Фарбер Владимир. День Святого Никогда

переворачиванию содержимого сундука. Память его не подвела: на самом дне,
под холстиной, к тихой радости Феликса обнаружились меховые унты, которые
он тут же и обул.
Теперь следовало подумать об оружии. Мысль о мече он отбросил
сразу: в такой мороз человек с подрезанными сухожилиями (обычный способ
гуманного вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в
труп, а убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой
выбор на короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки
и усовершенствованной путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного
взмаха этой вещицей хватало, чтобы нокаутировать быка, но проблема
заключалась в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было
отоварить в порядке очереди - а именно столкновения с толпой Феликс
опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых.
В другой ситуации он бы еще, пожалуй, поразмыслил над этой
проблемой, но сейчас, когда за стеной металась в бреду его внучка, он
действовал без колебаний. За ровными рядами обтянутых в сафьян томиков
подарочного издания "Анналов" в задней стенке книжного шкафа был укрыт
тайник, который он не открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата
рождения Агнешки...
"Сигизмунд мне голову оторвет", - хмуро подумал Феликс, вытягивая
увесистый фолиант. Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух
к нижней поверхности письменного стола. "Кто бы мог подумать, что самое
мощное и самое секретное оружие героев может понадобиться для таких
прозаических целей, как распугивание толпы... Что творится с этим миром?!"
- спросил себя Феликс и открыл фолиант.
Скорее всего, это была идея Сигизмунда - придать футляру для оружия
форму книги; старик любил распространяться о силе, даруемой знаниями...
Разумеется, никаких страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие
той, в которой покоились эсток и дага Феликса. Только углубления в этой
подкладке были необычными: два продолговатых по бокам и два - круглое и
грушеобразное - посередине. В круглом лежала маленькая коробочка,
заполненная свинцовыми шариками размером с фалангу большого пальца; а
грушеобразное углубление заполнял собой пенал из выскобленного оленьего
рога, настолько тонкий, что сквозь полупрозрачные стенки был виден
иссиня-черный зернистый порошок. Но вовсе не свинцовые шарики, и даже не
загадочный порошок Сигизмунд велел беречь как зеницу ока: два предмета,
уложенные в продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа
ручных арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению
для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев.
...Первые огнестрелы были фитильными и жутко неудобными в
обращении: герои прихватывали их с собой только в том случае, если
предстояла встреча с гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью,
убивать которую вручную - запаришься; но лет десять назад нюрнбергский
мастер, имя которого было большей тайной, чем родословная Бальтазара, не
только навострился делать компактные и легкие огнестрелы, но и изобрел
пружинно-колесцовый замок, который позволял держать по взведенному
огнестрелу в каждой руке и стрелять два раза подряд - и тогда эти шумные,
но грозные устройства стали применяться героями и против магов. Феликсу
порой казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов,
хотя, конечно же, это не объясняло, почему перестали рождаться новые
маги... Черный порошок, в просторечии - порох, выдавал героям Сигизмунд
лично, и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно;
ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно.
Эта пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в
Каринхале: и рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы - чуточку короче, но
клейма на стволах (коронованная змея, фирменный знак таинственного
оружейника) и - самое главное - замки оставались точно такими же: Феликс
привычно завел ключом колесико, проверил винт, фиксирующий кремень,
прицелился в окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение,
кремень коротко взвизгнул об колесцо, и брызнул сноп ярких искр. Феликс
повторил операцию со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла,
отмерил и насыпал порох, и чисто машинально, повинуясь автоматизму
движений, обернул свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы.
Уже взводя заново колесики, он осознал, что стрелять сегодня если и
придется, то только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же
теперь огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно
много времени!
Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта,
огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем
договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча
кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в
шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:
- Так мы идем или нет?! - стало для Феликса настоящим сюрпризом.
"Мы? - поразился Феликс. - Чего это он вдруг?.."
- Одну минутку, - сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.
- Что еще? - буркнул тот.
- Держи, - сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.
- На кой?..
- На всякий случай. Пусть будет...
- Ладно... - хмыкнул в усы Бальтазар. - Пусть будет...
- Ну чего вы там копаетесь?! - разгорячился Огюстен.
- Уже иду, - сказал Феликс и затеплил "летучую мышь". - Йозеф, мы
скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет...
Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки
свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и
стужу.
Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло
будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и
закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять
вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим
носом.
- Лампу подними, - скомандовал Огюстен. - Ни видно же ни черта!
Феликс вытянул руку с "летучей мышью" над головой, но легче от
этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как
творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и
ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и
на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой,
рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами
светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и
потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы,
отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей...
Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке
от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и
вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания
временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить
затруднялся.
- Что это? - проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова
взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
- Заводской гудок! Сирена! За Городом! - отрывисто объяснил француз.
"Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?" -
задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
- Где живет этот доктор?
- В Старом Квартале.
И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма,
буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось
под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ
Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны,
как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если
рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши
Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз
был на грани падения - Феликс успевал подхватить его под локоть в последний
момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил
Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а
бросить или отправить назад - убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно
понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил
не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка
бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда
Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись
темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом
Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные
крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду
палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и
усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой
оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен
смог перевести дух.
- Не могу... - прохрипел он. - Не могу... больше... Ты... иди... а
я... здесь... на обратном пути... меня...
- Замерзнешь, дурак.
- Один черт... Все равно... не дойду...
- Молчи и отдыхай. Дыши носом.
Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно
вытолкнул на тротуар.
- Вперед!
- Погоди... Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт.
"Трое... или четверо, - определил он. - Галопом. Приближаются".
- Эгей! Эге-гей! - заорал Огюстен.
И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое,
иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в
землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не
дышать... словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
- Заткнись! - прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за
собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не
понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над
причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами
укручивают фитиль "летучей мыши" и прикрывают фонарь полой плаща - задувать
огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил
разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и
открывали полку... Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра,
и Феликс - все так же, бездумно! - насыпал на полку порох, закрыл ее,
опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал
пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и
нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с
улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на
пресловутую интуицию, а пока... Пока ему пришлось дважды пнуть ногой
барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не
следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.
Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув
правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал
мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как
огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно
толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька
пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели
наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему
померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а
были только мечты Огюстена - когда он вдруг различил слезящимися от ветра
глазами три... нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного
мрака.
А потом - как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления - в
багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за
кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко
осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами
воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув
напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами
ледяную корку мостовой. От коней валил пар.
А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие
стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и
пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу
и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого
пламени... Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи -
черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие
на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то,
что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота,
ни ругани... ничего!
Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую
картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и
даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под
плащами, и если они - нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! - обнаружат
его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и
хладнокровно.
Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на
стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре
всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в
лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт - и
всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их
факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и
вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской
музыкой.
- Определенно не уланы, - сказал Огюстен и глупо хихикнул.
- Дикая охота, - одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку
огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул
перед собой правую руку.
Она была тверда, как камень.
То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на
страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в
указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча - вот что это
было. Подобного он не испытывал уже очень давно.
- Вставай, - приказал он Огюстену.
- Ты не заметил, - спросил, хихикая, француз, на которого встреча с
четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, -
среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе...
- Иди давай!
Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые
вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло,
сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена
приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую
спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и
продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс
даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко,
по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая
и порываясь ретироваться с улицы.
- Что еще?!
- Всадник! Там! Опять! Еще один!
- Успокойся, это памятник... Георгий Победоносец, понимаешь?
- Памятник... - обмяк Огюстен и снова засмеялся. - Памятник!
Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к
дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был
перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной
старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился
вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым
подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в
цветастой пижаме.
- Это вы, Феликс! - облегченно воскликнул доктор, который в свое
время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне
мог считаться семейным врачом. - Нельзя же так! - укоризненно проговорил
он, стыдливо убирая за спину кочергу.
В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг
закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая
мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза.
- Нашатырь! - скомандовал доктор.
- Не надо, - сказал Феликс. - Я в порядке. Вы мне очень нужны,
доктор. Очень.
Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии
которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил:
- Что с ним?
- Не с ним, - покачал головой Феликс. - С Агнешкой. У нее жар.
Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем
не лишним.
- Я... я не могу, - пролепетал он. - Вы что, с ума сошли?! Вы
понимаете, чего вы просите?!
- Пожалуйста, - сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и
ресницах снежинки начинали таять.
- Нет. Это невозможно, - твердо сказал доктор и подхватил на руки
позевывающего малыша. - У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из
дома. Не просите, Феликс. Я не могу. - Он обнял за плечи жену. - Не могу.
Феликс молча посмотрел ему в глаза.
- Сделаем вот что, - предложил доктор, отводя взгляд и обретая
уверенность в себе. - Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть
поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я...
- Нет, - сказал Феликс. - Одевайтесь.
- Да вы что? Имейте же совесть! Я...
- Одевайтесь, - повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны
со штрипками и тапочки доктора. - Или я заставлю вас пойти так.
- Он может, - подтвердил Огюстен.
- Вы не сделаете этого! - воскликнул доктор, загораживаясь, будто
щитом, уснувшим ребенком. - У меня внуки! Вы не имеете права! - Малыш
проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью
посмотрела на Феликса.
- Сделаю, - сказал Феликс бесцветным голосом. - Уж будьте покойны.

8

Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар
успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с
миной коменданта осажденной крепости - осажденной и заведомо обреченной на
поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную
работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти
до конца и не сдаваться до последней капли бургундского...
Осада предстояла длительная.
Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов
температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок
расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый
коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и,
быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил:
- Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир?
- А причем тут я? - поинтересовался испанец с наигранной апатией в
голосе.
Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и
никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком
много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза,
выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила
шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в
отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело
пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то
кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и
бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот
разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи
спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс -
маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и
дело ронял карты под стол.
Собственно, именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена
на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке.
- Господа! - удивленно провозгласил он. - Нас же четверо! Как
насчет преферанса?
Из всех идей, изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была
наиболее разумной. Особенно если сравнивать с последней его задумкой,
которую он озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу
приспичило подняться на вершину Драконьего холма и посмотреть, "что там, в
Городе, происходит?" Пришлось дать Огюстену по шее, и француз дулся на
Феликса вплоть до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в
паре именно с Феликсом, дабы уравновесить мастерство заядлого картежника
Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа.
Минут десять тишина в столовой нарушалась исключительно заявками
игроков, а также раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях,
когда его партнер путал преферанс с покером и принимался отчаянно
блефовать. Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых
свечей живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров,
проведенных в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему
и испанцу доводилось работать в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в
командировку без засаленной колоды карт, и если со смазливыми девицами в
глухомани иногда было туго, то желающим обыграть столичного франта
приходилось выстраиваться в очередь. Дважды - чтобы проиграть и чтобы
убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем...
На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось.
- Дура криворукая! - завопил, как ошпаренный, доктор.
Ильза, уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к
сбивчивым извинениям Тельмы.
- Солнышко, - обратился к жене Йозеф. - Сходи, посмотри, что там
случилось...
- Пять в трефах, - заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на
лестнице, заметил мимоходом: - Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс...
Удивил и обрадовал...
- Пас...
- Пас... И чем, если не секрет?
- М-м-м... Шесть в червях!
- Своим поведением у доктора. "Уж будьте покойны!" - фыркнул
Огюстен. - Пас! Это было здорово!
- Я не хочу об этом говорить, - твердо сказал Феликс.
Бальтазар тоже спасовал и удивленно выгнул бровь, поглядев на
Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами.
- Пас!
- А что было у доктора? - спросил Йозеф.
- Ты играй, а не болтай! - сердито посоветовал Бальтазар,
оставшийся "болваном".
- Надо же... - как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. - После
всех этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра...
Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя!
- Честный? - переспросил Феликс. У него заломило в затылке.
- Ну да! Без демагогии. И лицемерия. Надо - сделал, и точка. И
никаких речей о жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою
внучку - мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро...
- У вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о
мотивах героев... - сказал Бальтазар. - Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд
ты всучил мне этого валета?!
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Огюстен. - В чем же они
превратные?
- Мы никогда не защищали добро и справедливость, - сказал Феликс. -
Это не наш профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть
справедливость... А наше дело - бороться со Злом и искоренять
несправедливость. Люди имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то,
что такое добро. Зачастую они даже не замечают, когда им делают добро...
Человек Зла всегда скажет, что добро относительно, но никогда не скажет
страдающий человек того же по отношению ко Злу. Зло трудно не заметить,
даже когда его причиняют кому-то другому. В такой ситуации большинство
людей проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в
то время как герои предпочитают...
- ...Оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить или
погибнуть! - весело закончил Огюстен. - Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе
кто - желторотый студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще
расскажи о Порядке и Хаосе!
- Порядок и Хаос - это очередная малоудачная попытка загнать этику
в рамки логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней - это проявление
Хаоса, бесспорное Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями,
но уложенными рукой каменщика - это уже Порядок, и своего рода добро...
Чепуха, одним словом, полная.
"Если уж Огюстену невтерпеж о чем-нибудь поспорить, - подумал
Феликс, - то пусть он лучше спорит об абстракциях".
- Согласен, чепуха. Ну а ваша концепция Абсолютного Зла - не
чепуха? Как может быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком,
а... печенкой, селезенкой, задницей... в общем, неким инстинктом героев,
которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?!
- Ты не понял. Мы не определяем, что есть Зло. Нет нужды, Зло само
себя определит. И люди его увидят. Все люди, без исключения. Просто одним
хватает смелости с ним бороться, а другим...
- Все, без исключения?! А как насчет магов? Уж они-то себя Злом
точно не считали!
- Во-первых, маги - не люди. Были ими когда-то, но...
- Как удобно! Вешаем ярлычок "нелюдь" и - голову с плеч без всяких
угрызений совести!
- А во-вторых, - сказал Феликс, поражаясь неуемной энергии
Огюстена: его самого уже покачивало от усталости, - во-вторых, откуда тебе
знать, кем они себя считали? Они ведь служили Хтону.
- Еще одна гениальная выдумка! Спишем все на дьявола. Бес попутал!
Конечно, куда как легче валить все на Хтона, чем признать, что этот самый
Хтон живет в людях. Во всех, - ехидно добавил он, - без исключения!
- Кажется, - задумчиво сказал Бальтазар, - я знаю, как можно