Федоров Александр. Демидовы

барского покоя.


Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день в Невьянск наехал
горный офицер Урлих. Был он молод; проворно соскочил с брички и пошел
прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в бархатный кафтан,
надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и еще суше. Сидел
Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер переступил
порог, Демидов потянулся к нему:
- Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог...
На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги - ботфорты, при шпаге,
в руках - треуголка. Парик прост, пылен. Офицер щелкнул каблуками,
поклонился. Демидов глазами указал на кресло:
- Садитесь, устали...
Гость не заставил ждать, сел прочно:
- Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось.
- Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О Демидовых кто не слышал.
Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли...
- Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас тут везде
так прочно. Меня это поражает...
Демидов поднял голову и похвалился:
- Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край
тут...
- Край дальний, но богатый, - согласился гость.
Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках
юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице.
Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил
глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В
Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, -
таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
- Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. - Демидов
тяжело застучал костылем.
В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
- Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин
офицер с дороги! - приказал хозяин.
Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
- Почтите нашу уральскую баню...
Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
- Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато;
узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На
стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, - его
признал гость по рассказам.
Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил
по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы
ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза
Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную
бороду.
Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий
диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом;
от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все
было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб,
камень, железо...
Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь и кто-то
вошел.
- А вы и не поели? - Голос был тепел, приятен; офицер открыл глаза;
перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и густые черные
брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали?
Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся молодке, сверкнули белые
зубы. Молодка зарделась.
- Умыться бы! - попросил гость.
Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой; офицер
умылся; стало легко и приятно.
Служанка сытно накормила гостя, взбила пуховую постель и отошла к
двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края передника, чего-то
выжидала...
- Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза и улыбнулся. Она была
стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он.
- Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела.
- Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на портрет. Ему
показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся.
Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо. Тяжелая дверь с
певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась.
В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на высокой башне куранты
играли приятную мелодию.
Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые
- молодки...
"Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки".
Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое, здоровое
тело.


Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном.
Томили духота, мерзкие испарения; многие, гремя кандальем, бредили. На
обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые тени.
От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь и
скребясь, шли к бадье, жадно пили тухлую воду. Напившись, валились на
землю, храпели.
Старик монетчик с седой бородой не спал; в малом коробе поблескивали
серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не
отрывал от серебра глаз.
"В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя по-татарски
ноги, продолжал думать: - А сколь мук на свете от серебра? Пошто так?
Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?"
Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом
по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав ноги и руки, -
ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет, а
муха, ничтожная тварь, живет..."
Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод.
Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, - тайком подпилил их
старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой и легкий, он
заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень...
Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно поглядел вверх. Там темнел
узкий лаз, крытый решеткой...
Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело.
- Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская
ржа изъест всю крепость. Эх-х...
Литейщик подошел к дубовой двери, приложил ухо. Где-то далеко в
подземелье глухо пели кабальные.
- Господи, - перекрестился старик, - наши поют, правоверцы... Почему
так много народу набрело?
В углу, в запечье, где было тепло, поднялся лохматый кандальник, на
черном от сажи лице блестели белки:
- Ты что не спишь? Колобродишь?
В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер быстро,
как мышь, юркнул к печи, надел ошейник, присмирел. В замке со звоном
повернулся ключ.
- Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик.
Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с фонарем в
руке стоял Щука, за ним пять дозорных.
- Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки!
У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука шагнул вперед,
за ним - трое. Натруженные монетчики не шелохнулись, храпели. Старик
поднял голову, глаза злы:
- Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет?
Щука насупился:
- Ты, старый пес, греховодник, покажи, где рублевки и серебро в
слитках?
Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали
ребра.
"Как пес лютый", - подумал Щука и сказал:
- Хозяину серебро понадобилось, чуешь?
Старик удивился:
- А зачем слитки?
- Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел к кошелке; в
ней поблескивали рубли.
Мастерко огрызнулся:
- То вороны на падаль летят.
Щука взял кошелку за поручни: грузна.
- Эй, - крикнул он. - Бери двое!
Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы.
- Рубли считаны!
Разбуженные шумом кабальные ругались. Гремели кандалы. Дозорные,
огрызаясь, поклали в коробы серебро и утащили в проход. Дубовая дверь
захлопнулась за ними. Загремел замок.
В запечье поднялся лохматый мужик:
- Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет!
На башне куранты заиграли получасье...
В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на ночную синь
неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука. В
хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке пропели полунощники петухи;
над прудом дымился легкий туман. Далеко на задворье лязгал цепью
растревоженный болячками медведь.
Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя башню,
холоп крикнул вниз:
- Валяй!
Щука толкнул Бугая в спину.
Взъерошенный плотинный угрюмо перекрестился. Он положил мускулистые
руки на бревно и поглядел на Щуку:
- Жать?
- Жми!
Бугай грудью навалился на бревно, ухнул. Под плотиной зазвенела
струйка.
- Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом.
Бугай расстегнул ворот рубахи; грудь волосата, на гайтане болтался
крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось.
- Еще!
Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег и с ревом
ринулась в темный лаз...
Дозорный на башне снял шапку, положил крест:
- Господи, ревет-то как. Зверь!
Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива.
Офицер Урлих проснулся: приснился менуэт. Он долго слушал: где-то
шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В узкое окно
задумчиво глядело созвездие Стрельца.
На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи...
Туман над прудом стал гуще; звезды угасли; на поселке заскрипели
ворота: бабы шли доить коров.
Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов не было. Шлюзы
вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял звон. Он
неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с башни; сошел на этаж, где
медленно двигался грузный вал, было много колес, тягачей... Где-то
зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час.
Дозорный миновал вал, спустился ниже; ступени лестницы стали шире,
грузней. Вот и конец лестницы... В каменной камере было тихо, пусто...
- Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик.
В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены,
бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука...
- Что только робят Демидовы! - Он с оглядкой подошел к окошку, его
сердце гулко колотилось.
Не глядя, он с размаху ткнул сапогом в мохнатую голову. Булькнула вода,
утопленник сорвался с решетки и исчез в глубине.
Дозорный схватил крышку и торопливо прикрыл окно...
Бугай вернулся с плотины в свою избенку на лесных вырубках до восхода
солнца. Усталый, голодный, придя домой, снял рубаху; от его громадного
косматого тела валил пар. Работный нацедил жбан квасу, взял хлеба и вышел
на двор.
Из-за гор блеснули первые лучи солнца; над порубками на лесное озеро со
свистом пролетела запоздавшая утиная стайка. Бугай сидел на бревне,
насыщался.
Внезапно раздался выстрел. Бугай бросил недоеденный хлеб, вскочил. "Что
такое?" - изумился он. У плетня таял пороховой дымок, и по вырубкам
проворно убегал кривоногий человек. Грудь плотинного ожгло; он взглянул и
увидел кровь - понял все...
Богатырь схватил бревно, на котором сидел, и, вертя над лохматой
головой, бросился за убийцей.
Отбежав сотню шагов, Бугай запнулся за пень и упал мертвым.


Государственный доверенный офицер Урлих проснулся рано, его отвели в
баню, испарили. Гость телом был крепок, упруг и с наслаждением хлестался
веником. В бане стоял непереносимый жар, потрескивала каменка: офицер
покрякивал от приятного пара и просил: "А нельзя ли еще?"
Демидовский слуга сам обомлел, ахал: "Из господ, а хлещется, как холоп.
Ишь сердце какое!"
Распаренный офицер соскочил с полка, рванул дверь, выбежал на воздух и
помчался к пруду. С разбегу он нырнул головой в самую глубь. Холоп развел
руками: "Вот ирод, что творит!" Офицер остудил в пруду разгоряченное тело,
отпил квасу, оделся...
Гостя пригласили к демидовскому столу. Черноглазая служанка проводила
его в столовую горницу. Молодка шла впереди, беспокойно оглядываясь.
Офицер не утерпел, тронул ее за локоть. Она приостановилась.
- Ты, барин, не очень-то всему верь! - нахмурив брови, прошептала она.
- То есть чему? - затаил дыхание Урлих.
Служанка промолчала, повела круглыми плечами и пошла вперед. Офицер
подумал: "Совсем приятная девушка..."
Никита Никитич, одетый в малиновый бархатный кафтан и жабо, в свежем,
пышно завитом парике, давно поджидал гостя.
- Как спалось господину офицеру? - поднимая выпученные глаза на гостя,
спросил Демидов.
Урлих поклонился и сел за стол против хозяина. За спиной Демидова,
держась за возило, стоял дядька в красной рубахе. Насколько был могуч и
крепок холоп, настолько жалким и тщедушным выглядел хозяин. Никита Никитич
кивнул прислужнице, и она налила в чары вина. Но, глядя на бархатный
кафтан и пудреный парик хозяина, гость заметил, что за всем этим внешним
лоском скрывались невежество и худые манеры. За желтыми, давно не
подрезанными ногтями Никиты Никитича чернела грязь; за едой хозяин чавкал
и брызгал слюной; гость еле сдерживал брезгливость. Пил хозяин много и
этим еще больше удивлял офицера.
"Паралитик, а пьет за семерых здоровых", - подумал он.
Однако Демидов не хмелел: он хищно поглядывал то на бутыли, то на
гостя...
На башне часы заиграли приятную мелодию. Урлих вздрогнул и поднял на
хозяина глаза:
- Отколь сии музыкальные куранты взялись у вас?
Демидов шевельнул перстами, на них блеснули драгоценные камни; он скупо
ответил:
- Братец наш Акинфий Никитич добыл в иноземщине сии куранты. Из
Голландской земли купчишки по наказу привезли...
Гость вспомнил ночную музыку, загадочный шум и внезапно спросил
хозяина:
- Ночью почудилось мне, большая вода была; что могло сие означать?
Служанка опустила глаза, теребила краешки передника. Лицо Никиты
Никитича побагровело; хозяин надулся индюком и хрипло выдавил:
- Пошто холопы не сказывали мне? Може, беда какая приключилась? Кличьте
Щуку!
Слуга-хожалый протопал к двери, с грохотом распахнул ее и рявкнул:
- Щука, черт, хозяин зовет!
Холоп стал на свое место, служанка отошла к двери, притихла. В горницу
торопливо вошел кривоногий Щука, сапоги и плисовые штаны его были
забрызганы грязью.
Щука по-уставному, как раскольник, поклонился Демидову:
- Беда стряслась, хозяин. Плотину прорвало, да и подвалишки под башней
затопли...
- Как так? - Никита Никитич схватился за костыль и застучал зло. -
Разор! А еще что?
Щука дышал тяжело и часто, глаза воровски избегали глядеть на офицера;
он еще раз поклонился Демидову:
- А еще, хозяин, беглые варнаки убили плотинного. На перелесье нашли
тело...
Паралитик вытянул длинную жилистую шею, пучеглазие испугало офицера.
Хозяин сипло, как гусак, зашипел:
- Сами видите, господин офицер, как в наших краях опасно живется.
Каторжные и варнаки из Сибири бегут, а Каменный Пояс на перепутье, оттого
часты беды... Вот оно, насолили Демидовым, разорили плотину... Уйди,
холоп, уйди, не могу о бедах слышать!
Щука, пятясь, вышел за дверь.
Демидов залпом осушил чару, закричал:
- Везите на заводишко; и господин офицер, я чаю, заждался к делу
приступить...
Хозяина вывезли на обширный двор, озолоченный утренним солнцем. Все
блестело: и серебристый пруд, и шпиль башни, и зелень. В корпусах стучали
молоты, черным дымом дышали домны. У крыльца бродили куры; хохлатый петух
задорно посмотрел на Демидова и прокукарекал. Хозяин ткнул перстом в
петуха:
- В котел прохвоста!
Возило остановили посреди двора. Демидов насторожил ухо: отовсюду
неслись знакомые, налаженные звуки.
"Ну, слава те господи! - успокоился Никита. - Цепной пес Щука чисто
обладил".
Хозяин повернул свое желтое лицо к гостю и сказал вслух:
- Сами видите, ходить я не мастер, искалечен болезнью. Вы, господин
офицер, извольте сами оглядеть все, что надумается. Холопишко проводит
ваше благородие.
Перед офицером как из-под земли появился Щука.
- Пожалуйте, ваше благородие.
Урлих в сопровождении приказчика обошел мастерские. Огромный, грузный
молот падал на раскаленное железо; огненной метелью из-под молота сыпались
искры. Кругом рвались белые струи пламени, по песчаным канавкам лился
расплавленный металл; среди этого пекла бегали потные, грязные люди и, как
демоны, подхватывали на лету белые куски железа; ковшами, как похлебку,
разливали чугун. В дверь дуло, а у печей и молота от жары выжигало
ресницы, и глаза наливались кровью. Люди были полуголы, по телу катился
пот; на разгоряченных людей у печей прямо из ведра хлестали студеной
водой.
Офицеру стало не по себе, он быстро пошел к выходу и был рад, когда
вышел к пруду.
- Покажите башню! - попросил он Щуку.
Офицер вошел в башню и долго заглядывал вниз; стояла тишина; в решетке
виднелась мутная вода.
- Жаль, что затопило, - со вздохом сказал Урлих и пронзительно
посмотрел на Щуку. - Погиб народ?
- Никак нет, ваша милость. Народишку тут не доводилось бывать. Клети
для меди были, да и те впусте стояли. - Щука стоял тихо, понурив голову.
- А ежели воду вычерпать? - поднял на приказчика глаза офицер.
- Эх, ваше благородие, да ее во сто годов не вычерпаешь.
Офицер выпрямился, стал строг:
- Я тогда пруд спущу!
Демидовский приказчик угрюмо откликнулся:
- Пруд-то не шутка спустить, да тогда завод станет и пушки не отлиты
останутся. Вот ведь как! Может, на башню подниметесь?
- Нет.
Быстрым шагом Урлих пошел к себе в горницу и потребовал из конторы
записи о литье железа.


Шла третья неделя; питербурхский гость никак не мог проверить
конторские записи, все было запутано. В отчаянии офицер метался по горнице
и не знал, что предпринять.
Утро и обед Урлих проводил с хозяином. Демидов сидел чинно, важно и все
жаловался гостю: донимает доносами злой соседишка Татищев. Урлих
отмалчивался.
Из головы не выходило: "Потопил народ Демидов, потопил".
За столом и в горнице по-прежнему прислуживала черноглазая служанка.
Офицер только сейчас заметил, до чего у девки длинные да пушистые косы.
Ресницы у нее густые и черные.
"Хороша девушка", - подумал он; было приятно глядеть в ее глаза; не
стесняясь Демидова, офицер любовался холопкой. Хозяин словно и не замечал
этого.
Однажды вечером усталый от работы господин Урлих шел по темному
коридору; никого из холопов не было в этот поздний час. Только в хозяйской
горнице дверь была приоткрыта, и косой солнечный луч падал на каменный пол
коридора.
Офицер хотел прикрыть дверь, подошел и стал, как прикованный. В кресле
сидел хозяин без парика, отчего он выглядел болезненнее; слуги за возилом
не было. Перед хозяином стояла черноглазая служанка и кончиком фартука
утирала глаза. По вздрагиванию плеч девушки Урлих догадался: она плачет.
Хозяин меж тем протянул сухую руку и пытался ухватить служанку за
подбородок.
- Целуй меня, дурочка. Ну!
- Не мо-о-гу-у... - сквозь слезы выдавила девка. - Не мо-гу-у...
- А ты моги, а ты моги! - Голос хозяина был слащав, он вертел острой
головкой на длинной шее и мурлыкал.
Офицеру стало не по себе.
"Шелудивый кот", - брезгливо подумал он.
Надо было уйти от этого зрелища: не к лицу офицеру подсматривать, - но
внезапная тоска навалилась на сердце и приковала Урлиха к порогу.
Демидов продолжал уговаривать девку:
- Ты поцелуй да уготовь мне постельку.
- Что вы, барин! - простонала девушка. - Не могу! Вы лучше меня
потопите, как...
- Помолчи! - стукнул костылем хозяин и заметил приоткрытую дверь.
Офицер нырнул в тень.
- Закрой! - приказал девке Никита, но чернавка выбежала из горницы и
прихлопнула дверь. Вслед ей в горнице истошно закричал паралитик:
- Вернись, дура-а!
Служанка темным коридором пробежала в горенку гостя и стала стелить
постель. Урлих неслышным шагом вошел к себе. Девушка роняла слезы; плечи
ее вздрагивали. Взбивая перину, она вдруг заплакала в голос и
пожаловалась:
- Ох, не могу! Ох, не могу...
- Почему "не могу"? Что "не могу"? - спросил офицер.
- Ему подыхать пора, а он... - Она опустила глаза и зашептала: - А ты
бойся их, бойся! Они со Щукой в подвалах потопили народ и рубли сами
робили. И Бугая пристрелили они. Они и тебя убить могут.
Урлих еще неделю прожил в Невьянске, лазил на башню, подолгу глядел на
горы, на бегущие облака, - но тревога его не проходила. Под башней в
затопленных тайниках плавали трупы, но как доказать это? Взять с собой
черноглазку, но что скажут дворяне да хозяин? Пристыдят: спутался-де
офицер с холопкой. Да и будет ли вера холопке? Демидовское слово и слово
холопки не в одной цене ходят.
Демидов притомился от чужого взгляда в его поместье, он беспокойно
посматривал на офицера и недовольно думал: "Когда провалится к чертям
незваный гость?"
Гость между тем собрался в обратный путь. В конторских книгах Урлих
заметил фальшь: не вносил Демидов десятину железом государству. Подозрения
эти подтверждала и черноглазка.
- Выкупите меня, господин Урлих, у вас холопкой быть приятнее; у
Демидова страшно! - просила она.
В последний вечер девушка пришла стелить гостю постель и горько
плакала.
- Убьет меня Демид! Ой, убьет! - пожаловалась она.
Он промолчал. Служанка степенно отошла к двери, почтительно
поклонилась:
- Прощай, барин...
За дубовой дверью затихли ее шаги; Урлиху стало горько, он повалился
лицом в пуховик и терзался всю ночь.
Для отъезда столичного офицера Демидов предоставил свою колымагу,
обитую бархатом; два конных пристава охраняли Урлиха. Никита Никитич,
важно одетый, сидел в кресле посреди двора, провожал гостя:
- Добрый путь господину офицеру. Кланяйтесь от меня царице-матушке, их
неусыпными попечениями держатся наши заводишки.
Демидов посмотрел вслед колымаге и сказал сердито:
- Освободились от соглядатая...
На запрудье, на огородах, в синем сарафане стояла черноглазая служанка.
На дороге улеглась пыль; она вздохнула, и крупная слезинка покатилась
по ее щеке...


После немалых трудностей добрался Урлих до Москвы. Дорогой донимали
осенние дожди, проселки утопали в грязи, вздулись реки. Ломались колеса,
рвались постромки, подолгу приходилось стоять у кузниц да в почтовых ямах.
В Москве офицера поджидал приказ: Урлиху свыше давался совет пожить в
Москве и не торопиться в Санкт-Питербурх. Урлих понял, что ослушание
грозит опалой. Делать было нечего, офицер остановился в Замоскворечье у
дальней родственницы. В Москве жизнь шла вяло, замоскворецкие улицы рано
затихали; от разбойников и татей ворота и калитки запирались на крепкие
запоры с заходом солнца. Родственница Урлиха была старая глухая дева; ей
доходил восьмой десяток. От тоски господин Урлих неумеренно прикладывался
к бутылям и жаловался старухе:
- В демидовском царстве народ живет по-каторжному. Демидов грозен: сам
и пушки льет, и деньги чеканит, и расправу чинит. Когда захочет - губит
народ. Я государыне о сем доложить жажду, а меня на Москве держат...
Старуха подслеповатыми глазами посмотрела на молодца и прошамкала:
- И, батюшка, не лезь лучше, не лезь, оно спокойнее. С богатым не
судись, батюшка, с сильным не борись... Нажалуешься и сам не рад будешь.
Молчи да живи! Лежачий камень и тот мохом обрастает, батюшка, вон оно как!
В Москве Урлих прожил до санного пути и возвратился в Санкт-Питербурх,
когда указом государыни дело о злоупотреблениях Демидовых было прекращено.
Урлиху же предложили обратиться к исполнению обычных дел; этим все и
окончилось...

5

Девка-чернавка сбежала от Демидовых к отцу, доменщику Гордею. Никита
Никитич был зол, грозил:
- Никуда от Демидовых не сбежишь. От нас ни одна козявка не бегала.
Параличный хозяин приказал Щуке:
- Приведи!
Вечером приказчик пришел к литейщику. В пасти высоченной домны пылал
жадный огонь; черные, закопченные сажей стропила и крыша озарялись
багровым отсветом. Потные голые рабочие с потемневшими лицами суетились
возле печи.
Перед домницей стоял доменщик Гордей и, насторожив ухо, слушал
клокотанье в ней. Расплавленная лава ослепляюще светилась. Литейщик был
широкоплеч, мускулист, с подпаленной густой бородой и черными глазами.
Увидев Щуку, работный угрюмо отвернулся и, как будто не замечая его,
уставился в жадный зев домны.
Палила невыносимая жара. Щука покосился на багровое пламя и, ероша
бороду, крикнул:
- Небось тепло?
Гордей отмалчивался.
- Вот что! - хлопнул по голенищу плетью приказчик. - Пошто твоя дочь от
хозяина сбегла? Гони немедля! Понял?
Доменщик сердито поглядел на демидовского холуя и снова перевел глаза
на огненную пасть чудища.
- Ну, - прохрипел Щука. - Гони!
- Чего "ну"?
А про себя подумал: "Момент, и золы от пса не останется".
- Заберем, ежели по добру не хочешь! - крикнул Щука и повернулся к
выходу.
Доменщик, опустив плечи, молчал; только сжимались и разжимались
кулаки...
К вечеру демидовские холопы пригнали сбежавшую девушку в покои к
хозяину. Потупив глаза, она стояла перед Никитой Никитичем. Демидов
прищурил глаза, спросил слащаво:
- Почему сбежала, красавица?
Девушка молчала, хозяин ударил рукой по столу.
- Ты вот что, - приказал он строго служанке, - иди, постелю мне готовь.
Она опустила голову, зарделась.
- Ну, не мешкай, проворь!
Прислужница нежданно выпрямилась, глянула, словно ножом полоснула;
затопала ногой:
- Без закону не пойду на грех. Не пойду!
- Экось крапива какая. Погоди ж ты! - прикрикнул Никита.
Он пригрозил ей:
- А ежели засеку?
- Ну и секи!
Демидов позеленел, схватил прислужницу за платье, рванул; девушка
стояла на своем:
- Не пойду!
- Не баба, а черт! Ишь ты! - Никите вдруг понравилось такое упорство,
но отступать было поздно; хоть служанка и крепко по нраву пришлась, а
высечь надо за упрямство.
На грозный хозяйский зов прибежали послушные холуи и стащили непокорную
в допросную. На скамье под розгой девка не сдалась, кричала: