Федоров Александр. Демидовы

Она упала ничком в душистые травы, круглые плечи ее вздрагивали. Платок
сполз с головы, толстая коса разметалась по сену. Сенька бережно гладил
вздрагивающую Аннушкину спину.
Весь день она ходила строгая и печальная. Развела огонь, дверь заложила
на крепкий запор; варила травы да коренья. Обмыла Сенькины раны настоем на
травах и перевязала их.


Сенька Сокол хоронился в лесной избушке. В сеновале был скрытый лаз в
овраг. Овраг густо порос черемухой да орешником. Однажды на заимку приехал
приказчик Мосолов и привез припасы. Наглый бывший купчина, как барышник на
конской ярмарке, бесстыдно разглядывал Аннушку.
- Добрый кус припрятал хозяин, - сказал он кержачке, стараясь обнять
ее.
Она жестко ударила его по рукам:
- Не лапай, не твоя! Скажу Акинфию Никитичу - на осине повесит.
Приказчик остыл, снял колпак, поклонился кержачке:
- Прости, пошутковал малость.
Упругим шагом она прошла мимо, строгая и красивая.
Сенька пережидал приказчика в овраге; недовольный, он крушил кусты
черемухи, орешника. Злое, оскорбленное чувство поднималось в его сердце.
Сам себя спрашивал и безжалостно казнил: "Кто ж она? Чего она приросла к
заимке? Убили мужа, батю, и она принимает убийцу? Неужто любит его?" От
этой страшной догадки загоралась ревность. Часто, издали наблюдая за
Аннушкой, он поражался ее строгой красоте, и тогда со дна души его
поднималось теплое чувство.
Разгрузив возок, Мосолов отдыхал часа два. Разостлав пеструю конскую
попону в тени, поджидал, пока отдохнут кони. Аннушка не пускала его в
избушку. Он косился и просил жалобно:
- Пусти в хозяйский курятник...
Кержачка перед самым носом закрыла дверь на крепкий запор и не вышла из
избушки, пока не уехал приказчик...
Акинфий Демидов, занятый заводскими делами, давно не бывал в бору.
Каждое утро Аннушка пугливо, с ожиданием поглядывала на лесную дорогу,
прислушиваясь, не раздастся ли конский топот.
Сенька поправился, окреп, подолгу бродил по лесу, принюхивался клееным
запахам. В глухом горном озере купался, тело наливалось силой, ночью
приходил крепкий, здоровый сон. Часто на сеновал приходила Аннушка и,
затаив дыхание, слушала про отца. Подобрав босые ноги под сарафан, она,
положив голову на колени, пригорюнясь, смотрела на беглого...
Звездной ночью Сенька просыпался на сеновале и думал: "Что же дальше?"
Во тьме плыло строгое, молчаливое лицо кержачки. Он спускался в потайной
лаз и прислушивался. В горнице спала Аннушка; доносилось ее спокойное,
ровное дыхание. Он долго сидел перед дверью, пока не зажигалась ранняя
заря; тогда неслышно уходил в лес.
Негаданно на заимку примчался Акинфий Никитич. Усталый после долгих
блужданий по лесу, Сенька возвращался на сеновал; в избушке горел поздний
огонь. На поляне нетерпеливым конским копытом взрыта земля, темнел помет.
"Приехал хозяин", - догадался Сокол, и сердце его сжалось. Как тать,
неслышно пробрался он к избушке и заглянул в нее. В светце горела лучина;
за столом сидел Акинфий Никитич, брови сурово сдвинуты; гость жадно ел,
двигались крутые скулы. Неподалеку от стола, скрестив по-бабьи руки,
стояла Аннушка и молча следила за Демидовым. Большие уши хозяина при еде
медленно двигались; огромными жилистыми руками он ломал краюху хлеба. За
стеной в сарае заржал жеребец.
На душе Сеньки стало неспокойно. Свет в горнице погас. "Укладываются
спать", - подумал Сокол, и ревнивое чувство обожгло его. Потайным лазом он
пробрался на сеновал; сердце продолжало гудеть; в висках стучала кровь. Он
жевал, грыз духмяные стебли высохших цветов; расстегнул ворот рубахи, но
ночная прохлада не остудила его, и сон упорно не шел. В щель видны были
звезды, и одна из них - самая крупная - синеватым светом мерцала над
зубчатой елью...
Ночная тишина; за стеной хозяйский конь хрупал сено.
Сенька спал или не спал - не помнит. Открыл глаза, перед ним стояла
Аннушка. В правой руке она держала топор.
- Вставай, - строго сказала она ему. - Вставай! Он спит. Самое время...
Кержачка подала ему топор, он послушно взял его. Она в ожидании
опустилась на траву.
- Иди, что ли! - сказала она злым голосом.
Сенька покорно поднялся и опустился в лаз. Долго стоял он перед дверью;
за ней гудел богатырский храп; толкнул дверь - она без скрипа подалась.
"Обдумала и петли смазала", - обожгла Сеньку догадка.
Акинфий Демидов лежал на лавке, положив голову на седло...
Аннушка, чутко насторожившись, долго поджидала беглого. На сеновале
посветлело. Из лаза показалась курчавая голова Сеньки; потом весь он вылез
грузно, словно налитый свинцом. Тяжело поднимая ноги, он медленно
взобрался на сеновал и опустился рядом с ней. Зло отбросил топор. Глаза
Сеньки потемнели, он опустил их. Руки дрожали. Аннушка протянула руку и
приласкала кудри. Торжествующим голосом она спросила беглого:
- Прикончил?
Он отвел ее теплую руку, решительно потряс головой:
- Не могу. Не разбойник я...
Лицо кержачки побледнело; она поднялась и, шатаясь, высокая, стройная,
пошла к выходу.
Над бором широким заревом занялась заря. Сенька видел, как Аннушка
сидела на пне подле избушки и горько плакала.


Акинфий Демидов умчался на завод, а Сенька Сокол два дня рыскал по
лесу. Неспокойные думы терзали сердце.
"Эх, Аннушка..." - и сам досказать не мог. Загадывал и не мог отгадать:
люба или не люба?
Был рядом Акинфий, лютый враг, и умчался. "Зачем упустил? - укорял себя
Сенька. - Неужто одни разбойники убивают?.."
На третий день, утихомиренный, он вернулся на знакомую поляну. Перед
избушкой стояла Аннушка. В синей кофточке, простая и близкая, она
пристально смотрела на тропку - поджидала кого-то.
Завидев Сеньку, пошла ему навстречу с ласковой улыбкой.
- А я-то думала - и не увижу боле...
Сенька взял ее теплую руку, и они вошли в избу. Она, как хозяйка,
накормила его. Там, где сидел Акинфий Демидов, сидел он - Сенька Сокол.
Кержачка любовно смотрела на беглого.
Насытившись, он поднялся из-за стола. Аннушка подошла к нему и просто
положила руки на его плечи. Заглядывая ему в глаза, спросила:
- Отчего хмурен?
- Порешил я - уйду.
- Что ты? - вскрикнула Аннушка. - Аль плохо тебе тут? Ушел ты, а сердце
мое изболелось. Люб ты мне, - прошептала она и приникла к Сенькиной груди.
- Не уходи, Сеня. Страшно мне одной тут.
Он бережно усадил ее на скамью, сам сел рядом:
- Не могу тут. Демидовским духом разит...
Кержачка предложила:
- Уйдем в скиты!
- Пошто в скиты? Не дорога мне туда. Вольной жизни хочу. Подамся в
Башкир-землю.
- Любимый ты мой! - На глазах кержачки заблестели слезы. - Неужели
покинешь меня? Уйду, куда хошь уйду за тобой. Одна я на белом свете, и вся
тут...
Он помолчал, тряхнул головой и сказал горячо на призыв кержачки:
- И ты мне люба, Аннушка, да жаль мне тебя, ласточка. Спородила меня
мать, видать, не для любви. Ярость во мне горит против кровожадных бар! Не
любовь и ласка манят меня, а жжет сердце месть. Может быть, и голову
отрубят мне, и оголодавшие вороны кости мои растаскают, но пойду я против
них... А ты иди в скиты одна... Кругом камни, лес, найди свою потайную
тропку, беги от Демида.
Аннушка сидела бледная, молчаливая. По лицу катились горькие слезы.
За окном глухо гудел бор. В избе стояла тишина. Кержачка встала и
сказала тихо:
- Что ж, не судьба, значит. Пусть по-твоему... И я сегодня уйду, немило
мне все тут...
В темную июльскую ночь над бором краснело зарево. Приставы с невьянских
крепостных башен, заметив далекий пожар, доложили Акинфию Никитичу:
- Не заимка ли горит?
Утром Акинфий Демидов оседлал коня и помчался в лесную избенку.
Подъезжая, всадник издали почуял гарь. На поляне, над оврагом, догорали
бревна. Акинфий прошелся по пепелищу, поворошил шестом и ничего не нашел:
"Неужели и кости погорели?.."
К синему небу тянулся сизый горький дым. Опаленные сосны качали черными
вершинами.
Демидов вскочил на коня и, хмурый, вернулся в Невьянск...

9

В солнечный день в небе кружили ястребы, выглядывая добычу; зеленые
березки, шелестя под ветром, бросали на пыльную дорогу зыбкую узорчатую
тень.
Ехал Никита в плетеном коробе, поставленном на гибкие жердочки,
запряженном парой гнедых башкирских лошадок. Торопился на стройку. От
неустанных разъездов и забот он стал поджарым, нос закорючился, походил на
орлиный клюв. Как-то в забое Никита повредил себе ногу и теперь ходил с
костылем.
Дорога шла лесная; поглядывая, как коршун, по сторонам, Никита
посвистывал; кони бежали ходко. На повороте, в чащобе у дороги, Никита
заметил человека, Наметанным глазом он угадал в нем беглого. Шатун сидел,
по-татарски поджав под себя ноги, голопупый, искал в снятой рубашке
паразитов, голова у него не по туловищу большая.
- Ишь ты! - свистнул Никита; кони встрепенулись.
Бродяга вскочил; Никита заметил: у шатуна ноги кривые, дугой.
- Стой! - крикнул Демидов, выхватив из-за пазухи пистолет. - Пристрелю!
Беглый застыл; штаны у него - рвань. Демидов осадил коней и поднял
глаза на бродягу.
- Кто?
Шатучий человек глянул на заводчика и хрипло выдавил:
- Каторжный.
У ног беглого лежала истрепанная рубаха, живот расчесан до крови.
Бродяга покосился на Демидова и ухмыльнулся.
- Я от деда сбег, от бабки упер, от каторги ноги унес, - начал он
скороговоркой, смело глядя на Демидова.
"Не пужлив, дьявол", - довольно подумал Никита и пригрозил:
- И дед твой и бабка - конопатые и дурни простоволосые, а от Демидова
не сбегишь. У Демидова - руки длиннющие. - Никита засунул пистолет за
пазуху, взял костыль. - Ну! - Заводчик насупился.
- Что ну! - огрызнулся бродяга. - Пока не запряг, не говори: ну.
Плевать, что ты Демид.
- Ух ты, черт! - выругался Никита. - Надевай рвань, тошно на пузо
смотреть, да садись в короб. Никуда не сбегишь, на завод приставлю...
Бродяга помялся, махнул рукой: "Эх, была не была!"
Он надел рубаху, подошел к возку и вскочил в ко роб; глаза беглого
воровато бегали.
- Как звать-то? - строго спросил Никита.
- Ты мне не допросчик, а я тебе не ответчик. На каторге по-всякому
величали, кто Козьими ножками, а кто Щукой. - Беглый нагло смеялся в лицо
Демидову.
- Не рыпайся, ерник, - пригрозил Никита. - Огрею костылем.
- Попробуй - я сбегу, - сплюнул бродяга.
- Вот леший! - засмеялся Демидов; бойкость бродяги ему нравилась. - Ну
куда ты сбежишь? Кругом мои заставы, боры да скалы, а пузо у тебя пусто;
жрать-то хочешь?
- Хочу! - обрадовался бродяга. - Третий день не жрал. Может, покормишь,
али скуп от богачества? - Беглый оглянулся на Демидова.
Заводчик засопел, достал из берестяной коробушки краюху хлеба, с минуту
подумал и отломил большой кусок:
- Ешь!
Каторжный стал жадно есть; Демидов молча разглядывал его и определял, к
чему он способен.
Над дорогой раскачивались сосны; смолистый запах пьянил головы. Кони
неслись резво; Демидов в крепких пальцах нетерпеливо перебирал вожжи и
поглядывал на беглого, а в душе радовался: "Ну и чертушку пымал, давно
такие окуньки на леску не попадали".
Бродяга торопился покончить с хлебом; наголодался - глотал куски не
прожевывая. Хлеб был мягок, душист, давно не едал такого добротного хлеба.
Ел бродяга, а сам думал: бежать или не бежать? Не бежать - демидовская
кабала; убежишь - лес, горы, голод; поймают - пороть будут. "Ладно, -
решил он, - повременю, пригляжусь. С этаким жаднюгой, может, и в люди
вылезу..."
Кони свернули за камень; разом распахнулся бор; под угорьем блестел
серебристый пруд. Издали темнела плотина, к ней, словно муравьи, рабочие
люди на тачках подвозили шлак, крепили перемычку.
У плотины дымились домны. У Никиты затрепетали тонкие ноздри, он ощутил
знакомый заводской запах гари. В долине по берегам пруда раскинулись серые
рабочие домишки.
Кони понесли под угорье, мигом промчали плотину; рабочие снимали шапки
и угрюмо глядели вслед демидовской тележке.
День приезда Демидова на Тагильский завод был правежным днем.
Демидовский тарантас пересек площадь и остановился перед заводской
конторой. На крыльцо выбежал приказчик и бросился помогать Никите вылезти
из короба.
Демидов, кряхтя, сошел с подножки, оперся на костыль и пытливым взором
окинул завод, прислушался. По тому, как дышали домны и какой стоял
заводской гул, Никита издали угадывал, как идут на заводе дела.
Демидов перевел тяжелый взгляд на каторжного.
- Этого бродягу отведите в терновку! - ткнул он костылем в беглого.
С лица каторжного, как шелуха, спала беззаботность. Он пригорбился,
поклонился хозяину:
- Да я ж не сбегу!
- Ты мне тут поговори, - насупился Никита. - А дорогой кто дерзкие речи
держал перед Демидовым? Так! За проворливость, удачу - хвалю тебя, беглый,
а за дерзость перед хозяином - высеку, благо день ныне правежный...
Бродяга воровато огляделся: кругом горы, гудит смоляной лес, на плотине
и у домен копошится народ. "Куда тут убегишь? Эх, и влопался!" - почесал
затылок каторжный. Перед ним стоял приказчик - крепкий бородатый дядька.
Глаза у приказчика бесстыжие и властные; умеет заводчик подбирать под
стать себе людей. Приказчик сгреб бродягу за ворот, затрещала ветхая
одежонка.
- Ну, пошли, беспутный!
Сопротивляться было бесполезно; бродяга шел покорно, уныло повесив
голову. Караульный инвалид распахнул в заплоте калитку, и шатуна втолкнули
в узкий дворик, обнесенный островерхим тыном.
В терновке - тесной, грязной избе - на полу валялись мужики. Пол
местами полит кровью: знать, кого-то били батожьем. В углу с рогаткой на
шее сидел тщедушный старик; рядом прикорнул к стенке прикованный цепью
бравый парень. Он злыми глазами поглядел на беглого и спросил:
- По роже - разбойник; где поймали, каторжный?
- Где был - там нет, где ходил - там след, - скороговоркой ответил
бродяга.
- Ишь ты, говорун-сорока, - засмеялся парень. - Погоди, ужотко Демидов
своротит скулы, не то запоешь...
В углу застонал колодник. Старик кивнул в его сторону:
- Ишь, сатана-приказчик отпотчевал. Человек приписной, свое отработал,
на пашню тронулся, а его цап-царап... Теперь на правеж...
Старик шевельнулся, запустил руку в бороду; что-то цапнул:
- Оно так-то. Батоги на то и созданы, чтоб бога да господ не забыли...
У, черти, живого заедят!..
Щука заметил, как по стенке терновки нахальными стайками ползали
клопы...
В оконный проруб, захваченный толстой решеткой, дул ветер; под низким
потолком хлопотал паук. В избе густо пахло потом. Варнак повел носом и
чихнул:
- Ну и жизня!..


Никита Демидов прошел в контору и стал сверять записи. Приказчик,
заложив за спину руки, стоял тут же, не шевелился. Сухое лицо его
подергивалось, веки моргали; много видал этот человек, но не сказывал.
Записи Никита Демидов нашел в порядке, остался доволен и попросил есть.
Конторский стол покрыли скатертью, подали горячие щи и ковригу хлеба.
Демидов поставил костыль в угол, стал лицом к иконе и положил поклон в
землю.
Ел хозяин не спеша, молча...
Той порой на заводской площади шла подготовка к правежу. Еще третьего
дня по наказу заводского управителя нарезали лозовые вицы; чтобы не
ссохлись они, их держали в бадье с водой. Пока хозяин хлебал щи, на
площади перед заводской конторой поставили козлы; возле них расхаживал
заводской кат с плетью...
Из конторы на крыльцо вынесли кресло; из терновки пригнали угрюмых
мужиков; среди них стоял, опустив голову в землю, каторжный Щука.
Демидов вышел на крыльцо; на его лице от горячих щей выступил пот.
Хозяин степенно стал спускаться с высокого крыльца. Выставленные на правеж
мужики сняли шапки и поклонились. Голова Демидова не шелохнулась, на лице
не дрогнул ни один мускул.
Он уселся в кресло и с довольным видом оглядел провинившихся. Кругом
понуро стояли согнанные заводские и бабы с ребятами...
Кат выхватил из толпы правежных "приписного"; у косоглазого мужичонки
были сворочены скулы, разорван в углу рот, на щеках засохла кровь. "Ишь
разделали", - подумал Никита и, насупившись, строго спросил крестьянина:
- Пошто бегал?
Приписной шевельнулся:
- Я свое отработал, и к дому пора. Покосы, хозяин...
- Так, - огладил бороду Демидов и сощурил глаза. - Эй, Егорка, - махнул
он приказчику, - дай-ка сюда запись.
Приказчик подал листок углепоставщика; Демидов приказал прочесть. Юркий
канцелярист в потертом кафтане прочел дребезжащим голосом:
- "Федор Савельев, годов пятьдесят четыре. Имат женку и трое малолетних
робят; оклад - восемьдесят коробов уголья. Долгу за ем числится за
прошлое, тысяча семьсот восьмое лето двадцать два рубля девяносто две
копейки; уплачено долгу осьмнадцать рублей семьдесят одна с четвертью
копейка. Остатный долг надлежит отработать".
- Вон оно как! А ты говоришь - отработал! - сердито уставился в
приписного Никита.
- Отработал! По твоей записи век из кабалы не выйдешь! - хрипло
запротестовал углежог.
Никита крепко сжал в цепких руках подлокотники кресла. Канцелярист
юркнул за широкую спину хозяина.
- Так, - возвысил голос заводчик. - Значит, у меня на заводах обман
творится. Вон куда метнул! Ты знай: Демидов свое не упустит, а чужого не
надо. За то, что сбрехнул облыжно, добавлю двадцать пять лозин. А ну, ты!
- Никита ткнул костылем в ката.
С провинного скинули портки, привязали к станку. Озорной, сильной рукой
кат начал сечь приписного лозами наотмашь и в проводку; от крепких ударов
ката кожа посеклась в кровавые лоскутья.
- Беззаконие творишь, хозяин! - выкрикнул избиваемый.
Чтобы угодить хозяину, кат смочил лозы в соленой воде и стал бить
хлеще. От соленой воды боль становилась сильней и раны подолгу не
заживали; урок давался обстоятельный. Пытуемый орал благим матом.
Каторжный Щука, глядя на муки, дрожал мелкой дрожью. Крестьянина избили
и бросили с козел на землю; он не шевелился - обомлел. Принесли из колодца
ведро воды и полили на голову избитого. Мужик очухался, зашевелился; его
подняли с земли и поволокли обратно в терновку.
Правеж продолжался. Демидов шарил глазами по выставленной на расправу
толпе.
- Где ты упрятался, каторжный? - Голос хозяина звучал льстивой лаской.
- Иди сюда, голубь, за обещанным.
Кат вытянул из толпы бродягу Щуку.
- Не трожь! - крикнул тот. - Убью!
Кат с размаху треснул каторжника кулаком по голове. У бродяги все пошло
кругом. Палач сильной рукой содрал порточную рвань с беглого и привязал
его к станку.
Щуку отходили моченой лозой знатно, хлестко. Его подняли, надели
портки.
- Ну, как? - спросил Демидов.
Бродяга харкнул кровью, выпрямился:
- Черт! Отхлестал-таки, варнак!
Демидов повеселел:
- А ты хозяину не дерзи. Теперь пошлю тебя и на работенку. Руду копать
будешь!
Каторжник поднял голову, отказался решительно:
- В забой не пойду. Чуешь, хозяин? Я рудознатец, душа моя по лесам
бродить любит... Отпусти - руду раздобуду!
Никита сощурил глаза:
- Те-те... Хитрый какой! Отпусти за рудой, а там ищи в поле ветра...
Бродяга поправил портки, обрел смелость. Сдерживая боль, он посулил
Демидову:
- Зарок дам - не сбегу.
Демидов махнул рукой:
- Знаем зарок каторжный. Учены. Угнать на Ялупанов остров, отрастить
бороду да на шахту...
Щука ненавидяще поглядел на Демидова:
- Не пойду в шахту. Убегу! Увидишь сам, истин бог, сбегу...
- Пытай сбечь - твое счастье, - ухмыльнулся Демидов. - Сбегишь - не
трону, будешь рудознатцем...
Каторжного отвели в работный барак, накормили, указали нары. Он устало
повалился животом на солому, закрыл глаза. Но сон тревожили истошные
крики: на площади продолжался правеж...


Беглых крепостных, солдат, каторжных - всех сомнительных, шатучих людей
- для изменения наружности отправлял Демидов на Ялупанов остров. Жили
беглые в "годовой" избушке, пока не отрастала борода и волосы на бритой
голове. Кругом острова - Чистое болото; мшистая, топкая равнина, зыбуны,
трясины. Ни жилья, ни человеческой души кругом на многие версты. За
болотом бесконечный лес. На тайных тропах кой-где встретишь врубленный в
вековую сосну осьмиконечный крест; здесь прошли кержаки.
Дорога на Ялупанов остров тайная; не заберется чужой человек. Ступит на
зеленый мох - разверзнется бездна и молчаливо проглотит. Поминай как
звали!
Около года жили тут беглые; плели лапти и коробы для угля. Кормили
дурно - щи да квас, хлеба в недостаток. Били беглые палкой случайную
птицу, и тогда был праздник.
На Ялупанов остров наезжали приказчики, отбирали тех, у кого выросли
бороды, и увозили на заводы. В гнилом месте над трясинами заводская жизнь
казалась раем.
Каторжного Щуку доставили на Ялупанов остров; беглый не унывал. Рожа
заросла бородой, раны на спине зажили. Он сидел, по-татарски поджав ноги,
плел короба и пел каторжные песни. Голос оказался у него дикий, пискливый,
всем надоел. На ходу кривоногий шатун оказался легок, быстр. Любил он
рассказывать про разные руды; рассказывал от души, а душа у него была к
металлам ласковая.
Человек этот работал быстро, проворно.
Охрим, доглядчик Ялупанова острова, горбун с бородой до пояса, человек
с недобрым глазом, корил бродягу:
- Не пой, каторжный. Голос у тебя мерзкий, криком беду накличешь,
наехать могут сюда.
Щука с любопытством рассматривал доглядчика:
- Погляжу на тебя - бес с болота. Зубы конские, бородища до пупа, спина
верблюжья, ей-бо страшно! Неужто с трясины явился?
- Молчи, черт! - грозил Охрим; в руках его хрустела ременная плеть. -
Изобью!
- А ты попробуй. - Каторжный остановился перед ним, раскорячив кривые
ноги. - Я, чертушка, прошел болота, леса и дебри, меня не спужаешь.
Побьешь - я те глотку изгрызу... Во, видишь! - Каторжный оскалил большие
черные зубы.
"Варнак!" - подумал Охрим и пошел прочь.
Отшумели предосенние дожди, с полночи ревел гулевой ветер, валил и гнул
деревья; от дождей болотная топь вспухла: мхи до отказа напились влаги.
Люди прятались от холода в шалаши.
В эту пору доглядчик Охрим на поверке недосчитался каторжного. Обошли
весь островок, разворошили кустики, мхи, заглядывали под коряги, выворотни
- нет человека. У трясины напали на след: брошены старые лапти - стало
быть, сбег.
- Вот теперь и в ответе за сучья сына, - выругался Охрим. - Изобьют
еще, что не усмотрел...
В ельниках гудел ветер, над гиблым местом каркало воронье. Ушел
каторжный...


По холодным дням Никита Демидов любил погреть усталые кости. Топили
баню, каменку накаляли так, что если плеснуть на нее водой, то раскаленные
камни стреляли и лопались, как ядра. В бадьях томили пихтовый навар,
распаривали в горячем квасе веники. Демидову нездоровилось третий день; в
Медвежьей пади его охватило ветром, оттого поврежденную ногу щемила боль.
Истопили баню, припасли холодного квасу, на полки набросали пахучих трав.
Самое приятное для старика было нагнать пару так, чтоб гудело в
каменьях, чтобы бревна потрескивали; кузнец вспоминал юность, родную Тулу
и от хорошей бани молодел.
Никита, кряхтя, ворочался на полках, пыхтел, хлестался. Когда
заходилось от духоты сердце, он сползал оттуда, с жадностью выпивал
полжбана холодного квасу, опять бросался в густой пар и снова хлестал себя
березовым веником.
- Ой, любо! Ой, пригоже! - восхищался крутым паром Никита.
В жгучем тумане поблескивало костлявое тело.
Никита подзадоривал себя:
- Айда хлеще, айда слаще! Что, супостат, пристал? А-га-га!
Демидов не услышал, как скрипнула дверь и в пар вместе с холодком
шагнул кривоногий человечек. Он был гол, большеголовый, борода - клочьями,
что собачья шерсть. Человечек хлопнул себя по ляжкам и крикнул:
- Дай испарю, хозяин!
Никита протер глаза: "Уж не морок ли? Может, кровь в голову от жары
кинулась? Он, тот самый, кого подвез и высек".
Демидов ахнул:
- Каторжный! Отколь тебя черт приволок?
- Я с Ялупанова острова сбег! Сказал: сбегу - и сбег! Верен я в своем
слове, хозяин.
- Вот бес! - изумился Демидов. - Ловок ты и удачлив!
- Хороша удача, ежели царевы слуги в Сибирь укатали! Давай, хозяин,
испарю. Доверь, я зла не помню.
Демидов испытующе поглядел на голого человечишку. Тщедушен, ляжки
поджары, как у гончего пса.
- Дай вон жбан с квасом, попью! - крикнул Никита.
Каторжный проворно подал. Демидов испил; внутри пошел приятный холодок,
горячая марь отлегла от его головы.
- Ты, лешак, ополосни телеса, тогда и парь! - предупредил хозяин.
Щука не заставил упрашивать, опрокинул на себя бадейку теплой воды,
схватил веник - и на полок...
Сладостная истома овладела телом. Никита, закрыв глаза, кряхтел от
наслаждения. Распаренный, знатно отхлестанный, - пар до костей пробрал, -
он посулил беглому:
- С этой поры, знай, будешь рудознатцем. Сбег - твое счастье. Не трону!
Слово мое хозяйское твердо...
Дворовый народ диву дался: вошел хозяин в баню один, а вышел сам-два.
Откуда только большеголовый оборотень взялся?

10

Никита Демидов приблизил к себе каторжного Щуку; брал его с собою в
далекие поездки.
"Ежели с Ялупанова острова сбег головорез, - думал хозяин, - да ко мне
в лапы прибег - значит, верным псом будет!"
Щука прирос к хозяину. Демидовское добро он берег пуще глазу. В
кривоногом и на вид тщедушном человеке была прорва злости и скрытой
ловкости. Однажды в пьяной драке Щука бесстрашно полоснул ката сапожным
ножом; кат после этого отлеживался две недели, а за него расправу чинил
каторжный. С той поры кат с опаской поглядывал на Щуку. Так и не дознался
Демидов, откуда взялся Щука. На догадки хозяина каторжный уклончиво
отвечал:
- Был государев человек, а ноне демидовский стал... Грамотен!
Щука неведомым путем знал многие рудные места и хвалил башкирскую
землю. Сманивал хозяина.
- Исходил-истоптал я Башкир-землю, - хвалился каторжный, - места
рудные, лесу для уголья - не вырубишь в сотню годов, а настоящих хозяев
земли нет, потому башкиры народишко темный, притом нехристи. Тарханы-то