Страница:
– А ты своих пацанов работать заставь, пускай пашут и сеют, косят и за скотиной ухаживают, – придумал Сотон.
– Каких пацанов? У-меня две девки, а сыновей нет.
– Да я не про детей, а про боевую дюжину.
– Тогда я дюжину не боевому искусству обучу, а хозяйствованию. Как пасти, как овец стричь, как корма на зиму заготовлять, как пшено да овёс сеять.
– Дело хорошее, – одобрил Сотон.
– Тогда я согласен стать нукером, – загорелся было Забадай, но тут же сник: – А почему это родители пацанов своих мне отдадут? И дома руки их в работу сгодятся.
– Так ты же станешь обучать их воинскому искусству.
– А кто будет следить за моим скотом и пастбищами?
– Пацаны и станут.
– Тогда они боевому искусству не научатся.
– Как же не научатся, если ты их обучать станешь?
– А кто за скотом и пашней приглядит? – гнул своё Забадай.
– Ты совмещай, совмещай, – придумал выход из замкнутого круга бывший подсотник. – Землю попашут, потом мечами помахают, разомнутся. Сенца покосят, потом с копьями попрыгают. Стадо выгонят, рядом на конях рубке потренируются. Это выход?
– Выход, – согласился Забадай. – Только при такой системе обучения они не пять, а десять лет учиться будут. Так что не жди, что раньше от своих внутренних врагов отделаешься. А вдруг я за эти десять лет помру?
Сотон внимательно оглядел старого Забадая. Этот – может. Правду говорит, вряд ли десять лет продюжит. Да и на кой ему, хану, нукер с нукерятами, которые через десять только лет станут хоть на что-то годны?
– Но хоть через десять-то лет ты с моими внутренними врагами справишься, коли жив будешь?
– Через десять, если пацанов научу и сам жив буду, справлюсь. А если ты сам к тому времени помрёшь? – задал совершенно справедливый вопрос Забадай.
– Это тут причём? – опешил Сотон.
– Зачем мне с твоими внутренними врагами бороться, когда твои внутренности в земле сгниют?
– Не про то ты говоришь, нукер, ой не про то, – раздражённо сказал хан. – Мне от тебя нужна служба верная: убить там кого или покалечить маленечко. Вот кабы ты мне завтра всех дадагов перебил…
– А зачем? – никак не мог взять в толк Забадай. – Если их перебить, то кто бронзу хорошую варить станет?
Сотон почесал затылок. Такого вопроса он себе не задавал, когда от бездумья лихо рудознатцев во враги произвёл. Убить дадагов захотелось по одной незамысловатой причине: те знали о предательстве, а потому не только плевали на его распоряжения и вели себя независимо, но и прямо грозились раскрыть причину нападения бухиритов. Чонавцев погибло немного – сам полковник да Божинтой, но были раненые, одну юрту сожгли, три – поломали, убили лошадь. Вторая беда, что из-за сговора посёлок кузнецов хороших лишился. Где их теперь искать? Мундарга вон какая большая. И дадагов сейчас перебить никак нельзя. – и без кузнецов останешься, и без рудознатцев… А кузнецы в посёлок вернутся, расскажут, что именно Дадага хана пристукнул. Тогда и Дадага не смолчит, расскажет, с кем они бухиритам подмогнуть договаривались, чтобы над кузнецами возвыситься. А подговаривал он – Сотон… Ну кругом незадача, в Матушку-Первомать!
– А если дадагов не трогать? – спросил хан. – Тогда станешь нукером?
– Смотря что делать, – сказал Забадай.
– А то и делать, – сказал Сотон, – что я тебе прикажу.
– Ты прикажешь в Иркуте утопиться, а мне к речке бежать?
– Зачем я тебя стану топить? И сам не стану, и другим не велю.
– А вдруг скажешь, что я – твой внутренний враг? – гнул своё старик. – Тогда велишь?
– Тогда велю, – признался хан.
– Зачем я к тебе нукером пойду, если ты меня утопить собираешься?
– Да кто сказал, что собираюсь? Я ничего такого не говорил, – замахал руками Сотон. – Сам скажи: не говорил я?
– Ну.
– Кто же лучше тебя нукером будет? Наберёшь дюжину – и вперёд!
Так они до позднего вечера препирались. Один не хотел идти на службу, потому что второй не хотел за неё серьёзно платить, надеялся полезными советами отделаться. Вот и тянули вола за хвост. Тут из тайги вернулась Булган с корзиной малины и невольно подслушала кусок разговора.
– Возьмёшь Сордона и Долбона, ты всё ж таки их бывший тройник, а они хоть и старые, да удалые. Недаром говорится, что старый конь борозды не испортит. Пойдёте нынче же в лес, подкрадётесь к пащенку Джору и зарубите его мечами. И бабу его, красавицу, зарубите мечами, чтобы не проболталась.
– Да у нас мечи давно затупились, – заотнекивался Забадай. – Когда мы их в последний-то раз точили? Тридцать лет прошло, кабы не сорок, Мне, уж и не сосчитать.
– Тогда топоры возьмите, – нашёл выход коварный хан. – Топоры-то у вас острые?
– Топоры острые. Зачем в хозяйстве тупые топоры? Тупым топором…
– Вот вострыми топорами и порубите Джору и бабу евонную.
– А зачем их рубить? – завёл старую песню Забадай.
– Они мои враги внешние, пока сюда не пришли…
Тут Булган уронила котёл, и секретный разговор прервался. Но она всё равно поняла: вернулся Джорик, её кровиночка, сыночек ненаглядный, а эта сволочь, Сотон, собирается его жизни лишить. Хотела она было в спор вступить, но поняла, что от нового муженька, старого дружка, ничего не добьёшься. Он от чего хочешь отопрётся. Скажет, что ни об чём таком не говорил, думать не думал, ведать не ведал, а она, глупая баба, всё перепутала. Волос длинней ума. И будет не прав.
Булган – баба умная. Это и муж любимый признавал. Но чтобы распознать чужой ум, нужно свой иметь. Вот Сотон – мужик глупый. Но любовником был получше Чоны. После смерти супруга пришлось к старому любовнику вернуться, потому что свободных мужиков в Юртауне нет. Хотя и Сотона свободным можно назвать с большой натяжкой. У него три жены в юрте сидят, да детей куча мала. Он сказал, что жён бросает, мол, надоели: «Сотон, сделай то, Сотон, сделай сё!» И дети надоели, канючат, есть просят. То ли дело – Булган. Бездетная, в её юрте он душой отдыхает. Прими, сказал, я тебе верным мужем стану, На сторону от тебя не побегу. Как бы ты побежал, интересно, если от бравого любовника обмылок остался? Однополчанин, как бабы между собой смеются. Куда такому бежать? Разве что на кладбище, которое вдоль горы у пика Сардыкова раскинулось.
На памяти Булган туда уже подсотни две сволокли – старых и малых, Уложат в землю и камень поставят, Которые родичи простой валун приткнут, а которые и фигуру вырубят. Здесь, мол, лежит любимый муж или папа. На папу и мужа камень всё равно не похож, так ему питьевой рог на груди вырубят: любил, мол, папенька бражки и кумыса хватить. Весёлый, стало быть, человек был. Булган своему Чоне хороший камень поставила, красный. Красивый, значит, при жизни был Чона. Заплатила вдова камнетёсам по шкурке собольей, они Чоне большую голову вырубили, умную, и звёзды полковничьи.
А Сотона Булган приняла, Почему не принять, если для неё других нет? Других другие разобрали, Старых – старые, молодых – молодухи. Только совсем уж молоденькие свободными ходят, да и то по одной причине – женилка не выросла. Ей, ханше, жених без женилки не нужен. А ждать, пока подрастёт, прокукуешь деньки свои последние. Да и не пойдёт за неё молодой жених, зачем ему баба старая? Понимала Булган, что старая жениху не нужна, когда и молоденьких предостаточно. Недаром же Чона считал её умной. Вот так и сошлись с Сотоном.
А он вон что надумал – погубить сынка Джо-рочку! Нельзя ему показывать, что она секретный разговор подслушала! Всё равно Сотона от убийства не отговорить. Он если чего задумает, то всё равно своего добьётся, не битьём, так колотушками. Упрямый, как пархой. Если узнает, что жена про его планы проведала, и жену не пожалеет. Уснёшь ночью, а он ножик возьмёт да зарежет. И станет доказывать, что сама зарезалась, Ножик, спросит, у неё в руках видели? Она сперва горло себе перерезала, а потом ещё нанесла дюжину ран – для верности. И не переспорить дурака, его ни разу в жизни никто переспорить не мог. Как переспорить, когда человек чужих возражений не слушает? Делает вид, что не понимает.
Булган легла спать, а муж с Забадаем ушли куда-то. Наверное, топоры точить. Не спалось в одинокой постели, мысли дурные в голову лезли. Вот она лежит тут, а Сотон топор на Джорика точит. А Джору возлежит на поляне с красавицей женой, про беду ведать не ведает…
Вот бы на невестку посмотреть! У Булган дочки никогда не было, а она так хотела девочку! Уж как бы она дочку холила-лелеяла, целовала-миловала. Одевала и обувала бы, как ханшу. А потом всем женским премудростям обучила: как обниматься, как целоваться, как ласкаться. Научила новым приёмам, которым в Мундарге обучилась: «шишкобой», «кедролаз», «сбор брусники», «полёт глухаря»… Но родился мальчик. Она, Булган, не жалуется – мальчик так мальчик. Сыночек – это тоже хорошо. Даже замечательно. Она не ждала, что родит. Бабка ей сказала знаткая: «Не быть тебе, доченька, матерью. Уж такая горькая у тебя судьбинушка…»
Такая дак такая, решила она по молодости. Ей тогда всё нипочем было. Не будет деток, в одиночку порезвлюсь вволюшку – так себе жизнь определила. Пока обоз ещё не потеряли, она ни одному бойцу не отказывала, хоть хромому, хоть кривому, если тот на часок к их обозной команде прибивался. Бывали иногда славные денёчки, ох, вспомнить приятно… Привезут, случалось, команду раненых. Уж как они, бабы, ухаживали-выхаживали. Уж как любили, как миловали. Которые калеки, на лошади ездить не могли (ноги нет), стрелять не могли – безрукие или ослепшие, – те при обозе оставались. Бабы за них замуж выходили, жили без печали. Остальным приходилось довольствоваться крохами. Там урвёшь, тут урвёшь…
А потом вовсе худое случилось: отстал обоз от армии, потеряли его вояки и забыли. И никому стали не нужны тысячи женщин – молодых, красивых. Уж бабоньки и разведчиц во все края отправляли, а разведчицы возвращались ни с чем – мол, на много суток пути ни единого человечка не встретили – либо вообще не возвращались, это даже чаще. Вот и гадай: встретили они там женихов и теперь милуются, обо всём позабывши, или приняли смерть мучительную? Вдруг напоролись на зверя лютого или рогатые память отшибли? Поди проверь…
Повезло в конце концов. Тому же Сотону спасибо, отыскал бабочек. Он в отряде за проводника был – мужиков прямиком к озеру вывел, великая ему за то благодарность. Но сынка ему Булган не отдаст, не для того рожала, муки терпела, ночей не спала, когда болел Джорик.
– Сынок, а сынок, – тихонько позвала она…
ГЛАВА 8
Сынок и вправду возлежал на поляне с женой возлюбленной. Они только что опробовали первый таёжный способ, который пришёл неистовой Другмо в голову, когда увидела у встреченных охотников из племени мужа медвежий капкан. Так и назвала новую позицию «медвежий капкан». Рассказала супругу, тот загорелся:
– Давай сразу и попробуем.
Получилось не сразу. Зато уж когда пошло…
Сейчас Гессер и супруга отдыхали лёжа на спине и глядя из-под навеса в чёрное звёздное небо. Небосклон чертили метеориты, сброшенные Яшил Саганом просто так – от скуки. Никуда и ни в кого он не целился, просто швырял и смотрел на красивый огненный след. Так порой сидит охотник на берегу и бросает в воду камешки, зря рыбу пугает, но про то не думает, любуется кругами по воде.
Вдали что-то громыхнуло, и горизонт слабо окрасился. И ещё раз, и ещё. Джору почему-то подумал, что это средний брат Хохосо очиром балуется, громом гремит. Они с Яшей дразнили громовержца смешной кличкой Очирвани, что значит «вырви глаз». Хохосо не нравилось, и он пытался поколотить братьев. Иногда и поколачивал: бросит очир, тот всегда в цель попадает, а уж больно…
О чём это я? – удивился молодожён. Какой Яшил, какой Хохосо? Что за мысли дурацкие в голову лезут? Заснул. Почему же проснулся? Услышал какой-то звук.
Гессер прислушался. Посторонний звук точно был – тонкий-тонкий. Так это же колокольчик звенит, догадался парень. Тот самый, который на шее Огонька привязан. Но почему? Вчера не звенел, позавчера не звенел, когда к желтопузым скакал – не звенел, когда обратно с Другмо возвращался – и тогда не звенел. Может, колокольчик никакой не колокольчик, а так – одна видимость? Да нет же! Он звенел-заливался, пока я коня не встретил, вспомнил Джору. Я по колокольчику Огонька отыскал, услышал звон и узнал, откуда он. А что ж он сейчас затренькал? Может, на коня напали дикие звери, тот дёргается, дрожит, и это – предупреждение об опасности? Моего Огонька решили украсть! Золотой конь – ценность великая!
Гессер подпрыгнул с упругого ложа из пихтовых лап и душистых таёжных трав и опрометью бросился на тревожный звонок. Подбежал к коню, который мирно пасся и никакой тревоги не выказывал, слава Батюшке! Хозяин облегчённо вздохнул и обнял Огонька за шею. Чмокнул в ноздри и вдруг услышал шёпот:
– Сынок, сынулечка…
Этот голос Джору узнал бы из тьмы других – Булагат, маменька!
– Мама, ты где? – растерянно спросил он, пристально оглядывая непроглядную таёжную темноту.
– Джору, ты меня услышал, вот умничка.
– Маменька, слышу тебя хорошо. Ты где?
– Я в Юртауне, в твоём родовом жилище. Джорик!
– Чего, мама?
– Джорик, сынок, тебе грозит страшная опасность.
– Неужели дядя Сотон слопал мои любимые просяные лепёшки с мёдом?
– Как всегда шутишь, озорник? Ой, Джорик, как я соскучилась. Как хочу тебя обнять и прижать к груди… Ладно, это потом! А сейчас слушай внимательно…
Гессер слушал, а сам шарил глазами, стараясь отыскать источник маминого голоса. Отсюда звучит или отсюда? Ага, вот же! Голос шёл из серебряного колокольчика, услышать его можно было, только склонившись к шее коня. Чудеса!
– Я подслушала разговор Сотона и старого тройника Забадая, помнишь такого?
– Забадая? Прекрасно помню. Сегодня встретил и сразу вспомнил. Мы с его дочкой Цыцик играли в свадьбу, в целителя, в ползуны-рогатые. И что, мама, она замуж вышла?
– Замуж-то вышла, родила уж, но я совсем о другом. Сотон Забадая уговаривает, чтобы тот созвал свою боевую тройку – Сордона и Долбона.
– Ну и пусть ветераны соберутся, тряхнут стариной, старое помянут, минувшие дни и битвы, где раньше сражались они. Милое дело!
– Не милое дело, а чёрный заговор. Сотон просит, чтобы боевая тройка нынешней же ночью… А вы, кстати, сынок, где с красавицей женой сейчас милуетесь? В каком углу Мундарги?
– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.
– Какой колокольчик? – удивилась Булган.
– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?
– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.
Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…
Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.
– Мало! – огорченно сказал Гессер.
– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.
– Ты меня звала?
– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.
– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?
– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.
– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?
– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.
Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.
– Мало!
– Слушаю, сынок.
– Мама, как ты меня слышишь?
– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.
– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.
– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?
– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.
Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.
– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.
– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…
– И ты не знаешь, что оно означает?
– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?
– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?
– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.
– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?
– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.
– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!
– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?
– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?
– Как не встретить. Жъооб встречал…
– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
Гессер испугался, что песней она разбудит Сотона, и вновь ткнулся в раструб колокольчика;
– Мало!
Мамаша мгновенно прервала пение.
– Чего, сынуля? – взволнованно, будто в испуге за Джору, спросила она,
– Другмо уже привыкла к своему имени. Она не знает, что это «рождённая от верблюдицы». Ты ей не говори, а то она на меня обидится. А я её обижать не хочу – у неё такая Алая пещера и Золотая ложбинка, такие Киноварные ворота и Драгоценная башня…
– Это Другмо тебя таким красивым словам научила?
– Да, мама,
– Замечательная, сынок, тебе жена досталась. Чувствую, мы с ней сойдёмся. И другое чувствую: не только я её могу чему-то научить, но и она сама тоже окажется достойным учителем… А насчёт верблюдицы я не проболтаюсь, клянусь мятой.
– Почему мятой?
– В, другой раз объясню, Другмо – всё равно красивое имя.
– А другие чонавцы не проболтаются, не обидят девчонку? – продолжал беспокоиться молодожён.
– Про других не думай. Пожалуй, я одна такая умная, что язык леших выучила. Мужики, кажется, два слова только и знают; «брызжжи дръинк» – бражки дай. А бабы выучили побольше, но в основном всякую похабщину да названия грибов и ягод. Приходится зазубривать, иначе не расспросить, где рыжики уродились или брусника поспела. Так что лешачьей насмешки чонавцы не поймут.
– Вот и ладно, – облегчённо сказал сын. – Значит, это лешие, шутники косматые, такое имя мне во сне в уши нашептали. Вот поймаю одного, шубу ему наоборот застегну, будет знать, когда в родном лесу заблудится.
– Сынок, – окликнула Булган, – ты про опасность грозящую не забыл? Придут Забадай с дружками, ты ухо востро держи. Не дай себя и невестку мою любезную зарубить.
– Не дам, маменька.
– Вот и ладушки, Джорик. Что? Ах, это Сотон в себя приходит. Быстро что-то прочухался, зараза. Жалко, что я не могу с тобой как вещун разговаривать, приходится слова вслух произносить. Поэтому, как говорят вещуны, конец связи. Сотонюшко, сотничек-подсотничек, утю-тю да утю-тю, я те бражки накатю…
Дальше Гессер слушать не стал. Знал, что мать худого не сделает. Раз прервала связь, значит, опасно стало дальше разговор продолжать… Следует сегодня к вечеру ждать троицу боевых стариков. Неужели эти уважаемые люди, ветераны, и впрямь способны убить сына любимого командира?
Могут, понял юноша, а точнее, молодой мужчина. Могут, если им с три короба наплести, наврать, заболтать, головы задурить. Но зачем дяде меня изводить, никак в толк не возьму. Маменька что-то про власть толковала. Я – наследник. Но чего – юрты, папиного седла, его полковничьих звёзд и «берёзового» плаща? Ладно, разберёмся. До встречи гостей-ветеранов время есть. Успеем ещё разок с мамой связаться. А сейчас нужно хоть немного к встрече приготовиться.
Гессер взял очир и на раскидистой сосне, выдвинувшейся из тайги на поляну, сделал зарубки, чтобы Другмо могла без труда добраться до мощной её развилки. Вскарабкался по ним, огляделся: поляна просматривалась прекрасно, а вот укрывшихся в кроне людей снизу заметишь, если только специально отыскивать примешься. Потом испугался, что Другмо сорвётся нечаянно вниз, она женщина нежная, изысканная: «Ах!» – и уже лежит окровавленная, напоровшись на сучок. От такой опасности мужчина решил уберечься, соорудив в развилке нечто вроде половинки гнезда из навязанных на сучья верёвок.
Потом Джору достал из-под куста успевшую подсохнуть шкуру, в которую набил травы, и решил, что теперь можно и пойти посмотреть на Киноварные ворота и Золотую ложбинку. Прошёл под навес, лёг на лапник, обнял супругу и уснул. И приснилось ему, что попал он с юношами-товарищами в ужасное рабство к страшным крылатым мангусам, живущим глубоко под землёй в каменных пещерах. Будто бы в пещерах имеется яма, а в ней пылает огонь земли. И юноши каждый день метут каменные полы берёзовыми голиками-вениками, а мусор несут к яме, бросают его в земной огонь. А ещё трёхголовые мангусы заставляют рабов шлифовать камни-самоцветы, толочь вонючую серу и животные кости, целыми днями месить глину или таскать руду, которую мелют огромные жернова, вращаемые колесом, что крутится круглые сутки под действием подземного водопада. Когда юноши многочисленные обязанности исполняют плохо, мангусы сердятся, правая и левая головы их грозно рычат, а средняя плюётся огненной слюной. Не приведи Батюшка попасть под тот плевок, сгоришь заживо! А вот к кузнице своей твари подземные людей никогда не подпускают, только слышно тук да тук, звяк да звяк из секретных пещер. Выносят трёхглавы оттуда мечи, щиты и кинжалы твёрдости невиданной, слитки золотые и серебряные. Сами несут, рабам не доверяют. А в ювелирных пещерах оружие становится прекрасным, украшается самоцветами и финифтью, золотыми орнаментами, изображениями зверей невиданных. Слитки же превращаются в драгоценные украшения и монеты, скульптурки и посуду…
Гессер чихнул и проснулся. Раскрыл глаза, а это любимая Другмо щекочет его травинкой. Засмеялась, чмокнула супруга в нос:
– Вставай, лежебока.
Муж поднял голову, солнце стояло высоко-высоко, уж полдень близился.
– Разводи огонь пожарче, – велел. – Ставь воду в котле, что я тебе давеча из глины слепил, а я сейчас рябчиков набью. Добуду побольше, вскоре к нам гости пожалуют. Надо бы их накормить-приветить, они от самого Юртауна без передыху к нам скачут. Устали, поди, старички.
– А ты про гости откуль знашь? – спросила Другмо, которая язык местный к тому времени худо-бедно выучила. – И про то, что они – старики.
– Каких пацанов? У-меня две девки, а сыновей нет.
– Да я не про детей, а про боевую дюжину.
– Тогда я дюжину не боевому искусству обучу, а хозяйствованию. Как пасти, как овец стричь, как корма на зиму заготовлять, как пшено да овёс сеять.
– Дело хорошее, – одобрил Сотон.
– Тогда я согласен стать нукером, – загорелся было Забадай, но тут же сник: – А почему это родители пацанов своих мне отдадут? И дома руки их в работу сгодятся.
– Так ты же станешь обучать их воинскому искусству.
– А кто будет следить за моим скотом и пастбищами?
– Пацаны и станут.
– Тогда они боевому искусству не научатся.
– Как же не научатся, если ты их обучать станешь?
– А кто за скотом и пашней приглядит? – гнул своё Забадай.
– Ты совмещай, совмещай, – придумал выход из замкнутого круга бывший подсотник. – Землю попашут, потом мечами помахают, разомнутся. Сенца покосят, потом с копьями попрыгают. Стадо выгонят, рядом на конях рубке потренируются. Это выход?
– Выход, – согласился Забадай. – Только при такой системе обучения они не пять, а десять лет учиться будут. Так что не жди, что раньше от своих внутренних врагов отделаешься. А вдруг я за эти десять лет помру?
Сотон внимательно оглядел старого Забадая. Этот – может. Правду говорит, вряд ли десять лет продюжит. Да и на кой ему, хану, нукер с нукерятами, которые через десять только лет станут хоть на что-то годны?
– Но хоть через десять-то лет ты с моими внутренними врагами справишься, коли жив будешь?
– Через десять, если пацанов научу и сам жив буду, справлюсь. А если ты сам к тому времени помрёшь? – задал совершенно справедливый вопрос Забадай.
– Это тут причём? – опешил Сотон.
– Зачем мне с твоими внутренними врагами бороться, когда твои внутренности в земле сгниют?
– Не про то ты говоришь, нукер, ой не про то, – раздражённо сказал хан. – Мне от тебя нужна служба верная: убить там кого или покалечить маленечко. Вот кабы ты мне завтра всех дадагов перебил…
– А зачем? – никак не мог взять в толк Забадай. – Если их перебить, то кто бронзу хорошую варить станет?
Сотон почесал затылок. Такого вопроса он себе не задавал, когда от бездумья лихо рудознатцев во враги произвёл. Убить дадагов захотелось по одной незамысловатой причине: те знали о предательстве, а потому не только плевали на его распоряжения и вели себя независимо, но и прямо грозились раскрыть причину нападения бухиритов. Чонавцев погибло немного – сам полковник да Божинтой, но были раненые, одну юрту сожгли, три – поломали, убили лошадь. Вторая беда, что из-за сговора посёлок кузнецов хороших лишился. Где их теперь искать? Мундарга вон какая большая. И дадагов сейчас перебить никак нельзя. – и без кузнецов останешься, и без рудознатцев… А кузнецы в посёлок вернутся, расскажут, что именно Дадага хана пристукнул. Тогда и Дадага не смолчит, расскажет, с кем они бухиритам подмогнуть договаривались, чтобы над кузнецами возвыситься. А подговаривал он – Сотон… Ну кругом незадача, в Матушку-Первомать!
– А если дадагов не трогать? – спросил хан. – Тогда станешь нукером?
– Смотря что делать, – сказал Забадай.
– А то и делать, – сказал Сотон, – что я тебе прикажу.
– Ты прикажешь в Иркуте утопиться, а мне к речке бежать?
– Зачем я тебя стану топить? И сам не стану, и другим не велю.
– А вдруг скажешь, что я – твой внутренний враг? – гнул своё старик. – Тогда велишь?
– Тогда велю, – признался хан.
– Зачем я к тебе нукером пойду, если ты меня утопить собираешься?
– Да кто сказал, что собираюсь? Я ничего такого не говорил, – замахал руками Сотон. – Сам скажи: не говорил я?
– Ну.
– Кто же лучше тебя нукером будет? Наберёшь дюжину – и вперёд!
Так они до позднего вечера препирались. Один не хотел идти на службу, потому что второй не хотел за неё серьёзно платить, надеялся полезными советами отделаться. Вот и тянули вола за хвост. Тут из тайги вернулась Булган с корзиной малины и невольно подслушала кусок разговора.
– Возьмёшь Сордона и Долбона, ты всё ж таки их бывший тройник, а они хоть и старые, да удалые. Недаром говорится, что старый конь борозды не испортит. Пойдёте нынче же в лес, подкрадётесь к пащенку Джору и зарубите его мечами. И бабу его, красавицу, зарубите мечами, чтобы не проболталась.
– Да у нас мечи давно затупились, – заотнекивался Забадай. – Когда мы их в последний-то раз точили? Тридцать лет прошло, кабы не сорок, Мне, уж и не сосчитать.
– Тогда топоры возьмите, – нашёл выход коварный хан. – Топоры-то у вас острые?
– Топоры острые. Зачем в хозяйстве тупые топоры? Тупым топором…
– Вот вострыми топорами и порубите Джору и бабу евонную.
– А зачем их рубить? – завёл старую песню Забадай.
– Они мои враги внешние, пока сюда не пришли…
Тут Булган уронила котёл, и секретный разговор прервался. Но она всё равно поняла: вернулся Джорик, её кровиночка, сыночек ненаглядный, а эта сволочь, Сотон, собирается его жизни лишить. Хотела она было в спор вступить, но поняла, что от нового муженька, старого дружка, ничего не добьёшься. Он от чего хочешь отопрётся. Скажет, что ни об чём таком не говорил, думать не думал, ведать не ведал, а она, глупая баба, всё перепутала. Волос длинней ума. И будет не прав.
Булган – баба умная. Это и муж любимый признавал. Но чтобы распознать чужой ум, нужно свой иметь. Вот Сотон – мужик глупый. Но любовником был получше Чоны. После смерти супруга пришлось к старому любовнику вернуться, потому что свободных мужиков в Юртауне нет. Хотя и Сотона свободным можно назвать с большой натяжкой. У него три жены в юрте сидят, да детей куча мала. Он сказал, что жён бросает, мол, надоели: «Сотон, сделай то, Сотон, сделай сё!» И дети надоели, канючат, есть просят. То ли дело – Булган. Бездетная, в её юрте он душой отдыхает. Прими, сказал, я тебе верным мужем стану, На сторону от тебя не побегу. Как бы ты побежал, интересно, если от бравого любовника обмылок остался? Однополчанин, как бабы между собой смеются. Куда такому бежать? Разве что на кладбище, которое вдоль горы у пика Сардыкова раскинулось.
На памяти Булган туда уже подсотни две сволокли – старых и малых, Уложат в землю и камень поставят, Которые родичи простой валун приткнут, а которые и фигуру вырубят. Здесь, мол, лежит любимый муж или папа. На папу и мужа камень всё равно не похож, так ему питьевой рог на груди вырубят: любил, мол, папенька бражки и кумыса хватить. Весёлый, стало быть, человек был. Булган своему Чоне хороший камень поставила, красный. Красивый, значит, при жизни был Чона. Заплатила вдова камнетёсам по шкурке собольей, они Чоне большую голову вырубили, умную, и звёзды полковничьи.
А Сотона Булган приняла, Почему не принять, если для неё других нет? Других другие разобрали, Старых – старые, молодых – молодухи. Только совсем уж молоденькие свободными ходят, да и то по одной причине – женилка не выросла. Ей, ханше, жених без женилки не нужен. А ждать, пока подрастёт, прокукуешь деньки свои последние. Да и не пойдёт за неё молодой жених, зачем ему баба старая? Понимала Булган, что старая жениху не нужна, когда и молоденьких предостаточно. Недаром же Чона считал её умной. Вот так и сошлись с Сотоном.
А он вон что надумал – погубить сынка Джо-рочку! Нельзя ему показывать, что она секретный разговор подслушала! Всё равно Сотона от убийства не отговорить. Он если чего задумает, то всё равно своего добьётся, не битьём, так колотушками. Упрямый, как пархой. Если узнает, что жена про его планы проведала, и жену не пожалеет. Уснёшь ночью, а он ножик возьмёт да зарежет. И станет доказывать, что сама зарезалась, Ножик, спросит, у неё в руках видели? Она сперва горло себе перерезала, а потом ещё нанесла дюжину ран – для верности. И не переспорить дурака, его ни разу в жизни никто переспорить не мог. Как переспорить, когда человек чужих возражений не слушает? Делает вид, что не понимает.
Булган легла спать, а муж с Забадаем ушли куда-то. Наверное, топоры точить. Не спалось в одинокой постели, мысли дурные в голову лезли. Вот она лежит тут, а Сотон топор на Джорика точит. А Джору возлежит на поляне с красавицей женой, про беду ведать не ведает…
Вот бы на невестку посмотреть! У Булган дочки никогда не было, а она так хотела девочку! Уж как бы она дочку холила-лелеяла, целовала-миловала. Одевала и обувала бы, как ханшу. А потом всем женским премудростям обучила: как обниматься, как целоваться, как ласкаться. Научила новым приёмам, которым в Мундарге обучилась: «шишкобой», «кедролаз», «сбор брусники», «полёт глухаря»… Но родился мальчик. Она, Булган, не жалуется – мальчик так мальчик. Сыночек – это тоже хорошо. Даже замечательно. Она не ждала, что родит. Бабка ей сказала знаткая: «Не быть тебе, доченька, матерью. Уж такая горькая у тебя судьбинушка…»
Такая дак такая, решила она по молодости. Ей тогда всё нипочем было. Не будет деток, в одиночку порезвлюсь вволюшку – так себе жизнь определила. Пока обоз ещё не потеряли, она ни одному бойцу не отказывала, хоть хромому, хоть кривому, если тот на часок к их обозной команде прибивался. Бывали иногда славные денёчки, ох, вспомнить приятно… Привезут, случалось, команду раненых. Уж как они, бабы, ухаживали-выхаживали. Уж как любили, как миловали. Которые калеки, на лошади ездить не могли (ноги нет), стрелять не могли – безрукие или ослепшие, – те при обозе оставались. Бабы за них замуж выходили, жили без печали. Остальным приходилось довольствоваться крохами. Там урвёшь, тут урвёшь…
А потом вовсе худое случилось: отстал обоз от армии, потеряли его вояки и забыли. И никому стали не нужны тысячи женщин – молодых, красивых. Уж бабоньки и разведчиц во все края отправляли, а разведчицы возвращались ни с чем – мол, на много суток пути ни единого человечка не встретили – либо вообще не возвращались, это даже чаще. Вот и гадай: встретили они там женихов и теперь милуются, обо всём позабывши, или приняли смерть мучительную? Вдруг напоролись на зверя лютого или рогатые память отшибли? Поди проверь…
Повезло в конце концов. Тому же Сотону спасибо, отыскал бабочек. Он в отряде за проводника был – мужиков прямиком к озеру вывел, великая ему за то благодарность. Но сынка ему Булган не отдаст, не для того рожала, муки терпела, ночей не спала, когда болел Джорик.
– Сынок, а сынок, – тихонько позвала она…
ГЛАВА 8
Краснобровая поляна, Тункинская котловина
Бей в глаз, не порти шкуру.
Одиссей
Сынок и вправду возлежал на поляне с женой возлюбленной. Они только что опробовали первый таёжный способ, который пришёл неистовой Другмо в голову, когда увидела у встреченных охотников из племени мужа медвежий капкан. Так и назвала новую позицию «медвежий капкан». Рассказала супругу, тот загорелся:
– Давай сразу и попробуем.
Получилось не сразу. Зато уж когда пошло…
Сейчас Гессер и супруга отдыхали лёжа на спине и глядя из-под навеса в чёрное звёздное небо. Небосклон чертили метеориты, сброшенные Яшил Саганом просто так – от скуки. Никуда и ни в кого он не целился, просто швырял и смотрел на красивый огненный след. Так порой сидит охотник на берегу и бросает в воду камешки, зря рыбу пугает, но про то не думает, любуется кругами по воде.
Вдали что-то громыхнуло, и горизонт слабо окрасился. И ещё раз, и ещё. Джору почему-то подумал, что это средний брат Хохосо очиром балуется, громом гремит. Они с Яшей дразнили громовержца смешной кличкой Очирвани, что значит «вырви глаз». Хохосо не нравилось, и он пытался поколотить братьев. Иногда и поколачивал: бросит очир, тот всегда в цель попадает, а уж больно…
О чём это я? – удивился молодожён. Какой Яшил, какой Хохосо? Что за мысли дурацкие в голову лезут? Заснул. Почему же проснулся? Услышал какой-то звук.
Гессер прислушался. Посторонний звук точно был – тонкий-тонкий. Так это же колокольчик звенит, догадался парень. Тот самый, который на шее Огонька привязан. Но почему? Вчера не звенел, позавчера не звенел, когда к желтопузым скакал – не звенел, когда обратно с Другмо возвращался – и тогда не звенел. Может, колокольчик никакой не колокольчик, а так – одна видимость? Да нет же! Он звенел-заливался, пока я коня не встретил, вспомнил Джору. Я по колокольчику Огонька отыскал, услышал звон и узнал, откуда он. А что ж он сейчас затренькал? Может, на коня напали дикие звери, тот дёргается, дрожит, и это – предупреждение об опасности? Моего Огонька решили украсть! Золотой конь – ценность великая!
Гессер подпрыгнул с упругого ложа из пихтовых лап и душистых таёжных трав и опрометью бросился на тревожный звонок. Подбежал к коню, который мирно пасся и никакой тревоги не выказывал, слава Батюшке! Хозяин облегчённо вздохнул и обнял Огонька за шею. Чмокнул в ноздри и вдруг услышал шёпот:
– Сынок, сынулечка…
Этот голос Джору узнал бы из тьмы других – Булагат, маменька!
– Мама, ты где? – растерянно спросил он, пристально оглядывая непроглядную таёжную темноту.
– Джору, ты меня услышал, вот умничка.
– Маменька, слышу тебя хорошо. Ты где?
– Я в Юртауне, в твоём родовом жилище. Джорик!
– Чего, мама?
– Джорик, сынок, тебе грозит страшная опасность.
– Неужели дядя Сотон слопал мои любимые просяные лепёшки с мёдом?
– Как всегда шутишь, озорник? Ой, Джорик, как я соскучилась. Как хочу тебя обнять и прижать к груди… Ладно, это потом! А сейчас слушай внимательно…
Гессер слушал, а сам шарил глазами, стараясь отыскать источник маминого голоса. Отсюда звучит или отсюда? Ага, вот же! Голос шёл из серебряного колокольчика, услышать его можно было, только склонившись к шее коня. Чудеса!
– Я подслушала разговор Сотона и старого тройника Забадая, помнишь такого?
– Забадая? Прекрасно помню. Сегодня встретил и сразу вспомнил. Мы с его дочкой Цыцик играли в свадьбу, в целителя, в ползуны-рогатые. И что, мама, она замуж вышла?
– Замуж-то вышла, родила уж, но я совсем о другом. Сотон Забадая уговаривает, чтобы тот созвал свою боевую тройку – Сордона и Долбона.
– Ну и пусть ветераны соберутся, тряхнут стариной, старое помянут, минувшие дни и битвы, где раньше сражались они. Милое дело!
– Не милое дело, а чёрный заговор. Сотон просит, чтобы боевая тройка нынешней же ночью… А вы, кстати, сынок, где с красавицей женой сейчас милуетесь? В каком углу Мундарги?
– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.
– Какой колокольчик? – удивилась Булган.
– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?
– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.
Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…
Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.
– Мало! – огорченно сказал Гессер.
– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.
– Ты меня звала?
– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.
– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?
– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.
– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?
– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.
Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.
– Мало!
– Слушаю, сынок.
– Мама, как ты меня слышишь?
– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.
– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.
– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?
– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.
Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.
– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.
– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…
– И ты не знаешь, что оно означает?
– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?
– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?
– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.
– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?
– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.
– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!
– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?
– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?
– Как не встретить. Жъооб встречал…
– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
Гессер испугался, что песней она разбудит Сотона, и вновь ткнулся в раструб колокольчика;
– Мало!
Мамаша мгновенно прервала пение.
– Чего, сынуля? – взволнованно, будто в испуге за Джору, спросила она,
– Другмо уже привыкла к своему имени. Она не знает, что это «рождённая от верблюдицы». Ты ей не говори, а то она на меня обидится. А я её обижать не хочу – у неё такая Алая пещера и Золотая ложбинка, такие Киноварные ворота и Драгоценная башня…
– Это Другмо тебя таким красивым словам научила?
– Да, мама,
– Замечательная, сынок, тебе жена досталась. Чувствую, мы с ней сойдёмся. И другое чувствую: не только я её могу чему-то научить, но и она сама тоже окажется достойным учителем… А насчёт верблюдицы я не проболтаюсь, клянусь мятой.
– Почему мятой?
– В, другой раз объясню, Другмо – всё равно красивое имя.
– А другие чонавцы не проболтаются, не обидят девчонку? – продолжал беспокоиться молодожён.
– Про других не думай. Пожалуй, я одна такая умная, что язык леших выучила. Мужики, кажется, два слова только и знают; «брызжжи дръинк» – бражки дай. А бабы выучили побольше, но в основном всякую похабщину да названия грибов и ягод. Приходится зазубривать, иначе не расспросить, где рыжики уродились или брусника поспела. Так что лешачьей насмешки чонавцы не поймут.
– Вот и ладно, – облегчённо сказал сын. – Значит, это лешие, шутники косматые, такое имя мне во сне в уши нашептали. Вот поймаю одного, шубу ему наоборот застегну, будет знать, когда в родном лесу заблудится.
– Сынок, – окликнула Булган, – ты про опасность грозящую не забыл? Придут Забадай с дружками, ты ухо востро держи. Не дай себя и невестку мою любезную зарубить.
– Не дам, маменька.
– Вот и ладушки, Джорик. Что? Ах, это Сотон в себя приходит. Быстро что-то прочухался, зараза. Жалко, что я не могу с тобой как вещун разговаривать, приходится слова вслух произносить. Поэтому, как говорят вещуны, конец связи. Сотонюшко, сотничек-подсотничек, утю-тю да утю-тю, я те бражки накатю…
Дальше Гессер слушать не стал. Знал, что мать худого не сделает. Раз прервала связь, значит, опасно стало дальше разговор продолжать… Следует сегодня к вечеру ждать троицу боевых стариков. Неужели эти уважаемые люди, ветераны, и впрямь способны убить сына любимого командира?
Могут, понял юноша, а точнее, молодой мужчина. Могут, если им с три короба наплести, наврать, заболтать, головы задурить. Но зачем дяде меня изводить, никак в толк не возьму. Маменька что-то про власть толковала. Я – наследник. Но чего – юрты, папиного седла, его полковничьих звёзд и «берёзового» плаща? Ладно, разберёмся. До встречи гостей-ветеранов время есть. Успеем ещё разок с мамой связаться. А сейчас нужно хоть немного к встрече приготовиться.
Гессер взял очир и на раскидистой сосне, выдвинувшейся из тайги на поляну, сделал зарубки, чтобы Другмо могла без труда добраться до мощной её развилки. Вскарабкался по ним, огляделся: поляна просматривалась прекрасно, а вот укрывшихся в кроне людей снизу заметишь, если только специально отыскивать примешься. Потом испугался, что Другмо сорвётся нечаянно вниз, она женщина нежная, изысканная: «Ах!» – и уже лежит окровавленная, напоровшись на сучок. От такой опасности мужчина решил уберечься, соорудив в развилке нечто вроде половинки гнезда из навязанных на сучья верёвок.
Потом Джору достал из-под куста успевшую подсохнуть шкуру, в которую набил травы, и решил, что теперь можно и пойти посмотреть на Киноварные ворота и Золотую ложбинку. Прошёл под навес, лёг на лапник, обнял супругу и уснул. И приснилось ему, что попал он с юношами-товарищами в ужасное рабство к страшным крылатым мангусам, живущим глубоко под землёй в каменных пещерах. Будто бы в пещерах имеется яма, а в ней пылает огонь земли. И юноши каждый день метут каменные полы берёзовыми голиками-вениками, а мусор несут к яме, бросают его в земной огонь. А ещё трёхголовые мангусы заставляют рабов шлифовать камни-самоцветы, толочь вонючую серу и животные кости, целыми днями месить глину или таскать руду, которую мелют огромные жернова, вращаемые колесом, что крутится круглые сутки под действием подземного водопада. Когда юноши многочисленные обязанности исполняют плохо, мангусы сердятся, правая и левая головы их грозно рычат, а средняя плюётся огненной слюной. Не приведи Батюшка попасть под тот плевок, сгоришь заживо! А вот к кузнице своей твари подземные людей никогда не подпускают, только слышно тук да тук, звяк да звяк из секретных пещер. Выносят трёхглавы оттуда мечи, щиты и кинжалы твёрдости невиданной, слитки золотые и серебряные. Сами несут, рабам не доверяют. А в ювелирных пещерах оружие становится прекрасным, украшается самоцветами и финифтью, золотыми орнаментами, изображениями зверей невиданных. Слитки же превращаются в драгоценные украшения и монеты, скульптурки и посуду…
Гессер чихнул и проснулся. Раскрыл глаза, а это любимая Другмо щекочет его травинкой. Засмеялась, чмокнула супруга в нос:
– Вставай, лежебока.
Муж поднял голову, солнце стояло высоко-высоко, уж полдень близился.
– Разводи огонь пожарче, – велел. – Ставь воду в котле, что я тебе давеча из глины слепил, а я сейчас рябчиков набью. Добуду побольше, вскоре к нам гости пожалуют. Надо бы их накормить-приветить, они от самого Юртауна без передыху к нам скачут. Устали, поди, старички.
– А ты про гости откуль знашь? – спросила Другмо, которая язык местный к тому времени худо-бедно выучила. – И про то, что они – старики.