Федоров Александр. Демидовы

За тыном кругом завода повалили вековой лес; теперь далеко видно было
всякого, кто пробирался к заводу. По лесам хозяин расставил тайные
заставы.
Кругом горы, дебри, леса - остался Демидов с глазу на глаз со своей
совестью.
Наступила ранняя уральская зима. Облетел лист с задумчивого леса; от
первых морозов покрылись льдом прозрачные горные озера.
По зимнему первопутку, по указу царя Петра Алексеевича, в Невьянск
наехал думный дьяк Андрей Андреевич Виниус - знаток и любитель горного
дела. Думный дьяк только миновал Казань, а уже демидовские дозорные дали
знать о том хозяину. За сотню верст до Невьянска Демидов выслал дьяку
крытый возок и дорожную волчью шубу.
"Край наш студеный, - велел передать заводчик царскому посланцу, -
морозы трескучие".
На реках гудели льды, трещало сухое дерево от мороза; тощий и длинный
дьяк обрадовался волчьей шубе. Встретили дьяка в Невьянске хлебосольно,
без лишнего низкопоклонства. Виниусу по душе пришлась простота и суровость
Демидовых. Умывшись с дальней дороги, отдохнув, Андрей Виниус обошел
завод. Он, как и Никита Демидов, помалкивал. Сметив хорошее, дьяк
одобрительно качал головой. Своим пытливым глазом он заметил, что заводы и
горное дело попали в суровые, хозяйские руки. В молотном Виниус
подпоясался фартуком, сам показывал, как надо ковать. Делал дьяк все
неторопливо, вдумчиво, и то, что в нем не было пустой суеты и работал он
без ругани, работным людям по сердцу пришлось.
Рабочие головами покачивали:
- Ишь, по царю и дьяк!
Андрей Виниус пожелал самолично слазить в шахту и узнать, как идет
добыча руды. Никита Демидов долго уговаривал дьяка не лазить в
преисподнюю, но Виниус остался непреклонен.
В горной избе Виниус поглядел на плети, покачал головой, сказал:
- О, это нужно в меру!
Чубатый Федька-стражник вытянулся перед дьяком по воинскому артикулу и
гаркнул:
- Верно, по-хозяйски отпущаем, в полной мере!
Рожа у Федьки лоснилась: жилось стражнику сытно, вольготно. Виниус
нахмурился:
- Ты пробовал ломать руду?
- На то у Никиты Демидыча кабальные есть, а наше дело оберегать добро
его.
Стражник взял дьяка за локоть, но тот брезгливо отодвинулся, поморщился
и быстро прошел в узкий проход. Впереди шел надсмотрщик с фонарем. Демидов
поразился: Виниус бесстрашно и ловко полез в дудку...
Сенька увидел: по штольне мелькали и двигались огни.
"Уж не новых ли ведут?" - подумал он.
Перед тем в шахте произошел обвал; каменные глыбы покрыли пять
горщиков.
В мутном свете перед Соколом появились сам хозяин Никита Демидов и
высокий длинноносый дьяк. Сенька и кержак бросили работу.
Виниус присел на тачку; его умные глаза уставились в Сеньку:
- Ну, как тут работается?
- А ты спроси хозяина. Да и о чем говорить - сам видишь.
Из-за плеча Виниуса ухмылялось бородатое лицо Демидова:
- Аль худо?
Сенька стоял, высокий, смелый; не опустил глаз перед хозяином.
- Вот она, наша жизнь, - Сокол шевельнул кандалами, - солнышка нет,
хлеба нет, радость забыли; тешит хозяин нас плетьми.
Виниус встал, взял Сеньку за плечо. Горщик внимательно смотрел на
дьяка. Виниус изумился:
- Храбрый очень ты!
- Что верно, то верно, - поддакнул Никита. - Видать, не обломали ни
тьма, ни кайло. - Демидов потемнел, насупился. Сенька догадался: будет
порка.
Кержак грузно сидел на земле, с бородатого лица катился едкий пот. Он
сумрачно поглядел на Демидова:
- Крысы одолели, хозяин. Кота бы сюда...
Демидов насупился:
- Может, и женку?
- Ты, Демидыч, не насмехайся. Я кузнец и вольный человек. В одной
слободе с тобой жили. Пошто в железах держишь?
- У каждого человека своя стезя, - строго ответил Демидов. -
Царю-государю надо руду искать. Так!
Дьяк залез в забой, оглядел породу, кайла и долго крутил головой. По
штольне, как призраки, мелькали полуголые бородатые рудокопщики;
поскрипывали тяжелые тачки...
Андрей Виниус пробыл под землей полдня, брал кайло из рабочих рук,
разбивал камни и подолгу любовался поблескивающей в изломах рудой. Когда
хозяин и дьяк поднялись наверх, синел зимний вечер.
Дьяк взял Демидова под руку и сказал:
- Ты, Демидыч, умный хозяин, послушай, что я посоветую. Конь тяжелый
воз тянет, если его вовремя кормить и беречь. Ты рабочую силу оберегай. И
плетей помене. Частая плеть озлобляет человека!
- Помилуй, Андрей Андреевич, - развел руками Демидов. - Где это видано,
чтобы рабочего человека по голове гладили? Плеть - она, брат, человека в
разум вгоняет. Самому мне портки не раз спущали, оттого кость окрепла.
Виниус сжал сухие губы и сказал строго:
- Царь бьет только за дело!..
В демидовских хоромах зажгли огни: хозяин и гость сидели в горнице с
каменными сводами; двери и пол в горнице сделаны из крепкого, томленого
дуба; темная мебель тяжела; огни скупы. Массивность вещей была под стать
хозяину. У порога, положив пасть на вытянутые лапы, растянулся хозяйский
волкодав и зорко следил за гостем. Крупными желтыми зубами Виниус зажал
короткую трубку; синий табачный дым плавал по горнице.
На столе лежала привезенная думным дьяком царская грамота. В ней царь
Алексеевич подтверждал туляку отдачу заводов, а при них - лесов, земель с
рудами и живностью. Зато поторапливал царь с исправной и дешевой поставкой
в казну воинских припасов. Разрешалось Демидову наказывать нерадивых
заводских людей, однако государь остерегал Демидова, чтобы тот не
увлекался этим и не вызвал правого ропота.
По высокому лбу Никиты пошли складки:
- Так, верно царь-государь пишет. Жилы полопаются, а сполню царское
повеление. А только разойтись душа просит, а разойтись не дают.
Думный дьяк выпустил клуб табачного дыма:
- Простор здесь необъятный.
Демидов блеснул синеватыми белками:
- Простору для умножения заводов хватит, да вот рабочих людишек
недостача.
- Ты прикупай да вольных нанимай. - Виниус покосился на хозяина; глаза
Никиты горели жадностью. Пес потянулся, зевнул.
Никита в скрипучих козловых сапогах прошелся по горнице. Подковы гулко
стучали по дубовому полу. На стенах колебались тени от могучей фигуры
Демидова.
- Это не выход, Андрей Андреевич, - рассудительно сказал Никита: - Я
человек слабосильный деньгой, да и хозяйство только-только лажу. Когда
мужик новый дом ладит - пуп надрывает. Так! А вот я мыслю такое...
Виниус насторожился, вынул изо рта трубку. Сухое, нервное лицо его
выражало внимание. Демидов слова клал, как топором рубил:
- Однако в горном деле без оглядки надо идти. Горами ворочать - надо
силу иметь...
- Верно, - согласился дьяк.
- Мыслю я, - Никита стоял посреди горницы, грузный, высокий,
поблескивал глазами, - кругом мужицкие волости да сельца монастырские,
крестьян тут немало, если заставить их робить - поднимут горы...
Виниус отложил трубку; из нее посыпался пепел.
- Это значит, в крепостных их обратить...
- Зачем? Ни-ни. - Никита покрутил плешивым черепом, темные глаза
сузились. Он тихо подошел к думному дьяку, наклонился:
- Поразмысли, Андрей Андреевич, как то можно. Крестьяне в государеву
казну несут подати? Так! А теперь, ежели я, скажем, Демидов, сразу внесу
за них подати в казну: казне выгода от этого? Выгода! А внесу я всю подать
за них, положим, не деньгами, а железом да воинскими припасами по дешевой
цене. Выгодно ли и это казне? Опять выгодно! Так!
Серые глаза Виниуса не моргали, Демидов вздохнул, отошел от стола:
- А теперь со мной расчет короток, прост. За то, что подать внес,
приписные мужички пусть на моих заводах отробят ее. Та-к! Вот и весь сказ.
Виниус всплеснул руками.
- Никита, голова разумная, дай поцелую. - Думный дьяк обнял Демидова и
поцеловал в макушку голого черепа. - Надо подумать, надо подумать...
- А ты подумай, подумай, Андрей Андреевич. Одначе на пустое брюхо худо
думать, пора и подзаправить его. Эй! - По хоромам покатился зычный окрик
Никиты; волкодав поднял морду.
В дверях появилась разбитная молодка.
- Марина, нам ужин, вино да перину дьяку спроворь. Живо!
- Враз будет, хозяин...
Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину,
лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел. Никита зелье
обходил, но ел хорошо: лицо вспотело. Кости Демидов бросал псу; тот с
хрустом крушил их.
На дворе потрескивал мороз; окна заволокло затейливыми узорами, а
стряпуха топала по холодному дубовому полу босая; мелькали ее крепкие
красные пятки.
На дворе сторож отбил полночь в чугунное било. Хозяйский волкодав
улегся в углу, повизгивал в собачьем сне.
Гость поднялся из-за стола, собрался спать. Никита бережно взял дьяка
под руку:
- Ты, Андрей Андреевич, подумай над моим делом... Так... Эй,
бабы-чернушки...
В горницу вбежали две девки. Демидов мигнул на Виниуса:
- Отвести на покой!
Девки отвели думного дьяка в спальную, проворно разоблачили его и
уложили в нагретую перину; огни погасили и скрылись.
В горнице наступила тишина; в узкой оконной прорези в холодном синем
небе сверкали крупные звезды.
Думный дьяк Виниус прожил в Невьянском заводе несколько недель, изучил
работу домен, ознакомился с рудами; все виденное и узнанное дьяк
обстоятельно записывал в тетрадь. Вечером в сумрачной горнице они с
хозяином по-деловому коротали время. Крепкий хваткой, рассудительный
Никита обворожил гостя; Виниус по-дружески похлопал хозяина по плечу:
- Ох, Никита, умная ты голова, а рука тяжкая!
- Верно, тяжкая, - согласился Демидов, - касаемо головы да рук - царю
да тебе, дьяк, с вышки виднее.
В полночь проворные девки волокли дьяка на покой. Дьяк пытался в
потемочках поймать лукавых, но девки, как дым, таяли: берегли себя...
За день до отъезда в Москву Никита Демидов провел дьяка в каменную
кладовушку. Виниус ахнул: на столе и на скамейках лежали соболиные меха.
Мягкая, приятная рухлядь скользила меж пальцев; Виниус не мог оторвать
глаз от богатства. Демидов весело подмигнул дьяку:
- Эту рухлядишку, Андрей Андреевич, для тебя припас, за нашу дружбу.
Ноне в коробья покладем да в дорогу...
- Ой, Никита, как же ты! - В дьяковых глазах светился жадный огонек.
- А так... Попомни, дьяк, да подумай в дороге. - Никита рукой гладил
мех, из-под ладони сыпались веселые голубоватые искорки. У дьяка от этих
искорок разгорелось сердце.
- Вспомню и царю расскажу! - пообещал он.
Утром дьяка усадили в возок, укрыли его медвежьей полстью. На госте
добрая дареная шуба. Впрягли в возок серых резвых коней. За возком шел
обоз с мехами, подарками и образцами уральских руд...
Под санками поскрипывал морозный снег, на дорогах кружила метель. В
шубе дьяку было тепло, не страшно, охватывала дрема; он мысленно бережно
гладил дареную соболиную рухлядь...
Демидовские вершники провожали думного дьяка Виниуса до самой Москвы.

2

Акинфию Демидову так и не пришлось увидеться с думным дьяком Виниусом.
Кружил в ту пору Акинфий Никитич по горам да по увалам: ладил путь к
Чусовой-реке. Шла по ней древняя дорога в Сибирь. Тут в давние времена
прошел Ермак Тимофеевич со своей храброй казачьей ватагой.
Метил Акинфий Демидов к весне выбраться на чусовской водный путь: возле
деревни Утки на Чусовой ладили пристань, рубили амбары из векового леса,
каменские плотники строили струги. Над замерзшей рекой стоял стук топоров,
галдеж; ругались-покрикивали соликамцы, чердынцы, кунгурцы, вятичи. От
Чусовой через Камень по снегу рубил Акинфий просеку, по ней строил новую
дорогу для уральского чугуна и железа.
Боры стояли оснеженные, зима потрескивала лютая: от горячей работы над
лесорубами пар стоял. Жили работные в курных ямах, спали на еловых лапах,
подостлав сермяги.
За работой приглядывал сам Акинфий. Разъезжал он по просеке на бойком
башкирском коньке, одетый в добротный полушубок, за пазухой - пистолет, в
руке - плеть. Заглядывал Демидов в кержацкие скиты, кормили кержаки его
блинами, толокном, медом. Держался заводчик с кержаками чинно, степенно;
это любо было раскольникам.
Лесорубы на просеке не знали праздничных дней, оборвались, обовшивели.
Изредка потехи были: в борах тревожили медвежьи берлоги. Рабочие с
топорами, с рогатинами шли на зверя. Раз неподалеку от Тагилки-реки
потревожили матерого медведя. Зверь рявкал на весь лес, по-необычному был
громаден, могуч; по дороге он хватил лапой ель - дерево с хрустом
переломилось. Лесорубы не струсили, с топорами побежали на медведя.
Акинфий остался на просеке, любуясь схваткой.
Старшой лесорубной ватаги выскочил вперед и проворно сунул, под
медвежью лопатку рогатину. Зверюга взревел, по снегу заалели ручьи крови.
Смертельно раненный зверь переломил рогатину, схватил мужика за плечи и
подмял под себя.
Лесорубы, размахивая топорами, кинулись на зверя. Акинфий поморщился:
- Пакость! Мерзкое убийство! Чтобы единоборство...
Он вспомнил юность в Туле, поход к дьяку Утенкову и недовольно
нахмурился.
- Трусы! - брезгливо бросил он лесорубам.
Мужики, не расслышав его окрика, похвастались:
- Уложили-таки лесного хозяина!
Демидов повел бровью и сказал сердито:
- На Каменном Поясе один хозяин - Демидовы. Других не потерпим!
Мужики покорно сняли шапки.
Жадная сучонка, трусливо поджав хвост, лизала по снегу липкую кровь...
Шел рождественский пост, но лесные варнаки содрали со зверя шкуру и
варили медвежатину. Мясо было жирное, отдавало чащобой. После обильной еды
народ изводился животами, а Демидов сердился:
- Дурома, рады дорваться; медвежатину надо с толком жрать! Э-гей, на
работу!
Спал Акинфий в курной яме вместе с лесорубами - на еловых лапах. Ямы
были покрыты толстым накатником, в накатнике - дыра, в нее и уходил дым. В
землянке застаивался синий угар, и Демидов подолгу не затыкал дыру в
накатнике. В дымоход виднелись оснеженные ели, темное небо и яркие звезды.
Несмотря на утомленность и долгое пребывание на морозе, Акинфий не мог
уснуть; ворочался, как зверь в берлоге, вздыхал. За хлопотами и работой к
Акинфию подкралась тоска по женской ласке. Днем Акинфий помогал валить
лесорубам вековые сосны, но въедливая тоска не проходила. В двадцать
четыре года кровь бежала жарко, не могли ее остудить злые морозы, горные
ветры и маятная работа. Решил тогда Акинфий на несколько дней выбраться из
бора и податься к Невьянску...
Синел вечер, над елями кружило воронье: никак не могло примоститься на
ночлег. В глухом лесном овраге завыла голодная волчица. Конек под Акинфием
фыркнул, тревожно покосился. Акинфий нащупал за пазухой пистолет.
Резвый конь вынес Акинфия к ручью. Из трясин вытекал незамерзающий
родник, подле пылал яркий огонек. Под еловым выворотнем у костра сидели
двое.
Акинфий Демидов решил ехать на костер.
Навстречу ему у выворотня поднялся рослый бродяга с ружьем в руке и
зычно крикнул:
- Кто идет? Эй!
Акинфий неторопливо подъехал к костру; над огнем висел котелок, кипела
вода. За костром сидела освещенная пламенем чернобровая девка с пухлыми
губами, над ними чуть темнел пушок. Она пугливо разглядывала вершника.
Держа наготове ружье, щетинистый рыжеусый бродяга исподлобья поглядел
на Акинфия. Демидов заметил на бродяге добрый полушубок, пимы да заячий
треух. По одежде видать - исправный мужик.
"Кто знает? - подумал Акинфий. - Может, это и не бродяга, а дальний
посельник, а девка - то женка".
И вдруг Акинфий припомнил старое. Где он видел эти зеленые кошачьи
глаза да рыжие усы? Никак это преображенец? Ой ли?
- Бирюк! Изотушка! - крикнул Акинфий и спрыгнул с коня.
Детина опешил, опустил ружье:
- Акинфка, никак ты? Вот бес!
Оба крепко обнялись; девка суком поворошила костер, в густую синь
вечера посыпались золотые искры.
- Вот где нам пришлось свидеться! - обрадованно сказал солдат.
- А это кто? - Акинфий завистливо поглядел на девку; молодка
потупилась, над большими глазами затрепетали черные ресницы.
- Женка. Да ты погляди, какая кержачка. Эх, и бабу я достал, Акинфка! -
похвастался счастливый солдат. - Весь Камень обошел, а нашел по себе.
Аннушка, глянь на друга...
Молодка зарделась, махнула рукой:
- У-у... Пристал! Вода-то вскипела, аль толокно засыпать?
- Сыпь погуще...
От костра шло тепло; конь, опустив голову, пригревался. Под выворотнем
были настланы свежие еловые лапы. Неподалеку потрескивало сухое дерево.
- К ночлегу сготовились, - пояснил солдат. - Ну, подсаживайся к огню.
Оба уселись рядом, крепкие, плечистые. Молодка пошевелила головешки в
костре, молчала да исподтишка поглядывала то на мужа, то на гостя...
Мужики разговорились. Акинфий протянул к огню озябшие руки, растер.
- Каким лихим ветром занесло тебя на Камень?
- Подлинно, лихим. - Солдат разгладил рыжие усы: на его загорелых от
морозного ветра щеках золотилась щетина. - От тебя не скрою. Сбег я из
полку. Осатанело, во! Петлю накидывай, а жить хочется, ну, я и в бега.
Убег без дум, без мысли. Может, то и озорство, ребятство. У царя руки
длинные: куда податься? Пораскидал головой, поглядел на следы других и по
ним подался на Каменный Пояс, в раскольничьи скиты... Я сам - кержак, вон
оно что, брат!
Акинфий повернулся к лошади, а сам быстро взглянул на молодку: щеки у
нее вспыхнули.
Солдат продолжал:
- Скитался я по раскольничьим скитам; старцы укрывали да пересылали
один к другому. Да... Кержаки - народ крепкий, прямодушный. Думал я: что
будет? Идти спасаться, а может, полесовать? На спасенье - у меня кровь
горячая, отвернет. Ну, так полесовать надо... Вот и ходил я по лесу да по
скитам. Привольно, душе легко; лучше и не надо. В кержацком поселке на
свою Аннушку набрел... Не смерзла, Аннушка? - Солдат ласково поглядел на
женку. Она повела плечами:
- Что ты! Аль я старуха какая...
- Вон как, горячая моя. А ты слушай...
На Акинфия опять навалилась тоска: за костром ровно дышала кержачка; на
голове у нее заячий треух, из-под него выбилась прядь кудрявых волос.
- Счастливый ты, - позавидовал Акинфий солдату.
В ближнем ельнике завыл волк. Молодка подняла румяное лицо, сдвинула
густые брови.
- Поразвелось проклятых...
- То к рождеству волчьи свадьбы, - пояснил солдат. - Теперь их самая
волчья пора. Так вот... Набрел я на Аннушку и разом по хорошей жизни
затосковал. Надумал я двух зайцев ухлопать. Знакомо тебе, что бирючи на
Москве кликали: "За объявление руд от великого государя будет прощенье и
жалованье". Вот оно как!
Акинфий вспыхнул, в сердце всколыхнулась жадность. Впился глазами в
солдата:
- Так ты что ж?
Кровь в жилах Акинфия приостановилась, он затаился. Солдат весело
подхватил:
- А то ж! Две выгоды: прощенье, и добытчик буду! Полесовал я: белку да
соболя бил, да на руду набрел...
- Где? - прохрипел Акинфий, глаза помрачнели, руки задрожали.
- На Тагилке-реке, а где - не скажу...
- И чего нахвастал, - шевельнула бровями Аннушка. - И не ты нашел, а
батя... А может, ничего и не было. - Она наклонилась и тихо дернула
солдата за полушубок: - Ишь, развязал язык...
- Эге, еда готова, садись есть! - весело закончил солдат и взялся за
котелок.
Ели торопливо, молча, обжигаясь. Акинфий еле сдерживался: на
демидовских землях какой-то беглый солдатишка открыл руду, у кержаков
раздобыл девку-красавку... Ух-х...
Демидов пригласил лесовиков:
- Поедем ко мне в гости?
Солдат ел проворно, двигались крепкие скулы; поперхнулся.
- На том прости, нам некогда. На объявку торопимся. Утречком и поспешим
дале...
После ужина солдат притащил бревно, положил его вдоль логова и разжег.
- Ну, а теперь на роздых... Спать - оно будет тепло...
Солдат сразу захрапел, - словно камнем ко дну пошел. Женка посапывала,
потом подкатилась к солдату, заснула крепко.
Синие огоньки пламени бегали, лизали сухое бревно. Конь дремал стоя.
Один Акинфий не спал; он поднял голову, долго смотрел на женку. Спокойное
лицо ее было приятно. Рядом храпел солдат, во сне он жевал, и острый кадык
его ходил ходуном.
"Так ты и бабу и руду захапать? - зло думал Акинфий. Темная и страшная
мысль обожгла его: - А ежели разом и ни руды тебе и ни бабы..."
Опять на Демидова нашло томленье, и в то же время в груди поднималась
лютая злость:
"Ишь пес, на демидовское богатство руки потянул, а ежели, скажем..."
Акинфий встал, лицо разгорячено; он поправил бревно, голубые языки огня
стали длиннее, ярче. Он прошелся по тропке, поднялся на шихан; перед ним
лежала падь, крытая лучистым снегом. С темно-синего неба из Млечного Пути
на оснеженную землю сыпалась звездная пыль. Демидов снял треух, приложил к
голове горсть снега, но разгоряченная кровь, однако, не остывала.
"Он же человек, - убеждал себя Акинфий. - И каждый свое счастье ищет".
Но тут же со дна души его поднимался злой, безжалостный голос:
"Ну, и пусть ищет подальше! Земли наши, наведет он сюда крапивного
семени, потеснят нас... Ежели хочешь хозяйничать, Демидов, сердцем
каменей..."
Он и сам не помнил, как снова очутился у костра. Солдат раскинул руки,
рыжие усы от храпа шевелились. Женка уткнулась носом, спала спокойно. В
руках Акинфий держал треух и охотничий нож. Он задел ногой солдатскую
походную сумку, из нее вывалился рудный камень.
"Наша руда..."
Синие огоньки пламени гасли, костер смежил голубые глаза. Акинфий
подошел к логову, стал на колени, взмахнул ножом.
- Господи...
Солдат дернулся и затих. Стало страшно, задрожала рука.
Женка спала спокойно, крепко. Акинфий оттащил солдата за ноги, положил
на коня. Без тропы, через ельник, через глубокий снег отвез тело на реку и
бросил на лед.
- С водопольем пошли ему, господи, путь дальний, - перекрестился
Акинфий. - Прощай, приятель...
Не глядя на реку, Акинфий на коне вернулся к костру. Конь захолодал,
дрожал мелкой дрожью. Женка все еще спокойно спала... На строгом лице
кержачки блуждала счастливая улыбка...


Зимний день сумрачен: из-за снежных туч тускло глядит солнце. Вратарь
открыл ворота, и в Невьянск на башкирском коне въехал Акинфий Демидов.
Сторож подивился: на коне позади Акинфия сидела заплаканная молодка.
Привратник согрешил, подумал:
"Приволок молодец бабу. Знать, закружит коромыслом".
Никита Демидов не подивился молодке, но встретил Акинфку сурово.
Молодку отвели в маленькую горенку, холопка принесла есть, но кержачка до
еды не дотронулась. Села на кровать, незряче уставилась в угол, так и
просидела весь день...
Батька заперся с сыном в горнице с каменным сводом. У порога на волчьей
шкуре лежал пес. В печке потрескивали дрова.
Никита опустился на скамью:
- Ну, сказывай, как дела?
У Акинфия забилось сердце, но, сдерживая себя, он спокойно рассказал
отцу о просеке к Чусовой.
Тут взор его разгорелся, он рассказал про встречу с солдатом и о
рудах...
Никита встал, прошелся по горнице.
- Мохнорылый, а чужое добро задумал огребать. Ты что ж? - В глазах
Никиты стояла ночь. - Бабу уволок, а о рудах не подумал?
- Батюшка! - Акинфий упал в ноги отцу. - Батюшка, согрешил: убил я
солдата, оберегая наше добро... Страшно мне от крови. Кажись, и сейчас
горит сердце... Первый мой грех...
Никита поднял за плечи сына, успокоил:
- Успокойся! Не ты виновен в его смерти, сам напросился. Закажи
панихиду по усопшему, на душе и полегчает. Всякое, сынок, в жизни бывает!
Больше они в этот день ни о чем не говорили. Сын ушел в горенку и
пробыл там до утра.


У Аннушки густые черные ресницы и круглая, словно точеная, шея. На ее
широкой спине - толстая темная коса. Одета она в голубую кофту, на плечах
пушистый платок. Аннушка любит сказки; проворная демидовская старуха
складно рассказывает их. Лицо кержачки строго, глаза печальны: скорбит
глубоко. Из раскольничьих скитов принесла она крепкую веру и любовь к
суровой молитве.
Акинфию нравилось печальное лицо и покорность кержачки. Больше он не
спрашивал ни о чем. Дел по заводу нахлынуло много; они шли, как водополье.
И жил Акинфий, как на водополье; на своем башкирском коньке ездил по горам
и падям, намечал новые заводы. За делами, в работе, когда подкрадывалась
тоска по женской ласке, он вспоминал Аннушку. Тогда - на стану, или в
лесу, или в куренях, где рабочие вели пожог угля для прожорливых домен, -
перед ним вставали зовущие глаза кержачки. В пургу, в мороз, через дебри и
тайгу он ехал к ней в Невьянск и день-два не уходил из ее горенки.
Отец подумывал о Туле, торопился с литьем. Он предупреждал сына:
- Гляди, не шибко прилипай к бабе, не то дело порушится, а нам надо
поднять такой дикий край!
О жене Акинфий вспоминал редко, по весне собирался навестить ее. Тут не
было тревог; знал и верил отцовскому домострою. Верна будет Дунька!
Когда уезжал Акинфий, Аннушка изредка выходила погулять по заводу.
Недремлюще было око Никиты Демидова. За ворота завода-крепостцы ее не
пускали. Да и куда пойдешь, когда по тайным тропам в горах и лесах
притаились демидовские дозоры. Никита пригрозил ей:
- Ты, Анна, бегать не вздумай. Настигну и в скитах; скиты разорю и
попалю. Так!
Он хвалил сына:
- Да и другого ты, как Акинфку, не найдешь. Умен, пес, и жадный к
работе...
В одну из глухих, волчьих ночей в Невьянск возвратился Акинфий. За ним
демидовская ватажка влекла на коне связанного кержака. Пленный скитник был
волосат, черен, как жук, и глазами напоминал раскольницу Аннушку.
Кержака немедленно отвели в глубокий демидовский подвал. Сам Никита
спустился в тайник. В погребе пахло плесенью, пламя в каганце горело
прямо. Связанный кержак угрюмо молчал. Никита сжал кулаки, шагнул к нему:
- Молвишь, что ли, где Аннушкин полюбовник руду сыскал?
- Неведомо мне это...
- Их-х, пес!..
Кержака повалили на каменный пол.
Ночью в горенке Аннушка слышала, как в подполье глухо стучали...
Отчего-то скорбело сердце, не находило покоя. Суеверная кержачка опасливо
подумала:
"Не домовой ли то шебаршит в подполице?.."