Страница:
– Звонил телефон.
Дверь за ним закрылась не до конца, нерешительно колеблясь, а потом Жилец вышел обратно в коридор:
– Что?
– Звонил телефон.
– Когда?
– Сегодня днем.
– Ты сняла трубку?
– Нет.
Он задумчиво посмотрел на нее, потом повернулся и ушел обратно в свою комнату, но Кристин заметила, что он опять закрыл дверь не до конца. Она почти час пролежала на кровати, читая книгу, потом вышла в неосвещенный коридор и увидела, что Жилец стоит на лестнице, уставившись на телефон в стенной нише на нижней лестничной площадке. Он продолжал стоять в темноте, уставившись на телефон. Кристин увидела, как его силуэт повернулся в темноте и проговорил:
– Он долго звонил?
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Что, по-вашему, значит – долго?
– Долго, – гневно проговорил силуэт. – Сама знаешь, на что похож телефонный звонок, когда телефон звонит долго. С каждым звонком… все хуже… – Он сам не знал, что хочет сказать, и раздраженно отвернулся, а потом снова исчез, спустившись к себе в комнату.
Кристин поднялась по лестнице, чтобы выпить стакан воды, а когда снова спустилась, то снова увидела Жильца у подножия второго лестничного пролета. Он опять смотрел на телефон.
– Почему ты не сняла трубку?
– Зачем мне было ее снимать?
– Когда телефон долго звонит, любой человек снимет трубку.
– Я не говорила, что он долго звонил. Это вы сказали, что он долго звонил. «Мне не нужна горничная, мне не нужна кухарка» – вы, кажется, так написали в объявлении? Вы не говорили, что вам нужна девушка, чтобы отвечать по телефону.
– Слушай-ка, – просипел он с угрозой, на ступеньку поднявшись к ней из темноты. Его фигура, нависавшая над ней, уходила в тень, и Кристин видела лишь его пульсирующие иссиня-ледяные глаза и плывущие белые пятна в его черных волосах и бороде. – Ты очень умная семнадцатилетняя девочка, я знаю. Но, пожалуйста, придержи свой острый семнадцатилетний язычок и свой острый семнадцатилетний умишко при себе. Мне наплевать, что ты не ответила на звонок, понятно? Смотри. – Он протиснулся мимо нее к телефону, схватил аппарат и вырвал его из стены. В темноте провод хлестнул рядом с ее головой. – Видишь? Мне плевать. Мне плевать, зазвонит ли он теперь, потому что теперь, когда он будет звонить, то звонить уже не будет. Теперь, если она позвонит, это уже будет неважно. Зачем она мне, у меня есть ты. Для того ты мне и нужна – чтобы я мог делать с тобой что захочу, а в ней больше не нуждаться. Понятно? Больше нам не придется это обсуждать. Теперь если телефон зазвонит снова, тебе не нужно будет думать – брать трубку или нет. Получится, как будто он вовсе и не звонил. – Он выдернул из стены остатки телефонного провода. – Вот, давай так и сделаем. Давай, хорошо? – Жилец схватил Кристин и одной рукой поволок вниз по лестнице, держа в другой телефонный провод. Он затащил ее в ее спальню, швырнул на кровать, бросился сверху и попытался связать ей руки проводом, но провод запутался и ему не удавалось затянуть узел.
– Давай так и сделаем, – повторял он, – больше не будем снимать трубку.
Наконец у него получился беспорядочный узел, и он привязал ее к кровати за запястья, потом взял ее за ноги, раздвинул бедра, опустился на колени и приник к ней губами.
Это потрясло ее. Хотя она могла бы легко высвободить руки из обвивавшего их провода, она подавила все инстинкты вырваться и вместо этого в ярости ухватилась за стойки кровати, стараясь сосредоточиться на луне за окном, полной и плоской, как та луна, что сияла в последнюю ночь в Давенхолле, когда она проснулась и отправилась искать сон. На какое-то время Кристин сосредоточилась на луне, а потом закрыла глаза и представила белую сферу в уме, воображая, что она плавно покачивается в межзвездном пространстве. Она почувствовала, как в окно подул ветерок, и представила, что в одиночестве подлетает к луне, а ветерок овевает ей лицо и дует между ног. Только когда она в ужасе поняла, что близка к оргазму, он отвалился от нее, полурыдая-полурыча, и сполз по стенке на пол.
– Энджи, – пробормотал он, рухнув в отчаянии.
Он лежал голый на полу и рыдал. Кристин села на кровати в лунном свете, разрываясь между яростью, страхом и чувством оскорбления, которого не понимала. Ей потребовалась минута или две, чтобы вспомнить произнесенное им имя и голос, которым он произнес его, и тогда она почувствовала себя преданной, обманутой, как будто он все это время знал, кто она, хотя какой-то рациональный голос в ее голове говорил ей, что это необоснованный вывод. Ее возмутило то, как он овладел ею; это словно бы нарушало их негласную договоренность – ведь он изнасиловал ее эротическое желание, а не просто тело, тем, что чуть не довел ее до оргазма. И ее возмущало то, как он теперь лежал на полу и плакал, закрывшись руками, словно в этом могло быть какое-то очищение, как будто, горько подумала она про себя, это должно было тронуть ее сердце, как будто она должна была почувствовать какое-то сострадание только потому, что его тайное горе заставило его так пользоваться ею. Она не считала себя ответственной за его горе. В конце концов, она же не считала, что он должен разделять ее отчуждение. А теперь вдруг вышло на свет его горе, и ей претило его лицемерие, словно горе полностью искупало его; а она не обязана была даровать ему прощение, он не мог просить так много, не имел права просить этого даже словами, не говоря уж о рыданиях.
Страх, который Кристин чувствовала наряду со злобой, исходил из понимания, что вся схема их отношений вот-вот изменится, а она не была уверена, что у нее хватит сил на то, что будет потом, – тем более что она еще не совсем оправилась после болезни. А еще она чувствовала себя глубоко оскверненной и не могла дать имени своему чувству: оно родилось тогда, когда не его член, а его поцелуй без любви пробудил в ней первый в ее жизни сон, о том, как однажды утром, почти год назад, Жилец проснулся и обнаружил, что его жена на девятом месяце беременности исчезла из их постели.
Какое-то время после этого он не приходил к ней.
– Знаете, – пытается она объяснить в темноте отеля «Рю» в Токио, – секс для меня определенно не имел значения. Но я немного беспокоилась – а вдруг его потребность во мне исчерпана, а мне еще не хотелось покидать его дом. Жизнь… – говорит она без уверенности, что излагает ясно, – на самом деле жизнь – это просто процесс торговли самым ценным товаром, имеющимся в наличии, так ведь? Умом, силой, талантом, обаянием, красотой. Ну, а я, чтобы выжить, торговала своей наготой, так же как теперь торгую здесь своими воспоминаниями, да и вашими тоже, – говорит она мертвому доктору. – Я торговала своей наготой, пока мне не представился более ценный товар. Мне никогда не приходило в голову, что в его подчинении находится что-то, кроме моего тела. Ни мой разум, ни душа не покорялись ему ни на мгновение, я это знала, и он, думаю, тоже…. Как-то раз ночью я зашла к нему в спальню, где он свалился, напившись до беспамятства.
Кристин опустилась на колени у его кровати и посмотрела ему в лицо. Ей показалось, что за несколько недель, которые она прожила в его доме, борода Жильца стала гораздо белее.
– Вы не спите? – спросила она.
Он не пошевелился, продолжая вовсю храпеть, как тогда в Давенхолле.
Стоя на коленях у его кровати, Кристин шепнула ему в ухо:
– Как смешно и как нелепо. – Ее лицо было в нескольких дюймах от него. – Разве девочки-рабыни и связанные по рукам женщины не вышли из моды с концом двадцатого века, даже у жалких стареющих пьяниц? Да и чью жизнь ты спасаешь, как тебе кажется? Не свою, и не жены, и не ребенка. – И почти готова была поклясться, что заметила, как он вздрогнул, и на мгновение засомневалась, в самом ли деле он в беспамятстве. На миг она уверилась, что он в полном сознании и слушает ее слова, раздающиеся в дюймах от его уха, но все равно продолжила: – Так скажи мне, чью же? Может быть, мою? Ты ведь ни на секунду не подумал, что спасаешь мою жизнь? Ведь это все не затем задумано, верно? Или все это для того, чтобы полностью избавиться от своей собственной жизни? Или ты теперь стал таким сломленным, таким жалким, что решил, будто ничего спасти невозможно?
Она замолкла и подождала пять, десять, пятнадцать минут – чтобы посмотреть, не пошевелится ли он; мужество, вылившееся в слова, уступило инстинкту самосохранения; лучше бы ей в самом деле последить за своим острым языком. Она просто не может себе позволить так оттолкнуть его своим поведением, чтобы он вышвырнул ее обратно на улицу. Кристин не только начала считать, что жизнь в этом доме, полюбившемся ей со всеми его книгами, была пока что не так уж и ужасна и не так уныла, как многие альтернативы, но также поняла – как, возможно, и он сам, – что хотя он и привез ее сюда как пленницу, он сам стал ее или, по крайней мере, своим собственным узником в нижней комнатке, в то время как девушка распоряжалась остальным домом, то есть он словно уступил свою жизнь ей.
И так ее ночи по-прежнему проходили без сновидений, как всегда, а также дни, хотя днем ей порой грезилось, что она снова в Давенхолле. Ей грезилось, что она лежит на палубе катера, который возил туристов на остров и обратно – в те редкие дни, когда случались туристы, – и желает – когда, как обычно, их не было, – чтобы мальчик, правивший катером, перестал бы просто жадно глядеть на нее, а уже сделал бы что-нибудь. Такие дневные грезы, однако, в конце концов переходили к мыслям о дяде и о матери, пропавшей, когда Кристин была еще совсем маленькой, – мать казалась ей некой абстракцией, о которой вряд ли вообще стоит думать, – и тогда она вообще переставала думать о доме.
Теперь этот дом в Голливуд-Хиллз стал для нее домом – не хуже другого, и если для того, чтобы жить здесь, требовалось быть тюремщиком для какого-то старого пьяного психа, вообразившего себе, что это он ею распоряжается, – что ж, прекрасно. Однажды вечером Кристин спустилась по лестнице и постояла перед запертой комнатой, глядя на дверь. Вдруг дверь отворилась, и в темноте коридора на девушку уставился силуэт, обрамленный дверным проемом.
– Что ты, по-твоему, делаешь? – просипел Жилец. В тот вечер у него был особенно психованный тон.
– Ничего, – ответила Кристин.
– Ты собиралась меня запереть, разве не так?
– Что?
– Ты собиралась меня запереть.
Она скептически фыркнула. Такое ей никогда не приходило на ум. Однако на всю оставшуюся ночь ее мысли вытеснила лишь одна идея: а смогла бы она запереть его в комнате? А если бы заперла, что с ним дальше делать? На следующий день оказалось, что в его словах еще меньше смысла: когда Жилец ушел, Кристин спустилась к его комнате, проверила дверь и убедилась, что та запирается не снаружи, а изнутри, так что запереть его не удалось бы при всем желании. На мгновение ей стало страшно. Он скоро по-настоящему спятит, подумала она. Но это было совсем не так страшно по сравнению с тем, что она увидела за дверью.
Кристин не так уж и удивилась, обнаружив, что дверь не заперта.
Возможно, Жилец просто случайно забыл ее запереть, или, возможно, специально оставил ее незапертой, а может быть, к этому моменту то, что он делал случайно, и то, что он делал преднамеренно, уже не различались. Как бы то ни было, ступив в дневной полумрак комнаты и пробираясь между пустыми бутылками из-под водки, Кристин впервые увидела Апокалиптический Календарь.
Через пару часов она все еще сидела посреди комнаты на маленькой скамеечке для ног, глядя на Календарь, когда услышала его за спиной, в дверном проеме.
Не смея обернуться, она приготовилась к ответу и какое-то время слушала, как он стоит за ней, в тихой ярости, как она думала. Наконец, не в силах больше терпеть, Кристин обернулась и обнаружила, что он вместе с ней невозмутимо рассматривает Календарь. Он вел себя так, как будто, подобно ей, видит его впервые. Или ему подумалось, что в ее присутствии у него есть шанс наконец понять его.
Календарь полностью окружал комнату. Он покрывал все стены – небесно-голубая роспись перекрывала окна и переходила со стен на пол и потолок, оставив лишь место для двери. Даты в Календаре шли не друг за другом, как в обычном календаре, а согласно какому-то необъяснимому порядку; иногда числа, далеко отстоящие друг от друга, совпадали, а иногда – следующие непосредственно друг за другом находились в противоположных углах комнаты. Сверху донизу, от одного края к другому, по всему календарю бежали бессмысленные на вид хронологические графики всевозможных красно-черных оттенков.
– Смотри сюда, – наконец проговорил Жилец и стал прослеживать для нее пальцем графики. Она кивала, как будто все, что он говорил, было абсолютно понятно. Жилец объяснил, что за двадцать лет, в течение которых он стал величайшим апокалиптологом Запада, он сделал ошеломительное открытие – что новое тысячелетие, которое он называл Эрой Апокалипсиса, началось вовсе не в полночь по истечении 1999 года. Дело в том, продолжал он, что за вторую половину двадцатого века изменилось само определение апокалипсиса, как эмпирически, так и в количественном отношении, как изменяется вирус или галактика.
– Видишь ли, в какой-то момент за последние пятьдесят лет, – сказал он, – современный апокалипсис перерос Бога.
Современный апокалипсис больше не был катаклизмом, катастрофическим сдвигом, как говорилось в Божественном откровении; современный апокалипсис, говорил Жилец ей с большей страстью, чем Кристин когда-либо от него слышала, являлся «взрывом времени в смысловом вакууме», когда апокалипсис утратил ни больше ни меньше как саму свою веру, – и, по сути дела, истинная Эра Апокалипсиса началась гораздо раньше 31 декабря 1999 года, а именно в 3 часа 2 минуты ночи 7 мая 1968 года.
– Откуда вы знаете? – спросила она.
И точно так же, как сама ответила на его вопрос о новогодней ночи на скалах Северной Калифорнии, он сказал:
– Я там был.
Например, продолжал Жилец, по современному определению апокалипсиса, основанному на безверии, злодейское убийство величайшего американского правозащитника в апреле 1968 года не было современным апокалиптическим событием, так как имело разумный мотив, каким бы гнусным этот мотив ни был. С другой стороны, убийство матери этого правозащитника 13 июня 1974 года – в Год Седьмой Тайного Тысячелетия, – он указал Кристин на дату у плинтуса, – вот это было современным апокалиптическим явлением, поскольку никакого мотива не прослеживалось: женщина просто играла на органе в церкви, когда маньяк начал беспорядочную стрельбу.
Подобные инциденты испещряли Календарь, соединенные красными и черными линиями. Здесь были, например, такие иррациональные убийства: монахинь в Эль-Сальвадоре (Год Тринадцатый, или, по старому, ныне отжившему календарю, 27 декабря 1980 года), прибившейся к Голливуду кучки европейского отребья в лос-анджелесских каньонах (Год Второй: 9 августа 1969 года) [28], безобидного шведского премьер-министра, шедшего домой из кино (Год Восемнадцатый: 28 февраля 1986 года). Подобные убийства бросали фундаментальный вызов всем объяснениям, которые нервно предлагали комментаторы, социологи и идеологи. К проявлениям Нового Апокалипсиса относилась массовая гибель людей, столь далекая от всякого разумного объяснения, что при всей трагичности этих случаев на первое место выступала все же их абсурдность: взрывы самолетов у побережья Лонг-Айленда (Год Двадцать Первый: 17 июля 1996 года); школьники в Кобе, которые обезглавили других школьников (Год Двадцать Девятый: 27 марта 1997 года); смерть двух тысяч человек от ядовитых облаков из труб заводов в Восточной Индии, производящих инсектициды (Год Семнадцатый: 3 декабря 1984 года); облучение 400 000 человек при разрушении ядерного реактора на Украине (Год Восемнадцатый: 26 апреля 1986 года); гибель 1400 паникующих мусульман на пути в Мекку в туннеле, при стодесятиградусной жаре [29], когда отказала вентиляция (Год Двадцать третий; 2 июля 1990 года); самоубийство тридцати девяти членов религиозного киберкульта в Южной Калифорнии, совершенное в надежде перенестись на проходящей комете в следующий мир (Год Двадцать Девятый: 26 марта 1997 года); и Кристин заметила недавно добавленный пункт, датированный Годом Тридцать Вторым: две тысячи женщин и детей шагнули в пропасть со скалы в Северной Калифорнии.
– Я могу вам точно сказать, – прошептала Кристин, стараясь быть полезной, – что их было не больше тысячи девятисот девяноста девяти.
Среди апокалиптического мусора в Календаре всплывали фигуры, блещущие таким ослепительным маразмом, что завораживали даже думающих людей: военные фигляры в Уганде (Год Третий: 25 января 1971 года), «святые» в Иране (Год Одиннадцатый: 1 февраля 1979 года), одержимые манией величия писатели в Японии (Год Третий: 25 ноября 1970 года) [30], творящие геноцид школьные учителя в Камбодже (Год Седьмой: 13 апреля 1975 года), нацистские военные преступники, победившие на президентских выборах в Австрии (Год Девятнадцатый: 8 июня 1986 года), невменяемый техасский миллиардер, получивший двадцать процентов голосов на президентских выборах в Америке (Год Двадцать Пятый: 4 ноября 1992 года), и смехотворные дуэты, в которых было трудно понять, кто сильнее свихнулся – сочинитель поддельной автобиографии или еще один безумный миллиардер, нелюдимый до навязчивости и окутавший себя тайной на столь долгий срок, что человека, присвоившего себе его воспоминания, можно было посчитать более истинным их хозяином, чем их истинный хозяин (Год Четвертый: 13 марта 1972 года). [31]
Более того, основными точками Апокалиптического Календаря были моменты нигилистического умопомешательства, которое не вписывалось ни в какие рамки. Если различные хронологические связи между убийством и нанесением увечий, обозначенные Жильцом красно-черными линиями, были тайными туннелями, проходящими через обитель памяти, где история являлась лишь своего рода поэтажным планом, то некоторые безумные события, как глубокие, так и тривиальные, полностью избегали геометрии Календаря – например, возведение Лондонского моста в Аризоне (Год Четвертый: 10 октября 1971 года), газовая атака в токийской подземке (Год Двадцать Седьмой: 20 марта 1995 года), открытие массового захоронения убитых орлов в Вайоминге (Год Четвертый: 3 августа 1971 года), крушение американского космического корабля со всем экипажем из-за повреждения крошечного резинового колечка (Год Восемнадцатый: 28 января 1986 года), открытие и обнародование того, что видеоигры вызывают приступы эпилепсии (Год Двадцать Пятый: 14 января 1993 года), обезглавливание печально знаменитого постановщика снафф-картин в манхэттенском автомобильном туннеле (Год Четырнадцатый: 3 октября 1981 года), смертельная травля английской принцессы фотографами-папарацци, приведшая к автокатастрофе в Париже (Год Тридцатый: 31 августа 1997 года), и массовое бракосочетание четырех тысяч человек, выполненное свихнувшимся корейским пастором, который сам подобрал пары (16 июля 1982 года, Год Пятнадцатый), совершенно случайно совпавшее с тем самым днем, когда родилась Кристин.
Но в конце концов, продолжал объяснять Кристин Жилец, он пришел к убеждению, что истинный центр Эры Апокалипсиса и истинный центр истинного тысячелетия, начавшегося 7 мая 1968 года, а также истинный центр Апокалиптического Календаря, со всеми его пересекающимися линиями и подвешенными анархическими событиями, истинная сердцевина водоворота, где все осмысленное рушилось в черноту, лежал между двумя бездонно ужасными событиями, столь превзошедшими пределы простого абсурда, что цивилизованный человек едва мог заставить себя думать о них. Одно, случившееся 5 мая 1985 года, было паломничеством американского президента на немецкое кладбище с единственной целью возложить венок в честь самых зверских, самых злобных садистов за всю историю двадцатого века. Вторым, случившимся всего на двенадцать дней раньше, было абсолютно ничем не обусловленное решение крупнейшей американской компании по производству газированных напитков немедленно прекратить выпуск самого удачного продукта в истории современной коммерции, чтобы вместо него выпускать негодную имитацию продукции конкурента, которого превосходила по всем параметрам.
Когда Жилец закончил свой рассказ, день уже уступил место сумеркам, а сумерки перешли в ночь. Свет не проникал сквозь наклеенный на окна бледно-голубой Календарь, и только белые шарики уличных фонарей слабо мерцали на дороге за домом, изгибающейся на восток, прежде чем свернуть вниз с холма.
Чокнутый – с большой буквы, сказала себе Кристин. Неустанно кружа в темноте по часовой стрелке, Жилец яростно мерил шагами комнату. Это было похоже на ту ночь, когда Кристин проснулась и увидела, что он рыщет в ногах ее постели. Жилец бездумно расшвыривал с дороги водочные бутылки. Кристин видела, как в темноте блестят его голубые глаза.
– Ну что? – нервно проговорила она в ответ на его молчание.
Он шагнул к ней. Стащил ее со скамеечки, где Кристин почти без движения сидела несколько часов, и провел руками вдоль ее тела, словно в поиске какой-то особенной точки у нее на бедре, на предплечье или под грудью.
– Что вы делаете? – спросила она.
– Не так давно, – сказал он, – я пришел к одному… поразительному убеждению.
– Отлично. Поразите и меня.
Жилец опустился на колени и провел руками по одной ее ноге, словно искал кнопку, которая открыла бы потайную дверцу.
– Я пришел к убеждению, – сказал он, – что если современный апокалипсис действительно является взрывом времени в смысловом вакууме, то время движется, а с ним движутся и хронологические линии Апокалиптического Календаря. Все узлы и ветви хаоса на Календаре постоянно, неуловимо перестраиваются по отношению друг к другу… Ты понимаешь?..
– Допустим, понимаю.
– И это означает, что Календарь всегда… чудит. Понимаешь? Он закреплен на стенах и оттого слишком статичен, чтобы, понимаешь, вместить сдвиги перспективы. Как древние звездочеты, наблюдавшие за небом всегда с одного и того же места, считали, что звезды движутся, лишь потому, что не могли учесть движения Земли, на которой стояли.
По-прежнему стоя на коленях, он дотронулся до того места, где соединялись ее бедра, и в темноте Кристин видела, как он смотрит на нее снизу вверх.
– Оно не здесь, – сказал Жилец.
– Что не здесь?
– То место. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Это все смахивает на физику, а я с физикой никогда не дружила.
– Это не физика, – сказал он. – Физика тут ни при чем. Двадцатый век потерял слишком много времени, ставя во главу угла физиков. Это скорее затрагивает… Чтобы календарь современного апокалипсиса был точен, его нигилистический центр – подвешенный между двадцать третьим апреля и пятым мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, в Году Семнадцатом – нужно сдвинуть по отношению к хронологии хаоса.
– Да?
Он нашел точку около ее селезенки, и его глаза блеснули в темноте.
– Здесь, — просипел Жилец тем же шепотом, которым говорил с первого дня, когда они встретились. Хотя и было темно, Кристин показалось, что она видит его улыбку; это случилось впервые с того первого дня, и ее пробрала дрожь.
– Вот здесь.
Прямо над ее селезенкой он черным маркером отметил точку: двадцать девятое апреля 1985 года – 29.4.85 — в Год Семнадцатый Тайного Тысячелетия, а потом встал на ноги и отступил, продолжая смотреть на Кристин. Его глаза по-прежнему сияли таким безумием, что ей стало еще страшнее, чем когда-либо раньше. Жилец схватил ее за запястья.
– Нет, – сказала Кристин.
Он прижал ее к стене, а потом повалил на пол.
– Нет.
– Между нами нет слова «нет», – просипел Жилец, – и ты это знаешь. Никаких «нет», никаких «может быть». Только «да». И ты это знаешь.
Он уложил ее на пол и овладел ею неподалеку от убийства индийской главы государства ее телохранителем (Год Семнадцатый: 31 октября 1984 года) и убийства популярного в шестидесятых соул-певца собственным отцом (Год Шестнадцатый: 1 апреля 1984 года). [32] Жилец закрыл ей лицо своей черно-белой бородой, и его печаль сменилась восторгом. Теперь он овладел ею так, что не просто опустошил себя от воспоминаний, а бросился в самый водоворот хаоса. И в едином оргазме она видела сотню снов, пока не почувствовала, что не выдержит больше ни одного откровения.
Дверь за ним закрылась не до конца, нерешительно колеблясь, а потом Жилец вышел обратно в коридор:
– Что?
– Звонил телефон.
– Когда?
– Сегодня днем.
– Ты сняла трубку?
– Нет.
Он задумчиво посмотрел на нее, потом повернулся и ушел обратно в свою комнату, но Кристин заметила, что он опять закрыл дверь не до конца. Она почти час пролежала на кровати, читая книгу, потом вышла в неосвещенный коридор и увидела, что Жилец стоит на лестнице, уставившись на телефон в стенной нише на нижней лестничной площадке. Он продолжал стоять в темноте, уставившись на телефон. Кристин увидела, как его силуэт повернулся в темноте и проговорил:
– Он долго звонил?
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Что, по-вашему, значит – долго?
– Долго, – гневно проговорил силуэт. – Сама знаешь, на что похож телефонный звонок, когда телефон звонит долго. С каждым звонком… все хуже… – Он сам не знал, что хочет сказать, и раздраженно отвернулся, а потом снова исчез, спустившись к себе в комнату.
Кристин поднялась по лестнице, чтобы выпить стакан воды, а когда снова спустилась, то снова увидела Жильца у подножия второго лестничного пролета. Он опять смотрел на телефон.
– Почему ты не сняла трубку?
– Зачем мне было ее снимать?
– Когда телефон долго звонит, любой человек снимет трубку.
– Я не говорила, что он долго звонил. Это вы сказали, что он долго звонил. «Мне не нужна горничная, мне не нужна кухарка» – вы, кажется, так написали в объявлении? Вы не говорили, что вам нужна девушка, чтобы отвечать по телефону.
– Слушай-ка, – просипел он с угрозой, на ступеньку поднявшись к ней из темноты. Его фигура, нависавшая над ней, уходила в тень, и Кристин видела лишь его пульсирующие иссиня-ледяные глаза и плывущие белые пятна в его черных волосах и бороде. – Ты очень умная семнадцатилетняя девочка, я знаю. Но, пожалуйста, придержи свой острый семнадцатилетний язычок и свой острый семнадцатилетний умишко при себе. Мне наплевать, что ты не ответила на звонок, понятно? Смотри. – Он протиснулся мимо нее к телефону, схватил аппарат и вырвал его из стены. В темноте провод хлестнул рядом с ее головой. – Видишь? Мне плевать. Мне плевать, зазвонит ли он теперь, потому что теперь, когда он будет звонить, то звонить уже не будет. Теперь, если она позвонит, это уже будет неважно. Зачем она мне, у меня есть ты. Для того ты мне и нужна – чтобы я мог делать с тобой что захочу, а в ней больше не нуждаться. Понятно? Больше нам не придется это обсуждать. Теперь если телефон зазвонит снова, тебе не нужно будет думать – брать трубку или нет. Получится, как будто он вовсе и не звонил. – Он выдернул из стены остатки телефонного провода. – Вот, давай так и сделаем. Давай, хорошо? – Жилец схватил Кристин и одной рукой поволок вниз по лестнице, держа в другой телефонный провод. Он затащил ее в ее спальню, швырнул на кровать, бросился сверху и попытался связать ей руки проводом, но провод запутался и ему не удавалось затянуть узел.
– Давай так и сделаем, – повторял он, – больше не будем снимать трубку.
Наконец у него получился беспорядочный узел, и он привязал ее к кровати за запястья, потом взял ее за ноги, раздвинул бедра, опустился на колени и приник к ней губами.
Это потрясло ее. Хотя она могла бы легко высвободить руки из обвивавшего их провода, она подавила все инстинкты вырваться и вместо этого в ярости ухватилась за стойки кровати, стараясь сосредоточиться на луне за окном, полной и плоской, как та луна, что сияла в последнюю ночь в Давенхолле, когда она проснулась и отправилась искать сон. На какое-то время Кристин сосредоточилась на луне, а потом закрыла глаза и представила белую сферу в уме, воображая, что она плавно покачивается в межзвездном пространстве. Она почувствовала, как в окно подул ветерок, и представила, что в одиночестве подлетает к луне, а ветерок овевает ей лицо и дует между ног. Только когда она в ужасе поняла, что близка к оргазму, он отвалился от нее, полурыдая-полурыча, и сполз по стенке на пол.
– Энджи, – пробормотал он, рухнув в отчаянии.
Он лежал голый на полу и рыдал. Кристин села на кровати в лунном свете, разрываясь между яростью, страхом и чувством оскорбления, которого не понимала. Ей потребовалась минута или две, чтобы вспомнить произнесенное им имя и голос, которым он произнес его, и тогда она почувствовала себя преданной, обманутой, как будто он все это время знал, кто она, хотя какой-то рациональный голос в ее голове говорил ей, что это необоснованный вывод. Ее возмутило то, как он овладел ею; это словно бы нарушало их негласную договоренность – ведь он изнасиловал ее эротическое желание, а не просто тело, тем, что чуть не довел ее до оргазма. И ее возмущало то, как он теперь лежал на полу и плакал, закрывшись руками, словно в этом могло быть какое-то очищение, как будто, горько подумала она про себя, это должно было тронуть ее сердце, как будто она должна была почувствовать какое-то сострадание только потому, что его тайное горе заставило его так пользоваться ею. Она не считала себя ответственной за его горе. В конце концов, она же не считала, что он должен разделять ее отчуждение. А теперь вдруг вышло на свет его горе, и ей претило его лицемерие, словно горе полностью искупало его; а она не обязана была даровать ему прощение, он не мог просить так много, не имел права просить этого даже словами, не говоря уж о рыданиях.
Страх, который Кристин чувствовала наряду со злобой, исходил из понимания, что вся схема их отношений вот-вот изменится, а она не была уверена, что у нее хватит сил на то, что будет потом, – тем более что она еще не совсем оправилась после болезни. А еще она чувствовала себя глубоко оскверненной и не могла дать имени своему чувству: оно родилось тогда, когда не его член, а его поцелуй без любви пробудил в ней первый в ее жизни сон, о том, как однажды утром, почти год назад, Жилец проснулся и обнаружил, что его жена на девятом месяце беременности исчезла из их постели.
Какое-то время после этого он не приходил к ней.
– Знаете, – пытается она объяснить в темноте отеля «Рю» в Токио, – секс для меня определенно не имел значения. Но я немного беспокоилась – а вдруг его потребность во мне исчерпана, а мне еще не хотелось покидать его дом. Жизнь… – говорит она без уверенности, что излагает ясно, – на самом деле жизнь – это просто процесс торговли самым ценным товаром, имеющимся в наличии, так ведь? Умом, силой, талантом, обаянием, красотой. Ну, а я, чтобы выжить, торговала своей наготой, так же как теперь торгую здесь своими воспоминаниями, да и вашими тоже, – говорит она мертвому доктору. – Я торговала своей наготой, пока мне не представился более ценный товар. Мне никогда не приходило в голову, что в его подчинении находится что-то, кроме моего тела. Ни мой разум, ни душа не покорялись ему ни на мгновение, я это знала, и он, думаю, тоже…. Как-то раз ночью я зашла к нему в спальню, где он свалился, напившись до беспамятства.
Кристин опустилась на колени у его кровати и посмотрела ему в лицо. Ей показалось, что за несколько недель, которые она прожила в его доме, борода Жильца стала гораздо белее.
– Вы не спите? – спросила она.
Он не пошевелился, продолжая вовсю храпеть, как тогда в Давенхолле.
Стоя на коленях у его кровати, Кристин шепнула ему в ухо:
– Как смешно и как нелепо. – Ее лицо было в нескольких дюймах от него. – Разве девочки-рабыни и связанные по рукам женщины не вышли из моды с концом двадцатого века, даже у жалких стареющих пьяниц? Да и чью жизнь ты спасаешь, как тебе кажется? Не свою, и не жены, и не ребенка. – И почти готова была поклясться, что заметила, как он вздрогнул, и на мгновение засомневалась, в самом ли деле он в беспамятстве. На миг она уверилась, что он в полном сознании и слушает ее слова, раздающиеся в дюймах от его уха, но все равно продолжила: – Так скажи мне, чью же? Может быть, мою? Ты ведь ни на секунду не подумал, что спасаешь мою жизнь? Ведь это все не затем задумано, верно? Или все это для того, чтобы полностью избавиться от своей собственной жизни? Или ты теперь стал таким сломленным, таким жалким, что решил, будто ничего спасти невозможно?
Она замолкла и подождала пять, десять, пятнадцать минут – чтобы посмотреть, не пошевелится ли он; мужество, вылившееся в слова, уступило инстинкту самосохранения; лучше бы ей в самом деле последить за своим острым языком. Она просто не может себе позволить так оттолкнуть его своим поведением, чтобы он вышвырнул ее обратно на улицу. Кристин не только начала считать, что жизнь в этом доме, полюбившемся ей со всеми его книгами, была пока что не так уж и ужасна и не так уныла, как многие альтернативы, но также поняла – как, возможно, и он сам, – что хотя он и привез ее сюда как пленницу, он сам стал ее или, по крайней мере, своим собственным узником в нижней комнатке, в то время как девушка распоряжалась остальным домом, то есть он словно уступил свою жизнь ей.
И так ее ночи по-прежнему проходили без сновидений, как всегда, а также дни, хотя днем ей порой грезилось, что она снова в Давенхолле. Ей грезилось, что она лежит на палубе катера, который возил туристов на остров и обратно – в те редкие дни, когда случались туристы, – и желает – когда, как обычно, их не было, – чтобы мальчик, правивший катером, перестал бы просто жадно глядеть на нее, а уже сделал бы что-нибудь. Такие дневные грезы, однако, в конце концов переходили к мыслям о дяде и о матери, пропавшей, когда Кристин была еще совсем маленькой, – мать казалась ей некой абстракцией, о которой вряд ли вообще стоит думать, – и тогда она вообще переставала думать о доме.
Теперь этот дом в Голливуд-Хиллз стал для нее домом – не хуже другого, и если для того, чтобы жить здесь, требовалось быть тюремщиком для какого-то старого пьяного психа, вообразившего себе, что это он ею распоряжается, – что ж, прекрасно. Однажды вечером Кристин спустилась по лестнице и постояла перед запертой комнатой, глядя на дверь. Вдруг дверь отворилась, и в темноте коридора на девушку уставился силуэт, обрамленный дверным проемом.
– Что ты, по-твоему, делаешь? – просипел Жилец. В тот вечер у него был особенно психованный тон.
– Ничего, – ответила Кристин.
– Ты собиралась меня запереть, разве не так?
– Что?
– Ты собиралась меня запереть.
Она скептически фыркнула. Такое ей никогда не приходило на ум. Однако на всю оставшуюся ночь ее мысли вытеснила лишь одна идея: а смогла бы она запереть его в комнате? А если бы заперла, что с ним дальше делать? На следующий день оказалось, что в его словах еще меньше смысла: когда Жилец ушел, Кристин спустилась к его комнате, проверила дверь и убедилась, что та запирается не снаружи, а изнутри, так что запереть его не удалось бы при всем желании. На мгновение ей стало страшно. Он скоро по-настоящему спятит, подумала она. Но это было совсем не так страшно по сравнению с тем, что она увидела за дверью.
Кристин не так уж и удивилась, обнаружив, что дверь не заперта.
Возможно, Жилец просто случайно забыл ее запереть, или, возможно, специально оставил ее незапертой, а может быть, к этому моменту то, что он делал случайно, и то, что он делал преднамеренно, уже не различались. Как бы то ни было, ступив в дневной полумрак комнаты и пробираясь между пустыми бутылками из-под водки, Кристин впервые увидела Апокалиптический Календарь.
Через пару часов она все еще сидела посреди комнаты на маленькой скамеечке для ног, глядя на Календарь, когда услышала его за спиной, в дверном проеме.
Не смея обернуться, она приготовилась к ответу и какое-то время слушала, как он стоит за ней, в тихой ярости, как она думала. Наконец, не в силах больше терпеть, Кристин обернулась и обнаружила, что он вместе с ней невозмутимо рассматривает Календарь. Он вел себя так, как будто, подобно ей, видит его впервые. Или ему подумалось, что в ее присутствии у него есть шанс наконец понять его.
Календарь полностью окружал комнату. Он покрывал все стены – небесно-голубая роспись перекрывала окна и переходила со стен на пол и потолок, оставив лишь место для двери. Даты в Календаре шли не друг за другом, как в обычном календаре, а согласно какому-то необъяснимому порядку; иногда числа, далеко отстоящие друг от друга, совпадали, а иногда – следующие непосредственно друг за другом находились в противоположных углах комнаты. Сверху донизу, от одного края к другому, по всему календарю бежали бессмысленные на вид хронологические графики всевозможных красно-черных оттенков.
– Смотри сюда, – наконец проговорил Жилец и стал прослеживать для нее пальцем графики. Она кивала, как будто все, что он говорил, было абсолютно понятно. Жилец объяснил, что за двадцать лет, в течение которых он стал величайшим апокалиптологом Запада, он сделал ошеломительное открытие – что новое тысячелетие, которое он называл Эрой Апокалипсиса, началось вовсе не в полночь по истечении 1999 года. Дело в том, продолжал он, что за вторую половину двадцатого века изменилось само определение апокалипсиса, как эмпирически, так и в количественном отношении, как изменяется вирус или галактика.
– Видишь ли, в какой-то момент за последние пятьдесят лет, – сказал он, – современный апокалипсис перерос Бога.
Современный апокалипсис больше не был катаклизмом, катастрофическим сдвигом, как говорилось в Божественном откровении; современный апокалипсис, говорил Жилец ей с большей страстью, чем Кристин когда-либо от него слышала, являлся «взрывом времени в смысловом вакууме», когда апокалипсис утратил ни больше ни меньше как саму свою веру, – и, по сути дела, истинная Эра Апокалипсиса началась гораздо раньше 31 декабря 1999 года, а именно в 3 часа 2 минуты ночи 7 мая 1968 года.
– Откуда вы знаете? – спросила она.
И точно так же, как сама ответила на его вопрос о новогодней ночи на скалах Северной Калифорнии, он сказал:
– Я там был.
Например, продолжал Жилец, по современному определению апокалипсиса, основанному на безверии, злодейское убийство величайшего американского правозащитника в апреле 1968 года не было современным апокалиптическим событием, так как имело разумный мотив, каким бы гнусным этот мотив ни был. С другой стороны, убийство матери этого правозащитника 13 июня 1974 года – в Год Седьмой Тайного Тысячелетия, – он указал Кристин на дату у плинтуса, – вот это было современным апокалиптическим явлением, поскольку никакого мотива не прослеживалось: женщина просто играла на органе в церкви, когда маньяк начал беспорядочную стрельбу.
Подобные инциденты испещряли Календарь, соединенные красными и черными линиями. Здесь были, например, такие иррациональные убийства: монахинь в Эль-Сальвадоре (Год Тринадцатый, или, по старому, ныне отжившему календарю, 27 декабря 1980 года), прибившейся к Голливуду кучки европейского отребья в лос-анджелесских каньонах (Год Второй: 9 августа 1969 года) [28], безобидного шведского премьер-министра, шедшего домой из кино (Год Восемнадцатый: 28 февраля 1986 года). Подобные убийства бросали фундаментальный вызов всем объяснениям, которые нервно предлагали комментаторы, социологи и идеологи. К проявлениям Нового Апокалипсиса относилась массовая гибель людей, столь далекая от всякого разумного объяснения, что при всей трагичности этих случаев на первое место выступала все же их абсурдность: взрывы самолетов у побережья Лонг-Айленда (Год Двадцать Первый: 17 июля 1996 года); школьники в Кобе, которые обезглавили других школьников (Год Двадцать Девятый: 27 марта 1997 года); смерть двух тысяч человек от ядовитых облаков из труб заводов в Восточной Индии, производящих инсектициды (Год Семнадцатый: 3 декабря 1984 года); облучение 400 000 человек при разрушении ядерного реактора на Украине (Год Восемнадцатый: 26 апреля 1986 года); гибель 1400 паникующих мусульман на пути в Мекку в туннеле, при стодесятиградусной жаре [29], когда отказала вентиляция (Год Двадцать третий; 2 июля 1990 года); самоубийство тридцати девяти членов религиозного киберкульта в Южной Калифорнии, совершенное в надежде перенестись на проходящей комете в следующий мир (Год Двадцать Девятый: 26 марта 1997 года); и Кристин заметила недавно добавленный пункт, датированный Годом Тридцать Вторым: две тысячи женщин и детей шагнули в пропасть со скалы в Северной Калифорнии.
– Я могу вам точно сказать, – прошептала Кристин, стараясь быть полезной, – что их было не больше тысячи девятисот девяноста девяти.
Среди апокалиптического мусора в Календаре всплывали фигуры, блещущие таким ослепительным маразмом, что завораживали даже думающих людей: военные фигляры в Уганде (Год Третий: 25 января 1971 года), «святые» в Иране (Год Одиннадцатый: 1 февраля 1979 года), одержимые манией величия писатели в Японии (Год Третий: 25 ноября 1970 года) [30], творящие геноцид школьные учителя в Камбодже (Год Седьмой: 13 апреля 1975 года), нацистские военные преступники, победившие на президентских выборах в Австрии (Год Девятнадцатый: 8 июня 1986 года), невменяемый техасский миллиардер, получивший двадцать процентов голосов на президентских выборах в Америке (Год Двадцать Пятый: 4 ноября 1992 года), и смехотворные дуэты, в которых было трудно понять, кто сильнее свихнулся – сочинитель поддельной автобиографии или еще один безумный миллиардер, нелюдимый до навязчивости и окутавший себя тайной на столь долгий срок, что человека, присвоившего себе его воспоминания, можно было посчитать более истинным их хозяином, чем их истинный хозяин (Год Четвертый: 13 марта 1972 года). [31]
Более того, основными точками Апокалиптического Календаря были моменты нигилистического умопомешательства, которое не вписывалось ни в какие рамки. Если различные хронологические связи между убийством и нанесением увечий, обозначенные Жильцом красно-черными линиями, были тайными туннелями, проходящими через обитель памяти, где история являлась лишь своего рода поэтажным планом, то некоторые безумные события, как глубокие, так и тривиальные, полностью избегали геометрии Календаря – например, возведение Лондонского моста в Аризоне (Год Четвертый: 10 октября 1971 года), газовая атака в токийской подземке (Год Двадцать Седьмой: 20 марта 1995 года), открытие массового захоронения убитых орлов в Вайоминге (Год Четвертый: 3 августа 1971 года), крушение американского космического корабля со всем экипажем из-за повреждения крошечного резинового колечка (Год Восемнадцатый: 28 января 1986 года), открытие и обнародование того, что видеоигры вызывают приступы эпилепсии (Год Двадцать Пятый: 14 января 1993 года), обезглавливание печально знаменитого постановщика снафф-картин в манхэттенском автомобильном туннеле (Год Четырнадцатый: 3 октября 1981 года), смертельная травля английской принцессы фотографами-папарацци, приведшая к автокатастрофе в Париже (Год Тридцатый: 31 августа 1997 года), и массовое бракосочетание четырех тысяч человек, выполненное свихнувшимся корейским пастором, который сам подобрал пары (16 июля 1982 года, Год Пятнадцатый), совершенно случайно совпавшее с тем самым днем, когда родилась Кристин.
Но в конце концов, продолжал объяснять Кристин Жилец, он пришел к убеждению, что истинный центр Эры Апокалипсиса и истинный центр истинного тысячелетия, начавшегося 7 мая 1968 года, а также истинный центр Апокалиптического Календаря, со всеми его пересекающимися линиями и подвешенными анархическими событиями, истинная сердцевина водоворота, где все осмысленное рушилось в черноту, лежал между двумя бездонно ужасными событиями, столь превзошедшими пределы простого абсурда, что цивилизованный человек едва мог заставить себя думать о них. Одно, случившееся 5 мая 1985 года, было паломничеством американского президента на немецкое кладбище с единственной целью возложить венок в честь самых зверских, самых злобных садистов за всю историю двадцатого века. Вторым, случившимся всего на двенадцать дней раньше, было абсолютно ничем не обусловленное решение крупнейшей американской компании по производству газированных напитков немедленно прекратить выпуск самого удачного продукта в истории современной коммерции, чтобы вместо него выпускать негодную имитацию продукции конкурента, которого превосходила по всем параметрам.
Когда Жилец закончил свой рассказ, день уже уступил место сумеркам, а сумерки перешли в ночь. Свет не проникал сквозь наклеенный на окна бледно-голубой Календарь, и только белые шарики уличных фонарей слабо мерцали на дороге за домом, изгибающейся на восток, прежде чем свернуть вниз с холма.
Чокнутый – с большой буквы, сказала себе Кристин. Неустанно кружа в темноте по часовой стрелке, Жилец яростно мерил шагами комнату. Это было похоже на ту ночь, когда Кристин проснулась и увидела, что он рыщет в ногах ее постели. Жилец бездумно расшвыривал с дороги водочные бутылки. Кристин видела, как в темноте блестят его голубые глаза.
– Ну что? – нервно проговорила она в ответ на его молчание.
Он шагнул к ней. Стащил ее со скамеечки, где Кристин почти без движения сидела несколько часов, и провел руками вдоль ее тела, словно в поиске какой-то особенной точки у нее на бедре, на предплечье или под грудью.
– Что вы делаете? – спросила она.
– Не так давно, – сказал он, – я пришел к одному… поразительному убеждению.
– Отлично. Поразите и меня.
Жилец опустился на колени и провел руками по одной ее ноге, словно искал кнопку, которая открыла бы потайную дверцу.
– Я пришел к убеждению, – сказал он, – что если современный апокалипсис действительно является взрывом времени в смысловом вакууме, то время движется, а с ним движутся и хронологические линии Апокалиптического Календаря. Все узлы и ветви хаоса на Календаре постоянно, неуловимо перестраиваются по отношению друг к другу… Ты понимаешь?..
– Допустим, понимаю.
– И это означает, что Календарь всегда… чудит. Понимаешь? Он закреплен на стенах и оттого слишком статичен, чтобы, понимаешь, вместить сдвиги перспективы. Как древние звездочеты, наблюдавшие за небом всегда с одного и того же места, считали, что звезды движутся, лишь потому, что не могли учесть движения Земли, на которой стояли.
По-прежнему стоя на коленях, он дотронулся до того места, где соединялись ее бедра, и в темноте Кристин видела, как он смотрит на нее снизу вверх.
– Оно не здесь, – сказал Жилец.
– Что не здесь?
– То место. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Это все смахивает на физику, а я с физикой никогда не дружила.
– Это не физика, – сказал он. – Физика тут ни при чем. Двадцатый век потерял слишком много времени, ставя во главу угла физиков. Это скорее затрагивает… Чтобы календарь современного апокалипсиса был точен, его нигилистический центр – подвешенный между двадцать третьим апреля и пятым мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, в Году Семнадцатом – нужно сдвинуть по отношению к хронологии хаоса.
– Да?
Он нашел точку около ее селезенки, и его глаза блеснули в темноте.
– Здесь, — просипел Жилец тем же шепотом, которым говорил с первого дня, когда они встретились. Хотя и было темно, Кристин показалось, что она видит его улыбку; это случилось впервые с того первого дня, и ее пробрала дрожь.
– Вот здесь.
Прямо над ее селезенкой он черным маркером отметил точку: двадцать девятое апреля 1985 года – 29.4.85 — в Год Семнадцатый Тайного Тысячелетия, а потом встал на ноги и отступил, продолжая смотреть на Кристин. Его глаза по-прежнему сияли таким безумием, что ей стало еще страшнее, чем когда-либо раньше. Жилец схватил ее за запястья.
– Нет, – сказала Кристин.
Он прижал ее к стене, а потом повалил на пол.
– Нет.
– Между нами нет слова «нет», – просипел Жилец, – и ты это знаешь. Никаких «нет», никаких «может быть». Только «да». И ты это знаешь.
Он уложил ее на пол и овладел ею неподалеку от убийства индийской главы государства ее телохранителем (Год Семнадцатый: 31 октября 1984 года) и убийства популярного в шестидесятых соул-певца собственным отцом (Год Шестнадцатый: 1 апреля 1984 года). [32] Жилец закрыл ей лицо своей черно-белой бородой, и его печаль сменилась восторгом. Теперь он овладел ею так, что не просто опустошил себя от воспоминаний, а бросился в самый водоворот хаоса. И в едином оргазме она видела сотню снов, пока не почувствовала, что не выдержит больше ни одного откровения.