Для меня было непостижимо, как этот слабый, то и дело хворавший человек мог с таким упорством придерживаться выработанного им в юности плана. Почти сорок лет стремиться к одной-единственной цели, пусть и осуществимой,— мне это казалось не только невероятным, но и просто скучным. Я постоянно искал что-нибудь новое, с каждой переменой настроения — а они были часты — у меня возникали иные желания и мысли, но надолго их не хватало...
Конечно, было время, когда я по утрам — все в доме еще спали — пробирался в отцовский кабинет и листал папки с делами. Но меня интересовала в них не столько юридическая сторона, сколько человеческая. С бьющимся сердцем я читал один за другим протоколы допросов, в которых обвиняемый поначалу отрицал, увиливал, клялся в своей невиновности. Пока наконец в каком-то протоколе, зачастую совсем внезапно, прорывалось признание правды — еще сопровождаемой отговорками, приукрашенной ложью,— но все-таки правды!..
Потом я долго размышлял: что произошло в самом арестанте за тот короткий срок между предпоследним протоколом, где он еще называл свидетелей своего алиби, божился в полной своей невиновности, и тем последним, где он сам разрушал с таким трудом построенную им систему защиты? Я уже тогда был скептиком и не верил ни в силу совести, ни в раскаяние, ни в увещевания тюремного священника. Возможно, в том или ином деле нечто подобное могло послужить толчком к признанию, но только в отдельных случаях. А вообще это, наверное, происходило гораздо таинственнее, глубже, бессонной ночью в сокровенных лабиринтах души.
Да, вот в таком направлении интересовала меня юриспруденция, но это было совсем не то, чего хотел от меня отец. Он старался заинтересовать меня другой ее стороной — не тем, какчеловек дошел до преступления, а тем, что теперь делать с преступником судье,— вот чем я должен был заниматься! Когда отец обедал вместе с нами дома, что бывало не каждый день, поскольку заседания уголовной палаты частенько длились с утра до позднего вечера, он любил задавать нам, детям, так называемые «ученые вопросы», на которых нам надлежало оттачивать нашу сообразительность. Эти вопросы были своего рода юридическими загадками с хитроумными ловушками — если внимательно не выслушаешь и не поразмыслишь хорошенько, можешь здорово осрамиться.
Отец был вообще блестящим рассказчиком (в духе Фонтане ), и когда хотел что-нибудь преподать нам, детям, то делал это без каких-либо нудных поучений. Слушать его доставляло огромное удовольствие. В двух-трех фразах он объяснял нам, например, суть уголовного законоположения о мелких хищениях — так называемом «кусочничестве»: того, кто стащит продукты питания или деликатесы и тотчас употребит их, наказывают, как за легкую провинность; но тот, кто возьмет целый ящик апельсинов вместо трех штук, совершит проступок, который карается тюремным заключением.
Заложив таким образом фундамент, отец сообщал далее, что однажды ранним утром в некий городок вошел некий бродяга; его мучила жажда того постыдного свойства, которую нельзя утолить из городского фонтана.
Бродяга проходит мимо кафе; все окна раскрыты настежь; женщины убирают помещение, чистят, моют. На мраморном столике возле окна стоит бутылка, в ней, судя по этикетке, коньяк, и бутылка почти полнехонька. Бродяга стремительно хватает бутылку, скрывается с ней в ближайшей темной подворотне и жадно прикладывается к горлышку. Но тут же с проклятиями выплевывает: этикетка обманула его, в бутылке оказался не коньяк, а керосин!
— Ну-с, дети мои, проявите сообразительность! Было ли это мелким хищением или нет? Какой приговор должен вынести судья? С одной стороны, керосин не соответствует букве параграфа, ибо эта жидкость не является ни продуктом питания, ни деликатесом; но, с другой, бродяга не схватил бы бутылку, если бы его не соблазнила этикетка с надписью «Коньяк». Ваше мнение?
И вот мы сидели с задумчивыми лицами и старались превзойти друг друга в сообразительности. Я был очень горд, когда отец согласился со мной, что это все-таки мелкое хищение, поскольку решающим является умысел виновного. Я был горд, несмотря на то, что находил эту игру в загадки-отгадки, где приходилось жонглировать буквой параграфа, несколько глуповатой.
Я не мог забыть слов, сказанных одним моим учителем: профессия юриста — единственная из всех профессий, которая вообще не создает новых ценностей, которая совершенно непродуктивна. Судья всю свою жизнь довольствуется тем, что судит прошлое: несет к могиле то, что уже мертво. Он уводит прошлое в давным-давно прошедшее...
Тогда я был слишком молод, чтобы понять, сколь несправедлива и неверна такая оценка судейской профессии. Ибо право не есть нечто мертвое, застывшее, оно изменяется вместе с народом, живет его жизнью. Оно занемогает, если занемог народ, и может достигнуть наивысшего расцвета как в годы тяжких испытаний, так и в счастливые дни. Право — это нечто живое, и во все времена, особенно у нашего народа, бывали судьи, которые одним-единственным решением кончали с пережитками прошлого и тем самым раскрывали перед своим народом перспективы новой жизни.
Я был всего лишь глупым мальчишкой, а главное, не был избавлен от присущей детям склонности мечтать о любой профессии, кроме отцовской. И хотя я никогда не заговаривал с отцом на подобную тему, он уже чувствовал, что его надежды на продолжение юридической династии в моем лице рушатся, как карточный домик. Но именно поэтому он не оставлял попыток заинтересовать меня своей любимой профессией. Терпение у отца было неиссякаемым.
И можно было только удивляться тому, что такой восторженный юрист, как мой отец, никогда бы не стал судиться сам. Он следовал двум поговоркам: «Худой мир лучше доброй ссоры» и «За одну корову судиться — второй лишиться».
Посмеиваясь, отец говаривал обычно:
— Если ко мне в комнату войдет человек и скажет: позвольте, герр камергерихтсрат, но эта люстра на потолке, эта медная корона, принадлежит мне, а не вам! Отдайте-ка мне ее немедленно!..— то я попытаюсь доказать этому господину, что упомянутая корона уже шестнадцать лет висит в моей квартире, что я купил ее там-то и там-то, и даже попробую отыскать старый счет из магазина. Но если этот человек все-таки не захочет проявить благоразумия, если он, более того, станет мне угрожать: или, мол, отдайте мне люстру, герр камергерихтсрат, или я подам на вас в суд! — то я скажу ему: забирайте ее, дорогой мой, забирайте. Покой в моем доме мне дороже какой-то люстры... Ибо,— добавлял отец с кроткой улыбкой,— ибо я опытный судья и знаю, что судебные процессы — это людоедство. Они пожирают не только деньги, счастье, покой, зачастую они способны проглотить и самих судящихся со всеми потрохами.
Отец любил также рассказывать историю об одном старом судье из ганноверской провинции, у которого некогда работал асессором. В те далекие времена судьям надлежало еще до слушания дела об оскорблении вызывать в суд истца и ответчика с целью примирить их. Каждый судья знает, как противны подобные вызовы и тяжбы, ибо человеческая скверна, таившаяся до поры до времени по темным закоулкам, выползает теперь на свет в присутственной комнате, отравляя судье своим смрадом не один день жизни.
Так вот, у того старого судьи был оригинальнейший способ добиваться примирения тяжущихся. Старик обожал тепло, а еще больше — жару; он преспокойно мог выдержать любую жарищу.
В день, на который был назначен вызов, судья приказывал служителю — будь то летом или зимой — хорошенько растопить огромную голландскую печь, стоявшую в судейской комнате. Внизу печь опоясывала длинная лавка, на эту лавку судья усаживал — непременно рядышком — обе тяжущиеся стороны и призывал их, прежде чем дойдет до рассмотрения жалобы, еще раз основательно все продумать, а он пока закончит одно спешное дело.
После этого судья погружался в чтение бумаг, но время от времени лукаво поглядывал исподлобья на истца с ответчиком, радуясь, если они начинали беспокойно ерзать на лавке у накаленной печи, если их побагровевшие лица покрывались потом, и строгим словом возвращал на место тех, кто, не выдержав жары, принимался ходить взад-вперед по комнате.
Когда судье казалось, что бедные грешники достаточно поджарились, он поднимал голову и спрашивал, хорошо ли они все продумали и не предпочитают ли пойти на мировую. Если же стороны проявляли упорство, то он добродушно замечал:
— Ну что ж, пожалуй, дело еще не готово для учинения по оному решения, поразмыслите еще немножко.
И снова прятался за грудой папок. Когда особенно упорствовали, он колокольчиком вызывал служителя и приказывал подтопить печь, ибо в комнате, мол, немыслимый холод и у него стынут ноги. Однако необходимость в столь крайней мере бывала редкой, и отец уверял, что за время службы его начальника не было возбуждено ни одного дела об оскорблении. И вообще, как только в округе пошли слухи о практике этого судьи, то вызовы в суд стали реже: ведь судиться из-за какого-то «осла» или «свиньи» действительно не стоит, лучше кончить дело полюбовно.
И вот — при таких-то взглядах моего родителя на судебные процессы в защиту своих личных интересов — к нему однажды обратился мой дядя Альберт фон Розен, подполковник в отставке, который вместе с супругой, сестрой нашего отца, весьма приятно коротал дни своей старости на великолепной вилле в одном из городишек Гарца. Однако на этот раз дядя Альберт прибыл в далеко не приятном расположении духа, напротив, он был очень раздражен и во что бы то ни стало намеревался затеять судебный процесс, для чего ему и требовалась консультация отца. А историю он доложил приблизительно следующую.
Ежегодно, едва кончалось милое рождество, которое, естественно, по доброй немецкой традиции можно по-настоящему праздновать только на немецкой земле, и белая зима начинала отступать перед слякотью и туманом, как в доме дяди Альберта принимались укладывать чемоданы. Хозяева отправлялись в солнечные края: на Итальянскую или Французскую Ривьеру, в Канны или Ментону, в Ниццу или Сан-Ремо.
Возвышавшаяся на косогоре вилла заполнялась нафталинным духом и накрепко запиралась. Дядя самолично перекрывал главные краны — газовый и водопроводный. Обе служанки, на зависть своим местным коллегам, уходили в счастливый долгий отпуск, и странники трогались в путь.
Так было и в этом году, все шло наилучшим образом. А почему бы и нет? Времена были надежные. Стоящей на возвышении вилле, отделенной от улицы террасами сада и почти не видимой за деревьями и кустарником, вроде бы не грозила никакая опасность. Жизнь в маленьком гарцском городишке, населенном преимущественно пенсионерами, была приятной и немного сонной, присутствие или отсутствие дяди ничего не меняло.
Конечно, и здесь иногда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее. Так, к примеру, дядя и тетя узнали из письма, что на соседней вилле, у Гизеке, произошел пожар. Однако пожарная команда прибыла на место вовремя, добросовестно все залила, и посему огонь большого ущерба не причинил. Целый день дядя с тетей обсуждали, что было бы, если бы горела не соседская вилла, а их собственная. Поскольку она все же не загорелась, то полученное известие лишь улучшило и без того хорошее настроение.
Но неминуемо близилось время, когда оба гостя Ривьеры почувствовали, что солнце для них несколько расщедрилось. Откуда-то взялось слишком много пыли, пальмы уже походили скорее на метелки, интернациональная публика стала скучнее и разношерстнее. А дома, в саду, сейчас, наверное, уже посвистывают скворцы, из египетских краев устремились на родину аисты, да и ласточки снаряжаются в путь.
Фон Розены подумывали о доме. После такого изобилия солнца и небесной сини они тосковали по немецкой весне с ее нежной зеленью, по мягким, ватным облакам северного неба. Пошло письмо верной Аугусте: готовьтесь к встрече. Пусть Аугуста со своей коллегой приступает к большой весенней уборке, распахивает окна, выветривает нафталинный дух; тогда-то и во столько-то Розены вернутся.
Итак, Аугуста с коллегой направились в виллу, чтобы пробудить ее от зимней спячки. Когда они поднимались к дому через расположенный террасами сад, то обратили внимание, что нынешняя зима не поскупилась на влагу: дорожку совершенно размыло, от грядок не осталось и следа, а вода все текла и текла, отовсюду доносились всплески и журчание. Поскольку, особенно в последние дни, лили дожди, то обеих женщин это не очень удивило. Они подумали только, что вскоре надо будет вызвать садовника, и приступили к большой уборке.
По ходу дела пришлось спуститься в подвал. Аугуста открыла туда дверь и, еще будучи в твердой памяти, издала пронзительный крик, зовя на помощь коллегу, затем оцепенела в полуобмороке. Обе служанки, вытаращив глаза, взирали на бурлившую у их ног водную стихию. Деревянная лестница, которая вела в подвал, исчезла, на грязно-серой поверхности потока приплясывали картофельные ящики, доски, винные бутылки, глиняные горшки. Водная пучина клокотала и пенилась, поток был неиссякаем.
Внезапно женщины, словно по команде, еще раз пронзительно взвизгнули и, как были, в платках и фартуках, бросились из дома. Обежав городок, они известили всех друзей и приятелей фон Розенов, и вскоре представительное собрание с изумлением созерцало бурлящий в подвале поток, который нисколько не ослабел за это время.
Слава богу, одним созерцанием не ограничилось. Наиболее сообразительные отыскали на улице главный водопроводный кран. Он был отвернут, хотя мой дядя перед отъездом завернул его. Кран снова закрутили, и в подвале сначала послушно прекратилось бурление и бульканье, а потом вода стала понемногу спадать. Тогда вспомнили о пожаре на соседней вилле. Причина таинственного наводнения оказалась простой: пожарные открыли главный кран в смотровом колодце, и вследствие большого напора в дядином подвале лопнула главная труба, а поскольку пожарные, уезжая, забыли перекрыть главный кран, то потоп, как подсчитали, бурлил и бесчинствовал девятнадцать дней. В том, что это так долго оставалось незамеченным, виноват обширный террасообразный сад, по которому вода растекалась и уходила в землю.
Да, вода постепенно уходила, но по мере того, как снижался уровень, взору открывались страшные опустошения: вода во многих местах размыла подвальный пол и в поисках выхода устремилась под фундаментные стены, сделав промоины; во многих местах фундамента, на котором покоилось двухэтажное, солидное здание, образовались глубокие трещины, дом был в опасности.
Дядю срочно вызвали с теплой зимовки телеграммой. Старый кавалерийский офицер может все перенести, не теряя самообладания (ну, если не все, то многое). Дядя сказал:
— Это скверно выглядит. Но я застрахован как от пожара, так и от наводнения. Я сейчас же пошлю депешу и напишу страховому обществу.
Тем временем строительному подрядчику было поручено составить предварительную смету. Начинать ремонт не имели права, ибо размеры причиненного ущерба должен определить оценщик из страхового общества прежде, чем что-либо будет исправлено.
Несмотря на предупреждения друзей, дядя лег спать в аварийной вилле и спал преотлично, ничего не случилось. Весь следующий день он напрасно прождал оценщика. Никто не пошевелился в Галле-на-Заале, где находилась окружная контора страхового общества. Зато пришел подрядчик и принес ремонтную смету на довольно значительную сумму. Он настойчиво убеждал дядю начать ремонт немедленно. В любую минуту подмытая стена фундамента может обвалиться и убытков будет вдесятеро больше.
Дядя пожал плечами. Правила страхования таковы, что до таксировки ничего нельзя исправлять, оценщик вот-вот приедет. Для верности были посланы еще одна телеграмма и одно заказное письмо, составленное в менее учтивых выражениях, нежели предыдущее.
Во вторую ночь дяде спалось несколько хуже. Потрескивали балки, раздавались какие-то странные звуки. Скрипели ступеньки лестницы, хотя по ней никто не ходил. Утром выяснилось, что часть фундаментной стены обвалилась в большую промоину и угол дома повис в воздухе. Аугусту и другую служанку приютили соседи; дядя, конечно, объявил, что не тронется с места.
Этот второй день ожидания протекал весьма неприятно, среди горестных стенаний подрядчика, любопытствующе-сочувствующих визитов друзей, постоянного, чуть ли не болезненного прислушивания к непривычным шумам в доме и вопросов, есть ли признаки жизни в Галле-на-Заале.
Вечером дядя послал очередную телеграмму. Почтовый чиновник усомнился было, следует ли ее отправлять,— она показалась ему стилистически не вполне безупречной. Но дядя настоял на своем, а дядя был известным в городке человеком. Даже на пенсии он выглядел кавалерийским офицером — стройный, длинноногий, с загорелым лицом и белоснежными волосами. Вообще-то он был человеком приятнейших манер, но, если его кровь приходила в волнение, он становился необузданным грубияном. А сейчас она пришла в волнение, он был раздражен и невероятно зол. Что там, собственно, думают эти шляпы, эти штафирки?! Десятки лет он честно и аккуратно платил им громадные взносы, а теперь, когда впервые потребовалась их помощь, они даже не шелохнулись! Не шелохнулись! А его дом того и гляди обвалится!
Это было близко к реальности, что и продемонстрировал на следующее утро подрядчик: в той части дома, которая повисла над промоиной, окна больше не открывались, двери шли туго, положенный на пол шарик начинал магически катиться. Дом оседал! В любой час, в любую минуту он мог рухнуть!
Никому не хочется смотреть, как гибнет дом, который ты с большой любовью построил себе на старость. И не только дом, но и все, что в нем есть,— привычная обстановка, уют, любимые вещи, которые ты приобрел за свою жизнь. Поэтому дядя решился на необычный шаг: он отправился на почтамт и заказал телефонный разговор с Галле-на-Заале. До сего момента он категорически не признавал этого модного новшества.
С угрюмым видом он стоял на почтамте и не находил себе места, пока не зазвонил аппарат. Служащий провел дядю в дощатую клетушку и втиснулся в нее сам, чтобы помочь «новичку» в случае крайней необходимости. Сначала дядя слышал только щелканье и треск, потом вдруг очень нетерпеливый женский голос произнес:
— Ну? Да говорите же наконец! Вызванный номер давно ждет!
И дядя начал говорить; собственно, понятие «говорить» тут вряд ли бы подошло. С невероятной поспешностью он стал кричать, торопясь излить в эту забавную «ракушку» всю накопившуюся досаду и нетерпение. Он кричал все громче, все быстрее,— служащий напрасно похлопывал его успокаивающе по плечу.
Когда же наконец дядя обессиленно умолк, едва не оглохнув от собственного крика в тесной каморке, трубка снова мирно щелкнула и зажужжала. Потом чей-то язвительный голос спросил:
— Кто у аппарата? Страховое общество в Галле-на-Заале слушает вас. Есть там кто-нибудь?
Дядя укоризненно посмотрел на служащего. Так вот каковы эти модные почтовые новшества! И он усталым голосом произнес:
— Говорит подполковник фон Розен. Я хотел бы знать, приедет ли сегодня ваш оценщик?
— Вы хотите поговорить с нашим таксатором?
— Нет! Я хочу, чтобы он сегодня же приехал! Ну, хорошо, фрейлейн, давайте я поговорю с ним.
— Минутку. Соединяю...
Аппарат мирно щелкнул и загудел. Прислонившись к стенке кабины, дядя с антипатией разглядывал его.
Но вот в трубке послышался мужской голос:
— У телефона страховое общество Галле-на-Заале. Есть там кто-нибудь?
В отчаянии дядя признался, что тут кто-то есть. И желает поговорить с оценщиком.
— Да, но с кем из них именно? С герром Мартенсом, с герром Кольрепом или с герром Иленфельдтом?
— С тем, кто занимается моим делом! А как его зовут, мне совершенно все равно! — Дядя снова начал раскаляться.
— Так, а что у вас произошло?
— Послушайте! — Дядя побелел от бешенства.— Я подполковник фон Розен. Я послал вам три депеши и два заказных письма, и если вы все еще не знаете, что у меня произошло!..— Дядя перешел на крик.— Мой дом рушится, и по вашей вине! Его надо было начать ремонтировать уже три дня назад, а вы говорите, что ничего не знаете! Это расхлябанность, к тому же типично штатская! И вот что я вам скажу...
И дядя сказал — очень быстро, очень громко и очень многое.
Когда он, переводя дух, остановился, мужской голос ответил:
— По-видимому, вы пострадали от аварии водопровода. Одну минутку, пожалуйста, соединяю вас с герром Кольрепом...
Тут служащий почтамта, помогавший в кабине, охнул и чертыхнулся, ибо мой дядя исполнил настоящий танец бешенства, невзирая на тесноту помещения и чужие конечности.
Но без всякого сочувствия к страданиям бедняги трубка щелкнула, зажужжала, и спокойный, теперь уже опять женский голос сообщил:
— У телефона страховое общество. Там есть кто-нибудь?
Но дядя больше ни на что не поддавался.
— Я хотел бы поговорить с герром Кольрепом! — сказал он.
— Герра Кольрепа сейчас, к сожалению, нет. Если вам угодно, можете изложить мне все, что вас интересует. С кем я говорю?
Дядя осторожно повесил трубку на крючок.
— Все, хватит!!! — прошептал он, уплатил семь марок пятьдесят пфеннигов и направился в контору подрядчика.
— Начнем сейчас же,— заявил он.— Ждать больше нечего.
И они начали подводить опоры, ставить крепления, копать ямы, засыпать щебень, топтать газоны, разводить грязь, замешивать раствор...
Спустя несколько дней после того, как они посвятили себя этому занятию, на строительную площадку явился пухленький, благополучного вида господин с портфелем, отрекомендовавшийся страховым инспектором Кольрепом из Галле-на-Заале. Позвали дядю, он пришел темнее тучи... Однако, по крайней мере, для начала, формы приличия были соблюдены.
Дядя провел инспектора в подвал и показал ему результаты аварии. Герр Кольреп, слушая объяснения, небрежно кивал с раздражающе компетентным видом, соболезнующе бормотал «скверно, скверно» и под конец обменялся с десятником мнением о преимуществе железных балок перед деревянными.
Все это, казалось, не предвещало ничего плохого. И дядя повел инспектора в свою комнату, предложил ему вино, сигары и стал подробно излагать предысторию аварии. Инспектор внимательно слушал его, качал головой, сокрушаясь о нерадивости людской, вздыхал и аккуратно стряхивал пепел.
— Прискорбный случай,— подытожил он,— и все из-за небрежности. Убытки, думаю, немалые, а? Что-нибудь около?..
И он назвал сумму.
— Прибавьте к этому минимум полторы тысячи марок,— ответил дядя чуть веселее,— Вы не учли, что придется заново возделывать весь сад, а работы на террасах стоят дорого.
— Конечно, конечно! — вздохнул герр Кольреп.— Это придется учесть! Ущерб в самом деле оченьбольшой.
— А как вы думаете урегулировать это? — спросил дядя, не желая дольше отсиживаться в засаде и переходя в открытую кавалерийскую атаку.
Инспектор весело сощурился на дядю:
— А как представляете себе это вы, господин подполковник? — спросил он, в свою очередь.
— Так, что всю сумму вы мне положите на стол,— решительно ответил дядя.
— Это было бы неплохо — для вас! — согласился инспектор Кольреп.— Но, к сожалению, так не выйдет...
— Должно выйти! — настаивал дядя.
— ...Потому что прежде, чем выплатить страховое возмещение, нам необходимо определить размер причиненного ущерба!
— Вы только что видели его сами, господин инспектор!
— Я видел строительные работы, которые, должно быть, связаны с аварией!
— Ничего лишнего построено не будет!
— Вы, например, ставите железные балки вместо деревянных,— это уже более дорогая реконструкция, которая не имеет ничего общего с возникшим ущербом. Нет, любая выплата должна быть основана на точной таксации фактического ущерба, а ее, к сожалению, уже нельзя произвести. Вы говорите, угол дома осел, но я полчаса назад видел его прямехоньким. Что тут можно определить?
— Почему никто из вас не приехал вовремя? — воскликнул дядя разгневанно.— Я послал вам десятки писем и депеш!
— Мне известно лишь о трех телеграммах и двух письмах, а не о десятках,— сухо возразил Кольреп.— Наше страховое общество велико, приходится таксировать очень много страховых казусов. В какой очередности это делать, уж предоставьте решать нам, тем более что мы оплачиваем убытки, возникающие вследствие промедления.
— Но ведь дом мог обрушиться мне на голову! — воскликнул дядя.
— Это вам внушил подрядчик! — сказал инспектор, улыбнувшись.— Он, видимо, нуждался в заказе.
— Итак, сколько вы собираетесь платить? — спросил дядя с ожесточением.
— Вы же знаете, господин подполковник,— уклончиво проговорил инспектор,— что вы нарушили один важный пункт правил страхования. Поврежденное имущество нельзя приводить в порядок до того, как нами будет установлен факт повреждения и его размеры.
— Сколько вы намерены уплатить, хочу я знать! — вскричал дядя еще громче.
— Согласно договору, мы ни к чему не обязаны,— констатировал инспектор.— Посмотрю, может быть, удастся склонить нашу дирекцию к какому-нибудь соглашению, но сейчас, здесь, ничего не могу вам твердо обещать, господин подполковник.
— Не надо мне никакого соглашения, мне нужны деньги,— решительно заявил дядя.— И если я их не получу, то подам на вас в суд!
— Вы еще одумаетесь,— миролюбиво заметил герр Кольреп.— Посоветуйтесь с вашим адвокатом. Закон против вас, это ясно. Как уже говорилось, господин подполковник, вы совершили серьезную ошибку. Вполне сочувствую, чисто по-человечески мне вас чрезвычайно жаль. Но как специалист по страхованию должен сказать, что страховые общества существуют не для того, чтобы расплачиваться за ошибки застрахованных.