Федоров Александр. Демидовы

берестяной корец. Щука не утерпел, сходил к озеру, зачерпнул корцом воды,
напился.
"Ну вот и опоганил староверску посудину", - ликовал он.
Ночь прошла тихо. Утром озеро горело серебром, дальние берега таяли в
дымке. По случаю воскресного дня старцы молились дольше, а Щука пошел по
следу лося. И тут, в обрыве над рекой Локтевкой, в кустах, набрел он на
древнюю копь, а в ней отыскал медную руду.


Вокруг лежали крутые горы с утесами и безлесными вершинами. Щука и
старцы четыре недели отжили на Колыван-озере. Варнак бил птицу и зверя в
горах; старцы ловили в озере рыбу; тем и жили. Рудознатец исходил и
облазил горы: дознался, что в них имеются превосходные порфиры, яшмы,
агаты, медные руды и, что радовало, намечалось в горах золото и серебро.
Обо всем Щука помалкивал; старцам - ни слова.
Приключилось тут наткнуться Щуке на чудский копань. На дне глубокого
копаня сидел человеческий костяк, а подле лежали кожаный мешок, медные и
каменные молотки. Рудознатец поспешно распорол кожаный мешок и оторопел: в
мешке поблескивали куски серебряной руды.
Дальше ждать было нечего; конь Щуки одичал, отъелся; старцы рыбу ловили
и все молились. Надоело Щуке это бесконечное моленье, с охотой прогнал бы
старцев, да без них дорогу потеряешь.
- Ну, отцы-скитники, отмолились. Хватит! Не пора ли в путь-дороженьку?
- объявил старцам рудознатец.
Старцы смиренно поклонились варнаку.
- И то пора! Хлебушко весь давно поприели, а без хлебушка тошно. Идем!
- согласились они.
Утром Щука с немалой хитростью поймал одичавшего коня, старцы набили
торбы сушеной рыбой и тронулись в обратный путь.
Продвигались медленно: варнак заставил старцев рубить на деревьях
метки. Старцы хоть и роптали, но работали так, как понуждал их каторжный.
После больших мытарств добрались рудоискатели до Невьянского завода.
Прознав об их прибытии, Акинфий Демидов немедленно позвал Щуку к себе.
Сидел хозяин в сумрачной горнице с каменным сводом; любил Акинфий
Никитич покои умершего батюшки; все тут было прочно, тяжеловесно. Как
король, восседал Демидов на резном дубовом кресле. Брови нахмурены; глаза
серы, проницательны; весь подался навстречу рудознатцу, как только Щука
переступил порог.
- Ну! - Голос хозяина под сводами звучал твердо. - Нашел?
Варнак скинул шапку, помедлил. За стрельчатым окном синело небо,
чиркали крыльями хлопотливые стрижи. Щука степенно поклонился Акинфию
Никитичу.
- Набрели, хозяин, на добрую медь, и руды той немало...
- Добро! - Демидов сощурил глаза, разгладил ладонью усы, выжидал. Щука
поглядел на широкие плечи хозяина, подумал: "Сказать аль утаить?"
Демидов с грозным видом подошел к рудознатцу:
- Почему о серебре молчишь? На цепь захотел?
Каторжный перепугался, сознался:
- Медь та особая, много в ней серебра. Вот!
- Добро! - крикнул Акинфий. - Накажи Мосолову, пусть скитников не
забудет: слово Демидова - камень. Сечь бы тебя плетью, пошто перед
хозяином лукавишь, да на сей раз прощаю. Гнев на милость кладу: накажи
конторе пять рублев выдать. Иди...
Демидов опустился в кресло, задумался...
Прошло несколько дней. Акинфий Никитич сам съездил в Екатеринбурх, в
Сибирский обер-бергамт; был отменно принят Генниным и закрепил за собой
сибирские земли, где отысканы были медные руды...


Серебро - металл благородный, по новым царским законам частным лицам
запрещалось его добывать. Это весьма тревожило Акинфия Демидова. Частенько
он вспоминал покойного царя Петра Алексеевича и сердечно сокрушался о нем.
Царь был человек огромного ума и великого размаха, непременно помог бы
Демидовым разворошить сибирские серебряные руды. Акинфий вздыхал горько:
- После царя Петра Алексеевича не цари пошли, а проедалы... Эх!
Запрет на благородные металлы лежал тяжкий; пахло каторгой за поруху
запрета. Но оттого у Акинфия Демидова пуще любопытство разжигалось. Решил
он тайно испытать колыванскую медь. Место для этого выбрал глухое,
пустынное - лесистый остров на Черноисточенском озере. Оно было глубоко,
прозрачно, на дне видны окаменелые коряги. В зиму на остров забегали
голодные волчьи стаи, грызлись, выли; летом на острове хлопотали крикливые
гуси да крякали утки.
Акинфий Демидов на душегубке приплыл на остров, исходил и осмотрел его
вдоль и поперек. Место глухое, разбойничье; по ночам густые туманы. Под
маячной сосной вросла в землю мшистая охотничья избушка. По наказу Акинфия
Никитича привезли на остров тульского доменщика; сложил он из камня при
избушке малую домницу. Работенка была потешная: у Демидовых домны гудели,
тысячи пудов чугуна плавили, а тут забава-печурка. Чудил хозяин, но
доменщик, однако, помалкивал. Не любил Демидов смешки и пустые слова.
Домницу быстро сладили, а доменщика отвезли обратно.
Когда печурка просохла, на остров тайно доставили медь да
старика-литейщика, знающего толк в благородных металлах. Привезли
литейщика вечером; на острове волочился седой туман. Акинфий на берегу жег
костер; он пристально оглядел всклокоченного старика, насупился.
- Серебро плавить можешь?
- Покажи медь! - глядя на Демидова волком, сказал мастер.
Литейщика свели в избушку, показали голубоватую медь. Он долго ворочал
ее, глядел; засиял весь:
- Будет, хозяин, серебро...
С делом не мешкали; лохматый старик хлопотал у домницы. Акинфий и Щука
помогали ему. Старик, как кот, неслышно ходил у домницы, зорко поглядывал
на пламя. Говорил мало. У домницы плыла жарынь, на лбу Демидова выступил
крупный пот. Старик торопил:
- Эй, што рот раззявил, подкидывай уголь!
Демидов покорно в коробе подтаскивал к домнице уголь. Мастер по
привычке чесал ногу об ногу, глаза по-кошачьи глядели на огонь в домнице,
а сам шептал сухими губами, седая борода колыхалась:
- Серебришко-золотишко...
Туман на озере растаял; в темной воде сверкали гаснущие звезды. Мастер
не знал ни сна, ни покоя: поглотила работа.
Серебро наконец выплавили. Старик отлил слиток, положил перед
Демидовым:
- Все труды наши праведные... Эх, серебришко-золотишко...
Слиток был тяжел, слабо поблескивал; Акинфий не мог оторвать глаз,
думал: "Добро серебро, да куда девать?"
Мастер угрюмо уставился в землю:
- Серебро - металл царский; отливать из него рублевики - ой, как гоже!
Серебришко-золотишко...
У Демидова замерло сердце; поднял глаза, встретился с воровским
взглядом Щуки. Каторжный шевельнул плечами, сказал горько:
- За то клеймен был... Не смущай, хозяин!
Лохматый литейщик не унялся:
- С того серебра рублевики чище царских будут...
Демидов засопел, отвернулся...
На другой день в тихий час, когда погасал закат, Демидов отплыл с
острова.
- Мне-то что робить? Поджидать еще медь аль уходить? - угрюмо спросил
отъезжавшего хозяина литейщик.
Щуки поблизости не было; Демидов подозвал старика; порылся в кармане,
вынул добрый петровский рубль.
- Видишь? - Акинфий подбросил рубль на ладони.
- Вижу! - откликнулся старик, подтянул портки. - Дай-кось огляжу!
Демидов передал серебряный рубль, литейщик оглядел деньгу пытливо,
куснул зубом, - у старика зубы еще крепкие и острые, - обрадовался:
- Заправский рупь.
Демидов взял старика за руку, задышал жарко:
- Можешь такой сробить?
Глаза литейщика забегали, он, не спрося у хозяина, заложил рубль за
щеку. Нехотя, угрюмо буркнул:
- Буде серебро - буде и рупь. Получше этого сработаю.
Акинфий Демидов отплыл, а сам думал и спрашивал себя: "Неужто пропадать
серебру?"
На берегу озера Акинфия Никитича поджидал оседланный конь; Демидов
взобрался на него и в темень чащобой тронулся в путь к Невьянску. Всю
дорогу его тревожили думы о серебре.

2

Акинфий Демидов загорелся новым делом: стал своим коштом ставить
Колыванский завод. Из Невьянска к далеким сибирским рудам потянулись
скрипучие обозы: ехали в неизведанный край переводимые невьянские
мастеровые и рабочие. Завод строили и копали руду одновременно: рабочих
рук не хватало. Акинфий Демидов объехал сибирское земское начальство,
задарил, и оно отдало ему всех "нерадивых" в крае людей для отработки
подати да снабдило его городовыми казаками.
Сибирь - край обширный, диковинный: руд в нем - горы, дело оттого
разрасталось быстро. Пришлось Акинфию Никитичу ехать в Санкт-Питербурх и
просить указ о приписке новых подданных.
Сплыл Акинфий Демидов по Каме-реке к устью, там пересел на ходкий
струг, что бежал на Казань: мыслил заботливый хозяин учинить попутную
поверку своим приказчикам на казанских складах. Над Волгой грело июльское
солнце; на берегах горбилась желтая пшеница, ждала серпа. По левобережью
необозримой скатертью простирались поемные луга; сверкали косы; пестрели
сарафаны да скрипели воза, груженные сеном. По берегу загорелые бурлаки
тянули бечеву. Из-за луки влево мелькнули минареты, звонницы, кущи садов;
ярко синело небо, и распевали в просторе жаворонки. На горизонте вырастали
зубчатые стены казанского кремля. Против Казани на крутояре разлеглось
село Услон; там на берегу еще Никита Демидов понастроил амбары для чугуна.
Струг замедлил бег, Акинфий сошел на косную, и волгари ударили в весла. В
Услоне Демидов отоспался, поел и пошел бродить по селу: отыскивал
мельников. Улица села была широка и пыльна; в дорожной пыли купались
крикливые воробьи. Акинфий щурился на солнце и думал о Санкт-Питербурхе.
Мысли были сытые, ленивые. Приберег он добрых соболей да камень-самоцвет
невиданной красы отобрал у кабального. "Поди, порадуется князь Александр
Данилыч, - тешился Демидов, - такого соболя и в иноземщине не видали..."
Солнце жгло; у ворот лежал пес, из раскрытой его пасти вывалился язык.
Акинфию было немножко грустно: до него дошла весть, что царица Екатерина
Алексеевна ненадолго пережила своего супруга, преставилась, а на престол
возвели внука Петра I - великого князя Петра Алексеевича. Проворный да
башковитый Александр Данилович Меншиков, вершивший дела при Екатерине, и
тут оказался при могуществе. Малолетний император всецело подпал под
влияние вельможи; чтобы это дело закрепить, Меншиков, решив, что хозяйский
глаз верней всякого другого, перевез царя в дом свой, что на Васильевском
острове, а мая двадцать пятого обручил его со своей дочкой Марьей
Александровной. Попы с тех пор поминали ее великой княжной и нареченной
невестой царя.
Любуясь высоким летом голубей, Акинфий не заметил, как вышел за околицу
села; на косогор круто поднималась песчаная дорога. Там под тенью берез
стояла бричка, отпряженные кони хрупали брошенную траву. Демидов поднялся
на холм: пахнуло медовым цветом, жужжали пчелы, всюду серели могильные
кресты. У куста на камне сидели две тонкие большеглазые девушки и,
обнявшись, горько плакали. Среди крестов, под тенистой березой, высокий,
костистый человек рыл заступом могилу. Наклоняя седую голову, человек с
хрипом выворачивал земляную штыбу. Только сейчас Акинфий заметил: на
земле, рядом с бричкой, лежала покойница; у изголовья гроба дрожало
бледное пламя скорбной свечи.
- Стой, кто такой? - раздался окрик; в ту же пору из-за куста вышли два
солдата; оба в линючих пыльных кафтанах, лица небриты, щетинисты; в руках
- фузеи. Караульные были злы, подошли к Демидову. - Что надоть?
На человеке, что рыл могилу, надет был синий поношенный кафтан. При
солдатском окрике человек вздрогнул, обернулся. Акинфий ахнул:
- Господи, да не может того быть; Александр Данилыч, князь Меншиков?
Человек воткнул заступ в землю; одутловатое щетинистое лицо его
осунулось; жилистый тощий подбородок висел желтой складкой. Нос, однако,
был мясист, глаза суровы.
- Никак, Демидов? - прищурившись, узнал Меншиков.
Оба крепко обнялись. Солдат взял Акинфия за плечо. Демидов поежился.
- Оставь на минуту! За это изволь! - Заводчик сунул в заскорузлую руку
служивого рубль. Караульный почесал затылок:
- Недолго только, а то офицеришка сметит. Вон, в Услон попер. - Солдаты
отошли к возку. Ветер колебал желтое пламя свечи. Девушки подняли
удивленные глаза; в них свежей росой блестели слезы. Меншиков присел на
земляной холм и закрыл лицо руками:
- Вот все и кончилось, Демидов! Был князь, а теперь по царской воле -
ссыльный. В Сибирь гонят!
У Акинфия дрогнуло сердце; он молча опустил голову. Было страшно, и не
хватало слов для утешения. Голос Меншикова хрипел, седая грива была
спутана, меж пальцев текли бессильные слезы:
- Ныне повергнут в прах... От горя-обиды не стерпела моя голубушка,
Дарья Михайловна, упокоилась тут...
Широкие костлявые плечи подергивались. Демидов сдвинул брови, молча
разглядывал княжон, пытаясь угадать, которая из них была нареченною юного
императора.
Девушки, обнявшись, молча скрылись за терновником. Князь, тяжко дыша,
поднялся, взял заступ:
- Последнюю пристань довелось ладить...
По желтым обрюзглым щекам текли беспрерывные слезы.
"Старик и немощен, - подумал Акинфий про князя. - Вот как на большом
плавании выходит. То покой, то буря!.." - А вслух Демидов сказал:
- Прости, Александр Данилыч, тороплюсь. Не чаял, не гадал и помочь чем
- не знаю...
Акинфий подошел к покойнице, поднял покров. Бледное застывшее лицо
обострилось, было спокойно; на лбу синели тонкие жилки. Он быстро опустил
покров; от дуновения угасло трепетное пламя свечи.
Из-за возка вышел солдат, кремнем высек огонь, зажег свечу и сказал
грубовато:
- Торопись, купец!
Медленно, тяжкой походкой Демидов пошел к селу. По пыльной дороге
навстречу шел офицер, Акинфий по межнику свернул в сторону. По его кафтану
били тяжелые колосья пшеницы. Он все шел, пока не вышел на волжский яр. По
реке плыли струги, над холмистыми полями носился серебристый тенетник. За
Волгой блестели золоченые главы казанских церквей; в теплом дрожащем
воздухе гудели шмели. На кладбище печально прогудел колокол.
Акинфий обнажил голову:
- Погребают сердешную...
В Услоне прочный, домовитый старик с узловатыми, жилистыми руками сидел
на завалинке, лицо покрыто золотым загаром.
- Князь, а начальство строго к нему, - рассказывал Демидову крестьянин.
- Служивые у княжьего мальчонки из кармашка вынули зеркальце - малому была
утеха; у княжон сорвали последние ленты и кружева и кинули в пыль на
дорогу... Вот оно что!
Вечером по дороге к парому подкатила телега, на ворохе соломы сидел,
сгорбившись, Меншиков; угловатая голова его покачивалась. Рядом сидели
большеглазые девушки и белокурый мальчишка. Позади в бричке ехали два
солдата и офицер. Бородатый возница в посконной рубахе и портках, босой,
понукал коня; шел он рядом с телегой размашистым шагом и старался не
глядеть на опального...
Акинфий Демидов всю ночь не мог уснуть, думал о превратностях жизни:
"Был князь, и нет..."
Вспомнились ему Москва, кузня, копоть, багровый полусвет, молодец в
Преображенском кафтане. Демидов скрипнул зубами:
- Ух, лешие, какой дуб под корень свалили!


В Санкт-Питербурх Акинфий Демидов прибыл в сентябре; дули непрестанные
морские ветры, стояла мокрядь; было неуютно, сыро. По многим местам серели
длинные плетни да заборы; город затих в стройке. В матросской слободке
слонялись моряки. В гавани отстаивались иноземные корабли. В царских
кружалах и по непристойным местам, где проживали гулящие женки, толкались
норвежцы, немцы, датчане, англичане, турки, французы. Пьяные матросы и
рыбаки ходили в обнимку и орали песни.
Акинфий Никитич хотел было просить старинного покровителя барона
Шафирова замолвить словечко перед царем, но дознался, что и этот находился
в опале. По слухам, вельможа сам беспокоился за свою судьбу, боясь, как бы
не последовать вдогонку за сиятельным Меншиковым.
Царь был молод, почитай дитя, был ему на исходе тринадцатый год, жил он
привольно и весело, опекаемый князем Долгоруким. Сын того князя, юнец Иван
Алексеевич, по душе пришелся царю. Хоть и весьма молод был князь Иван, но
все запретное и срамное для его лет знал до тонкости; имел необычную
слабость к женскому полу и к вину, в меру сил своих и возможностей
просвещал и императора. Юный Петр Алексеевич сердечно привязался к
Долгорукому и произвел его в камергеры. Оба они все ночи проводили в
забавах и зачастую в непристойном для их возраста веселии.
Воспитателем императора считался вельможа Остерман - умный и
просвещенный немец, привезенный из иноземщины царем Петром I. Остерману
приходилось вести и государственные дела. Старый вельможа находился в
затруднительном положении. У него было немало врагов среди придворной
знати: только и ждали случая, как бы подвести его под опалу. Надо было
держать ухо востро и вершить государственные дела умело, но не менее
важным и первостатейным было воспитание юного и способного императора. И
тут выходило непримиримое: малый намек, данный императору о важности науки
и трудолюбия, вызывал у царственного отрока неприязнь и охлаждение... Так
и сложилось при дворце: Долгорукие были для веселия, Остерман же - для
дел.
Акинфий Демидов через чиновных людишек добился свидания с Андреем
Ивановичем Остерманом. Жил вельможа скупо, мрачновато, и сам он, чистый и
аккуратный, вел речи размеренно, спокойно. Он весьма доброжелательно
принял Демидова и выслушал челобитную о приписке новых деревень для добычи
сибирских руд. Глядя на Остермана, Акинфий Демидов раздумывал: посулить
соболей или промолчать?
Немец хорошо осведомлен был о рудных делах и на просьбу заводчика
пообещал:
- Металлы нашему государству необходимы, и о челобитной вашей будет
доложено императору...
Он поднялся, - несмотря на старость, был прям и подвижен, - первый
откланялся, давая этим понять Демидову, что беседа их исчерпана.
Акинфий Никитич не верил в быстроту решений и был весьма удивлен, когда
дознался, что спустя несколько дней Остерман запрашивал Берг-коллегию о
демидовском деле.
Хотелось еще Акинфию хоть глазком поглядеть на императора. Туляк помнил
дни, когда государь Петр Алексеевич да государыня Екатерина Алексеевна
запросто принимали и отмечали Демидовых; хотелось увидеть молодого царя.
Неугомонный, растревоженный этими помыслами, Акинфий Демидов разъезжал по
Санкт-Питербурху. Было известно, что император забавы ради выехал со
свитой на охоту в Стрельну.
В одном придворном доме Акинфия Никитича представили юному камергеру,
князю Долгорукому. Князек был высок ростом, строен, румянец играл во всю
щеку, губы пухлые. "Сластолюбец", - определил Демидов, степенно поклонился
и повел речь о делах государственных. Камергер слушал рассеянно, поминутно
переглядывался с хозяйкой - пухлой женщиной с темными усиками на верхней
губе. Хозяйка млела под горячим взглядом повесы. Акинфий Никитич прикинул
и порешил, что приспела пора действовать. Он бережно взял князя под руку:
юнец был тонок, жухляв, и рядом с ним Демидов казался грузным. Подведя
князя к окну, он улыбнулся:
- Ваше сиятельство, в Сибири на Каменном Поясе только и слуху о вашем
братском попечении о здоровье царя-императора.
Уши князя загорелись; он благодарно пожал заводчику руку. Демидов меж
тем продолжал:
- Не зная, чем показать свое радение перед государством, осмелюсь вас
просить принять от меня невеликий дар. Привез я из Сибири соболей да
самоцвет необычной игры...
- Едемте, сейчас же едемте! - сразу заторопился юноша. - Хочу видеть
дары Сибири!
Акинфий Никитич усадил камергера в свою карету. Князь поразился
богатству и великолепию: карета была просторна, позолочена, на запятках
стояли два гайдука. Рысистые кони играли в дорогой упряжке...
- Вы в карты играете? - спросил камергер.
- Никак нет, ваше сиятельство! - Акинфий посмотрел на князька: на
вздернутой губе пробивался первый нежный пушок.
- А вино пьете? - опять спросил князек.
Демидов отрицательно покачал головой. Камергер весь засиял.
- Ну, раз в карты не играете, вино не пьете, значит женщин отменно
обожаете...
- Гхе, гхе! - поперхнулся заводчик.
- Не стесняйтесь, - улыбнулся князь, наклонился к уху Акинфия и стал
рассказывать...
- Ух ты! - вздохнул Акинфий. - А мы-то по-сибирски, по-медвежьи те дела
творим...
В демидовском особняке, неподалеку от Мойки-реки, все было добротно,
привольно: стены крыты дорогим штофом, в люстрах сверкал горный хрусталь,
на паркете постланы мягкие персидские ковры... Князь морщил лоб и думал:
"Из хамов вышел, а живет богато!"
Демидов провел камергера в боковушку; там на длинном столе лежали
собольи меха; в лучистом свете мех отливал серебром; рухлядь была легка,
мягка, и, когда ее гладили, из-под руки сыпались искорки...
- Демидов, голубчик! - алчно засияли глаза князя, румяным лицом он
зарылся в мех. - Вот так подарок!.. Проси у меня чего пожелаешь!..
Акинфий Никитич разгладил усы, шевельнул плечами:
- А желать-то мне и нечего. Любы вы мне, ваше сиятельство, вот и хотел
потешить. Боле ничего и не надо. Разве что?.. Да нет, не смею, ваше
сиятельство...
- Вы о женщине? - полюбопытствовал камергер.
Акинфий усмехнулся:
- Что вы, ваше сиятельство, мне ли тем тонким делом заниматься, стар
становлюсь... Держал думку увидеть государя-императора да к ногам его
пасть...
Камергер поморщил лоб, курносое лицо улыбнулось:
- Это нетрудно... Седлайте коней, едем в Ропшу! Государь там отдыхать
сейчас изволит.
- Ой ли! - возрадовался Акинфий. - Неужто будет встреча?
- Будет! - Князь проворно сгреб соболей в кучу, весело крикнул: -
Демидов, вели отослать ко мне!..
"Однако и жаден же! - подумал Акинфий. - Молод, а руки цепкие. Видать с
погляду: порода боярских кровей..."
После изысканного обеда и вин Акинфий и юный камергер сели на рысистых
коней и поехали в Ропшу. Кони шли рядом, тянулись друг к другу мордами,
обнюхивались и ржали. Вдоль дороги шли низинные места - болота и рощи;
справа свинцово блестело плоское море. В Ропшу и обратно ехали колымаги,
вершники, скакали гайдуки. Завидя князя Долгорукого, почтительно
останавливались, кланялись, подолгу смотрели вслед.
"Несмышленыш, а в фаворе знатном, - подумал Демидов. - Эх, Петр
Алексеевич, кабы ты жил да ведал, каким бы помелом повымел эту пустую
шушеру!"
Всю дорогу князь без умолку болтал о женщинах. Демидов сам в этом деле
понимал толк, но бесстыдство юнца заставляло его недовольно морщиться.
"Чего, как сорока, стрекочет? Эка невидаль женки! Женки да женки, а где
дела? А дел-то и нет... Их, жили - были, а померли - и вспомнить-то
нечем!.."
В Ропше среди лип стоял небольшой окрашенный в зеленый цвет дворец.
Перед ним - куртины, дорожки, посыпанные золотым песком. Перед крыльцом
бил фонтан; на деревьях чуялось дыхание наступавшей осени. Ветер срывал с
деревьев и устилал жухлым листом клумбы и дорожки. Хмурилось небо, и на
высоких липах бесприютно каркали вороны.
Во дворце шло веселье. Государь, две сестры камергера и молоденькая
тетка императора цесаревна Елизавета Петровна играли в жмурки. В обширном
зале, несмотря на дневной час, горели люстры, бронзовые бра. Цесаревна
Елизавета, одетая по-мужски, была отменно прекрасна.
Царь раскрыл объятия и кинулся навстречу камергеру:
- Ах, душа моя, как мы тут без тебя соскучились. А это кто изволит? -
Он уставился голубыми глазами на Демидова.
Акинфий Никитич растерялся.
"Господи, неужто это царь земли русской? - с горечью подумал он. - И
хил и мал..."
Царь был невысок ростом, тщедушен, слегка курнос. Он капризно топнул
ножкой, зазвенели шпоры. На нем надет охотничий зеленый камзол. Показывая
на Акинфия, камергер сказал царю:
- Жалуй, человек этот почитаем был твоим дедом Петром Алексеевичем. То
- сын Демидов!
Юнец вряд ли слыхал о Демидове, но все, что соприкасалось с именем
великого деда, льстило его самолюбию.
- Баловаться да играть любите? - весело спросил царь.
Акинфий Демидов шагнул вперед и, поскользнувшись, упал на вощеном
паркете. Цесаревна и княжны дружно захлопали в ладоши:
- Вот и медведь! Только охотиться!
Демидов поднялся на карачки, на шее вздулись жилы. Он конфузливо
покраснел, но чутьем догадался, что царю и молодым княжнам приятна эта
оплошность. Не успел он подняться, как царь быстро вскочил ему на широкие
плечи и весело закричал:
- А ну, вези, Демидов!
Сердце Акинфия загорелось от досады: неужто ему, властелину Каменного
Пояса, знатных руд да многих тысяч кабальных, быть конягой? Что бы сказали
людишки, глядя на такое унижение? Однако он вовремя вспомнил, что вершник,
вскочивший ему на плечи, император всероссийский. Акинфий Демидов фыркнул:
- Эх, куда ни шло, для царя можно!..
Поднялся он на четвереньки, как добрый конь, заржал по-жеребячьи и
затопал по паркету. Девицы покатились со смеху...


Остерман сдержал свое слово. Акинфию Демидову дали грамоту о приписке
новых крестьянских хозяйств к сибирским заводам. Юнец царь остался доволен
Демидовым и сказал ему заученные слова:
- Ты, Демидов, нашему великому деду исправно служил, послужи и нам
верно! В долгу не останемся...
Акинфий Никитич поцеловал его руку, а на душе тлела тревога. Он с
горечью подумал: "Дед-то подлинно был велик и грозен, вон как поднял
Россию, а внук-то... Э-эх!.."
Лучше не думать об этом.
Возвращался Демидов на Каменный Пояс по санному пути. Зимняя дорога
установилась под Новгородом. Акинфий оставил Санкт-Питербурх в большой
тревоге. Двор собирался в Москву, доходили слухи, что царь затеял навсегда
поселиться в древнем граде; это весьма радовало вельмож, приверженцев
старины. В Москве жилось обильно, вольготно, люди не торопились; под боком
лежали дворянские поместья да вотчины. Петровский "парадиз" у туманных
берегов не многим пришелся по сердцу: был неуютен, лежал на пустынных
топких болотах. Недостроенный Санкт-Питербурх не имел многих удобств,