Долорес, как я жил без вас. Вы такая всеобъемлющая, такая по всем вопросам продвинутая. Я никогда не встречал кого-либо более женственней вас. Поверьте мне, вы самая-самая-рассамая... Выслушивая все это, она просто раззявилась и он легко овладел ею, ничего особенного для победы вроде бы и не предприняв. Отныне Долорес была его и только его. И она вышла за Мойшу, быстро найдя общий язык с его родителями. И сейчас в поезде Долорес вновь вспомнила все, что шептал ей по ночам очаровательно богатый Мойша. Заодно вспомнила и первый поцелуй своей первой и последней свекрови. Ее счастливые, сияющие глаза. Страстные глаза тестя.
Долорес как на яву увидела обнявшихся Чикиту и Большого оленя. В их тени стояли Костас и потупившая перед ней взор Катя. Долорес, вздохнула, и мысленно простила ее:
- Я не держу на тебя зла, детка. Ты ведь теперь мне, как вторая неродная дочь. А после свадьбы с Пилеменосом станешь совсем нашенская. Сможешь есть бананы, бросая кожуру как хочется и куда хочется. Так что живи... Только не одевай больше то самое платье. Пусть оно украшает только меня ... Катя, конечно же, согласится и спрячет платье №2 в самый дальний угол шифоньера. И тогда №1 станет единственным и неповторимым на единственных и неповторимых плечах... Представив это Долорес довольно потянулась и замерла. Неожиданно в ее ушах зазвучала музыка. И не та, которую она репетировала к концерту. Нет, это была совершенно другая, необычная музыка. Долорес одновременно как бы мысленно и слушала, и играла ее на своей скрипке. Выходило нечто совершенно захватывающее.
- Да это же моя собственная музыка, - врубилась наконец она, - вот что я буду играть на концерте. Это будет музыка торжества разумной любви, музыка компромисса начала материального с моральным. Я так и назову ее - "Апофеоз любви или третий должен всегда"...
Долорес вновь и вновь прокручивала в голове безумные звуки. Счастливыми глазами глядела она на проносящиеся мимо стада коров и толпы людей, махала им руками, кивала и подмигивала.
- Не хотите ли отобедать, - позвал ее проводник.
Долорес обернулась. А за окном в это время мелькнула маленькая станция с маленьким привокзальным кафе...
***
А в это самое кафе чуть не забрел на кружку имбирного пива Отец Прокопий. По пути к своей трубе и обратно он сотни раз проходил мимо данного станционного заведения. Святая жажда зазывала его сюда, но в названии этой общепитовской точки явно содержалось нечто греховное.
- "Удовлетворение", - читал он про себя и заворачивал оглобли.
И все же сегодня Отец Прокопий решился хотя бы взглянуть на местный притон. Сблизился. Прошелся по перрону и как бы невзначай крутанул голову в сторону кафе. И увидел Катю. Она сидела за столиком. Разворачивала своими лебедиными ручками газету. Но только Катя склонилась над первой страницей с объявлениями, как ветер-налетчик тут же выхватил из ее пальчиков листы, унес их куда подальше за крышу.
Катя с досадой махнула рукой и, не покупая новой газеты, отхлебнула из стоящей перед ней чашки.
"Конечно, это она", - мысленно прошептал сам себе Отец Прокопий. Он узнал бы эту фигурку, это лицо, эти волосы в любой толпе, в любой бане. А здесь в полупустом кафе больше похожем на подиум для одной супермодели, он просто никак не мог ошибиться в настолько выпуклых деталях. И все же Святой Отец зажмурился и вновь молча взглянул в сторону Кати: " Не померещилось ли?"
Нет, девушка сидела за столиком, прихлебывая себе как ни в чем не бывало.
Отец Святобартерный хотел было бросится к ней, написать хоть бы и кетчупом на скатерти: "Катя, старик Пилеменос и Костас ждут тебя с распростертыми объятиям". Но что-то в нем дрогнуло.
Еще минуту назад Отец Прокопий был уверен, что его затмение прошло. Ему казалось, что тяжелая физическая работа и рассказы беглых водопроводчиков окончательно излечили его от соблазна. Но теперь, когда между ним и пропахшим женщиной миром не было защитного экрана в виде двенадцати метров земли, Святой Отец не чувствовал себя вернувшимся в лоно церкви. Увы, ему хотелось написать Кате сообщение совсем другого содержания: "Войди в объятия мои, на Пиле клином не сошелся свет. И я мужчина, между прочим..." Но, конечно, же Святой Отец не тронулся с места. Он стоял как вкопанный в свои противоречия. Ему хотелось и помочь двум простым смертным, остаться таким образом самим собой. И тут же ему не хотелось и помогать, и оставаться прежним. Его рвало грешить с Катей направо и налево, напропалую, до иссупления.
Отец Прокопий вновь глянул на Катины формы и сделал шаг вперед. И два шага назад: "Нет, не поддамся".
Так и приперся он тянитолкаем в местный порт. Сам не свой, не принявший никакого решения, прыгнул в первую попавшуюся под ногу лодку. Умело по военно-морскому взявшись за весла, направил ее в открытое море: "Определюсь в дали от суеты мирской..."
Греб он от души и очень скоро земля со всеми постройками и огородами скрылась в дымке. Волны то ль стонали, то ль оплакивали. Безошибочно бились о борт...
"Оплакивают, - вздохнул про себя Отец Святобартерный. - Они оплакивают мою любовь. Все ясно: я, рожденный любить человека, пошел на службу любви к всевышнему. Я - прапраправнук Падшего Ангела не должен был прикидываться проповедником воздержания. Или наоборот. Господи, помоги мне..."
И тут Отец Прокопий, не обращая внимания на разворачивающийся шторм, встал в лодке во весь рост. Задрал голову к небу и проорал:
- Услышь меня, всевышний. Помилуй мя грешного. Не могу я терпеть более угрызения плоти и разума и души единовременно. Освободи меня или от любви к женщине, или от любви к тебе. Сделай это. Отдай меня ей или возьми себе со всеми моими блинскими потрохами...
И без промедления ощутил он хлесткий и весьма ощутимый даже небритыми щеками удар. В глазах потемнело. И пахнуло типографской краской. Да, это была свежая и мокрая газета. Ни дать, ни взять, сама рука божья швырнула ему ее в лицо.
Отец Прокопий не понял знамения, но на всякий случай пробежался по заголовкам и объявлениям.
- Ага, вот в чем дело, - наткнулся он наконец на знакомую фамилию:
- "Внимание: всегосударственный розыск. Знающего о местонахождении Кати Андреевой, 90-60-90, рост выше среднего, блондинка, прошу срочно сообщить мне - Костасу Пилеменосу, любящему страстно и безнадежно до востребования..."
Святой Отец запустил пятерню в бороду:
- Ага, господи, ты все-таки настаиваешь на этом решении. Я должен помочь им воссоединиться и ты тогда меня освободишь от любви к ней. И на мне закончатся все грехи нашего рода. И не будет среди моих последующих поколений падших ангелов...
И с огромным облегчением откланялся Отец Прокопий небесам:
- Усек...
И вновь налег было на весла:
- Немного же требуется во искупление...
Но только произнес от эти слова, лодку тут же играючи поднял на свой белый гребень сам девятый Ваал. И Святому Отцу, оказавшемуся вдруг под кучевыми облаками, не показалось мало. Увы, лодка не вознеслась рай. Зависнув на мгновение в небесах, она со страшной скоростью рванула вниз, в беснующийся кипящий ад. В щепки разлетелись борта и днище. Под Святым Отцом чудом остались лишь деревянный киль да обломок весла.
- Не доплыть мне, однако, без подручных плавсредств, - путаясь в рясе, сообразил Отец Прокопий. Доведя же мысленный процесс до логичного завершения, снял с себя вериги и крест на крест связал морским узлом полувесло с килем. Улегся на них своим пивным брюхом и тяжело погреб против ветра, медленно проталкивая утлый плот к берегу.
Шесть часов греб Отец Святобартерный по студеной воде. Ему инквизиторски крючило пальцы. Сводило судорогой шею. Слипались от невыносимости существования веки. Хотелось послать все к черту. Но бог постоянно напоминал ему о себе молниями и электрическим разрядами проплывающих мимо скатов.
И догреб-таки Святой Отец до прибрежных рифов. И выбиваясь из последних человеческих сил, выполз на берег. Не далее.
Его мокрую тушу тут же приметил сын рыбака:
- Гляди, тятя. Дохлый дельфин.
Рыбак, прикинув опытным взглядом, поправил:
- Не такой уж и дохлый. Да и не дельфин это вовсе. Ну-ка, давай зыркнем по карманам... Они подбежали к нежданной добыче и обомлели:
- Да, это же поп натуральный непотрошеный...
- Поп, поп, - подтвердил теряющий сознание Святой Отец, - слушайте и запоминайте...
Рыбак, облегчая недоутопшего от излишков воды, со всего маха пнул его под ребра:
- Громче бормочи, причитала...
Глаза святоши полезли на лоб:
- Заклинаю богом. Кто-нибудь. Сообщите Костасу, что Катя здесь - Фиалковая улица 34... Запомните, Фиалковая улица 34... Костасу Пилеменосу - Фиалковая улица 34...
Повторив адрес в третий раз, Святой Отец замолчал и, нахмурившись, отдал богу свою искушенную мирскими делами душу.
Рыбаченок покривился и сплюнул против ветра:
- Чего это он нес, тятя? Может, он шпион или морской диверсант?..
- Да бредил он, сынок. - прикрыл рыбак глаза и пузо Отцу Прокопию, - Такое бывает от переохлаждения... Ну-ка, помоги водрузить его на тележку. Отвезем тело павшего от рук божьих в трупоприемник. Господи, упокой его душу... Тятя, тятя, - потянул отца за рукав рыбаченок, - поп уж совсем помер, а галстук на нем все еще новенький... - Такова жизнь, сынок. Одежда умирает последней, - скорбно заключил отец, прикарманивая.
Глава 25
"Набат"
- Штормит, - сказала сама себе Катя, утешившись горячим кофе и поглядев на тяжело надвигающиеся со стороны моря тучи.
К ней подошел хозяин заведения:
- Совсем погода испортилась. Всех клиентов как ветром сдуло. И хорошо, что у тебя сегодня выходной. Делать-то все равно нечего...
Он потихоньку принялся убирать столики и стулья. Катя поднялась:
- До завтра. Не беспокойтесь: наладиться все и с погодой, и с клиентами...
Хозяин глянул в сторону городской церкви:
- Дай-то боже...
Она вышла из кафе. Несмотря на скверный прогноз метеорологов ступила на привокзальную улочку, ведущую в противоположную от дома сторону:
- Авось, пронесет эти тучи мимо города...
Прогуливаясь, Катя раскланялась с несколькими, перебегающими из дома в дом завсегдатаями ее станционного заведения:
- Добрый день...
- Привет, Катюша...
И с их женами:
- Здравствуйте...
- До свидания...
Посетила подвернувшиеся под ноги гастроном и галантерею. Повертела в руках коробки с детским питанием. Пошелестела пеленочным материалом. Заглянула и в единственный в городке зоомагазин. Поглазела на щекастых хомячков и болтливых канареек. Показала язык мартышке по кличке "Долорес". Приценилась к черепашке, но купила пока только книжку "Жизнь без спешки", том первый "Большая кладка".
Выйдя из зоомагазина Катя вздохнула. Домой по-прежнему не хотелось. Только подумав о своей комнатке, она сразу вспоминала тот сон: скорый поезд, букеты цветов, любезного старика Пилеменос, родителей, Айшу, Чикиту, Большого оленя, Долорес, Мойшу, Отца Прокопия с кадилом, Костаса в кресле-каталке, Костаса, призывно выписывающего вензеля... И Катя всячески оттягивала возвращение.
Она еще поскиталась по пустынным как перед грозой тротуарам. Прошла мимо городской бани, в которой сегодня был мужской день. На каком-то углу выпила вторую, а затем и третью чашку кофе без кофеина. На центральной площади перечитала на афишах весь репертуар местного драмкружка: "Тридцать три несчастья", "Пороки Бенджамина", "Любить рецедивиста..." На Катю вновь самопроизвольно нахлынули воспоминания. Столичные театры. Большая сцена. Съемочная площадка. Костас в свете прожекторов. Восхищенные телезрители...
Ее качнуло в сон и Катя, сориентировавшись, тут же повернулась к киноафишам:
- "Третий синдром ", "Сержанты просят огня", "Засекреченная любовь"... Погремел гром, с неба упали первые капли дождя и тогда она, уже не раздумывая, купила билет на ближайший сеанс.
В почти пустом зале шел будильником рычащий боевик. По экрану то маршировали, то ползали, то бегали, то хлебали, то истекали, то замертво падали солдаты. Командовал ими очень бравый сержант. Поглядев на него Катя даже перекрестилась: он был так похож на Пиля. И выправкой и характером. Сержант всегда выезжал впереди на белом лихом коне. Рвался в бой. Не боялся материальной ответственности. И еще он был бесконечно благороден. И чертовски красив даже под артобстрелом. На переднем крае, под разрывами мин и фугасов этот бравый вояка так вдохновенно, так прочувственно и так всем понятно мечтал о своей далекой невесте, напевая:
- Ай вонт ю, ай нид ю, ай лав ю... С началом боевых действий она была эвакуирована с насиженных мест в неизвестном направлении. Вдалеке от линии фронта девушка маялась разлукой и нелепым обманом о смерти суженого-погононосца. Черную весточку ей принес забракованный военкоматом карточный шулер:
- Все, кончено, его больше нет. Будь моей козырной дамой... Озолочу, посеребрю...
Но она отвергала липкие притязания. Девушка еще на что-то надеялась. Вечерами выходила за околицу и протягивала руки к далеким вспышкам боевых зорниц:
- О, любимый, вернись. С того ли света иль с этого...
С губ ее срывались самим сердцем рожденные строки:
- " Я люблю, ни на что не смотря.
Я люблю вопреки обстоятельствам.
Я люблю тебе благо даря.
Я люблю тебя, Свыше Сиятельство..." И сержант, выполнивший в конце концов поставленную перед ним боевую задачу, получивший три тяжелых ранения и две средних контузии, как будто слыша невесту продолжал бороться за свою будущую семейную жизнь. Он бредил, он рвался, он призывал, он продолжал напевать:
- Дарлинг, дарлинг. Ай лав ю. Би май лэйди. О, май Съю...
Катя ревела в беретик, завидуя героине, которую в отличие от нее неминуемо ждет полный "хэппи-энд". То есть счастливый конец. Так и вышло. К концу фильма бравый сержант восстановился, сбежал от врачей на фронт и добил всех врагов. А затем, как ни охмуряла его луноокая снайперша союзников, отправился на поиски невесты. И нашел свою Съю. В тьмутараканьи, в тесноте, но не замужем. Шулер получил по морде. Отец и мать невесты - нехилые фронтовые трофеи. Невеста - то что хотела. Грянул свадебный марш и по лицам счастливых новобрачных поползли медленные титры.
Кино кончилось. На улице, хотя эпицентр дождя и сместился за город, было весьма неуютно, негулябельно. Неумолимо темнело и мрачнело. В этом городе была пара-тройка ночных и одновременно всем ветрам закрытых дискотек и клубов. Однако Кате не оставалось ничего другого кроме как податься восвояси. Провинциальная общественность могла жестоко осудить появление одинокой девушки в заведении, куда мужчины ходят выпить, закусить, поглазеть и не только.
Вернувшись домой, она села у окна, подальше от кровати. Катя смотрела на деревья, растворяющиеся как в кислоте в тучных сумерках. На зажигающиеся, как глаза хищных зверей, лампочки в соседних домах. На муху, внимательно разглядывающую ее с другой стороны стекла. На паука, с аппетитом разглядывающего муху.
Вдруг Кате показалось, что мимо окна пролетело нечто похожее на Отца Святобартерного. Это нечто мелькнуло и вознеслось в небеса.
- Ангел.., - высказалось по данному вопросу ее воспаленное от недосыпа сознание.
- Ангел, - повторила Катя и представила себе порхающих по всему свету божественных созданий. Белых, розовых, голубых. Одиноких и кучкующихся. Кого-то хранящих и кого-то предохраняющих. Заглядывающих на кухни, в спальни, в гостиные, в клубы и в больницы, в столицу и в провинцию.
Она снова глянула в окно. Паук доедал никем не хранимую муху.
- Не было никакого ангела. Это мне видения являются, миражи.., - поняла таки Катя через минуту.
Она встала и, как часовой, заходила из угла в угол. По-прежнему огибала манящую периной кровать. Ведь стоило ей только моргнуть, как перед глазами вставал опаленный старик Пилеменос:
- Как я счастлив, что нашел тебя, невестка. Собирайся: Костас нас ждет...
Увидав снова перрон и всех встречающих, Катя вздрагивала и сразу же выпучивала глаза насколько это было возможно. Она даже остановилась и стала поддерживать веки пальцами:
- Только не спать. Подруга, представь, что ты на боевом посту, как в том кино...
И как наяву предстал перед нею занесенный снегом, забытый богом и противником хвойно-лиственный лес. Над ним возвышалась хрупкая сторожевая вышка. И вот на ее всем ветрам распахнутой макушке стоит в ночном дозоре она рядовой стратегических войск Екатерина Андреева. Напрасно она кутается в овечий тулуп. На уровне птичьего полета ветер и мороз пронизывают ее насквозь. Не спасают ни двойной бронежилет, ни тройное пуховое белье, ни даже предварительно выпитый стакан спирта. По телу неумолимо разбегаются зловещие мурашки. Ее неудержимо трясет. Как будто она сунула два пальца в электрическую розетку. И никак не может вытянуть их обратно.
От высокого напряжения Катя на самую малость прикрыла глаза и тут же как будто пробки перегорели - ее отпустило. На смену ознобу пришло оцепенение и безразличие. А очень скоро стало и вовсе тепло и уютно. Но только было она расслабилась, как из укрепленного на перилах динамика прорезался такой знакомый бархатистый и одновременно такой неожиданно командный голос. Это бравый сержант Костас Пилеменос оглушительно инструктировал ее из штабного бункера:
- Не спать, рядовая Андреева, замерзнете. Подумайте в конце концов если не о себе, не о своих согражданах и родителях, мирно спящих за вашей спиной, так хотя бы о детях, которых вы обязаны защитить, уберечь во что бы то ни стало. О тех малышах, что уже ходят по нашей земле, и о тех, которым только предстоит на ней появиться, встать в один прекрасный день на воинский учет... Держитесь. По сложным метеоусловиям не можем установить ваши точные координаты. Но спасательный отряд уже вовсю ведет розыскные работы. По распоряжению командования, весьма ценящего вас, на орбиту в скором времени будут выведены специальные поисковые спутники. Они обшарят каждый квадратный километр, метр, сантиметр, миллиметр. Вас обязательно, непременно отыщут. Только не покидайте свой пост. По возможности подавайте световые и звуковые сигналы... Катя ощупывается вокруг. Тушенка, сгущенка, сухари, сменные портянки, косметичка... Наконец под руку попадают сигнальные ракеты. Она стреляет вверх зелеными и красными, синими и желтыми, оранжевыми и ультрамариновыми. Заводит боевую сирену. И понимает всю тщетность такой затеи: и ракеты, и скрежещущие звуки сирены тонут в зловещей метели, как в черном бездонном омуте. Еще из школьного учебника по физике Катя знает: сквозь такой снег и ветер проходят только радиосигналы, да и то только определенной частоты, а соответствующий передатчик на посту ей так и не установили. В нарушение распоряжения самого министра обороны.
А командный голос, зачитав положенное стратегическим уставом сообщение, смягчился до неформального:
- Катюша, я все знаю, и мне все равно никто не нужен, кроме тебя. Ни Чикита, ни Микита. Я люблю только тебя. Такую как есть. Телевизионную звезду ли, официантку ли - без разницы. Я люблю тебя ныне и буду любить до гроба во веки. На руках носить, пока они не отвалятся. Водиться с детьми. Варить по утрам кофе. Мыть посуду... Только дай знак. Подтверди, что ты все еще любишь меня. Такого каким народился, со всеми моими недостатками, перегибами и наследственностями. Ну же... Отзовись своим сердцем и я тут же тебя запеленгую. Найду. Обнаружу. Во что бы то ни стало раскопаю. На какой бы территориальной периферии ты не находилась. Поверь и откликнись, любимая... С последними словами радиообращения на усталые глаза Кати уже в который раз за день навернулись слезы. Но не те, которыми она плакала все прожитое в этом провинциальном городе время. Нет, Катя явственно почувствовала, что это какие-то другие слезы. Она осторожно попробовала их на кончик языка и тут же вспомнила такой уже давно забытый вкус:
- Сладкие слезы...
И она вновь ощутила на губах сладкие поцелуи Костаса, на плечах его сильные и нежные руки. Катя услышала и его голос, звучащий вдоль по-над "Озером сладких слез":
- Это озеро не замерзает самой лютой зимой и не пересыхает самым знойным летом. Если какой-нибудь юноша и девушка окунутся в воды "Озера сладких слез", то уже ничто в жизни не разделит их насовсем, чтобы не случилось - болезнь, командировка или просто плохое настроение. Все равно, даже после самой длинной разлуки они обязательно встретятся вновь и доживут вместе до глубокой старости. Крепко обнявшись, умрут в один день, и в один час, и в одну минуту...
И Катя улыбнулась и встрепенулась. С документальной точностью она вспомнила, как дни и ночи напропалую плескались они в таких сладких и сладостных и сладострастных водах этого бездонного как сама любовь озера. Как беззаботно веселились на его берегу. Как строили замки на песке. Как честно смотрели глазами в глаза. Как просто тонули, растворялись друг в друге. Катя вспомнила все. И уверенность в счастливом завтрашнем дне наполнила ее душу. И она распростерла ему на встречу свои объятия. И сердце девушки вдруг принялось колотиться все чаще и все сильней. Через минуту-другую в груди ее уже билось не сердце, нет, это звучал сам вселенский радионабат:
- Я люблю тебя, Костас. И жду... Я люблю тебя, Костас. И жду... Я люблю тебя, Костас. И жду... Всем, Всем, Всем... Я люблю его. Я его жду... Я люблю его. Я его жду...
Долорес как на яву увидела обнявшихся Чикиту и Большого оленя. В их тени стояли Костас и потупившая перед ней взор Катя. Долорес, вздохнула, и мысленно простила ее:
- Я не держу на тебя зла, детка. Ты ведь теперь мне, как вторая неродная дочь. А после свадьбы с Пилеменосом станешь совсем нашенская. Сможешь есть бананы, бросая кожуру как хочется и куда хочется. Так что живи... Только не одевай больше то самое платье. Пусть оно украшает только меня ... Катя, конечно же, согласится и спрячет платье №2 в самый дальний угол шифоньера. И тогда №1 станет единственным и неповторимым на единственных и неповторимых плечах... Представив это Долорес довольно потянулась и замерла. Неожиданно в ее ушах зазвучала музыка. И не та, которую она репетировала к концерту. Нет, это была совершенно другая, необычная музыка. Долорес одновременно как бы мысленно и слушала, и играла ее на своей скрипке. Выходило нечто совершенно захватывающее.
- Да это же моя собственная музыка, - врубилась наконец она, - вот что я буду играть на концерте. Это будет музыка торжества разумной любви, музыка компромисса начала материального с моральным. Я так и назову ее - "Апофеоз любви или третий должен всегда"...
Долорес вновь и вновь прокручивала в голове безумные звуки. Счастливыми глазами глядела она на проносящиеся мимо стада коров и толпы людей, махала им руками, кивала и подмигивала.
- Не хотите ли отобедать, - позвал ее проводник.
Долорес обернулась. А за окном в это время мелькнула маленькая станция с маленьким привокзальным кафе...
***
А в это самое кафе чуть не забрел на кружку имбирного пива Отец Прокопий. По пути к своей трубе и обратно он сотни раз проходил мимо данного станционного заведения. Святая жажда зазывала его сюда, но в названии этой общепитовской точки явно содержалось нечто греховное.
- "Удовлетворение", - читал он про себя и заворачивал оглобли.
И все же сегодня Отец Прокопий решился хотя бы взглянуть на местный притон. Сблизился. Прошелся по перрону и как бы невзначай крутанул голову в сторону кафе. И увидел Катю. Она сидела за столиком. Разворачивала своими лебедиными ручками газету. Но только Катя склонилась над первой страницей с объявлениями, как ветер-налетчик тут же выхватил из ее пальчиков листы, унес их куда подальше за крышу.
Катя с досадой махнула рукой и, не покупая новой газеты, отхлебнула из стоящей перед ней чашки.
"Конечно, это она", - мысленно прошептал сам себе Отец Прокопий. Он узнал бы эту фигурку, это лицо, эти волосы в любой толпе, в любой бане. А здесь в полупустом кафе больше похожем на подиум для одной супермодели, он просто никак не мог ошибиться в настолько выпуклых деталях. И все же Святой Отец зажмурился и вновь молча взглянул в сторону Кати: " Не померещилось ли?"
Нет, девушка сидела за столиком, прихлебывая себе как ни в чем не бывало.
Отец Святобартерный хотел было бросится к ней, написать хоть бы и кетчупом на скатерти: "Катя, старик Пилеменос и Костас ждут тебя с распростертыми объятиям". Но что-то в нем дрогнуло.
Еще минуту назад Отец Прокопий был уверен, что его затмение прошло. Ему казалось, что тяжелая физическая работа и рассказы беглых водопроводчиков окончательно излечили его от соблазна. Но теперь, когда между ним и пропахшим женщиной миром не было защитного экрана в виде двенадцати метров земли, Святой Отец не чувствовал себя вернувшимся в лоно церкви. Увы, ему хотелось написать Кате сообщение совсем другого содержания: "Войди в объятия мои, на Пиле клином не сошелся свет. И я мужчина, между прочим..." Но, конечно, же Святой Отец не тронулся с места. Он стоял как вкопанный в свои противоречия. Ему хотелось и помочь двум простым смертным, остаться таким образом самим собой. И тут же ему не хотелось и помогать, и оставаться прежним. Его рвало грешить с Катей направо и налево, напропалую, до иссупления.
Отец Прокопий вновь глянул на Катины формы и сделал шаг вперед. И два шага назад: "Нет, не поддамся".
Так и приперся он тянитолкаем в местный порт. Сам не свой, не принявший никакого решения, прыгнул в первую попавшуюся под ногу лодку. Умело по военно-морскому взявшись за весла, направил ее в открытое море: "Определюсь в дали от суеты мирской..."
Греб он от души и очень скоро земля со всеми постройками и огородами скрылась в дымке. Волны то ль стонали, то ль оплакивали. Безошибочно бились о борт...
"Оплакивают, - вздохнул про себя Отец Святобартерный. - Они оплакивают мою любовь. Все ясно: я, рожденный любить человека, пошел на службу любви к всевышнему. Я - прапраправнук Падшего Ангела не должен был прикидываться проповедником воздержания. Или наоборот. Господи, помоги мне..."
И тут Отец Прокопий, не обращая внимания на разворачивающийся шторм, встал в лодке во весь рост. Задрал голову к небу и проорал:
- Услышь меня, всевышний. Помилуй мя грешного. Не могу я терпеть более угрызения плоти и разума и души единовременно. Освободи меня или от любви к женщине, или от любви к тебе. Сделай это. Отдай меня ей или возьми себе со всеми моими блинскими потрохами...
И без промедления ощутил он хлесткий и весьма ощутимый даже небритыми щеками удар. В глазах потемнело. И пахнуло типографской краской. Да, это была свежая и мокрая газета. Ни дать, ни взять, сама рука божья швырнула ему ее в лицо.
Отец Прокопий не понял знамения, но на всякий случай пробежался по заголовкам и объявлениям.
- Ага, вот в чем дело, - наткнулся он наконец на знакомую фамилию:
- "Внимание: всегосударственный розыск. Знающего о местонахождении Кати Андреевой, 90-60-90, рост выше среднего, блондинка, прошу срочно сообщить мне - Костасу Пилеменосу, любящему страстно и безнадежно до востребования..."
Святой Отец запустил пятерню в бороду:
- Ага, господи, ты все-таки настаиваешь на этом решении. Я должен помочь им воссоединиться и ты тогда меня освободишь от любви к ней. И на мне закончатся все грехи нашего рода. И не будет среди моих последующих поколений падших ангелов...
И с огромным облегчением откланялся Отец Прокопий небесам:
- Усек...
И вновь налег было на весла:
- Немного же требуется во искупление...
Но только произнес от эти слова, лодку тут же играючи поднял на свой белый гребень сам девятый Ваал. И Святому Отцу, оказавшемуся вдруг под кучевыми облаками, не показалось мало. Увы, лодка не вознеслась рай. Зависнув на мгновение в небесах, она со страшной скоростью рванула вниз, в беснующийся кипящий ад. В щепки разлетелись борта и днище. Под Святым Отцом чудом остались лишь деревянный киль да обломок весла.
- Не доплыть мне, однако, без подручных плавсредств, - путаясь в рясе, сообразил Отец Прокопий. Доведя же мысленный процесс до логичного завершения, снял с себя вериги и крест на крест связал морским узлом полувесло с килем. Улегся на них своим пивным брюхом и тяжело погреб против ветра, медленно проталкивая утлый плот к берегу.
Шесть часов греб Отец Святобартерный по студеной воде. Ему инквизиторски крючило пальцы. Сводило судорогой шею. Слипались от невыносимости существования веки. Хотелось послать все к черту. Но бог постоянно напоминал ему о себе молниями и электрическим разрядами проплывающих мимо скатов.
И догреб-таки Святой Отец до прибрежных рифов. И выбиваясь из последних человеческих сил, выполз на берег. Не далее.
Его мокрую тушу тут же приметил сын рыбака:
- Гляди, тятя. Дохлый дельфин.
Рыбак, прикинув опытным взглядом, поправил:
- Не такой уж и дохлый. Да и не дельфин это вовсе. Ну-ка, давай зыркнем по карманам... Они подбежали к нежданной добыче и обомлели:
- Да, это же поп натуральный непотрошеный...
- Поп, поп, - подтвердил теряющий сознание Святой Отец, - слушайте и запоминайте...
Рыбак, облегчая недоутопшего от излишков воды, со всего маха пнул его под ребра:
- Громче бормочи, причитала...
Глаза святоши полезли на лоб:
- Заклинаю богом. Кто-нибудь. Сообщите Костасу, что Катя здесь - Фиалковая улица 34... Запомните, Фиалковая улица 34... Костасу Пилеменосу - Фиалковая улица 34...
Повторив адрес в третий раз, Святой Отец замолчал и, нахмурившись, отдал богу свою искушенную мирскими делами душу.
Рыбаченок покривился и сплюнул против ветра:
- Чего это он нес, тятя? Может, он шпион или морской диверсант?..
- Да бредил он, сынок. - прикрыл рыбак глаза и пузо Отцу Прокопию, - Такое бывает от переохлаждения... Ну-ка, помоги водрузить его на тележку. Отвезем тело павшего от рук божьих в трупоприемник. Господи, упокой его душу... Тятя, тятя, - потянул отца за рукав рыбаченок, - поп уж совсем помер, а галстук на нем все еще новенький... - Такова жизнь, сынок. Одежда умирает последней, - скорбно заключил отец, прикарманивая.
Глава 25
"Набат"
- Штормит, - сказала сама себе Катя, утешившись горячим кофе и поглядев на тяжело надвигающиеся со стороны моря тучи.
К ней подошел хозяин заведения:
- Совсем погода испортилась. Всех клиентов как ветром сдуло. И хорошо, что у тебя сегодня выходной. Делать-то все равно нечего...
Он потихоньку принялся убирать столики и стулья. Катя поднялась:
- До завтра. Не беспокойтесь: наладиться все и с погодой, и с клиентами...
Хозяин глянул в сторону городской церкви:
- Дай-то боже...
Она вышла из кафе. Несмотря на скверный прогноз метеорологов ступила на привокзальную улочку, ведущую в противоположную от дома сторону:
- Авось, пронесет эти тучи мимо города...
Прогуливаясь, Катя раскланялась с несколькими, перебегающими из дома в дом завсегдатаями ее станционного заведения:
- Добрый день...
- Привет, Катюша...
И с их женами:
- Здравствуйте...
- До свидания...
Посетила подвернувшиеся под ноги гастроном и галантерею. Повертела в руках коробки с детским питанием. Пошелестела пеленочным материалом. Заглянула и в единственный в городке зоомагазин. Поглазела на щекастых хомячков и болтливых канареек. Показала язык мартышке по кличке "Долорес". Приценилась к черепашке, но купила пока только книжку "Жизнь без спешки", том первый "Большая кладка".
Выйдя из зоомагазина Катя вздохнула. Домой по-прежнему не хотелось. Только подумав о своей комнатке, она сразу вспоминала тот сон: скорый поезд, букеты цветов, любезного старика Пилеменос, родителей, Айшу, Чикиту, Большого оленя, Долорес, Мойшу, Отца Прокопия с кадилом, Костаса в кресле-каталке, Костаса, призывно выписывающего вензеля... И Катя всячески оттягивала возвращение.
Она еще поскиталась по пустынным как перед грозой тротуарам. Прошла мимо городской бани, в которой сегодня был мужской день. На каком-то углу выпила вторую, а затем и третью чашку кофе без кофеина. На центральной площади перечитала на афишах весь репертуар местного драмкружка: "Тридцать три несчастья", "Пороки Бенджамина", "Любить рецедивиста..." На Катю вновь самопроизвольно нахлынули воспоминания. Столичные театры. Большая сцена. Съемочная площадка. Костас в свете прожекторов. Восхищенные телезрители...
Ее качнуло в сон и Катя, сориентировавшись, тут же повернулась к киноафишам:
- "Третий синдром ", "Сержанты просят огня", "Засекреченная любовь"... Погремел гром, с неба упали первые капли дождя и тогда она, уже не раздумывая, купила билет на ближайший сеанс.
В почти пустом зале шел будильником рычащий боевик. По экрану то маршировали, то ползали, то бегали, то хлебали, то истекали, то замертво падали солдаты. Командовал ими очень бравый сержант. Поглядев на него Катя даже перекрестилась: он был так похож на Пиля. И выправкой и характером. Сержант всегда выезжал впереди на белом лихом коне. Рвался в бой. Не боялся материальной ответственности. И еще он был бесконечно благороден. И чертовски красив даже под артобстрелом. На переднем крае, под разрывами мин и фугасов этот бравый вояка так вдохновенно, так прочувственно и так всем понятно мечтал о своей далекой невесте, напевая:
- Ай вонт ю, ай нид ю, ай лав ю... С началом боевых действий она была эвакуирована с насиженных мест в неизвестном направлении. Вдалеке от линии фронта девушка маялась разлукой и нелепым обманом о смерти суженого-погононосца. Черную весточку ей принес забракованный военкоматом карточный шулер:
- Все, кончено, его больше нет. Будь моей козырной дамой... Озолочу, посеребрю...
Но она отвергала липкие притязания. Девушка еще на что-то надеялась. Вечерами выходила за околицу и протягивала руки к далеким вспышкам боевых зорниц:
- О, любимый, вернись. С того ли света иль с этого...
С губ ее срывались самим сердцем рожденные строки:
- " Я люблю, ни на что не смотря.
Я люблю вопреки обстоятельствам.
Я люблю тебе благо даря.
Я люблю тебя, Свыше Сиятельство..." И сержант, выполнивший в конце концов поставленную перед ним боевую задачу, получивший три тяжелых ранения и две средних контузии, как будто слыша невесту продолжал бороться за свою будущую семейную жизнь. Он бредил, он рвался, он призывал, он продолжал напевать:
- Дарлинг, дарлинг. Ай лав ю. Би май лэйди. О, май Съю...
Катя ревела в беретик, завидуя героине, которую в отличие от нее неминуемо ждет полный "хэппи-энд". То есть счастливый конец. Так и вышло. К концу фильма бравый сержант восстановился, сбежал от врачей на фронт и добил всех врагов. А затем, как ни охмуряла его луноокая снайперша союзников, отправился на поиски невесты. И нашел свою Съю. В тьмутараканьи, в тесноте, но не замужем. Шулер получил по морде. Отец и мать невесты - нехилые фронтовые трофеи. Невеста - то что хотела. Грянул свадебный марш и по лицам счастливых новобрачных поползли медленные титры.
Кино кончилось. На улице, хотя эпицентр дождя и сместился за город, было весьма неуютно, негулябельно. Неумолимо темнело и мрачнело. В этом городе была пара-тройка ночных и одновременно всем ветрам закрытых дискотек и клубов. Однако Кате не оставалось ничего другого кроме как податься восвояси. Провинциальная общественность могла жестоко осудить появление одинокой девушки в заведении, куда мужчины ходят выпить, закусить, поглазеть и не только.
Вернувшись домой, она села у окна, подальше от кровати. Катя смотрела на деревья, растворяющиеся как в кислоте в тучных сумерках. На зажигающиеся, как глаза хищных зверей, лампочки в соседних домах. На муху, внимательно разглядывающую ее с другой стороны стекла. На паука, с аппетитом разглядывающего муху.
Вдруг Кате показалось, что мимо окна пролетело нечто похожее на Отца Святобартерного. Это нечто мелькнуло и вознеслось в небеса.
- Ангел.., - высказалось по данному вопросу ее воспаленное от недосыпа сознание.
- Ангел, - повторила Катя и представила себе порхающих по всему свету божественных созданий. Белых, розовых, голубых. Одиноких и кучкующихся. Кого-то хранящих и кого-то предохраняющих. Заглядывающих на кухни, в спальни, в гостиные, в клубы и в больницы, в столицу и в провинцию.
Она снова глянула в окно. Паук доедал никем не хранимую муху.
- Не было никакого ангела. Это мне видения являются, миражи.., - поняла таки Катя через минуту.
Она встала и, как часовой, заходила из угла в угол. По-прежнему огибала манящую периной кровать. Ведь стоило ей только моргнуть, как перед глазами вставал опаленный старик Пилеменос:
- Как я счастлив, что нашел тебя, невестка. Собирайся: Костас нас ждет...
Увидав снова перрон и всех встречающих, Катя вздрагивала и сразу же выпучивала глаза насколько это было возможно. Она даже остановилась и стала поддерживать веки пальцами:
- Только не спать. Подруга, представь, что ты на боевом посту, как в том кино...
И как наяву предстал перед нею занесенный снегом, забытый богом и противником хвойно-лиственный лес. Над ним возвышалась хрупкая сторожевая вышка. И вот на ее всем ветрам распахнутой макушке стоит в ночном дозоре она рядовой стратегических войск Екатерина Андреева. Напрасно она кутается в овечий тулуп. На уровне птичьего полета ветер и мороз пронизывают ее насквозь. Не спасают ни двойной бронежилет, ни тройное пуховое белье, ни даже предварительно выпитый стакан спирта. По телу неумолимо разбегаются зловещие мурашки. Ее неудержимо трясет. Как будто она сунула два пальца в электрическую розетку. И никак не может вытянуть их обратно.
От высокого напряжения Катя на самую малость прикрыла глаза и тут же как будто пробки перегорели - ее отпустило. На смену ознобу пришло оцепенение и безразличие. А очень скоро стало и вовсе тепло и уютно. Но только было она расслабилась, как из укрепленного на перилах динамика прорезался такой знакомый бархатистый и одновременно такой неожиданно командный голос. Это бравый сержант Костас Пилеменос оглушительно инструктировал ее из штабного бункера:
- Не спать, рядовая Андреева, замерзнете. Подумайте в конце концов если не о себе, не о своих согражданах и родителях, мирно спящих за вашей спиной, так хотя бы о детях, которых вы обязаны защитить, уберечь во что бы то ни стало. О тех малышах, что уже ходят по нашей земле, и о тех, которым только предстоит на ней появиться, встать в один прекрасный день на воинский учет... Держитесь. По сложным метеоусловиям не можем установить ваши точные координаты. Но спасательный отряд уже вовсю ведет розыскные работы. По распоряжению командования, весьма ценящего вас, на орбиту в скором времени будут выведены специальные поисковые спутники. Они обшарят каждый квадратный километр, метр, сантиметр, миллиметр. Вас обязательно, непременно отыщут. Только не покидайте свой пост. По возможности подавайте световые и звуковые сигналы... Катя ощупывается вокруг. Тушенка, сгущенка, сухари, сменные портянки, косметичка... Наконец под руку попадают сигнальные ракеты. Она стреляет вверх зелеными и красными, синими и желтыми, оранжевыми и ультрамариновыми. Заводит боевую сирену. И понимает всю тщетность такой затеи: и ракеты, и скрежещущие звуки сирены тонут в зловещей метели, как в черном бездонном омуте. Еще из школьного учебника по физике Катя знает: сквозь такой снег и ветер проходят только радиосигналы, да и то только определенной частоты, а соответствующий передатчик на посту ей так и не установили. В нарушение распоряжения самого министра обороны.
А командный голос, зачитав положенное стратегическим уставом сообщение, смягчился до неформального:
- Катюша, я все знаю, и мне все равно никто не нужен, кроме тебя. Ни Чикита, ни Микита. Я люблю только тебя. Такую как есть. Телевизионную звезду ли, официантку ли - без разницы. Я люблю тебя ныне и буду любить до гроба во веки. На руках носить, пока они не отвалятся. Водиться с детьми. Варить по утрам кофе. Мыть посуду... Только дай знак. Подтверди, что ты все еще любишь меня. Такого каким народился, со всеми моими недостатками, перегибами и наследственностями. Ну же... Отзовись своим сердцем и я тут же тебя запеленгую. Найду. Обнаружу. Во что бы то ни стало раскопаю. На какой бы территориальной периферии ты не находилась. Поверь и откликнись, любимая... С последними словами радиообращения на усталые глаза Кати уже в который раз за день навернулись слезы. Но не те, которыми она плакала все прожитое в этом провинциальном городе время. Нет, Катя явственно почувствовала, что это какие-то другие слезы. Она осторожно попробовала их на кончик языка и тут же вспомнила такой уже давно забытый вкус:
- Сладкие слезы...
И она вновь ощутила на губах сладкие поцелуи Костаса, на плечах его сильные и нежные руки. Катя услышала и его голос, звучащий вдоль по-над "Озером сладких слез":
- Это озеро не замерзает самой лютой зимой и не пересыхает самым знойным летом. Если какой-нибудь юноша и девушка окунутся в воды "Озера сладких слез", то уже ничто в жизни не разделит их насовсем, чтобы не случилось - болезнь, командировка или просто плохое настроение. Все равно, даже после самой длинной разлуки они обязательно встретятся вновь и доживут вместе до глубокой старости. Крепко обнявшись, умрут в один день, и в один час, и в одну минуту...
И Катя улыбнулась и встрепенулась. С документальной точностью она вспомнила, как дни и ночи напропалую плескались они в таких сладких и сладостных и сладострастных водах этого бездонного как сама любовь озера. Как беззаботно веселились на его берегу. Как строили замки на песке. Как честно смотрели глазами в глаза. Как просто тонули, растворялись друг в друге. Катя вспомнила все. И уверенность в счастливом завтрашнем дне наполнила ее душу. И она распростерла ему на встречу свои объятия. И сердце девушки вдруг принялось колотиться все чаще и все сильней. Через минуту-другую в груди ее уже билось не сердце, нет, это звучал сам вселенский радионабат:
- Я люблю тебя, Костас. И жду... Я люблю тебя, Костас. И жду... Я люблю тебя, Костас. И жду... Всем, Всем, Всем... Я люблю его. Я его жду... Я люблю его. Я его жду...