а диалоги монтировались позже. Поскольку в подобных фильмах было меньше столов, окон и мисок с кашей, чем трахающихся и умирающих людей, вопрос о том, как снимать диалоги, все равно не представлял большой важности по сравнению с тем неоспоримым преимуществом, что можно снять весь фильм, не беспокоясь об утомительном сочинении сюжета, которое оставлялось на потом.
Этот способ съемки так поразил Митча своим очевидным остроумием, что он удивился, как это никто другой еще не додумался до такого. Было просто чудом, что все фильмы не снимаются подобным образом, и с течением времени он все больше и больше убеждался, что осуществил новый прорыв в кинематографическом искусстве, наряду с монтажом, движущейся камерой и синерамой, подобно Годару, Питеру Фонде и тому мужику из России, с детской коляской. Зрители же, со своей стороны, были склонны встречать прорывы в киноискусстве с неудовольствием. Публика, ходившая в дрянные маленькие кинотеатры посмотреть фильмы Митча и Луизы, в основном состояла из одиноких мужчин среднего возраста, которые, как правило, не проявляли большого энтузиазма к экзистенциальным оргазмам; они выходили из кино, бросая обиженные и растерянные взгляды на кассу, будто их обманули, и владельцы кинотеатров начали замечать, что эти зрители никогда не приходят снова, даже если афиша меняется. Ускользало целое поколение жалких мастурбирующих подонков. Порноиндустрия начала слегка паниковать. Кинопрокатчики начали отказываться брать фильмы Митча Кристиана и Лулу Блю, что вынудило Митча с Луизой учредить собственную компанию по прокату фильмов, «Блю Кристиан Продакшн», и в начале семидесятых они разъезжали по стране в купленном Билли подержанном фургоне, лично навязывая людям свои произведения. С коробкой пленки под мышкой эта троица моталась вверх и вниз по лестницам кинотеатров, из города в город, в надежде, что их репутация не опередит их, по случайному наитию полагаясь на свое смутное впечатление о городе, в зависимости от времени дня или общей ситуации принимая внезапные решения, кто будет вести переговоры, если их впустят в дверь – точнее, если их впустят с черного хода. Хотя Луиза была мозгом предприятия – или, возможно, именно поэтому, – она всегда впутывалась в длительные споры с владельцами кинотеатров насчет метафизических тонкостей порнографии.
– Давай, отныне я буду вести переговоры, – наконец разгоряченно заявил Митч одной холодной ночью где-то в окрестностях Цинциннати.
Они сидели у Билли в фургоне, к западу от города, на шоссе, ведущем в Индиану. Луиза на заднем сиденье смотрела на юг, в сторону Кентукки, Билли уставился на северо-запад, в сторону Индианы, а Митч задумчиво рассматривал черные просторы Огайо на востоке.
– Позволь мне объяснить тебе, – тихо проговорила Луиза, облизнув губы, – принцип подкопа.
– Пожалуйста, – сказал Митч.
Фургон заполнялся туманом от их дыхания.
– Принцип подкопа, – сказала Луиза, – включает в себя особую невидимую стратегию, незаметную подрывную кампанию, которой никто не замечает, пока уже не становится поздно. Это отличается от явного вторжения – здесь ты никому не объявляешь: «Пардон, если вы не против – мы сейчас завербуем ваши души. Пожалуйста, имейте в виду – мы вооружены и опасны и уже совсем рядом».
– Я не понимаю, в чем смысл всего этого.
– Ты когда-нибудь смотрелся в зеркало, Митч?
– Я пойму, в чем смысл, если посмотрюсь в зеркало?
Билли приоткрыл окно на месте водителя; стекла уже совсем запотели. Вдали сквозь запотевшее стекло мигал пульсирующей, размытой кляксой сигнал на радиомачте.
– Ты увидишь в зеркале человека, который никогда не бреется, никогда не моется, сильно потеет – другими словами, человека, который полностью соответствует самому мерзкому представлению о человеке, снимающем похабные фильмы. Ты увидишь именно то, что зрители рисуют в воображении, представляя порнографа.
– Я и есть порнограф.
– Ну, а люди, с которыми мы имеем дело, владельцы этих кинотеатров, не хотят иметь дело с порнушником, похожим на порнушника. Господи, Билли, ты бы не закрыл окно? Люди, с которыми мы имеем дело…
– Оно все запотело, – объяснил Билли.
– Адский холод. Люди, с которыми мы имеем дело…
– Закрой окно, Билли, – сказал Митч.
– Люди, с которыми мы имеем дело, – продолжила Луиза, пока Билли поднимал стекло, – не хотят иметь дело с типом, само присутствие которого опровергает их тщательно выстроенный самообман, будто бы они респектабельные бизнесмены, не хуже других. Это и есть принцип подкопа. Принцип подкопа работает в предположении, что те, под кого подкапываешься, с радостью воспринимают твой подкоп, если просто дать им поверить, что это в их же интересах. А ты, такой, как ты есть и кто ты есть, по определению не способен к подкопу.
– Как будто при одном взгляде на тебя им не хочется захлопнуть дверь, Лу. Они только взглянут и сразу думают, что ты пришла взорвать их киношку. Будто ты можешь кого-нибудь обдурить.
Какое-то время они молча сидели, съежившись, в фургоне, пока Луиза не сказала:
– Тогда придется Билли вести переговоры.
И так туповатому, но не лишенному некоего обаяния Билли выпало время от времени трепаться с владельцами кинотеатра, уговаривая их рискнуть. Возможность выпадала лишь на один раз. Согласие крутить фильмы Блю-Кристиана являлось ошибкой, которую обычно кинотеатры совершали лишь один раз, что не сулило ничего хорошего великим планам по созданию трилогии даже с таким многообещающим названием, как «Трилогия девственницы». Довольно многие купились на «Белую девственницу», что позволило собрать десять тысяч долларов на съемку «Розовой девственницы», но на этом этапе киносъемщиков уже пускали лишь в кинотеатры, расположенные в самых сомнительных кварталах самых больших городов, где всегда хватало людей со странностями, способных проявить необходимый минимальный интерес почти к чему угодно, в том числе и к фильмам Митча и Луизы. Но Луиза видела зловещие письмена на стене. С «Черной девственницей» им придется повысить ставки, и вечером под Рождество в 1976 году, вернувшись в Вест-Виллидж после особенно обескураживающей поездки по стране в попытках продать «Розовую девственницу», она предложила в следующем фильме убить актрису во время оргазма.
– Это фантастика! – сказал Митч.
В том, как он сказал это, было нечто, заставившее Луизу тихо добавить:
– Я имею в виду не по-настоящему. Надо только сделать вид, будто мы ее действительно убили.
– А-а-а, – сказал Митч, и у нее кровь застыла в жилах от разочарования в его голосе.
В последующие дни Луиза заверяла себя, что ей это померещилось, но в последующие годы, оглядываясь назад, она не могла точно сказать, где же и когда великий космический фарс их жизни, основанием которого служила всего лишь восхитительная, извращенная некомпетентность, ничего более ужасного, пересек рубикон низости. Если террористка в Луизе еще раньше признавала основой терроризма посылку, что нет ничего невинного, что в прогнившем мире невинность – роскошь, какой не заслуживает никто, то принести невинного в жертву позволительно не вопреки его невинности, а вследствие ее, и тогда некомпетентность Луизы и Митча назначит себе цену – в валюте невинности. Поскольку они были недостаточно хорошими кинематографистами для того, чтобы изобразить убийство средствами искусства, им требовался невольный и невинный соучастник – сама актриса, которую задумано было принести в жертву. Единственный способ успешно изобразить убийство – единственный способ заставить зрителей поверить, что в фильме действительно была убита женщина, – заставить саму актрису поверить, вплоть до последнего момента, что ее убивают.
Они всегда были одинаково некомпетентны во всем. Возможно, в глубине души Луиза верила, что их некомпетентность проявится и тут. Но тут Митч единственный раз в жизни проявил чудеса компетентности, выбрав на роль крайне наивную восемнадцатилетнюю девушку по имени Мари, которая приехала в Нью-Йорк из Миннеаполиса в надежде стать актрисой мюзикла. За день до съемок Митч записал ее на просмотр в заброшенном здании Бруклинского автовокзала. Там девушку связали, заткнули ей рот, завязали глаза и голую повесили за руки на крюк в кладовой, на сутки, в то время как вокруг нее разворачивались обширные дискуссии о том, что делать с телом после съемки. После этого Мари оказалась достаточно компетентной для их проекта, даже более чем компетентной – в ней сквозило вдохновение. Фильм, или расходившиеся о нем слухи, поразил всех, и превзошел самые несбыточные мечты Митча, и слишком хорошо подтвердил ожидания Луизы. Но, возможно, он не всех поразил настолько, насколько нужно было. Возможно, любую эпоху, способную порождать подобные феномены – а все эпохи, в конце концов, порождали подобные феномены, если вспомнить римские стадионы, где зрители радостно наблюдали, как львы рвали на куски мужчин и женщин, – нельзя поразить до основания. На какое-то время Мари из Миннеаполиса просто исчезла, а когда полиция арестовала Митча и Луизу по подозрению в убийстве и этой парочке понадобилось предъявить девушку, чтобы оправдать себя, они задумались, не оказались ли чересчур компетентны.
Митч и Луиза отсидели в тюрьме четыре дня, пока девушка не объявилась. С одной стороны, она была в полном эмоциональном и психическом помешательстве, вследствие чего парочке предъявили ряд новых обвинений, не самым страшным из которых было похищение и истязания, а с другой стороны, окружной прокуратуре в конечном итоге пришлось признать, что показания жертвы слишком сбивчивы и бессвязны, чтобы завести дело, а других свидетелей не нашлось.
– Хотелось бы спросить, что вы за животные такие, – сказал следователь, пришедший их выпустить, – но, скорей всего, будь вы способны ответить, вас бы здесь не было и ничего подобного не случилось бы.
Митч был вне себя от радости. В подземке по дороге домой, в Виллидж, он снова и снова убеждал Луизу: это успех, теперь они прославились.
Луиза курила и смотрела в окно вагона на черные стены туннеля. К горлу, как желчь, подступила злоба на говорившего с ними полицейского. Четыре дня в тюрьме она убеждала себя, что с ней все в порядке и что она сыта по горло всем этим дерьмом, включая и Митча, и полицейских, и эту тихоню из Миннеаполиса, слишком тупую, чтобы вообще жить в большом городе. За четыре дня в тюрьме Луиза почти убедила себя, что во всем случившемся виноват кто угодно, но только не она. Когда они пришли домой, она была в изнеможении. Митч хотел заняться сексом, но Луиза злобно его оттолкнула. Ей хотелось спать, и она уставилась на кровать, где Митч, как всегда, дурачился с камерой, а она все думала, как ляжет и уснет, но вместо этого сидела в кресле, загипнотизированная перспективой сна, пока, пригревшись в солнечных лучах из окна, не задремала, но через несколько секунд вздрогнула и проснулась.
Ей отчаянно хотелось спать, но и хотелось любой ценой избежать сна. Она продолжала будить себя, пока вечером не смогла больше удерживаться. Когда она уснула в кресле, ей приснился сон о Мари из Миннеаполиса, который, как Луиза все это время прекрасно знала, ждал ее за порогом тюрьмы, сон свободы, не ограниченный ничем. Ей приснилась Мари из Миннеаполиса, и она проснулась в слезах. Этот сон снился Луизе снова и снова в следующем году, пока однажды утром, ранней осенью 1978 года, сидя в том же кресле и читая газету, в то время как Митч на той же кровати так же валял дурака со своей камерой, она не отложила газету и не пошла в уборную, где ее вырвало, и тогда для Лулу Блю началось собственное тайное тысячелетие.
Митч тут же предположил, что она беременна. Когда Луиза вышла из уборной, он только взглянул на нее и сказал в крайнем раздражении:
– Черт, ты беременна.
Бледная, вся в холодном липком поту, она вернулась в кресло и уставилась в окно, откуда десять лет назад услышала далекий звук выстрела. Внимание Митча снова переключилось на камеру, и он бесцеремонно проговорил:
– Я знаю одно место, где мы сможем от этого избавиться.
– А может быть, я не хочу избавляться, – через какое-то время сказала Луиза.
– О чем ты говоришь?
– Может быть, я не хочу от этого избавляться. Может быть, у меня будет ребенок.
Митч вдруг утратил свой живой интерес к камере.
– У тебя будет ребенок?
– Может быть.
– У тебя будет ребенок? — Ему не верилось. – Не может у тебя быть ребенка. – Он начал кричать, брызжа слюной: – Послушай, можешь заводить ребенка, если хочешь, но заводи его сама, поняла? Не ожидай, что я буду рядом. Я еще не готов быть отцом какого-то долбаного ребенка.
– Ты еще не готов? – рассмеялась Луиза, скорее устало, чем презрительно.
– Ну да, как будто ты действительно готова. Как будто ты действительно готова стать матерью. – Он замолк. – А может, он не мой. – Он снова замолк, запутавшись, то ли его радует такая возможность, то ли бесит.
Луиза снова рассмеялась.
– Послушай, Лу, – снова пригрозил Митч, – если ты правда собралась рожать, рожай одна, понятно? Меня это не касается. – Когда она не ответила, он добавил: – Ты не можешь так просто завести ребенка без моего согласия.
– Ты только что сказал, что тебя это не касается.
Чем больше Митч кипятился, тем больше Луизе это нравилось. Весь день он произносил громкие речи, меняя стратегии и все больше напирая на свою точку зрения, а она все меньше и меньше отвечала, предпочитая наблюдать, как он корчится, выкручивается и извивается в пренеприятном положении, как пытается запугать, убедить, урезонить ее, пока наконец, уже к вечеру, не встала с кресла, где просидела почти целый день, глядя в окно, и не сказала, направившись к двери:
Звук пришел извне, через открытое окно ее квартиры в Вест-Виллидже, откуда-то издалека, из такой дали, что было невозможно сказать откуда, и был он таким зловещим, что ее готовый вот-вот наступить оргазм оказался мертворожденным.
– Ты слышал? – спросила Луиза.
Митч продолжал трахать ее, отказываясь задумываться о происходящем и не обращая на вопрос ни малейшего внимания.
– Ты слышал? – снова спросила она, приподнявшись на локтях и вслушиваясь.
– Ну елки-палки, – не веря, простонал Митч, когда Луиза оттолкнула его.
Она встала, подошла к окну и, голая, выглянула в ночь. Митч сидел на кровати, обхватив голову руками.
– Было похоже на выстрел, – сказала Луиза.
Чего она не любила в жизни, так это неожиданностей, а звук выстрела в ночи был неожиданностью, и более того, поскольку она была двадцатидвухлетней студенткой, изучавшей философию, то склонялась к мысли, что ночной выстрел в момент ее первого оргазма явился своего рода озарением. Это был сезон выстрелов: за месяц до того раздался роковой выстрел в Мемфисе, а через месяц прозвучит выстрел в Лос-Анджелесе. [42] Луиза отошла от окна и стала мерить шагами комнату, обдумывая происходящее со всех сторон. Обеспокоенная, она закурила сигарету, поняв, что ничего не проясняется.
– Может быть, мы закончим? – сказал сидевший на кровати Митч.
– Кончай сам, – ответила Луиза.
– Господи, зачем мне это все. Мне могло бы гораздо больше повезти где-нибудь еще.
– Так иди куда-нибудь еще.
Конечно же, в тот период своей жизни где-нибудь еще ему повезло бы еще меньше. Он был некрасивым и неприятным, и они с Луизой не провели и четырех месяцев вместе, когда она начала задумываться, как это вообще спуталась с ним. Тогда, весной 1968 года, она бы удивилась, узнав, что сможет провести с ним год, не говоря уж о десяти, не говоря уж о том, чтобы выйти за него замуж. Его очарование, решила она несколько позже, заключалось в его нелепой наглости. Какой-то внутренний голос в ней восхищался тем, как он оскорбляет всех и каждого, в том числе даже ее. Она изумлялась тому, как непринужденно он смог перерасти себя, а его абсолютная бравада при полном отсутствии таланта просто завораживала. Дело же заключалось в следующем (как она поняла лишь гораздо позже): она видела, что ему больше ни с кем так не повезет, и какое-то отвращение к себе убеждало ее, будто и ей самой нечего думать о том, что ей с кем-то повезет больше, чем с ним. Голая, сидя на стуле и куря сигарету, Луиза попыталась подумать об услышанном звуке, но поняла, что рядом с Митчем серьезно думать о чем-либо невозможно. Она налила себе вина и поставила пластинку.
– «Странные дни нашли нас».
Как зверь в капкане, Митч заревел при звуке первых же нот:
– Нет, нет, нет, нет!
– «Странные дни выследили нас» . [43]
– Как ты можешь снова слушать эту пластинку. Ты уже шесть месяцев не слушаешь ничего, кроме этой пластинки.
– Шесть месяцев назад мы не знали друг друга, – ответила Луиза. – Ты понятия не имеешь, что я слушала шесть месяцев назад.
– Ну давай, скажи, что шесть месяцев назад ты эту пластинку не слушала, – сказал Митч.
Она на мгновение задумалась, затянувшись сигаретой, и в конечном итоге согласилась:
– Ты прав. Шесть месяцев назад я ее слушала.
Ее брат Билли Пейджел познакомился с Митчем год назад в Лос-Анджелесе, где оба записались на курсы по киносъемке, которых ни тот, ни другой не закончили. В свои двадцать семь лет Билли был на целых три года старше самого старшего из остальных студентов; не питая особого интереса к кинематографу, так же как к образованию и диплому вообще, он приехал в Лос-Анджелес в уверенности, что, как он слышал, хиппушки, шляясь по Сансет-Стрип, дают с таким бешеным темпом, что в те задумчивые моменты глубоких сомнений, с которыми рано или поздно сталкивается каждый мужчина, его единственная забота – сумеет ли он управиться со всеми. Со своей стороны, Митча, который недавно перевелся туда из колледжа в окрестностях Сан-Франциско, злила угнетающая идея, что в кино может понадобиться определенное количество дисциплины, а возможно, даже умения. Видел он все эти французские фильмы и знал, как и что надо на самом деле, и проделал четыреста миль не для того, чтобы замарать свой блеск снобистским стремлением к компетентности.
Вот было времечко. Но потом Митча и Билли вышвырнули из университета, деньги кончались, и с зеленых холмов студенческого городка – где раньше они проводили дни, лежа на солнце среди скульптур, покуривая травку и всех высмеивая, – сезон дождей смыл их прямо на бульвар Сансет, и на оставшиеся скудные средства они купили два билета через всю страну в Нью-Йорк, где жила Луиза. Семь дней Митч тратил мили пленки, снимая всех в автобусе. Пассажиры, просыпаясь в темноте, видели, как его камера жужжит у них перед лицом.
– Не замечать меня, – командовал Митч, – меня здесь нет, ведите себя естественно, – и ругал их за недостаточный эффект присутствия – мотивационный прием, который он много лет будет применять к различным «актрисам». Подъезжая к Филадельфии, водитель вышвырнул Митча и Билли из автобуса, и остальной путь до Манхэттена они проделали автостопом.
Митч не был особо заинтересован – по соображениям эстетики ли, похоти ли – в том, чтобы снимать людей во время секса, просто это было единственным интересным занятием, легко доступным любому, кому нечего сказать, кому наплевать на всех, кроме своей драгоценной персоны, и кто не умеет или не хочет общаться с другими людьми каким-либо иным способом. В пользу Митча также была эпоха, когда считалось, что простой факт публичного совокупления актеров на экране представляет собой достаточную новизну и любая попытка нововведений только отвлекает зрителя. Собери кучку людей в номере дешевого мотеля, привяжи Бардо для неимущих к столу и насилуй ее в несколько членов одновременно в течение восьмидесяти минут, и все будут счастливы. Для Митча и Луизы это началось с того, что однажды, когда они провели вместе лучшую часть года, он начал снимать ее во время секса – не потому, что это его возбуждало, а просто потому, что вот куда еще можно было повернуть камеру. Проблема заключалась в том, как самому принять участие в сцене: для этого пришлось бы доверить камеру третьему лицу, что было исключено, и поэтому Митч начал искать других мужчин, включая Билли, чтобы они трахали Луизу. Луиза, уже к тому времени вынашивающая свой будущий имидж эротической террористки, не знала, что вызывало у нее большее отвращение – то, что Билли был ее братом, или что Билли был Билли. Она также подозревала, что становится пешкой в фантазиях Митча, а если есть что-то более обидное, чем стать пешкой в чьих-то фантазиях, то это – стать пешкой в фантазиях человека, не имеющего никакой фантазии.
И Луиза начала писать сценарии для фильмов Митча. Слыша в ушах эхо отдаленного выстрела, раздавшегося в момент единственного оргазма, до которого она почти дошла, она экстраполировала французское понятие «маленькой смерти» в нечто большее, заселив экран людьми, неизменно испускающими дух в момент оргазма. Иногда способ кончины был обыденным, иногда таинственным. Иногда любовника разил непредвиденный сердечный приступ, или он задыхался насмерть, или умирал от какой-то из ряда вон выходящей экзотической болезни. Иногда в конце совершалось убийство: один любовник в процессе ритуала убивал другого, или они одновременно убивали друг дружку; один стрелял в другого, или вдруг вытаскивал откуда-то нож, или подсовывал другому яд. Иногда в кадр вдруг врывался какой-то совершенно неизвестный, неопознанный персонаж и колотил одного или обоих по голове, иногда обрушивалась крыша, иногда проваливался пол, иногда вдруг что-то ни с того ни с сего вылетало из стены и проламывало обоим головы. Иногда получалось нечто почти мистическое – хотя Луиза неохотно признала бы себя мистической личностью, – сила мгновенного озарения в сочетании с физиологическим взрывом самого оргазма оказывалась для человеческого существа чрезмерной, чтобы остаться в живых.
Сценарии Луизы полнились такими персонажами, которые – в момент истины, поглощенные чем-то вроде видения, которое пришло к самой Луизе в 10 часов 2 минуты вечера 6 мая 1968 года, – выкрикивали с последним выдохом какое-нибудь глубокомысленное высказывание Ницше, или Камю, или расхожее политическое убеждение того времени. Покрякивая и постанывая, пыхтя и трясясь, на грани экстаза, с застывшей гримасой и остановившимся взглядом, они вдруг восклицали: «Жизнь – это бессмысленный эксперимент, и потому величайший героизм заключается в преодолении абсурдности!», или: «Человечество не достигнет счастья, пока последний капиталист не будет удавлен кишкой последнего бюрократа!» [44], или же мужчина с арийской внешностью декламировал перед скептически настроенной женщиной вечно популярный лозунг: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее!» – и в этот момент она обычно его убивала. Проблема с Луизиными сценариями, с точки зрения Митча, заключалась в том, что они тяготели к множеству сцен, событий, диалогов и требовали игры, а Митч не мог похвастаться мастерством по части игры и диалогов, это не было сильной стороной его артистической натуры. Игра и диалоги подрезали крылья его природному творческому видению. И поэтому Митч придумал новый способ создания фильмов: он снимал фильм еще до написания сценария. Каждая сцена снималась в таком ракурсе, чтобы говорить в этот момент мог кто угодно, то есть в фильмах Митча никогда не было видно, чтобы кто-то разговаривал, скорее фильм был полностью составлен из кадров с людьми, слушающими, что, предположительно, говорят другие, а те обычно стояли спиной к камере или вообще находились за кадром. А иногда Митч вообще не давал себе труда снимать людей; вместо этого он переводил объектив со стола на окно, на миску с кашей, а диалоги монтировались позже. Поскольку в подобных фильмах было меньше столов, окон и мисок с кашей, чем трахающихся и умирающих людей, вопрос о том, как снимать диалоги, все равно не представлял большой важности по сравнению с тем неоспоримым преимуществом, что можно снять весь фильм, не беспокоясь об утомительном сочинении сюжета, которое оставлялось на потом.
Этот способ съемки так поразил Митча своим очевидным остроумием, что он удивился, как это никто другой еще не додумался до такого. Было просто чудом, что все фильмы не снимаются подобным образом, и с течением времени он все больше и больше убеждался, что осуществил новый прорыв в кинематографическом искусстве, наряду с монтажом, движущейся камерой и синерамой, подобно Годару, Питеру Фонде и тому мужику из России, с детской коляской. Зрители же, со своей стороны, были склонны встречать прорывы в киноискусстве с неудовольствием. Публика, ходившая в дрянные маленькие кинотеатры посмотреть фильмы Митча и Луизы, в основном состояла из одиноких мужчин среднего возраста, которые, как правило, не проявляли большого энтузиазма к экзистенциальным оргазмам; они выходили из кино, бросая обиженные и растерянные взгляды на кассу, будто их обманули, и владельцы кинотеатров начали замечать, что эти зрители никогда не приходят снова, даже если афиша меняется. Ускользало целое поколение жалких мастурбирующих подонков. Порноиндустрия начала слегка паниковать. Кинопрокатчики начали отказываться брать фильмы Митча Кристиана и Лулу Блю, что вынудило Митча с Луизой учредить собственную компанию по прокату фильмов, «Блю Кристиан Продакшн», и в начале семидесятых они разъезжали по стране в купленном Билли подержанном фургоне, лично навязывая людям свои произведения. С коробкой пленки под мышкой эта троица моталась вверх и вниз по лестницам кинотеатров, из города в город, в надежде, что их репутация не опередит их, по случайному наитию полагаясь на свое смутное впечатление о городе, в зависимости от времени дня или общей ситуации принимая внезапные решения, кто будет вести переговоры, если их впустят в дверь – точнее, если их впустят с черного хода. Хотя Луиза была мозгом предприятия – или, возможно, именно поэтому, – она всегда впутывалась в длительные споры с владельцами кинотеатров насчет метафизических тонкостей порнографии.
– Давай, отныне я буду вести переговоры, – наконец разгоряченно заявил Митч одной холодной ночью где-то в окрестностях Цинциннати.
Они сидели у Билли в фургоне, к западу от города, на шоссе, ведущем в Индиану. Луиза на заднем сиденье смотрела на юг, в сторону Кентукки, Билли уставился на северо-запад, в сторону Индианы, а Митч задумчиво рассматривал черные просторы Огайо на востоке.
– Позволь мне объяснить тебе, – тихо проговорила Луиза, облизнув губы, – принцип подкопа.
– Пожалуйста, – сказал Митч.
Фургон заполнялся туманом от их дыхания.
– Принцип подкопа, – сказала Луиза, – включает в себя особую невидимую стратегию, незаметную подрывную кампанию, которой никто не замечает, пока уже не становится поздно. Это отличается от явного вторжения – здесь ты никому не объявляешь: «Пардон, если вы не против – мы сейчас завербуем ваши души. Пожалуйста, имейте в виду – мы вооружены и опасны и уже совсем рядом».
– Я не понимаю, в чем смысл всего этого.
– Ты когда-нибудь смотрелся в зеркало, Митч?
– Я пойму, в чем смысл, если посмотрюсь в зеркало?
Билли приоткрыл окно на месте водителя; стекла уже совсем запотели. Вдали сквозь запотевшее стекло мигал пульсирующей, размытой кляксой сигнал на радиомачте.
– Ты увидишь в зеркале человека, который никогда не бреется, никогда не моется, сильно потеет – другими словами, человека, который полностью соответствует самому мерзкому представлению о человеке, снимающем похабные фильмы. Ты увидишь именно то, что зрители рисуют в воображении, представляя порнографа.
– Я и есть порнограф.
– Ну, а люди, с которыми мы имеем дело, владельцы этих кинотеатров, не хотят иметь дело с порнушником, похожим на порнушника. Господи, Билли, ты бы не закрыл окно? Люди, с которыми мы имеем дело…
– Оно все запотело, – объяснил Билли.
– Адский холод. Люди, с которыми мы имеем дело…
– Закрой окно, Билли, – сказал Митч.
– Люди, с которыми мы имеем дело, – продолжила Луиза, пока Билли поднимал стекло, – не хотят иметь дело с типом, само присутствие которого опровергает их тщательно выстроенный самообман, будто бы они респектабельные бизнесмены, не хуже других. Это и есть принцип подкопа. Принцип подкопа работает в предположении, что те, под кого подкапываешься, с радостью воспринимают твой подкоп, если просто дать им поверить, что это в их же интересах. А ты, такой, как ты есть и кто ты есть, по определению не способен к подкопу.
– Как будто при одном взгляде на тебя им не хочется захлопнуть дверь, Лу. Они только взглянут и сразу думают, что ты пришла взорвать их киношку. Будто ты можешь кого-нибудь обдурить.
Какое-то время они молча сидели, съежившись, в фургоне, пока Луиза не сказала:
– Тогда придется Билли вести переговоры.
И так туповатому, но не лишенному некоего обаяния Билли выпало время от времени трепаться с владельцами кинотеатра, уговаривая их рискнуть. Возможность выпадала лишь на один раз. Согласие крутить фильмы Блю-Кристиана являлось ошибкой, которую обычно кинотеатры совершали лишь один раз, что не сулило ничего хорошего великим планам по созданию трилогии даже с таким многообещающим названием, как «Трилогия девственницы». Довольно многие купились на «Белую девственницу», что позволило собрать десять тысяч долларов на съемку «Розовой девственницы», но на этом этапе киносъемщиков уже пускали лишь в кинотеатры, расположенные в самых сомнительных кварталах самых больших городов, где всегда хватало людей со странностями, способных проявить необходимый минимальный интерес почти к чему угодно, в том числе и к фильмам Митча и Луизы. Но Луиза видела зловещие письмена на стене. С «Черной девственницей» им придется повысить ставки, и вечером под Рождество в 1976 году, вернувшись в Вест-Виллидж после особенно обескураживающей поездки по стране в попытках продать «Розовую девственницу», она предложила в следующем фильме убить актрису во время оргазма.
– Это фантастика! – сказал Митч.
В том, как он сказал это, было нечто, заставившее Луизу тихо добавить:
– Я имею в виду не по-настоящему. Надо только сделать вид, будто мы ее действительно убили.
– А-а-а, – сказал Митч, и у нее кровь застыла в жилах от разочарования в его голосе.
В последующие дни Луиза заверяла себя, что ей это померещилось, но в последующие годы, оглядываясь назад, она не могла точно сказать, где же и когда великий космический фарс их жизни, основанием которого служила всего лишь восхитительная, извращенная некомпетентность, ничего более ужасного, пересек рубикон низости. Если террористка в Луизе еще раньше признавала основой терроризма посылку, что нет ничего невинного, что в прогнившем мире невинность – роскошь, какой не заслуживает никто, то принести невинного в жертву позволительно не вопреки его невинности, а вследствие ее, и тогда некомпетентность Луизы и Митча назначит себе цену – в валюте невинности. Поскольку они были недостаточно хорошими кинематографистами для того, чтобы изобразить убийство средствами искусства, им требовался невольный и невинный соучастник – сама актриса, которую задумано было принести в жертву. Единственный способ успешно изобразить убийство – единственный способ заставить зрителей поверить, что в фильме действительно была убита женщина, – заставить саму актрису поверить, вплоть до последнего момента, что ее убивают.
Они всегда были одинаково некомпетентны во всем. Возможно, в глубине души Луиза верила, что их некомпетентность проявится и тут. Но тут Митч единственный раз в жизни проявил чудеса компетентности, выбрав на роль крайне наивную восемнадцатилетнюю девушку по имени Мари, которая приехала в Нью-Йорк из Миннеаполиса в надежде стать актрисой мюзикла. За день до съемок Митч записал ее на просмотр в заброшенном здании Бруклинского автовокзала. Там девушку связали, заткнули ей рот, завязали глаза и голую повесили за руки на крюк в кладовой, на сутки, в то время как вокруг нее разворачивались обширные дискуссии о том, что делать с телом после съемки. После этого Мари оказалась достаточно компетентной для их проекта, даже более чем компетентной – в ней сквозило вдохновение. Фильм, или расходившиеся о нем слухи, поразил всех, и превзошел самые несбыточные мечты Митча, и слишком хорошо подтвердил ожидания Луизы. Но, возможно, он не всех поразил настолько, насколько нужно было. Возможно, любую эпоху, способную порождать подобные феномены – а все эпохи, в конце концов, порождали подобные феномены, если вспомнить римские стадионы, где зрители радостно наблюдали, как львы рвали на куски мужчин и женщин, – нельзя поразить до основания. На какое-то время Мари из Миннеаполиса просто исчезла, а когда полиция арестовала Митча и Луизу по подозрению в убийстве и этой парочке понадобилось предъявить девушку, чтобы оправдать себя, они задумались, не оказались ли чересчур компетентны.
Митч и Луиза отсидели в тюрьме четыре дня, пока девушка не объявилась. С одной стороны, она была в полном эмоциональном и психическом помешательстве, вследствие чего парочке предъявили ряд новых обвинений, не самым страшным из которых было похищение и истязания, а с другой стороны, окружной прокуратуре в конечном итоге пришлось признать, что показания жертвы слишком сбивчивы и бессвязны, чтобы завести дело, а других свидетелей не нашлось.
– Хотелось бы спросить, что вы за животные такие, – сказал следователь, пришедший их выпустить, – но, скорей всего, будь вы способны ответить, вас бы здесь не было и ничего подобного не случилось бы.
Митч был вне себя от радости. В подземке по дороге домой, в Виллидж, он снова и снова убеждал Луизу: это успех, теперь они прославились.
Луиза курила и смотрела в окно вагона на черные стены туннеля. К горлу, как желчь, подступила злоба на говорившего с ними полицейского. Четыре дня в тюрьме она убеждала себя, что с ней все в порядке и что она сыта по горло всем этим дерьмом, включая и Митча, и полицейских, и эту тихоню из Миннеаполиса, слишком тупую, чтобы вообще жить в большом городе. За четыре дня в тюрьме Луиза почти убедила себя, что во всем случившемся виноват кто угодно, но только не она. Когда они пришли домой, она была в изнеможении. Митч хотел заняться сексом, но Луиза злобно его оттолкнула. Ей хотелось спать, и она уставилась на кровать, где Митч, как всегда, дурачился с камерой, а она все думала, как ляжет и уснет, но вместо этого сидела в кресле, загипнотизированная перспективой сна, пока, пригревшись в солнечных лучах из окна, не задремала, но через несколько секунд вздрогнула и проснулась.
Ей отчаянно хотелось спать, но и хотелось любой ценой избежать сна. Она продолжала будить себя, пока вечером не смогла больше удерживаться. Когда она уснула в кресле, ей приснился сон о Мари из Миннеаполиса, который, как Луиза все это время прекрасно знала, ждал ее за порогом тюрьмы, сон свободы, не ограниченный ничем. Ей приснилась Мари из Миннеаполиса, и она проснулась в слезах. Этот сон снился Луизе снова и снова в следующем году, пока однажды утром, ранней осенью 1978 года, сидя в том же кресле и читая газету, в то время как Митч на той же кровати так же валял дурака со своей камерой, она не отложила газету и не пошла в уборную, где ее вырвало, и тогда для Лулу Блю началось собственное тайное тысячелетие.
Митч тут же предположил, что она беременна. Когда Луиза вышла из уборной, он только взглянул на нее и сказал в крайнем раздражении:
– Черт, ты беременна.
Бледная, вся в холодном липком поту, она вернулась в кресло и уставилась в окно, откуда десять лет назад услышала далекий звук выстрела. Внимание Митча снова переключилось на камеру, и он бесцеремонно проговорил:
– Я знаю одно место, где мы сможем от этого избавиться.
– А может быть, я не хочу избавляться, – через какое-то время сказала Луиза.
– О чем ты говоришь?
– Может быть, я не хочу от этого избавляться. Может быть, у меня будет ребенок.
Митч вдруг утратил свой живой интерес к камере.
– У тебя будет ребенок?
– Может быть.
– У тебя будет ребенок? — Ему не верилось. – Не может у тебя быть ребенка. – Он начал кричать, брызжа слюной: – Послушай, можешь заводить ребенка, если хочешь, но заводи его сама, поняла? Не ожидай, что я буду рядом. Я еще не готов быть отцом какого-то долбаного ребенка.
– Ты еще не готов? – рассмеялась Луиза, скорее устало, чем презрительно.
– Ну да, как будто ты действительно готова. Как будто ты действительно готова стать матерью. – Он замолк. – А может, он не мой. – Он снова замолк, запутавшись, то ли его радует такая возможность, то ли бесит.
Луиза снова рассмеялась.
– Послушай, Лу, – снова пригрозил Митч, – если ты правда собралась рожать, рожай одна, понятно? Меня это не касается. – Когда она не ответила, он добавил: – Ты не можешь так просто завести ребенка без моего согласия.
– Ты только что сказал, что тебя это не касается.
Чем больше Митч кипятился, тем больше Луизе это нравилось. Весь день он произносил громкие речи, меняя стратегии и все больше напирая на свою точку зрения, а она все меньше и меньше отвечала, предпочитая наблюдать, как он корчится, выкручивается и извивается в пренеприятном положении, как пытается запугать, убедить, урезонить ее, пока наконец, уже к вечеру, не встала с кресла, где просидела почти целый день, глядя в окно, и не сказала, направившись к двери: