Федоров Александр. Демидовы

Вскоре из Ладоги приехал царь; прознав о Демидове, он потребовал туляка
к себе. Никита поспешил на зов. Петр принял просто, расцеловался с Никитой
и повел к столу.
Петр Алексеевич был в полинялом, заношенном халате с прожженной полой;
под халатом виднелась шерстяная красная фуфайка; на его ногах серые
гарусные штопаные чулки и старые стоптанные туфли.
Вид у царя был усталый: лицо бледно-желтое, одутловатое, под глазами
мешки. Только в огромных выпуклых глазах светился юношеский задор.
- Здорово, Демидыч. Жалуй к обеду, - попросту встретил Петр.
В столовой горнице их поджидала статная темноглазая хозяйка в простом
платье и в башмаках. Она была смугла, с густыми, почти сросшимися бровями
и темным пушком на верхней губе. Две толстые косы обвиты вокруг головы.
Хозяйка глянула на Демидова своими большими темными глазами,
улыбнулась, и он вдруг заметил, как она хороша.
"Подружка царя!" - догадался Никита и упал перед хозяйкой на колени.
- Вставай. - Петр уцепился за плечо Демидова. - Катя, это туляк наш...
Екатерина Алексеевна ласково протянула Никите руку:
- Просим откушать хлеба-соли.
Демидова усадили за стол, покрытый льняной скатертью. На столе дымились
щи с бараниной, стоял штоф анисовки. Туляк украдкой огляделся: горница
обставлена просто, без затей; потолок и стены обиты выбеленным холстом;
окна широкие и низкие, с переплетом из свинцовых желобков. Ставни дубовые,
на железных болтах; двери в горницу низкие, не по росту хозяина. Мебель
проста: царь сам мастерил. Государь выпил анисовки, крякнул:
- Ну, сказывай, Демидыч, много пушек отлил да ядер?..
Никита спокойно ответил царю:
- Может, и мало, государь Петр Алексеевич, да дорога ложка к обеду.
Акинфка сплавом гонит...
- Хозяйственно! - Петр вывернул на оловянную тарелку кусок баранины и,
шевеля усами, сосал из кости мозги.
Екатерина Алексеевна налила в кубок анисовки и протянула гостю.
- Не пью, матушка, - оробел Никита.
- А ты пригубь, - нельзя отказываться, раз хозяйка просит, - блеснул
синеватыми белками царь.
"Ох, и добра женка, - позавидовал Демидов царю, - вальяжна и скромна.
Эх, поцеловать бы царскую бабу!"
Однако не осмелился, опустил глаза и хватил анисовки. Ух, нехорош дух
от зелена вина: туляк поморщился.
Поел гость сытно, лаской остался доволен. Поглядел на государя; Петр
Алексеевич отодвинулся от стола, широко раскинул длинные ноги и ласково
посмотрел на жену. Демидов подумал: "Царь, а жадный! Мою женку целовал, а
свою не догадался посулить..."
Петр Алексеевич заботливо сказал подруге:
- Катя, поди отдохни, а мы с Демидычем в гавань съездим...
Петр переоделся, натянул на ноги высокие сапоги.
К домику подали тележку, запряженную одноконь. Царь и Демидов поехали к
морю. Дороги через болотины везде мощены бревнами, ехать было тряско.
Указывая на просеки, Петр тыкал вдоль них, пояснял: "Тут прошпект будет,
построим гостиный двор. Здесь матросскую слободку видишь. Это
адмиралтейство строят..."
У берега Невы изможденные, одетые в рвань люди бутили в топь серый
камень. Каменщики с пыльными лицами пригоняли его друг к другу.
Новгородские плотники вбивали в трясину сваи, землекопы копали рвы. В
облаках пыли по всему Питербурху тянулись бесконечные вереницы телег и
ручейками растекались по стройкам, сбрасывая у лесов строительный
материал: бут, песок, бревна, доски, мох. Худо кормленные лошаденки с
натугой, через силу передвигали ноги и так, жилясь, вытягивали шеи и
клонили головы, что чудилось, вот-вот рухнут на землю и не встанут больше.
Рядом с возами тяжело вышагивали возчики и грузчики в драных лаптях, а то
и босые, с грязными, потрескавшимися ногами, всклокоченные, со злыми,
угрюмыми лицами...
Никита то на царя поглядывал, то на стройку. Вдоль низкой набережной
кое-где высились бледно-розовые кирпичные дома, похожие на голландские
кирки, с высокими крутыми крышами, с острыми шпицами и слуховыми окошками.
Рядом с ними ютились лачуги и хибары, крытые дерном и берестою; за ними
дальше простирались топь да лес, где еще водились олени и волки. Часто они
появлялись на улицах города. Никите рассказывали в остерии, что волки
среди бела дня неподалеку от дворца Меншикова загрызли женщину с ребенком.
Наконец-то царь и Демидов добрались по гатям и мостам до гавани. На
морском берегу рабочие строили пристань, склады, цейхгаузы. Впереди
расстилалась серая неспокойная равнина - море волновалось. Серое, тусклое
небо сливалось со свинцовым морем; дул свежий ветер. Плоский кочкастый
берег был уныл. Никита вздохнул:
- Выйдет ли с сего что, ваше величество?
- Выйдет, Демидыч, - уверенно сказал Петр.
Стоял он на самом пустынном берегу, холодные волны жадно лизали подошвы
высоких царских сапог. Государь стоял прямо, отставив трость, в треуголке;
большие серые глаза его пронзительно смотрели в туманный горизонт.
- Ты, Демидыч, подумай, - продолжал Петр Алексеевич, - раз отбили
древнюю русскую землю, теперь не упустим из рук. Упустил бы ты, что
получил?
Никита вздохнул:
- Уж так, Петр Ляксеич, и повелось, коли что добуду горбом - этого не
упущу. На то и хозяин!
- Ну вот, видишь, - обрадовался Петр. Усы его шевельнулись. - Вот и
море, а по нему и гости к нам пожалуют. Лен, пеньку, кожу торговать будут.
А ты железо слать за море будешь?
- Буду, государь, слать железо... Побьем шведов, расчистим дорогу. Ух,
тряхнем горами, государь. Тряхнем!
Никита зорко впился в далекий горизонт. Верил Демидов: придут из-за
моря корабли за русским товаром, - и радовался: "Эх, и размахнемся мы с
Акинфкой, - простор-то какой!"
Свинцовое небо жалось низко, море ворчало, но покорно ложилось у ног.
Петр все стоял и глядел вдаль. За его спиной - на болотах и топях -
вырастал невиданный город...

5

По последнему санному пути торопил Акинфий обоз за обозом, груженные
железом, ядрами и пушками. С ближних и дальних деревень согнали
демидовские приказчики крестьянские подводы. Тянулись обозы к
Утке-пристани на реке Чусовой.
На берегу белели отстроенные смолистые струги. По селу толпами
расхаживал народ; одних сплавщиков к Чусовой подоспели тысячи. Народ
собрался крепкий и озорной. По Чусовой плыть - отчаянному быть! Вода на
реке в половодье поднималась высоко и мчала грозно...
Река бежала среди гор, каменных утесов, а по ним лепились ели.
Стремнину перегораживали грозные скалы - "бойцы"; об их каменную грудь
весной часто разбивались струги. По реке славились исстари: Разбойник,
Собачий, Боярин, Печка, Ермак, Крикун, Шайтан - всех не счесть "бойцов";
на дне возле них немало похоронено богатств.
Волга весной мчится и разливается неоглядно. Кама с гор бежит быстро, а
Чусовая-река скачет зверем. Гляди да поглядывай, ухо востро держи, река
закружит судно, перевернет вверх дном, о каменную грудь "бойца" хряснет, -
прощай!
На приречных горах, как бояре в зеленых бархатных шубах, шумят
неохватные, могучие дозорные богатыри - сибирские кедры... На камнях
пихта, ели... Эх, путь-дорога, буйная река!
Снег стаял и шумными потоками сошел с полей и дорог. В Утке демидовские
приказчики распределяли бурлаков по стругам: на реке сторожили опытные
старики, поджидали, когда тронется лед.
Перед отплытием Акинфий на коне слетал на заимку к Аннушке. Встретила
она печально и покорно. В лесу в тенистых местах синел последний снег. На
сухой сосне долбил дятел, и по лесу звонко и далеко разносился стук. У
лесной дороги голубели подснежники. Распахнув дверь избушки, Анна стояла
на пороге и смотрела мимо подъезжавшего Акинфия на шумевшие вершины сосен.
Небо раскинулось широкое, синее; по нему легко плыли караваны белых
облаков. На пригретых местах пробивалась свежая зелень.
Акинфий соскочил с коня, взял кержачку за руку и увел в избушку.
Глаза ее смотрели безучастно, а ласки были холодны. В черном платочке
она совсем походила на схимницу.
- Ну, как живешь, Аннушка? - Акинфий нежно обнял ее; не узнать было
грозного невьянского хозяина.
- Живется... Лес тут шумит, смолой пахнет, а птиц мало. - Большие глаза
раскольницы печально взглянули на Акинфия. Вдруг она соскользнула со
скамьи, упала в ноги хозяину, обхватила колени его и запросила страстно: -
Отпусти меня, Акинфий Никитич! Дозволь уйти в скиты!
- Ой, ты что? - вырвался Акинфий и обнял ее.
- Не могу я... Ой, не могу. - Она опустила голову и закрыла лицо
ладонями. Тяжело дыша, волнуясь, она созналась: - Лежу с тобой, а лукавый
шепчет: "Возьми топор да стукни!" Ох... Уйди, пока греха на душу не взяла.
- Аль не любишь? - Демидов крепко сжал руки кержачки; они хрустнули в
суставах, но молодка не шевелилась, покорно опустила голову. Посинелые
губы дрожали...
Акинфий оттолкнул Аннушку и, взбудораженный, заходил по избе...
За соснами погасал закат; казалось, среди медных стволов пылал пожар. В
избушке становилось сумрачно. Акинфка, тряхнув головой, приказал
по-хозяйски:
- Не за тем ехал... Стели постель, Анна...
Про себя Демидов подумал: "Видать, больна девка. Ничего,
бабушку-знахарку пришлю. С уголька взбрызнет - пройдет".
Аннушка покорно постлала постель хозяину...
Ночью над бором ударил первый гром, по темному небу вспыхивали зеленые
молнии. По лесу шел несмолкаемый гул, шумел ливень. От громовых раскатов
сотрясались стены избушки.
Акинфий раздетый, босиком вышел во двор. Ветер раскачивал могучие
сосны, дождь был теплый, по оврагам гремели ручьи. Демидова сразу
промочило, он стоял с непокрытой головой и ликовал, когда над лесом
вспыхивали молнии.
- Чусовая тронется!
Лес источал смолистый запах, в лужах пузырилась теплая дождевая вода.
Акинфий пристально вглядывался в темень, чутким ухом прислушивался к шуму.
Он забыл Аннушку, теплую постель; мокрый, - дождевая влага стекала, как с
борзой, - он пробрался в сараюшку и вывел коня.
Гремел гром, полыхали молнии; хозяин оседлал коня, забежал в горенку,
оделся. На секунду в сердце у него шевельнулось теплое, хорошее чувство к
Аннушке; он подошел к постели и наклонился:
- Бывай здоровой, Аннушка...
- Да ты что? - приподнялась она с постели, испуганными глазами
посмотрела на Акинфия.
- Чусовая, стало быть, трогается. Да...
Он вскочил и, стуча подкованными сапогами, выбежал из хатенки. Она
бросилась к окну.
Над лесом рванулось ярко-зеленое зарево и угасло. Раз за разом ударили
и прогремели раскаты грома. При свете молнии увидела Аннушка: по лесной
дороге мчался темный всадник, конская грива метнулась под ветром, и конь
голосисто заржал.
Конский топот стихал под шумом ливня.
Кержачка ткнулась лицом в подоконник и горько заплакала.


Акинфий прискакал к пристани на рассвете. На берегу толпился народ,
ночью огромный вал покрушил льды. Теперь Чусовая вздулась, пенилась, с
ревом рвала ледяные крыги; они налезали одна на другую, скрежетали. По
небу плыли низкие серые тучи.
Струги стояли в затоне наготове. Навстречу Акинфию прискакал Мосолов;
его бычья шея была темна от весеннего загара.
- Заиграла река-то! - закричал приказчик.
- Сам вижу. - Акинфий хлестнул по коню и поскакал к стругам.
На стругах суетились бурлаки, у поносных сидели по два десятка молодцов
и выжидали сигнала. Завидев хозяина, народ засуетился пуще, многие
поснимали шапки. Подъехав к реке, Демидов соскочил с коня и отдал поводья
Мосолову:
- В Невьянск! Да за народом смотри; за хозяина оставляю.
Мосолов сидел на коне грузно, уверенно ответил:
- Плыви смело, Никитич. За делом догляжу по-хозяйски...
Акинфий поднялся на первый струг. У потесных стали рулевые.
К полудню река на вспененных волнах пронесла льды, воды очистились.
Серые тучи поредели. Акинфий взмахнул шапкой. На берегу у леса ахнула
пушка; за рекой отозвались дали. Акинфий крикнул:
- Отдавай снасть!
Подобрали пеньковый канат; освобожденная барка тихо тронулась. Бурлаки
хватились за потесы и повернули барку в течение.
Плавным полукругом барка прошла поперек реки, попала в стремнину и
понеслась вперед. От пристани один за другим отплывали демидовские
струги...
Народ позади отставал, уходил в туман.
Свежий ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, озолотило лес и поля.
Мимо барок бежали горы, кедры, редкие починки и сельбища. Хмурые ели,
скалы. Мимо, мимо! Река ревет, как разъяренный зверь. Плечистые рулевые,
пружиня крепкие мускулы, надрывались, борясь с бушующей стремниной.
Акинфий стоял на носу баржи, глядел вперед, навстречу с грохотом
приближались скалы - "бойцы".
- Берегись! - закричал Акинфий...
Серый камень тяжелой громадой перегородил стремнину, и вода с плеском и
грохотом билась буруном...


Плыли...
Мимо пронеслись Чусовые Городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых
башнях темными жерлами грозили древние пушки.
Пронеслись мимо "бойцов"; народ суетился, опасались: вот-вот струг
стрелой ударится о серый камень, разобьется вдребезги, и бурун унесет его
на дно. Акинфий молча сжимал челюсти и зорко глядел на скалы; сердце было
твердо, и он не ощущал страха. Позади плыли шестьдесят стругов, груженных
железной кладью.
Приказчики из сил выбивались, знали: упустишь барку - убьет Демидов.
Оно так и вышло: под Разбойником один из стругов нанесло на каменную
грудь, завертело, качнуло, и груженный железом струг пошел на дно. С
тяжелой кладью пошли на дно и бурлаки. Семеро бросились вплавь, но
стремнина захлестнула отважных. Только двое добрались до берега,
отлежались и сбежали в лес.
В устье Чусовой струги стали на якорь. Дознался Акинфий о беде под
Разбойником, потемнел:
- Сбегли? Их счастье: подохли бы под плетью.
Поднял серые глаза на приказчика и наказал строго:
- Согнать народ с деревень и со дна добыть железо. Государеву добру не
гибнуть в омуте...
Струги отплыли дальше...
По вешней воде сплыл Акинфий Демидов к Волге-реке. Вверх по Волге до
Нижнего Новгорода и далее по Оке струги тянули бечевой. Шли бурлаки,
впряженные в лямку, с малыми роздыхами. Надо было торопиться, пока в
верховьях не спала вода.
Пели горюны унылые песни в трудовой шаг; на перекатах, случалось, баржа
садилась - с уханьем, надрываясь, снимали и тащили дальше. Вечерами на
бережку жгли костры, обогревались; спина бурлацкая гудела от лямки.
Спустя несколько недель Акинфий Демидов сплавил военные припасы в
Москву и сдал в Пушечном приказе, а сам выехал в Санкт-Питербурх...


Приехал Акинфий Демидов, когда бате на Мойке-реке отвели немалый
участок землицы и сам государь велел Демидовым строиться.
- Эх, и не ко времени это подошло, - жаловался Никита сыну. - И без
того рабочих рук великая недостача...
Акинфий Никитич добрался до санкт-питербурхского губернатора Александра
Даниловича Меншикова. Тот сразу признал туляка:
- А, кузнец! К добру ты, молодец, пожаловал. Хоромы возводить надо...
Меншиков был все так же строен, румян и ловок, только появилась важная
осанка, да Преображенский мундир сменил он на бархатный камзол со звездой.
В обращении с Демидовыми остался прост.
Пробовал Акинфий отнекиваться от стройки хлопотами по государеву делу,
но губернатор не унялся:
- А ты там успевай, да и тут не зевай! Строй!
Так и не договорился Акинфий об отсрочке; вместе с батей они
обдумывали, как бы урвать у губернатора рабочих рук да сманить на Каменный
Пояс иноземных мастеров, могущих лить пушки...
Губернатор меж тем проявлял необыкновенную ретивость - каждый день его
можно было встретить на стройке то в крепости, то в гавани, то на каналах,
где рубили мосты. Вставал Меншиков с зарей, был бодр, энергичен и всюду
поспевал.
Демидовы восхищались:
- Вот господь бог царю работничка послал!
Царь Петр Алексеевич снова отбыл в Ладогу - спускать на воду вновь
отстроенные фрегаты...

6

По-прежнему в кромешной тьме работали рудокопщики. Сенька Сокол оброс
бородой, цепи натерли язвы, тело отощало, и проступали угловатые кости.
Только глаза Сокола остались большими и яркими, горели непримиримой
ненавистью. Кержак утихомирился, но и на него порой внезапно нападала
ярость; тогда он крепкими руками рвал железо, но кандалы не поддавались.
Из-за плохих крепей нередко были обвалы, засыпало людей. Погиб
подземный кузнец дед Поруха, и с новой партией кабальных ковать их к
тачкам спустился тульский кузнец Еремка. У Еремки озорные глаза, шапка
набекрень, покрутил русой бороденкой, сплюнул:
- Ай да Демидов, загодя у сатаны преисподнюю выпросил. Не кум ли подчас
он ему?
Доглядчик ткнул Еремку в бок:
- Ты дело делай, а язык за зубами придерживай, а то самого к тачке
прикуют.
- Эхма, подходи, народ крещеный, обвенчаю с каторжной! - Еремка взялся
за молот и стал приковывать кабальных к тачкам.
Лежа в забое, Сенька Сокол по голосу узнал веселого хлопотуна Еремку.
Сокол поднялся, сгибаясь и волоча тачку, пошел на тусклый огонек в
штольне.
Еремка приковал последнего, поднял голову; струхнул. В него уставилась
лохматая борода. На черном лице горели воспаленные глаза. Человек,
согнувшись, держал в руках кайло и тяжело хрипел.
- Ой, леший! Осподи Исусе!..
- Еремка, аль не признал?
Тульский кузнец изумился:
- Ну, и по имени кличет. Во бес!
Сенька двинулся вперед, кандалы звякнули, отбросил тачку. Еремка
напряженно, с опаской вглядывался в рудокопщика, и вдруг лицо его
просияло:
- Ой, Сокол, ой, певун мой!
Они обрадованно глядели друг на друга. О чем говорить, когда доглядчик
рядом вертится, кричит Еремке:
- Отковал свое, иди к бадье!
Еремка на ходу спросил:
- Как-то жизнь?
- Сам видишь. - Голос у Сеньки хриплый, оскудел.
Еремка приостановился, огляделся, сильно дохнул, и светильник погас;
сразу сдавила черная тьма. Кузнец схватил Сокола за руку:
- Демиды отбыли на Москву, чуешь?
- Чую. - Сенька тяжко вздохнул.
- Вдругорядь спущусь, подарочек приволоку, а ты не зевай. Чуешь? -
шепнул Еремка Соколу. - А пока - вот...
Сенька ощутил в руке добрую краюху теплого хлеба - нагрелась за
Еремкиной пазухой.
- Э-ге-ге! - закричал зычно Еремка. - Светильня сгасла, кремня дай!..
Сокол, пошатываясь, вернулся в забой. Кержак сидел на выбитых глыбах,
тяжко дышал:
- Куда бродил?
Сокол переломил хлебную краюху пополам и половину отдал кержаку:
- Ешь!
Кержак взял хлеб, но есть не стал, спросил:
- Хорошее, может, слышал?
- Погоди, будет и оно. - Сокол взялся за кайло и стал долбить породу...
Наломанную руду в тачках возили в рудоразборную светлицу, к бадье.
Вверху глубокого колодца виднелось белесое небо, на краях бадьи лежал
снег; рудокопщики догадывались о зиме. Но вот уж давненько, как на бадье
снег исчез, края ее были влажны, скатывались ядреные, чистые капли.
"Вешние дожди идут", - угадывал кержак.
Прибывшая свежая партия кабальных рассказывала: на земле весна; лес
оделся листвой, поют птицы. Сухой плешивый старичок из прибывших вынул
из-за пазухи зеленую веточку березки. К веточке потянулись десятки рук.
Все с жадностью разглядывали зеленые листочки. Кержак оторвал один,
положил на ладошку, долго не сводил глаз, а в них стояли мутные слезы.
Сокол глянул на друга, засопел и отвернулся:
- Год отжили в преисподней... Ни дня, ни солнышка, ни ласки...
Весь день Сокол пел тоскливые песни, рудокопщики побросали работу,
слушали. Доглядчик пробовал разогнать плетью, но кержак крикнул:
- Не тронь, урок сробили... А тронешь - кайлом прибьем!..
Кандальники с тачками ходили в рудоразборную светлицу и долго смотрели
вверх узкого колодца: там голубело небо. Все тянули бородатые грязные
лица, ухмылялись:
- Весна!
Доглядчик выходил из себя. Хотя кабальные урок свой отработали, но вели
себя непривычно, как пчелиный рой весной. Походило на бунт. Доглядчик при
смене поднялся наверх и доложил о своей тревоге Мосолову.
Демидовский приказчик спустился в шахты. Тускло светились огоньки в
забоях, мужики старательно ломали руду, над потными телами стоял пар. В
подземельях давила духота, стояла могильная тишина. Мосолов усмехнулся:
- Где бунт, коли людишки робят, как кони... А ежели песню поют, то
разумей: от песни работа легче.
Сумрачный доглядчик перечил:
- Они табуном ходили и на небушко взирали!
Мосолов поднял палец и сказал внушительно:
- На господа бога, знать, ходили глядеть. Каются, ноне святая неделя.
Мосолов был полнокровен, полон силы; ходил он, заложив за спину руки,
зоркие глаза заглядывали во все закоулки.
"Пустое, - подумал он, - человек спущен в могилу, прикован цепью к
большой тяжести - тачке, где ему вылезти?"
Хотелось поскорей выбраться из сырых душных шахт, и он с легкой
издевкой сказал доглядчику:
- Человек не птаха, не взлетит из этакой глубины.
Мосолов поднялся наверх спокойный и уверенный. Над прудом дымили домны;
знакомо и равномерно стучали обжимные молоты. На горе шелестела свежая,
сочная зелень, в пруду квакали лягушки. Солнце садилось за горы...


Рыжеусый стражник Федька, как только сплыл Акинфий по Чусовой, загулял.
Дверь в шахтовый спуск запирал на замок, ружье ставил в угол и
присаживался к столу. Доглядчик-раскоряка поднимался к нему, и оба пили...
Пьяный доглядчик жаловался:
- Говорит, человек не птаха, не подымется... А мы - гуси-лебеди. Пей,
кум...
Пили...
В колодце вверху сверкали крупные звезды.
"Надо бежать! - решил Сокол. - Весной под каждым кустом дом".
На неделе демидовские дозоры поймали беглого и пригнали в шахты.
Веселый Еремка спустился в рудник ковать беглого к тачке.
Как и прошлый раз, Сокол добрался до Еремки. Коваль встретил Сеньку
насмешкой:
- Жив, шишига? Крепка шкура-то?
Доглядчик отвернулся. Еремка дохнул на светец - огонь погас.
Кузнец засуетился:
- Ой, будь ты неладно, кремня дайте...
Во тьме он ткнулся в Сеньку и сунул в руку напильничек:
- Держи подарочек... Ежели в бадье будет зелена веточка - наверху
пьяны. Беги...
Высекли огонь; Еремка держал наготове молот, посапывал. Сокол как не
был - растаял...
После каторжной работы кабальные укладывались на отдых поздно. Пели
песни и под песни трудились с напильником над кандальем...
Мосолов сел на хозяйского конька и поехал осматривать стройку на
Тагилке-реке. Невьянские жильцы вздохнули легче. Над прудом сверкало
солнце, над горами голубело небо; люди как бы впервые увидели их. Веселый
кузнец Еремка пришел к Федьке-стражнику со штофами и стал пить вместе с
ним.
У пруда расхаживал народ - отдыхал, девки песни пели. Только бородатый
кат с разбойничьими глазами ходил сумрачный у правежной избы, ворчал:
- Съехали хозяева - загуляли. Быть битым холопам!..
Кат в бадье отмачивал свои сыромятные плети: "Хлеще будут!"
В троицын день девки на реке пускали венки; по площади, заложив у
целовальника в кабаке свою сабельку, расхаживал пьяный Федька, куражился.
Кат подошел к нему:
- Ты что ж, служивый человек, не у места?
- Я стражник - вольный человек, - бил себя в грудь Федька. - Пью-гуляю,
ноне святая троица, а ты уйди, варнак...
У ката мысли ворочались медленно, хвастовство Федьки ему пришлось не по
душе, он насупился и отошел от бахвала. Завалился кат на замызганные нары
и весь день-деньской проспал...
Утром по заводской улице бежал доглядчик-раскоряка, размахивая шапкой,
истошно кричал:
- Караул, рудокопщики сбегли!..
Федька-стражник лежал в пропускной избе, повязанный по рукам и по
ногам, вращал хмельными глазами. В колодце болталась пустая бадья.
Спустились вниз; по шахтам бегали растревоженные голодные крысы да гулко
падали в темных переходах капли. В рудоразборной светлице нашли одного
старика рудокопщика, Лежал он на спине, заходился в долгом кашле, харкал
кровью и смотрел вверх колодца на голубое пятнышко неба. Старик в забытьи
говорил тормошившим его:
- Помираю. Улетели соколы - не поймать!
На земле стояла жара, но кату было холодно, он надел полушубок, взял
плеть и пошел в горы отыскивать Мосолова...


В горы, в лес из рудника бежали кабальные. В лесу - дичь, тишина,
болото; человеческий голос слаб, тонет во мхах, в буйных травах. В чаще
под лапой зверя трещит сухой валежник.
Глухой ночью беглые выбрались на поляну, кузнец-кержак камнем сбил
кандалы народу. Огня не раскладывали. Сокол сидел на пне, кабальные лежали
на траве; меж вершин качающихся деревьев блестели звезды.
Сенька убеждал беглых:
- Бежим все вместях. Веник повязанный крепок, не сразу сломишь, а по
прутику без труда переломаешь. На дорогах и тропках демидовские псы
сторожат, по следу побегут, по одному перехватают.
Кержак сидел у пня, руками уперся в землю, примял папоротник. Борода
взъерошена, глаза волчьи.
- Верную речь Сокол держит! - одобрил он.
Беглые молчали, потупив глаза в землю.
- Ну, что молчите? - Кержак потянулся и выворотил папоротник с землей.
- Я бы рад, - шевельнулся тощий мужичонка; бороденка у него ершиная, на
лице ранние морщины, - рад бы... Да к дому спешить надо... Я -
галичский...
- Вот видишь, ему до Галича, а мне к Рязани подаваться, - как тут
вместе? Вот вить как, а? - Молодец в серой сермяге поскреб ногтями
нечесаный затылок.
Сенька спросил с горькой усмешкой:
- А на Рязани что тебя поджидает? Аль не отведал у барина-господина
плетей?
- Бухнусь барину в ноги; верно, отходит плетью, да простит. На земле
маята лучше, чем под землей.
Сенька недовольно сдвинул брови:
- Эх ты, рязань косопузая, о себе думаешь. Зайцем потрусишь -
поймают...
- Не поймают, - шевельнул плечами рязанец и ухмыльнулся.
- Храбрый! - Глаза кержака стали грозны. - Ослобождали - с нами, а
ослобонили - в сторону. Я, Сокол, с тобой иду. Завязали мы, Сенька, свою
жизнь одним узелком: драться нам вместе и умирать вместе.
К Сеньке подобрались пять беглых; решили с ним идти в огонь, в воду.
Остальные - кто куда.