Фарбер Владимир. День Святого Никогда

победить Хтона...
- И как?
- Надо уничтожить всех людей. Тогда ему негде будет жить.
Феликс хохотнул, а Огюстен возмущенно засопел.
- Господа, господа! - заволновался Йозеф. - Вам не кажется, что
этот спор свернул в какое-то странное русло?
- Да погоди ты! - отмахнулся от него Огюстен. - А вы, господа
герои, вместо того, чтобы травить байки о самой большой хитрости дьявола -
вы ведь это собирались сказать, по глазам вижу, что это! - лучше бы
разъяснили бы мне самого Хтона. Что за дьявол такой странный, без
антагониста? На каждого Ангро-Майнью всегда найдется свой Ахурамазда, я
правильно понимаю? Тогда бедняга Хтон получается без хозяина. Кого он
предал, что его назначили на такую гнусную должность, как Властелин
Абсолютного Зла?
- А кто тебе сказал, что Хтон кого-то предал?
- Э... - опешил Огюстен. - Мне, конечно, далеко до Сигизмунда по
части древних мифологий, но ведь все эти Иблисы с Люциферами были падшими
ангелами, за что и получили по рогам от демиурга, верно?
- Хтон, - угрюмо сказал Бальтазар, - и есть демиург. Он создал наш
мир. По образу своему и подобию. И если кто-то хочет постичь образ бога,
пусть оглянется по сторонам.
У француза отвисла челюсть и округлились глаза.
- Ну, ребята-а... - протянул он восхищенно. - Это круто. Это
по-геройски. Одним махом разрешить главное противоречие всех религий...
- Это какое же? - удивился Феликс.
- Если бог есть любовь, то почему мир полон ненависти? - рассеянно
пояснил Огюстен. Его взор затуманился, и пальцы принялись выбивать какой-то
ритм по столу. - Так-так-так... Выходит, бог есть ненависть, и... Стоп, а
как быть с обратным противоречием? В смысле, откуда в мире любовь и этот
ваш знаменитый нравственный закон? А, понял, все понял! - обрадовался он,
как ребенок, разве что в ладоши не захлопал. - Во искушение! Чтоб сильнее
мучались! Здорово, бог в роли больного садиста, такого еще не было...
Слушайте, что ж вы раньше-то молчали?! Я бы об этом книгу написать мог, о
тайной эзотерической религии ордена героев!..
- Нет, ты подумай! - усмехнулся Феликс и подмигнул Бальтазару. - У
нас, оказывается, была своя религия. Тайная и... гм... эзотерическая. А мы
ни сном, ни духом... Обидно даже!
- Только как-то это... - бормотал Огюстен, целиком погрузившись в
свои мысли. - Как-то... э... ну... по-детски уж очень. Инфантилизм так и
прет. "Бог меня ненавидит!" - очень смахивает на откровение от прыщавого
пророка в разгар пубертатного периода. Не находите?
- Инфантильно? - переспросил Феликс. - Может, стоит тебе напомнить,
кто затеял этот разговор? Я-то полагал, что теологические споры о природе
Зла интересуют только студентов третьего курса. А ты, Огюстен, если мне не
изменяет память, не доучился и до второго...
Огюстен пропустил укол мимо ушей. В таком состоянии он вообще был
слабовосприимчив к чужим аргументам.
- Но если бог есть ненависть, и не в последнюю очередь - ненависть
к собственным созданиям, то маги, выходит, есть инструменты в руках бога,
то бишь Хтона... Этакие пыточные клещи, дыбы и тиски, чтоб изощренней
издеваться над собственными креатурами. А герои, со своей ненавистью к
магам, чудовищам и Хтону персонально, становятся, таким образом, тоже
чем-то вроде...
- Помнишь, я тебе о слесаре говорил?
- Каком еще слесаре? - осекся Огюстен.
- О том, что мне трубу на кухне менял.
- Ну, помню...
- Хочешь верь, а хочешь не верь, но этот слесарь не испытывал ни
малейшей ненависти к лопнувшей трубе...
Огюстен уже открыл рот, чтобы разразиться гневной тирадой в адрес
критиканов, которые то и дело портят красивые умопостроения неуместными
аналогиями, когда из прихожей донесся тяжелый глухой удар: входная дверь
вздрогнула, и все сидящие в столовой на миг оцепенели. Потом удар
повторился.
- Тук-тук, - побледнев, сказал Огюстен. - К нам гости.
Бальтазара будто подбросило. Опрокинув стул и едва не сбросив на
пол канделябр, он метнулся в прихожую, не обращая внимания на
предостерегающий окрик Феликса.
- Явился, мерзавец! - рявкнул испанец, открывая дверь.
По ногам протянуло холодом из передней, и Феликса пробрала дрожь.
- Возвращение блудного сына, - через силу усмехнулся он, чувствуя,
как медленно расслабляется внутри него одна из тугих пружин, сжатых за
сегодняшнюю ночь.
В прихожей кто-то упал, и Бальтазар грязно выругался.
- Тяжела отцовская рука, - хихикнул Огюстен, оправляясь от испуга.
- Эй, кто-нибудь, помогите мне! - крикнул Бальтазар и Йозеф,
который сидел ближе всех к двери, сорвался с места.
"Какого дьявола... - подумал Феликс, медленно, как во сне,
поднимаясь из-за стола. Ноги у него стали ватные. - Что еще случилось?!"
Бальтазар и Йозеф вернулись в столовую пятясь и волоча за собой
бесчувственное тело. У Феликса сдавило сердце. Огюстен что-то прокричал, и
подхватил тело за ноги. Втроем они подняли и опустили тело на диван.
Бальтазар повернулся к Феликсу и отрывисто приказал что-то сделать; Феликс
уловил интонацию приказа, но не смог разобрать его сути.
Он ухватился, чтобы не упасть, за стол, сделал два шага вперед,
отстранил Йозефа и посмотрел в окровавленное лицо Патрика.

9

Нашатырный спирт доктор, разумеется, оставил дома, зато в глубинах
его пухлого саквояжа нашлась нюхательная соль, и вскоре глубокий обморок
Патрика сменился бредовым бормотанием. Доктор, по-прежнему не подпуская
Бальтазара к племяннику, влажной губкой смыл кровь с лица юноши, обнажив
длинную, но, к счастью, поверхностную рану, проходящую ото лба к виску и
рассекающую правую бровь точно по середине.
- Ничего страшного, - констатировал доктор, поливая рану
марганцовкой и обматывая бинтами голову Патрика. - Ссадины и ушибы не в
счет, легкое обморожение лица - тоже. Крови потерял порядочно, но он
мальчик крепкий, так что можно обойтись и без переливаний.
Доктор достал стетоскоп, приложил к груди Патрика и прислушался к
его сердцебиению. Лицо доктора приобрело оттенок озабоченности.
- А вот шок... - сказал он. - Похоже, он перенес очень серьезный
стресс. Я, конечно, не психиатр, но рекомендовал бы снотворное и покой
часиков на десять-двенадцать. Если состояние не стабилизируется, то...
- Позвольте, - сказал Бальтазар, отталкивая доктора в сторону.
- Пожалуйста, - фыркнул доктор. - Все равно он не придет в себя в
ближайшие пару часов. Если даже нюхательная соль...
Бальтазар отвесил племяннику две звонкие пощечины и сильно, с
вывертом, ущипнул за мочки ушей. У героев всегда были свои методы борьбы с
шоком...
- Что вы делаете? - возмутился доктор, но Патрик уже открыл глаза,
обвел всех присутствующих невидящим взглядом и внятно сказал:
- Дракон!
- Какой еще дракон? - зашептал в ухо Феликсу Огюстен. - Он что,
тронулся?
- Дракон над Городом! - выкрикнул Патрик, изгибаясь дугой. -
Дракон! Черный дракон!
- Патрик, - негромко сказал Бальтазар и встряхнул парня за плечи. -
Посмотри на меня.
- Всадники... - пробормотал Патрик. - Черные всадники... Факелы...
Огюстен больно вцепился в локоть Феликса.
- Патрик, - сказал Бальтазар и вновь дважды ударил его по лицу.
В побелевших от боли глазах юноши мелькнуло осмысленное выражение.
- Дядя Бальтазар... - прошептал он. - Там... там дракон! И всадники!
- Патрик! Где Себастьян?
- Они... - всхлипнул Патрик. - Они убили его...
- Что?! - страшно выдохнул Бальтазар.
- Они убили его, - тупо повторил Патрик. - Они привязали его к
столбу и расстреляли из арбалетов. Я ничего не мог сделать! - плаксиво
добавил он.
Бальтазар встал. Лицо его было гипсовой маской покойника. Он как-то
очень длинно, многоступенчато вздохнул и со свистом втянул воздух сквозь
сжатые зубы.
- Где? - отрывисто спросил он.
- На Рыночной площади, - вяло сказал Патрик, закрывая глаза.
- Куда?! - взвыл Огюстен, бросаясь наперерез испанцу. Идальго
коротко ударил его в висок. Француз упал.
- Нет, - сказал Феликс, заступая дорогу Бальтазару. - Нет!
Бальтазар посмотрел ему в глаза.
- Нет, - повторил Феликс.
- Да, - хрипло сказал Бальтазар. - Ты прав... - Он покачнулся и
обмяк. Феликс подставил ему плечо, и вдвоем они доковыляли до стула. - Ты
прав, - повторил Бальтазар, опуская лицо на подставленные ладони. Его плечи
вздрогнули.
- Феликс, подсобите мне, - попросил доктор, хлопотавший возле
Огюстена.
- Да-да, конечно...
Это был старый венский стул с гнутыми ножками. Он скрипнул, когда
Бальтазар встал.
- Ты куда? - вскинулся Феликс.
- На кухню. За льдом. У него будет синяк. - Испанец указал на
Огюстена, по виску которого уже разливалась желтизна.
- Да, иди, конечно... - согласился Феликс, и только когда в
передней хлопнула дверь, до него дошло.
- Стой, дурак! - заорал он, бросаясь вдогонку.
На полу в прихожей медленно таял снег. Палаша в стойке для зонтов
больше не было. Феликс посмотрел на маленький круглый столик, где он
спрятал под плащом огнестрелы и пороховницу. Плащ лежал на месте. Феликс
потянул его и скомкал в кулаке тяжелую, подбитую мехом ткань. Оружие со
столика исчезло.
И тогда Феликс уперся лбом в дверь и беззвучно заплакал.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕНЬ ГНЕВА *

1

- А вот еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай;
изюминка в том, что на этот раз флотилия из трех лучших клиперов Цеха
негоциантов не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится
прямиком на запад, пересекая Атлантику, что, исходя из теории о
шарообразности Земли, позволит добраться до торговой фактории в Макао за
один, а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он
прекрасно сознает всю рискованность подобного предприятия, чреватого
встречей с кракеном, саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном,
однако вероятность такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у
Мыса Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами
на столь утопический прожект, как рытье канала в Суэце... Папа, что такое
клипер?
Мореходный опыт Феликса сводился к десятку вояжей по Средиземному
морю на борту торговых суденышек да одной малоудачной попытке обогнуть
пресловутый Мыс Горн. За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских
коггах, и на вертких севильских шебеках, и даже на огромном венецианском
галеасе, а в кораблекрушение у берегов Южной Африки угодил на маленькой
латинской каравелле, в память о которой до сих пор хранил капитанский
секстан - все, что осталось от крохотного суденышка после встречи с
"заурядным" левиафаном в пятибальный шторм. О клиперах же, новейших и
баснословно быстроходных судах, именуемых "выжимателями ветров" и
наперегонки возивших чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то
краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами.
Йозефа это не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты
его вообще ничто не могло смутить. Газета и завтрак для него уже давно
стали понятиями едва ли не тождественными: когда зимой пресса выходила с
перебоями, Йозеф, по его собственным словам, каждое утро вставал из-за
стола голодным.
- Нет, ну надо же такое придумать! - восклицал он, пригубливая
кофе. - Карета без лошадей! Движимое силой парового котла устройство на
улицах Парижа... Паровой экипаж, представляешь себе?!
Феликс попытался представить, и в его воображении тут же возникло
нечто совершенно несуразное: подвода с задранными оглоблями, на которой
размещался громадный черный котел со свистком наверху. Отогнав прочь
химерное видение, Феликс вынужден был признать, что термин "паровой экипаж"
означает для него еще меньше, чем "клипер". Философски хмыкнув, он подвинул
к себе серебряную рюмку с яйцом и ложечкой расколол скорлупу. Яйцо
оказалось переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. "Хтон
знает что! - рассердился Феликс. - Надо не забыть сделать внушение Тельме!"
- Ага, - глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром
и кося одним глазом на отложенную газету. - Теперь все ясно. Пожары на
нефтяных приисках в Аравии! Десятки буровых вышек охвачены пламенем!
Подозреваются племена бедуинов... А я-то гадал, отчего в лавках ни
керосина, ни парафина?..
Последняя новость окончательно отбила у Феликса всякий аппетит.
Слишком свежи еще были воспоминания о его последней командировке - как раз
на Аравийский полуостров, на те самые нефтяные разработки, куда повадился
озоровать шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз
и навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, "чистой воды синекура" обернулась
для Феликса почти непрерывным трехнедельным дежурством на убийственной
жаре, и с тех самых пор одно только слово "нефть" вызывало у него массу
неприятных ассоциаций. В его памяти навсегда отпечатался скрип ворота,
вращаемого мулами и каторжниками; щелканье бича в руке гнилозубого
надсмотрщика; хлюпанье черной маслянистой жидкости в бурдюках на впалых
боках верблюдов; раскаленное, как противень, небо; невыносимая вонь от
нефти, верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки
пламени будто бы из самого ада, липкая копоть на лице и визгливый ор
толстомясого караванщика после того, как ифрит все-таки порезвился у самой
скважины, где и встретил свою смерть от меча Феликса... "А вот никаких
"буровых вышек" там точно не было", - уверенно подумал Феликс и вдруг
осознал, что Йозеф давно ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в
пространство, и копается в недрах своей памяти...
- Ты что-то сказал, сынок? - виновато переспросил он.
- Да, - терпеливо сказал Йозеф. - Я сказал, что мне все эти
симптомы надвигающегося прогресса напоминают эпилептический припадок у
коматозного больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что
им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово...
- Да-да-да... - рассеяно покивал Феликс, чувствуя, как внутри у
него просыпается чувство жгучей досады на самого себя.
Такое с ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно
несвойственной ни себе лично, ни героям вообще склонность углубляться в
воспоминания, среди которых - увы! - преобладали такие, что у обычного
человека отшибло бы не только аппетит, Феликс со стыдом и досадой
обнаруживал, что предается этому затягивающему и в чем-то даже приятному
занятию чуть ли не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого
уголка в памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как
щитом, отголосками пускай и мерзкого в большинстве случаев, но все же
неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого...
"Да, - вынужден был признать Феликс, - это правда. Я действительно
бегу от реальности. Бегу и прячусь. Но справедливости ради не мешало бы
заметить, что реальность отвечает мне тем же..."
И это тоже было правдой. Реальность избрала свой, не менее
эффективный способ ускользать от восприятия и обретать эфемерность,
присущую скорее мечтам, чем воспоминаниям. С каждым днем реальность
становилась все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться
в твердости собственного рассудка. Иногда ему казалось, что он просто
когда-то забыл проснуться, и продолжает видеть сон - расплывчатый, смутный,
аморфный и бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в
своем прошлом, то реальность скрывалась от Феликса при помощи будущего.
Последнее, влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с
точки зрения Феликса, исключительно нагромождением друг на друга пустых и
ничего не значащих слов.
Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому
обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры,
когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а
новенькими, хрустящими, красочными - но насквозь бумажными ассигнациями. Но
на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея
сумма соответствующих каждой купюре звонких монет - в то время, как за
словами "клипер", "паровой экипаж" и "буровая вышка" (и множеством других)
не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал
Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить
дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у
кракена и каких размеров бывают левиафаны...
Оказывается, это очень страшно - когда слова перестают соотноситься
с предметами...
- Доброе утро... - Голос у Ильзы был слегка подсевший, а под
глазами набрякли мешки. - Приятного аппетита, - пожелала она с таким видом,
что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит.
Она вошла в столовую в одном халатике поверх ночнушки и старых
шлепанцах; растрепанные волосы в полном беспорядке падали на плечи. Всего
полгода назад подобное пренебрежение к собственной внешности было бы
немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе...
Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул.
- Спасибо, - слабым голосом сказала она, присаживаясь и слегка
театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья.
- Опять? - сочувственно спросил Феликс.
- Ах... - вздохнула Ильза и прикрыла глаза.
Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного.
- Надо было меня разбудить, - сказал Феликс.
- Ах, право, Феликс... Оставьте...
- И ничего не "оставьте". Я старик, мне много спать вредно. Так
почему бы мне не посидеть с внучкой?
- Феликс... Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ?
- с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза.
Тельма, прекрасно знакомая с манерой хозяйки нервничать по утрам,
разрядила обстановку, подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с
водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом.
Чтобы не раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил завтрак
в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить:
- Ты знаешь, папа, в той частной клинике...
- И речи быть не может, - сурово отрезал Феликс и вернулся к своим
размышлениям о словах и предметах.
...Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые
слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или
буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного
смысла, а нынче - искусственно опустошенные, лишенные материальных
аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее
сверстников слова вроде "кракена" или "саратана"; проблема была гораздо
сложнее и глубже этой "смены парадигмы", как назвал происходящее Огюстен,
когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями;
проблема - которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал
- так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению
просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально
лишенных какого-либо смысла.
Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось
сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было
вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или,
что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление
описываемых ими предметов - так, например, споры о Хартии Вольностей или
Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были
не то что приняты - написаны! - и, разумеется, написаны совершенно не так,
как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и
с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом
законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после
изменения реальности в другую сторону - так заблаговременно врытый в землю
дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в
противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее
устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не
останавливали?
Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова,
обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за
собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами,
отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет
умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет
превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за
обтекаемой формулировкой "нестабильность в провинции" прячется страшное
слово "бунт", а "экономическая напряженность" означает всего-навсего
очередное вздувание цен... Подобная синонимизация терминов, призванная
сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия,
существовала всегда - как, впрочем, и споры типа "много шума из ничего";
что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине
космические масштабы.
Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были
перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции
реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и
передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем
были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и
кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения - было недоступно
пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого
она была - вот в чем вопрос! Решения - все те же слова, в большинстве
случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие -
принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались -
оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались.
Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда,
был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы
на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных
Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу
иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в
ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты
и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в
коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает.
Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а
иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей
лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие
червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое,
как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда
лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по
паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность
- пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух,
инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора - сморгнула и на
какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а
потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали
прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки
серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья
просел под тяжестью руин замка...
Ну вот, опять!
Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута
воспоминаний. "О чем это я? - попытался вспомнить он. - Ах, да, об иллюзиях
и их создателях..." Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой.
Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. "К
старости память должна ухудшаться, - подумал он, - а у меня все наоборот.
Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то!
Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога - в частную клинику..." Мимо
воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды
упомянутое слово "адвокат" (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от
раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на
тягостные мысли о сущности юридической бюрократии.
Никогда ранее не сталкивавшись с машиной правосудия Метрополии,
Феликс не мог судить, насколько изменились ее механизмы после того, как
число законов Ойкумены выросло чуть ли не втрое. Но если процесс
обесценивания слов действительно имел место (а не был плодом воображения
слабоумного старика), то он был инициирован где-то в лабиринтах Дворца
Правосудия, и именно это здание должно было стать центром паутины всего
этого - в буквальном смысле - пустословия. Наглядным подтверждением такой
гипотезы служил поистине идиотический, пятый месяц подряд тянущийся и не
способный до сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и
откровенно бессмысленный суд на Бальтазаром. Утешало только одно: в
отношении этого позорного и гнусного судилища у Феликса был повод хоть
что-нибудь предпринять, а не сидеть сложа руки и наблюдать, как мир
превращается в сон.
- Йозеф!
- Да, папа? - откликнулся Йозеф из прихожей. На нем уже был
непременный котелок, а в руках - зонтик, служивший чем-то вроде
маршальского жезла в чиновничьей среде.
- Задержись на минутку, - сказал Феликс, поднимаясь со стула. - Мне
надо с тобой поговорить.
- Но, папа... Я же опоздаю!
- Ерунда, успеешь ты на свою службу... - Феликс притворил дверь в
столовую и понизил голос. - Когда ты встречаешься с этим новым адвокатом?
- Вечером, а что?
- Я хочу с ним познакомиться.
- Зачем?!
- Затем. Хочу, и все. Можешь считать это моей причудой.