Федоров Александр. Демидовы

горы. Место капитану понравилось: с гор открывался далекий простор, внизу
серебрилась быстрая Чусовая, невдалеке шумел бор. Татищев заметил: руды
были богатые.
Рудокопщика наградили, отпустили с миром. Через неделю из Уктусского
завода капитан прислал рабочую артель; из смоляной сосны срубили бараки,
пробили в горах шахту и стали добывать руду.
Рабочие трудились от темна до темна, наломили горы руды. Капитан
помышлял сплавить руду по Чусовой на завод, но тут приключилась
непредвиденная беда.
Темной ночью варнак Щука привел демидовскую ватагу и захватил шахту.
Ватажники связали приказчику на спине руки, усадили его на чалую кобыленку
и погнали в лес.
Щука объявил рудокопщикам - голос его был зол, вид свиреп, в руках
плеть:
- Руды тут демидовские, кто дозволил рушить их? Попомните: кто супротив
Демидовых идет, повяжем да бросим в Чусовую! Кто по добру желает под
высокую руку Демидова? А кто не хочет - тому батоги припасены!
Работные, потупив глаза, молчали. Чубатый ватажник пригрозил:
- Аль пороть? Скидай портки!
Работные тяжело дышали, были потны; портки да рубахи на них рваные,
бороды лохматые. Вперед вышел рослый дядька; он сжал кулаки:
- Вот что, не грози и плеть убери. Что приказчика в бор угнали,
спасибо: сами думали в Чусовую его пометать. А на кого нам робить - все
равно, хошь на беса, можно и на Демида!
Щука, глядя на горщика, позавидовал: "Эк, и здоровущ, дьявол!"
Крикнул работным:
- Ну, так робите, а жратва будет... Хлебушко да портки доставим. Вот
оно как у Демидова!
Стоял мутный рассвет, от Чусовой поднимался туман, холодил тело.
Мужики, почесываясь, нехотя опускались в шахту...
Несколько дней крутил татищевский приказчик по чащобам да гиблым
местам. Чалая кобыленка притомилась; дороги не было. Донимали комары и
гнус, а ночью пугал филин.
В одно утро кержацкие скитники увидали у ручья подохшую кобылу, а подле
нее лежал неизвестный человек. Растолкали и дознались, кто он. Скитники и
проводили приказчика до Уктуса.
Татищев в эту пору расхаживал по конторе и диктовал писчику доношение в
Санкт-Питербурх; перо у писчика трещало, брызгало, он то и дело сажал на
грамоту чернильные кляксы, и когда капитан поворачивался спиной, писчик
проворно слизывал кляксы языком.
Дверь распахнулась, в контору ввалился приказчик. Татищев изумился:
лицо заводского опухло, в ссадинах. Приказчик пошатывался; взор его был
мутен. Капитан остановился посреди горницы, сдвинул брови:
- Никак хмельного нахлестался?
- Не довелось, господин капитан, - твердым голосом отозвался приказчик.
- Беда стряслась!
- Неужто шахта обрушилась? - взволновался Татищев, кивнул головой: -
Садись! Крепили плохо?
Приказчик скинул шапку, сел на порог и опустил голову:
- Не шахта обрушилась, а демидовские варнаки рудник забрали, а меня
оттоль выгнали...
Худое желтое лицо Татищева вытянулось. Он с минуту молчал, потом
скрипучим голосом спросил:
- Не пойму что-то. Рудник казенный, а Демидов тут при чем?
Приказчик криво усмехнулся:
- При том самом, при руднике. При ком сила, при том и рудник.
Капитан круто повернулся, забегал по горнице.
- Не может этого быть! Где это видано - государевы рудники разорять?
- У нас видано, у нас на Камне так! - Приказчик уныло почесал затылок.
Писчик юрким глазом поглядел на него, неприметно ухмыльнулся: "Эх,
добро разделали!"
Татищев неугомонно бегал по комнате; неприятная весть задела капитана
за живое.
Догадки сменяли одна другую:
- Не может этого быть! Ошибка вышла. Должно, не знали, что рудник
казенный? Кто пошел бы! Не знают, с кем дело имеют... Пиши, - крикнул он
писчику. - Пиши! Об этом надо самому государю донести...
Писчик выхватил из-за уха свежее гусиное перо, макнул в чернильницу и
стал быстро писать...

7

В ноябре на реке Исети кержаки из Шарташа по приказу капитана Татищева
расчистили из-под векового леса площадку; валили маячные сосны, тесали
бревна и пластины и сносили их к речной горловине, где намечалась плотина.
Одновременно запальщики рвали на шиханах камень, а кержаки по ледяной
дороге везли его на площадку.
Лесорубы рубили дорогу-просеку на Уктус.
По селам и заимкам верхотурских и тобольских волостей рыскали посланцы
капитана и зазывали на Исеть-реку охочих людей.
Акинфий Демидов по многу раз тайно наезжал на стройку и дивился
настойчивости Татищева.
На одно надеялся Демидов: вокруг Исети полегли болота и мхи; весной,
когда отойдет земля, откроются топи, загудят комары и гнус, - люди
откажутся от затеи строить город-завод.
Но работа на Исети шла вперед.
Немало огорчало Демидова, что приходившие в упадок и в запустение
казенные заводы с приездом Татищева выправились, повысили добычу руды и
плавку металла.
Залютовал Акинфий, забедокурил.
Щука не слезал с коня, метался с ватагой по рудникам.
По наказу хозяина он с подводами разобрал и тайно увез с Точильной горы
камень, заготовленный капитаном Татищевым для казенных заводов. То, что не
мог увезти. Щука разбросал по лесу. Подоспела пора для литья, хватились
камня, а его нет, - так и простояли заводы в бездействии немалое время.
Демидов похвалил варнака за озорство:
- Молодец, и далее так досаждай нашему ворогу!
Щука изо всех сил старался мешать татищевским людям.
В Невьянске делались для продажи весы. В ту пору на Уктусском заводе
понадобились такие. Татищев немедленно выслал в Невьянск доверенного за
весами, но Щука с ватагой встретил его, накостылял в шею и выгнал за
ворота.
Капитан обозлился и потребовал заводчика к себе.
Акинфий прочел цидулку капитана, разорвал ее и потоптал ногами:
- Наказы мне пишет сам царь, а капитанов знать не знаем, ведать не
ведаем. Демидовым зазорно кланяться всякой ясной пуговке...
Татищеву передали ответ заводчика. Капитан потемнел, но сдержался.
Долго он думал, чем усовестить Демидова. Ко времени приспело дело:
понадобилось учесть, сколько железа выплавляет Невьянский завод.
Решил капитан послать в Невьянск с поручением подьячего из уктусской
конторы...
По санному пути подьячий выбыл в демидовскую вотчину. Душу подьячего
обуревал страх. Однако по дорогам и в попутных демидовских заводах его
встречали почтительно.
"Испугались, окаянцы", - подумал приказный, и оттого смелость и
важность овладели гонцом.
- Упеку! - грозил он. - Разнесу! Вот он - приказ.
Приписные крестьяне перед грамотой снимали шапки, а подьячий пуще
ярился.
Однако дорога порядком-таки измаяла его; завидя синие дымки, он
сладостно предвкушал баньку и настойки. То и дело он вынимал из камзола
тавлинку и жадно засыпал в ноздри крупные понюшки табаку.
Вот и Невьянск. Возок остановился перед крыльцом, на дворе было
пустынно, по в дальних углах на цепи рвались злые псы.
Старик Демидов осенью уплыл в Тулу; гостя вышел встречать Акинфий
Никитич. Подьячий глянул на заводчика, похолодел: хозяин был плечист, одет
в бархатный камзол; у рта легли резкие складки. Позади стоял варнак Щука.
- Добро пожаловать, ваше степенство, - развел руками Акинфий и
поклонился. - Знать, с хорошими вестями. Не обессудьте, обычай у нас
такой: пожалуйте в баньку, а там и откушать. Эй, варнак! - крикнул
Демидов.
Щука выбежал вперед, перенял гостя, бережно взял его под локоток и
повел в баню. Подьячий покосил глаза на Щуку, подумал: "Что, разбойник,
присмирел при хозяине?"
Баня натоплена жарко, в ней чисто, скамьи выскоблены, вымыты. В
предбаннике стол, на нем штофы с веселым питием. Подьячий облизнулся,
потер ручки: "Превосходно!" Сам меж тем он строил догадки и ликовал в
душе: "Что, спужались? То-то. Погоди, мы вам, окаянцы, узлов навяжем,
хватит и в сенате работы развязывать..."
Подьячий сорок лет вершил канцелярские дела, опыт имел завидный, и
никто лучше него не мог вести волокиту и отписки. Завязывал он узлы
крепкие и до того путаные, что и сенатские борзописцы по многу лет сидели
над разгадками и хлеб себе этим добывали.
Посланец присел в предбаннике на скамью. Лукавый Щука поклонился и
спросил:
- Не знаю, дьяче, твоего пресветлого имени и величания по батюшке.
Дозволь снять с тебя одежду и сапожки?
Гость поднял указательный палец с изгрызенным ногтем.
- Зовут меня, - с важной осанкой сказал подьячий, - Сосипатр
Авеналович... Сосипатр - помни!
Он вытянул короткие ножки; Щука мигом сволок с них порыжевшие сапоги.
Снял камзол, портки, развесил в предбаннике.
Варнак ретиво испарил приказного; тот обмяк, расслабился. После банного
пару и закуски Щука обрядил гостя, взял под руку. Подьячий сладостно
ухмылялся в бороденку:
- Теперь в постельку да роздых с пути-дорожки.
- Ну нет, погоди, хозяин ждет!
Подьячий вышел из бани. На крыльце поджидал Акинфий Никитич, в руке он
держал плеть. По осанке хозяина гость догадался: не к добру встреча. "Не
угостил бы другой банькой!" - опасливо покосился гость.
У него задрожали ноги: еле подошел к крыльцу и поклонился.
- Ну, приказный, зачем пожаловал? - грозно поглядел на посланца
Демидов.
- Повелено мне дознать, - подьячий, искоса поглядывая на плеть, пугливо
отодвинулся подальше, - по какому праву ваша милость сманивает людишек с
казенных заводов? Пошто зоришь государевы заводы, народ утесняешь?
Приказный вынул свиток и подал Акинфию.
- Что это? - спросил Демидов и крепко сжал губы.
- Это указ капитана Татищева.
- Капитанский наказ мне не порука, а читать его не буду. - Акинфий зло
бросил свиток на землю. - У твоего капитана один указ, а у меня в руках
другой указ - государев. Ведай это и честь знай!
Демидов сердито повернулся спиной и гаркнул Щуке:
- Гони его, сутягу, пока псов не растравил!
Тяжелой походкой хозяин медленно удалился в покои. Щука сошел с
крыльца, уперся руками в бока:
- Слышал, приказная крыса, что баил хозяин? Эй, давай езжай со двора,
старый кошкодав, а то прибью!
Подьячий втянул голову в плечи, съежился: "Вот напасть свалилась!
Пронеси, господи!"
К нему подкатили сани. Приказный поспешно взобрался в них и, толкая в
спину возчика, крикнул:
- Шибчей гони! Не видишь, что ли?
По дороге за санями закрутилась снежная пыль; у подьячего от страха
выступил холодный пот.
В хоромах у окна стоял Акинфий Никитич и похохатывал:
- Уносит ноги крапивное семя. То-то! Это тебе Демидовы. Знай!
Рано радовался Демидов. Не такой человек был капитан Татищев, чтобы от
своего отступить.
"Погоди ж ты! - пригрозил он про себя Акинфию. - Заставлю почитать
порядок!"
По зимним дорогам к демидовским заводам тянулись обозы с камским
зерном; по тайным тропам бежали на заводы сманенные демидовскими
приказчиками работные с казенных шахт.
Капитан Татищев отобрал крепких молодцов, вооружил их мушкетами,
сабельками и выставил на бойких дорогах воинские заставы. Они задерживали
груженные хлебом подводы и беглецов с казенных заводов.
Капитан на мохнатом башкирском коньке в злую зимнюю непогодь, в бураны
сам объезжал выставленные заставы и не давал спуску нерадивым.
Демидовские заводы оказались отрезанными от хлеба. На камских пристанях
и на Чусовой от зерна ломились амбары, а на заводах работные доели
последние крошки. Начался голод.
Акинфий зверем метался по дорогам, но везде стояли крепкие воинские
дозоры; заводчика пропускали, а хлеб - нет.
Демидов осунулся, потемнел. В ярости он грозил врагу:
- Расшибу!
Но сам Акинфий Никитич понимал напраслину своих угроз. Напасть на
воинские караулы было опасно, да и для работных людей зазорно. Это
обозначало бунт против царя-государя. Кто знает, может капитан Татищев и
думает подманить заводчика на разбой, а потом учинит над ним беспощадную
расправу, как над бунтовщиком и татем?
"Эх, перегнул, никак! - закручинился он. - Надо бы с батюшкой прежде
потолковать, а после уж ввязываться в грызню с тем волком..."
Меж тем на заводе у обжимных молотов стали падать истощенные голодом
работные. Ни плети ката, ни угрозы хозяина не пугали больше: голодному
оставалась одна смерть.
По ночам в завывание метели вплетался скорбный собачий вой. Чтобы не
сеять смятения, погибших от голода отвозили на погост ночью.
Акинфий Никитич послал нарочного в Тулу к отцу, просил совета...
В январе из Санкт-Питербурха пришел указ. Обрадовался Акинфий: думал,
капитана Татищева резонят за крутые меры, за задержку заводского хлеба.
Гонца накормили, напоили, хозяин ушел в горницы и вскрыл пакет.
Берг-коллегия наставляла Демидова быть послушным законным требованиям
Татищева, писать ему доношения, а кроме всего прочего, особых указов себе,
Демидову, от коллегии не ожидать.
Кровь бросилась в лицо Акинфию, он хватился за кресло, балясины кресла
под злой и могучей рукой хозяина хрустнули и рассыпались. Демидов
ожесточенно изорвал указ и тяжелым шагом в глубоком раздумье заходил по
горнице.
Через два дня в Невьянске понадобился горновой камень. Татищев указал
заводчикам, что Точильная гора - государственная и отпуск из нее горного
камня производится только по его разрешению. Как ни вертелся Акинфий, а
пришлось ему написать капитану о своей потребности в камне.
Ответ последовал на третий день. Татищев сообщил Демидову:
"Отписку вашу, сударь, не признаю. Белено заводчикам писать
донесениями, без такового решить вопроса не могу".
Еще пуще разъярился Акинфий и со злой иронией написал капитану:
"Просим Вашего Величества о рассмотрении моей обиды и о позволении
ломать камень".
Татищев и в этот раз не уступил.
"Такая честь принадлежит только великим государям, - хладнокровно
ответил он и напомнил Демидову: - Оное я уступаю, полагая незнание ваше,
но упоминаю, дабы впредь того не дерзили".
Каждый день капитан Татищев давал о себе знать рассвирепевшему
заводчику. То он настойчиво требовал "пожилые деньги" за беглых крепостных
и настаивал возвратить этих крепостных помещикам, то напоминал о том, что
с выплавляемого железа пора платить государеву "десятину" - пошлину по
копейке с пуда. До Невьянска донеслись слухи, что капитан задумал заново
обмерить земли и рудные места, захваченные Демидовыми. Но горше всего было
неуклонное требование вносить пошлины за хлеб, а до тех пор дороги
держались под строгим караулом. Забеспокоился Акинфий, сильно
забеспокоился.
"Что теперь делать? - спрашивал он себя. - Кругом заставы, а народ от
бесхлебья мрет! Наделал я своей поспешностью корявых дел. Эх!"
В горнице под каменными сводами гулко разносились шаги. Постепенно к
Акинфию возвратилось спокойствие.
В полночь хозяина разбудил Щука: в умете на большом перепутье
демидовские ватажники подкараулили и перехватили татищевского гонца с
жалобой на Демидова.
Акинфий Никитич с помятым лицом поднялся с постели, накинул на плечи
шубу и босой вышел в горницу. У порога, понурив всклокоченную голову,
стоял бородатый мужик и мял в руках заячью ушанку. Завидя Демидова, мужик
брякнулся на колени.
- Кто послал тебя? - грозно спросил Демидов.
- Невиновен я. По указу капитана...
- Разоблачить!
Щука с двумя дюжими холопами сорвал с мужика дырявую свитку, пимы,
портки из крашенины. Гонец покорно лег на скамью, попросил жалобно:
- Родимые, бейте хушь не до смерти. Повинен, мой грех; семья оголодала;
за пуд ржанины понес письмецо...
Акинфий сел в кресло; на холодном полу стыли ноги. Щука засучил рукава
и сыромятным ремнем полосовал поверженного мужика. Тот закусил руку и
молча переносил свирепое битье. На обожженном ветрами и морозами лице
мужика недобрым огнем сверкали угрюмые глаза.
В сенях на нашести пропел поздний кочет. Избитого гонца схватили под
руки и поволокли в терновку.
Прошло немало дней; январь стоял на исходе; о гонце не было ни слуху ни
духу. Капитан после этого послал с доношениями еще двух гонцов, но и те
словно в воду канули: как выехали из Уктуса, так и не вернулись...


В конце февраля по талому снегу на Каменный Пояс приехал исхудалый
Никита Демидов. Когда возок остановился перед хоромами, Никита торопливо
откинул полсть, вылез и, как был, в волчьей шубе, пошел прямо к заводу. У
каменных амбаров под снежной порошей лежал ворох рогож.
- Для чего напасли? - ткнул костылем в рогожи Демидов.
За Никитой по пятам следовал вездесущий Щука; он угрюмо пробурчал:
- Бесхлебье донимает, господин. Народишко мрет, так мы в кули - и на
погост. Сил наших нет...
Никита погладил поседевшую бороду, посмотрел вдаль:
- Так! Довоевались, сукины дети! Испороть бы тебя да Акинфия - за
гордыню...
Старик вошел в литейную. В полутемном корпусе народ бродил тревожными
тенями. Люди исхудали, обессилели, работа валилась из рук. Завидя хозяина,
рабочие повеселели, поясно кланялись Никите. Хозяин покрикивал:
- Здорово, работнички! Что, натужно на бесхлебье-то?
- Натужно, - согласились литейщики, - до весны не дотянем, хозяин.
Перемрем!
- Это еще как! Бог не выдаст - свинья не съест...
Демидов из литейной прошел в хоромы. В любимой стариком мрачной горенке
поджидал отца Акинфий. Никита перешагнул порог, крикнул:
- Ну, натворил делов, горячая головушка?
Акинфий покорно потупил глаза:
- Натворил, батюшка, по своей гордыне.
- То-то, - удовлетворенно перевел дух Никита. - На сей раз спущаю, а
вдругорядь берегись! Со вдовства, знать, кровь горячишь. Женить надо! Эх,
женить! - Батька, постукивая костылем, прошел к креслу и, не скидывая
дорожной шубы, сел. - Так. - Старик горестно отжал с бороды влагу. - Так!
Сын отошел к окну и ожидал, что будет. Демидов опустил на грудь голову,
думал. Время шло томительно, за окном падал густой мокрый снег; в ближних
конюшнях звонко ржали кони.
Старик решительно встал и крикнул - по хоромам прокатился его зычный
голос:
- Гей, холопы, впрягай свежих коней!
- Да что ты, батюшка! Утомился, да и годы не те. Куда понесет тебя? -
изумленно уставился в отца Акинфий.
Отец пожевал сухими губами, стукнул костылем:
- Еду к капитану Татищеву!
Он торопливо пошел из горницы, запахивая на ходу шубу. По каменному
переходу шмыгали стряпухи, ахали:
- Знать, залютовал старик. Не перекусив, опять мчит. Не быть бы беде.
О-ох!
- С погремухами да с бубенчиками! - покрикивал с крыльца Никита. Он
стоял, опершись на костыль, и властно поглядывал на ямщиков. - Да коней
впрячь лихих. Чтобы знали: едет сам хозяин - Демидов!
На крыльцо вышел Акинфий: поблескивая серыми глазами, он подступил к
отцу:
- Батюшка, от нас до конторы капитанишки всех будет восемьдесят, а то
поболе верст. Останься...
- Еду! - решительно сказал старик. - Еду, не перечь. Люди мрут, час не
терпит. Эй, чертоломы, убрать из-под амбаров рогожи. Жить будем, робить
будем! - Демидов весело подмигнул черными глазами.
Щука торопил конюхов, а сам, поглядывая на хозяина, думал:
"Ну и бесище; ни дорога, ни сон, ни хворь - ничто не берет его!"
К расписным дугам подвязали говорливые погремки да бубенцы. Коней
впрягли сильных, проворных. Никита покрепче запахнул шубу и завалился в
сани.
- Шибчей гони, ямщики! - крикнул он голосисто, весело.
Тройка вихрем вынесла сани из Невьянска; полетели мимо леса да увалы,
из-под копыт сыпался снег, да в ушах свистел ветер.


В Уктусе над заводом от пылающих домен - зарево. Звездная ночь тиха,
над замерзшим прудом разносился стук обжимного молота. В рабочем поселке
лежала тьма; перебрехивались псы; только в заводской конторе светились
огоньки.
Начальник горных заводов, несмотря на позднее время, все еще работал.
Много раз просыпалась кривоглазая стряпуха, сползала с полатей,
заглядывала в скважину. Капитан сидел, наклонившись над столом, и писал. В
полуночной тишине поскрипывало перо; сальные свечи светили тускло.
Повздыхав, стряпуха отходила от двери и снова забиралась на полати;
донимал зимний сон...
Сквозь дрему бабе послышались заливчатые бубенчики. Женщина открыла
глаза, прислушалась:
"Никак, начальство едет, а может, беси кружат, чать будет около
полуночи, петуны пока не пели".
В эту пору на поселке закричали полуночные петухи, а звон бубенцов да
погремух не проходил, нарастал и катился все ближе и ближе...
"Уж не к нам ли едут?" - встревожилась стряпуха, откинула шубу и
проворно слезла с полатей.
Капитан распахнул дверь и со свечой в руке стоял на пороге.
Прислушиваясь, он спросил служанку:
- Кто может быть в такую позднюю пору? Не лихие ли люди?
- Что ты, батюшка, - торопливо перекрестилась стряпуха. - Пронеси и
обереги нас, господи!
У дома захрапели кони, осадили, фыркнули; разом смолкли бубенцы.
- К нам, стряпуха. - Капитан вышел на середину горницы. - Иди,
открывай! Наехали незваные гости...
- Леший принес их в такую пору. - Стряпуха пугливо поглядела на дверь.
- Добрый человек день найдет!
Дверь с грохотом открылась; с клубами морозного воздуха в горницу
ввалился незнакомый человек в заиндевелой волчьей шубе. У приезжего глаза
- раскаленные угли. Он сгреб горстью ледяшки, намерзшие на бороде, и с
хрустом бросил их под порог; крякнул:
- Так, приехали! Здравствуй, господин капитан. Не чаял, не гадал такого
гостя, Василий Никитич, но что поделаешь: любо не любо, а принимай.
- Кто вы? - уставился Татищев на гостя.
- Аль не догадываетесь? - улыбнулся приезжий; сверкнули крепкие зубы.
Стряпуха пугливо разглядывала его.
Гость сбросил треух, обнажилась гладкая круглая лысина; он без
Приглашения сбросил шубу, располагался словно дома.
- Так! - опять крякнул гость и пошел на хозяина. - Давай, Василий
Никитич, облобызаемся. - Он облапил капитана и крепко поцеловал его.
- Да кто же вы такой? Из Санкт-Питербурха? - не мог прийти в себя
хозяин.
Гость сощурил глаза:
- Далеконько хватили, господин. Я сосед ваш: Демидов Никита - вот кто!
Капитан недовольно подумал: "Ну и разбойник!"
В сенях кто-то протопал промерзшими валенками, дверь опять
распахнулась; вошел кривоногий демидовский холоп Щука. В руках он держал
расписной ларец.
- Неси в горенку! - распорядился Никита. - Я по делу к тебе, Василий
Никитич; сынок Акинфка по молодости да по глупости бед без меня натворил
тут!
Высоко подняв свечу, Татищев провел Демидова в кабинет. Следом за ними
вошел холоп и поставил ларец на стол.
Стряпуха недовольно покачала головой: обтаявшие пимы Щуки оставляли на
полу мокрый след.
- Извините, у меня тесно. - Хозяин поставил свечу на стол и пригласил
сухо: - Прошу садиться.
Демидов оглядел хозяйскую горенку.
- Да, незавидно живете... Ты, Щука, скройся! - приказал он холопу.
В комнате остались двое: хозяин да гость. Татищев выжидательно смотрел
на гостя. Демидов молча смотрел в землю: собирал мысли. После длительного
раздумья прервал молчание:
- Так! Беда, Василий Никитич, приключилась. Положим, сынок по
горячности натворил, но что кругом делается, поглядите!
Неожиданность потеряла остроту. Татищев плотней уселся в скрипучем
кресле, построжал:
- Почему насмехаетесь над государственными указами да грабите казенные
заводы?
Демидов вскинул жгучие глаза:
- Что вы, Василий Никитич, помилуй бог. Да разве ж можно такое? Тут
ошибка вышла... Я вот что вам скажу: виновен сын мой. Так! Но посудите
сами, кто заставы учинил да хлебушко не пущает на мои заводы?
- По моему указу учинено это, - решительно сказал капитан, поднялся и
заходил по горнице.
- Так! Об этом нам ведомо, - по привычке погладил бороду Никита. - Но
что из того выходит, господин капитан? Вот что: народ отощал, мрет.
Помните, Василий Никитич: всякому терпению приходит конец. Что будет,
ежели изголодавшиеся холопы и приписные мужики поберут колья да прибьют
Демидовых, а после того на казенные заводы тронутся да почнут крушить их?
Бунт ведь? Так! А царь-государь об этом узнает да спросит: "А кто причина
того возмущения? Кто возмутители?" Вот тут, господин капитан, и подумайте.
Так!
Демидов сгорбился, смолк. Татищев хотел спорить, но внезапно мысль
обожгла его. "А ведь и впрямь, прав Демидов: с голода человек все может
сделать, что тогда будет?"
Овладев собой, капитан сказал строго:
- Ничего не будет. А кто беззаконие чинит, о том разберут.
Демидов забарабанил по столу крепкими ногтями:
- Так...
В шандалах оплыли свечи, было далеко за полночь, когда Демидов
поднялся; пламя свечей заколебалось; гость поклонился.
- Договорились и не договорились. - Голос Демидова звучал устало и
глухо. - Пора и в обратный путь.
Капитан не стал удерживать; взял шандал с оплывшей свечой и вышел
провожать гостя...
"Вот человек! Сколько силы и ума, - с удивлением подумал Василий
Никитич о Демидове, - трудненько будет с таким тягаться!"
Вдруг он вздрогнул: заметил на столе забытый гостем зеленый ларец.
Любопытствующий хозяин приподнял крышку. Ларец доверху был наполнен
серебряными рублями.
"Это что же? Подкуп!" - вскипел Татищев и проворно выбежал в переднюю.
- Вернуть! Вернуть! - закричал он стряпухе, и та, накинув платок,
выбежала на мороз.
Через минуту вошел сияющий Никита.
- Аль передумали по-хорошему, Василий Никитич? - весело начал он и
осекся.
Строгие глаза капитана сердито смотрели на заводчика.
- Как вам не стыдно! - горько вымолвил он, вручил Демидову его ларец,
круто повернулся и удалился в комнату.
Никита смущенно опустил хмурые глаза, засопел, потоптался и медленно
пошел к выходу.
- Гордец, великий гордец твой хозяин! - укоряюще сказал он стряпухе. -
Ну да ладно, видали и таких!
Садясь в сани, Демидов люто подумал:
"Похрабрись у меня! Не я буду, коли этого гордеца не выживу с Камня!"
Ярко светили звезды, поземка улеглась, глухо шумел близкий бор.
Стряпуха закрылась на запоры и взобралась на полати. Сквозь сон