Страница:
«Улица Кассет, дом 3», – значилось вверху листа. Ролан вспоминал, как он пересек перекресток Круа-Руж и подошел к подъезду этого третьего дома, где помещалась тогда контора Дебана. Сюда он и направлялся; именно здесь двадцать тысяч франков должны быть оставлены в уплату за свидетельства о рождении, о браке и о смерти.
Ролан вспомнил, как подошел к каморке привратника и как хохотал тот, повторив имя господина Дебана.
Он вспомнил, как разглядывал странный фасад и поднимался по лестнице, где каждый пролет вопрошал: «Который нынче час?»
Он вспомнил, как на последнем этаже в дверях стоял лицом к лицу с красивым молодым человеком, одетым в платье Буридана. Он вспомнил, как заметил в изножье кровати платок Маргариты – и у него защемило сердце, словно вдруг открылась старая рана.
«Контора мэтра Леона де Мальвуа», – напоминал заголовок письма.
Первыми словами наряженного Буриданом юноши были: «Как ваше имя? Если вам нужен Леон де Мальвуа, то это я».
Им предстояло драться на другой день у кладбища Монпарнас – драться за Маргариту.
Так что бурю воспоминаний бумага нотариуса пробудила бы в душе Ролана и без скупой прозы, вписанной господином Урбаном-Огюстом Летаннером.
Дошел черед и до этой прозы, однако она не произвела ни малейшего эффекта. К чему бы это приглашение прийти именно в ту контору, куда мать отправляла его за десять лет перед тем – приглашение от того самого человека!
Знал ли тот человек, кого зовет? Или то была чистая случайность? Как они смогли открыть, где он живет и установить, кто он таков?
Десять лет! На какое расстояние он удалился! Как надежно оделся в новую шкуру! Разве разорванная нить может срастись сама собою?
И связано ли это подписанное письмо с безымянным, где к нему обращались «господин герцог»?
Мы уже в двух словах описали ситуацию такой, как она представлялась Ролану. Могло случиться, что за всем этим кроется крупная удача; но то, что за всем этим стоит великая опасность, было несравнимо вероятней.
Нечто многообещающее, но почти наверняка – угрожающее.
Ролана одолевали одновременно надежды и страхи. Страхи были старые, надежды – новые, ибо желание чего-то добиться зародилось в нем не так давно, и это что-то носило имя прекрасной девушки.
С полчаса он неподвижно сидел, глядя на письмо, потом снова взял записку, полученную накануне вечером. Он сравнил обе бумаги, почерки и почтовые штемпеля.
Ничего общего. Проницательный ум испытывает замешательство и пасует перед некоторыми загадками. Ролан понимал, что задача ему не под силу, однако мозг его не переставал работать.
Он покинул спальню и зашел в свою мастерскую, помещение довольно просторное и с очень высоким потолком, отделанное в строгом вкусе – как было принято во времена постройки. Мастерская выходила в сад тремя окнами и застекленной дверью, закрытой тяжелой шторой.
Здесь стояло множество начатых холстов; в них заметна была рука настоящего мастера, но то была лишь добротная работа, не более. Мы не собираемся представлять нашего Ролана гениальным живописцем.
Одна картина, стоявшая на подрамнике лицом к стеклянной двери и полностью скрытая занавесом, была побольше прочих.
Желая остудить пылавший лоб, Ролан распахнул окно. На дворе было холодно и красиво. Ролан улыбнулся, увидев в нескольких шагах от павильона приготовления к фейерверку, который ежегодно устраивала мастерская Каменного Сердца в честь дня рождения Ролана.
Но его рассеянный взгляд довольно быстро отвлекся от воткнутых в газон жердин и цветных стекляшек, привешенных на деревья среди ветвей.
На висках его блестел пот, грудь сдавливала неясная тоска.
Дом Каменного Сердца и сооруженный перед ним сараище почти заслоняли отсюда маленький новый дом на другой стороне улицы, где Добряк Жафрэ, подобно Отцу нашему Небесному, «питал малых птиц». Через широкий прогал, случайно оставшийся меж деревьями, виднелось единственное окно из тех пяти, что освещали жилище Жафрэ; через него из дома Жафрэ можно было разглядеть, что творится внутри мастерской Ролана.
Сейчас оно было закрыто. Ролан и не заметил, как при его появлении муслиновая занавеска отодвинулась. Будь вы хоть семи пядей во лбу, вам ни за что не догадаться, какому необычному делу предавался за занавесками Добряк Жафрэ.
Добряк Жафрэ одной рукой держал лорнет, старательнейшим образом им настроенный, в другой – крошечный портретик в бархатной рамочке с золотым ободком.
Он то разглядывал в свой биноклик Ролана, то опускал глаз на миниатюру.
И до чего же довольный вид был при этом у Добряка Жафрэ!
Ролан по-прежнему впивался глазами в письма, которые все еще держал в руках.
Вдруг он вздрогнул и обернулся. Дверь в сад, которой обычно никто не пользовался, с шумом распахнулась и пропустила посетителя.
– Целую ручки, дражайший и знаменитейший, – произнес вошедший с приветственным поклоном, в котором подобострастие мешалось с нахальством. – Мне не пришлось перелезать через стену с помощью лестницы, а я уже было собрался. Нашего брата неаполитанца ничто не остановит. Виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте в вашем полнейшем распоряжении, милости прошу, за или против чего угодно и не требуя иной платы помимо счастья быть вам приятным!
Еще один поклон, на сей раз совсем развязный. Голос этого улыбчивого человека ласкал слух, как каватина. Ролан удивленно смотрел на пришельца, не двигаясь с места.
Виконт Джожа уставился на письмо, в котором Ролана называли «господин герцог», и расплылся в настоящей итальянской улыбке.
Это был весьма красивый молодой человек, белокожий, с черными волосами, угольными зрачками, плавающими в синеве. Одет он был с безупречной изысканностью и носил ленту всех цветов радуги, намекавшую на целое собрание иностранных наград. Невозможно передать, как все это сверкало: белизна лица, смоль волос, уголь зрачков и россыпь заморских орденов. Зеркальный блеск фигуре этого ослепительного кавалера придавал, казалось, лак, покрывавший не только его обувь, как это бывает обычно, но всего виконта с ног до головы.
Господин виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте, поклонившись в третий раз, уселся, бросив:
– Вы позволите?
Он приставил набалдашник трости – из чистого оникса – к губам, а монокль заправил в глаз.
Оснастившись подобным образом, он восхищенно оглядел мастерскую.
– Сударь, – проговорил Ролан, до того ошарашенный, что даже не успел рассердиться, – я не имею обыкновения принимать у себя кого бы то ни было.
– Это мне дьявольски хорошо известно! – парировал виконт Аннибал голосом одновременно слащавым и твердым, как сахарный леденец. – Мне стоило немалых трудов сюда прорваться; но нас, неаполитанцев, ничем не остановишь; у нас в душе и в глазах пылает священный огонь, мой дражайший и знаменитейший друг.
– Друг! – повторил Ролан, не в силах удержаться от улыбки.
Священный огонь, игравший в глазах виконта Аннибала, запылал. Он принял одну из тех благородных поз, что так популярны на его благословенной родине, и вдохновенно продолжал:
– Знаете ли вы Италию? Ее небо, женщин, веющий апельсиновым цветом ветерок? Закаты розовей гуаши? Кружевную лазурь ее заливов? Мы – неаполитанцы, ничего не поделаешь, наша милая безумная натура так и рвется ко всему прекрасному и гениальному. Того требует климат Италии, любовь к миру и мир любви! Россини! Петрарка! Макароны! Теноры! Солнце! Повторяю, дражайший и знаменитейший друг! Коль не хотите, чтобы вас любили, перестаньте писать шедевры!
Произнеся все это зычным голосом, виконт Аннибал снял перчатки, обнажив беломраморные руки, чтобы свернуть пахитоску.
– Господин виконт, – холодно сказал Ролан, – я желал бы знать, чем обязан вашему визиту?
Виконт Аннибал закурил пахитоску, повторив свое «вы позволите?» и в широкой улыбке выставил напоказ целый клад драгоценностей из слоновой кости и розовой эмали, что скрывался у него во рту.
– Растопим лед, дражайший и знаменитейший, – отвечал он, – открою вам один секрет: я самый горячий поклонник вашей манеры письма. У нас, неаполитанцев, наслаждение искусством доходит, знаете ли, до исступления! Дышать воздухом этого храма живописи, видеть ваши наброски – уже счастье. Ради этого я готов был бы вытерпеть пытку огнем, но…
Он поднялся и, замысловато сложив пальцы, подал руку Ролану, который не шелохнулся.
– Ладно! – сказал виконт Аннибал, – вас пока не посвятили, но еще успеют непременно. Вы влюблены?
Улыбка сопровождала его трогательную беспардонность. Ролан слегка нахмурился. Аннибал повернулся на каблуках и принял картинную позу перед небольшим полотном, почти оконченным и ожидавшим лишь лакировки. Вещь была красива, как и все, что делал Ролан. Виконт Аннибал осмотрел работу с видом знатока и выдавил два-три десятка тех технических банальностей, которыми теперь может щегольнуть всякий – как словарем воровского жаргона. Это жалкое занудство отравляет воздух мастерских похуже скипидарного духа. Там и набираются подобных словечек газетные искусствоведы.
– Мы, неаполитанцы, – произнес виконт Аннибал одними кончиками губ, переходя к следующей картине, – искренне любим сослужить добрую службу. Мы – горячие поборники союза в любви, в политике, во всем. Вы посмотрите, что за дивный закат нарисован! Где ж это, любопытно знать, Клод Лоррен припрятал свою палитру, что вам удалось ее отыскать снова?.. Скажите-ка, которой из этих двух дам вы отдали предпочтение, дражайший и знаменитейший? Спрашиваю, поскольку имею на то свои причины.
Виконт даже не обернулся. Ролана передернуло. Казалось, он только теперь увидел своего гостя и изучал его профиль тем ошарашенным взглядом, какой бывает у человека, пытающегося рассеять неправдоподобную догадку.
— Уж не госпоже ли графине? – мирно продолжал лучащийся виконт. – Или обольстительной принцессе?.. А вот – какая прелестная жанровая сценка! Лет через десять будет стоить тыщу луидоров! Так вы мне не ответили?
Продолжая тараторить и восторгаться набросками, виконт Аннибал Джожа кругами ходил по мастерской, а сам незаметно подбирался к станку, где стояла прикрытая тканью картина.
– Дражайший и знаменитейший, – вновь завел он, продолжая свой осмотр, – будь я богат, я оставил бы у вас все до последнего гроша. Неужели вас так от рождения и называли – Господин Сердце?
– От рождения, – отрезал Ролан, уже готовый, казалось, к чему-то невозможному.
– Мы, неаполитанцы, – промолвил Аннибал, обнажая свои великолепные зубы в сияющей улыбке, – мы подбираем, страничка за страничкой, как увлекательный роман с продолжением, жизнеописания наших обожаемых мастеров. Готов биться об заклад, под этой завесой прячется сногсшибательный секрет!
– Я так до сих пор и не уяснил, зачем вы ко мне явились, господин виконт, – сухо произнес Ролан и сделал шаг в сторону пришельца. – Я впервые вас вижу.
Виконт Аннибал прервал его полным любезности движением головы.
– Мне нередко выпадает честь сопровождать этих дам, – сказал он самым примирительным тоном. – Они обратили на вас внимание… обе… и одной из них пришла мысль ввести вас в общество.
На последних словах священный огонь его очей вспыхнул так, что, казалось, полетели искры. Рука его скользнула за спину и отдернула драпировку, которая съехала по прутку с легким металлическим звуком.
Виконт Аннибал повернулся на четверть оборота и бросил торжествующий взгляд на картину.
Но тут довольное выражение, от которого его лицо делалось таким веселым, как рукой сняло. Ролан сделал еще шаг. Рука виконта не смогла докончить начатое дело, ибо ее стиснула и остановила железная хватка.
Ролан сомкнул пальцы на запястье виконта, и тот вмиг потух, словно на свечу накинули колпачок. На физиономии несчастного теперь ясно читались два чувства: недоумение и страх.
Недоумение происходило от того обстоятельства, что сдвинутая занавеска приоткрыла незнакомое лицо вместо того, которое виконт рассчитывал видеть.
Причиной же страха была сила, сдавившая ему запястье, и дикая ярость, исказившая лицо молодого живописца.
Прежде чем виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте смог проникнуть в павильон Господина Сердце, он довольно долго околачивался вокруг; но теперь он уже жалел о своей удаче и охотно прибавил бы к луидору, выданному им доброму Жану, еще один – лишь бы очутиться вновь на улице Матюрэн-Сен-Жак, где ожидал его экипаж.
– Нашего брата неаполитанца ничем не испугаешь, – бормотал он, бледный и стуча своими красивыми зубами, – ведь помимо всего я здесь в ваших же интересах, дорогой Господин Сердце. Отпустите меня, умоляю. У вас такая крепкая рука!
Ролан отпустил его лишь после того, как глянул на картину, которая была приоткрыта сдвинутой занавеской ровно наполовину.
Когда он оценил положение вещей, сквозь гнев его проглянула улыбка.
– Проваливайте к черту! – буркнул он. – И не вздумайте здесь показываться!
Пальцы его разжались. Виконт тотчас отступил на несколько шагов, бормоча:
– Дражайший и знаменитейший… ей-Богу! Здоровый как кабан!
Из-за порога – только из-за порога – сказал:
– Дама, которая меня послала, вольна сделать знатного господина из последнего балаганщика! Клянусь, вы только что отвергли свое счастье, и вы еще обо мне услышите!
Но Ролан уже повернулся спиной, а через три минуты и думать забыл о виконте.
Дверь так и осталась открытой, картина – наполовину занавешенной.
С тяжелой и утомленной после бессонной ночи головой он бросился на диван. Одолевая подступающий сон, мозг его работал, а отяжелевшие глаза время от времени пробегали то по безымянному письму, то по письму от нотариуса.
И вот тут-то Добряк Жафре бесшумно открыл пятое окно и со словами, что дело не шуточное, подал свой биноклик Комейролю, бывшему главному письмоводителю нотариальной конторы Дебана и бывшему «королю».
Время возымело на этих двух способных людей действие весьма различное. Добряк Жафрэ, несмотря на праведный образ жизни и спокойную совесть, заметно иссох. Лицо пожелтело, глаза стали часто моргать, осанка пропала, прекрасная прежде улыбка превратилась в гримасу. Неосторожный физиономист легко принял бы Жафрэ за подлеца, не будучи осведомлен, как трепетно тот обращается с птицами. Комейроль, напротив, приобрел цветущий вид: он раздобрел, был всегда опрятен и здоров, белье его хрустело, на щеках играл румянец, и он с несравненной грацией носил гордый знак отличия всех знатных отцов и первых комиков – величавые, игривые, сногсшибательные золотые очки!
Вещица эта, заметьте, не то чтобы очень дорога, но как-то возвышает. В наш век истинный король не стал бы поминать пресловутую до оскомины курочку на обед для каждого бедняка; нет, он стал бы мечтать – как о желанном признаке народного благоденствия – чтобы у каждого его подданного были золотые очки!
У Комейроля были не только золотые очки, но и неистребимая привычка тыкать пальцем в дужку на переносье, что выдает в нем закоренелого капиталиста, как Венеру выдает, если верить Вергилию, манера поводить бедрами.
Комейроль и впрямь был персонаж платежеспособный, Добряк Жафрэ тоже; семья, начало которой положил в кабаре «Нельская башня» сам знаменитый господин Лекок в карнавальную ночь десятью годами раньше, росла и крепла. Двадцать тысячефранковых билетов из бумажника госпожи Терезы приумножились не хуже евангельских хлебов.
Приспособив свои золотые очки на конец биноклика, Комейроль наставил его на павильон и не мог сдержать возглас удивления.
– Прямо будто специально для нас придумали! – пробормотал он.
И отложил лорнет, чтобы еще раз посмотреть на портретик, который протянул ему Добряк Жафрэ.
– Если как следует вглядеться, разницу найти можно, – сказал он, – но семейное сходство так и выпирает. Подумать только! А ну коль эта птичка и впрямь наш гранд испанский, а?
Добряк Жафрэ пожал плечами.
– Только выросший в пещере! – отозвался он. – Как юный Гаспар Хаузер!
– Может, побочный сын? – продолжал Комейроль. – Бывало ж такое. Или брат…
– Может статься! – сказал Жафрэ. – Но, если на то пошло, не все ли нам равно? Довольно одного сходства, а возраст на вид подходит как нельзя лучше.
Комейроль снова взялся за лорнетку.
– Надо бы с этим красавцем встретиться да побеседовать, – сказал он.
– И встретимся, и побеседуем, – отвечал Жафрэ.
– Хоть завтра… – продолжил Комейроль.
– Хоть сегодня.
– Но ведь нужно время навести справки?
– Уже навел.
– А время, чтобы назначить с ним свидание?
– Он получил письмо, где время встречи назначено.
– Как у вас достало дерзости зайти в этом деле столь далеко, мэтр Жафрэ? – спросил Комейроль, повернув к собеседнику рассерженное лицо.
Покровитель мелких птах ответил, смиренно потирая ладони:
– Госпожа графиня оказалась еще расторопней нас с вами, и ее Аннибал только что здесь был и беседовал с молодым человеком прямо у меня на глазах!
КАРТИНА
Ролан вспомнил, как подошел к каморке привратника и как хохотал тот, повторив имя господина Дебана.
Он вспомнил, как разглядывал странный фасад и поднимался по лестнице, где каждый пролет вопрошал: «Который нынче час?»
Он вспомнил, как на последнем этаже в дверях стоял лицом к лицу с красивым молодым человеком, одетым в платье Буридана. Он вспомнил, как заметил в изножье кровати платок Маргариты – и у него защемило сердце, словно вдруг открылась старая рана.
«Контора мэтра Леона де Мальвуа», – напоминал заголовок письма.
Первыми словами наряженного Буриданом юноши были: «Как ваше имя? Если вам нужен Леон де Мальвуа, то это я».
Им предстояло драться на другой день у кладбища Монпарнас – драться за Маргариту.
Так что бурю воспоминаний бумага нотариуса пробудила бы в душе Ролана и без скупой прозы, вписанной господином Урбаном-Огюстом Летаннером.
Дошел черед и до этой прозы, однако она не произвела ни малейшего эффекта. К чему бы это приглашение прийти именно в ту контору, куда мать отправляла его за десять лет перед тем – приглашение от того самого человека!
Знал ли тот человек, кого зовет? Или то была чистая случайность? Как они смогли открыть, где он живет и установить, кто он таков?
Десять лет! На какое расстояние он удалился! Как надежно оделся в новую шкуру! Разве разорванная нить может срастись сама собою?
И связано ли это подписанное письмо с безымянным, где к нему обращались «господин герцог»?
Мы уже в двух словах описали ситуацию такой, как она представлялась Ролану. Могло случиться, что за всем этим кроется крупная удача; но то, что за всем этим стоит великая опасность, было несравнимо вероятней.
Нечто многообещающее, но почти наверняка – угрожающее.
Ролана одолевали одновременно надежды и страхи. Страхи были старые, надежды – новые, ибо желание чего-то добиться зародилось в нем не так давно, и это что-то носило имя прекрасной девушки.
С полчаса он неподвижно сидел, глядя на письмо, потом снова взял записку, полученную накануне вечером. Он сравнил обе бумаги, почерки и почтовые штемпеля.
Ничего общего. Проницательный ум испытывает замешательство и пасует перед некоторыми загадками. Ролан понимал, что задача ему не под силу, однако мозг его не переставал работать.
Он покинул спальню и зашел в свою мастерскую, помещение довольно просторное и с очень высоким потолком, отделанное в строгом вкусе – как было принято во времена постройки. Мастерская выходила в сад тремя окнами и застекленной дверью, закрытой тяжелой шторой.
Здесь стояло множество начатых холстов; в них заметна была рука настоящего мастера, но то была лишь добротная работа, не более. Мы не собираемся представлять нашего Ролана гениальным живописцем.
Одна картина, стоявшая на подрамнике лицом к стеклянной двери и полностью скрытая занавесом, была побольше прочих.
Желая остудить пылавший лоб, Ролан распахнул окно. На дворе было холодно и красиво. Ролан улыбнулся, увидев в нескольких шагах от павильона приготовления к фейерверку, который ежегодно устраивала мастерская Каменного Сердца в честь дня рождения Ролана.
Но его рассеянный взгляд довольно быстро отвлекся от воткнутых в газон жердин и цветных стекляшек, привешенных на деревья среди ветвей.
На висках его блестел пот, грудь сдавливала неясная тоска.
Дом Каменного Сердца и сооруженный перед ним сараище почти заслоняли отсюда маленький новый дом на другой стороне улицы, где Добряк Жафрэ, подобно Отцу нашему Небесному, «питал малых птиц». Через широкий прогал, случайно оставшийся меж деревьями, виднелось единственное окно из тех пяти, что освещали жилище Жафрэ; через него из дома Жафрэ можно было разглядеть, что творится внутри мастерской Ролана.
Сейчас оно было закрыто. Ролан и не заметил, как при его появлении муслиновая занавеска отодвинулась. Будь вы хоть семи пядей во лбу, вам ни за что не догадаться, какому необычному делу предавался за занавесками Добряк Жафрэ.
Добряк Жафрэ одной рукой держал лорнет, старательнейшим образом им настроенный, в другой – крошечный портретик в бархатной рамочке с золотым ободком.
Он то разглядывал в свой биноклик Ролана, то опускал глаз на миниатюру.
И до чего же довольный вид был при этом у Добряка Жафрэ!
Ролан по-прежнему впивался глазами в письма, которые все еще держал в руках.
Вдруг он вздрогнул и обернулся. Дверь в сад, которой обычно никто не пользовался, с шумом распахнулась и пропустила посетителя.
– Целую ручки, дражайший и знаменитейший, – произнес вошедший с приветственным поклоном, в котором подобострастие мешалось с нахальством. – Мне не пришлось перелезать через стену с помощью лестницы, а я уже было собрался. Нашего брата неаполитанца ничто не остановит. Виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте в вашем полнейшем распоряжении, милости прошу, за или против чего угодно и не требуя иной платы помимо счастья быть вам приятным!
Еще один поклон, на сей раз совсем развязный. Голос этого улыбчивого человека ласкал слух, как каватина. Ролан удивленно смотрел на пришельца, не двигаясь с места.
Виконт Джожа уставился на письмо, в котором Ролана называли «господин герцог», и расплылся в настоящей итальянской улыбке.
Это был весьма красивый молодой человек, белокожий, с черными волосами, угольными зрачками, плавающими в синеве. Одет он был с безупречной изысканностью и носил ленту всех цветов радуги, намекавшую на целое собрание иностранных наград. Невозможно передать, как все это сверкало: белизна лица, смоль волос, уголь зрачков и россыпь заморских орденов. Зеркальный блеск фигуре этого ослепительного кавалера придавал, казалось, лак, покрывавший не только его обувь, как это бывает обычно, но всего виконта с ног до головы.
Господин виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте, поклонившись в третий раз, уселся, бросив:
– Вы позволите?
Он приставил набалдашник трости – из чистого оникса – к губам, а монокль заправил в глаз.
Оснастившись подобным образом, он восхищенно оглядел мастерскую.
– Сударь, – проговорил Ролан, до того ошарашенный, что даже не успел рассердиться, – я не имею обыкновения принимать у себя кого бы то ни было.
– Это мне дьявольски хорошо известно! – парировал виконт Аннибал голосом одновременно слащавым и твердым, как сахарный леденец. – Мне стоило немалых трудов сюда прорваться; но нас, неаполитанцев, ничем не остановишь; у нас в душе и в глазах пылает священный огонь, мой дражайший и знаменитейший друг.
– Друг! – повторил Ролан, не в силах удержаться от улыбки.
Священный огонь, игравший в глазах виконта Аннибала, запылал. Он принял одну из тех благородных поз, что так популярны на его благословенной родине, и вдохновенно продолжал:
– Знаете ли вы Италию? Ее небо, женщин, веющий апельсиновым цветом ветерок? Закаты розовей гуаши? Кружевную лазурь ее заливов? Мы – неаполитанцы, ничего не поделаешь, наша милая безумная натура так и рвется ко всему прекрасному и гениальному. Того требует климат Италии, любовь к миру и мир любви! Россини! Петрарка! Макароны! Теноры! Солнце! Повторяю, дражайший и знаменитейший друг! Коль не хотите, чтобы вас любили, перестаньте писать шедевры!
Произнеся все это зычным голосом, виконт Аннибал снял перчатки, обнажив беломраморные руки, чтобы свернуть пахитоску.
– Господин виконт, – холодно сказал Ролан, – я желал бы знать, чем обязан вашему визиту?
Виконт Аннибал закурил пахитоску, повторив свое «вы позволите?» и в широкой улыбке выставил напоказ целый клад драгоценностей из слоновой кости и розовой эмали, что скрывался у него во рту.
– Растопим лед, дражайший и знаменитейший, – отвечал он, – открою вам один секрет: я самый горячий поклонник вашей манеры письма. У нас, неаполитанцев, наслаждение искусством доходит, знаете ли, до исступления! Дышать воздухом этого храма живописи, видеть ваши наброски – уже счастье. Ради этого я готов был бы вытерпеть пытку огнем, но…
Он поднялся и, замысловато сложив пальцы, подал руку Ролану, который не шелохнулся.
– Ладно! – сказал виконт Аннибал, – вас пока не посвятили, но еще успеют непременно. Вы влюблены?
Улыбка сопровождала его трогательную беспардонность. Ролан слегка нахмурился. Аннибал повернулся на каблуках и принял картинную позу перед небольшим полотном, почти оконченным и ожидавшим лишь лакировки. Вещь была красива, как и все, что делал Ролан. Виконт Аннибал осмотрел работу с видом знатока и выдавил два-три десятка тех технических банальностей, которыми теперь может щегольнуть всякий – как словарем воровского жаргона. Это жалкое занудство отравляет воздух мастерских похуже скипидарного духа. Там и набираются подобных словечек газетные искусствоведы.
– Мы, неаполитанцы, – произнес виконт Аннибал одними кончиками губ, переходя к следующей картине, – искренне любим сослужить добрую службу. Мы – горячие поборники союза в любви, в политике, во всем. Вы посмотрите, что за дивный закат нарисован! Где ж это, любопытно знать, Клод Лоррен припрятал свою палитру, что вам удалось ее отыскать снова?.. Скажите-ка, которой из этих двух дам вы отдали предпочтение, дражайший и знаменитейший? Спрашиваю, поскольку имею на то свои причины.
Виконт даже не обернулся. Ролана передернуло. Казалось, он только теперь увидел своего гостя и изучал его профиль тем ошарашенным взглядом, какой бывает у человека, пытающегося рассеять неправдоподобную догадку.
— Уж не госпоже ли графине? – мирно продолжал лучащийся виконт. – Или обольстительной принцессе?.. А вот – какая прелестная жанровая сценка! Лет через десять будет стоить тыщу луидоров! Так вы мне не ответили?
Продолжая тараторить и восторгаться набросками, виконт Аннибал Джожа кругами ходил по мастерской, а сам незаметно подбирался к станку, где стояла прикрытая тканью картина.
– Дражайший и знаменитейший, – вновь завел он, продолжая свой осмотр, – будь я богат, я оставил бы у вас все до последнего гроша. Неужели вас так от рождения и называли – Господин Сердце?
– От рождения, – отрезал Ролан, уже готовый, казалось, к чему-то невозможному.
– Мы, неаполитанцы, – промолвил Аннибал, обнажая свои великолепные зубы в сияющей улыбке, – мы подбираем, страничка за страничкой, как увлекательный роман с продолжением, жизнеописания наших обожаемых мастеров. Готов биться об заклад, под этой завесой прячется сногсшибательный секрет!
– Я так до сих пор и не уяснил, зачем вы ко мне явились, господин виконт, – сухо произнес Ролан и сделал шаг в сторону пришельца. – Я впервые вас вижу.
Виконт Аннибал прервал его полным любезности движением головы.
– Мне нередко выпадает честь сопровождать этих дам, – сказал он самым примирительным тоном. – Они обратили на вас внимание… обе… и одной из них пришла мысль ввести вас в общество.
На последних словах священный огонь его очей вспыхнул так, что, казалось, полетели искры. Рука его скользнула за спину и отдернула драпировку, которая съехала по прутку с легким металлическим звуком.
Виконт Аннибал повернулся на четверть оборота и бросил торжествующий взгляд на картину.
Но тут довольное выражение, от которого его лицо делалось таким веселым, как рукой сняло. Ролан сделал еще шаг. Рука виконта не смогла докончить начатое дело, ибо ее стиснула и остановила железная хватка.
Ролан сомкнул пальцы на запястье виконта, и тот вмиг потух, словно на свечу накинули колпачок. На физиономии несчастного теперь ясно читались два чувства: недоумение и страх.
Недоумение происходило от того обстоятельства, что сдвинутая занавеска приоткрыла незнакомое лицо вместо того, которое виконт рассчитывал видеть.
Причиной же страха была сила, сдавившая ему запястье, и дикая ярость, исказившая лицо молодого живописца.
Прежде чем виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте смог проникнуть в павильон Господина Сердце, он довольно долго околачивался вокруг; но теперь он уже жалел о своей удаче и охотно прибавил бы к луидору, выданному им доброму Жану, еще один – лишь бы очутиться вновь на улице Матюрэн-Сен-Жак, где ожидал его экипаж.
– Нашего брата неаполитанца ничем не испугаешь, – бормотал он, бледный и стуча своими красивыми зубами, – ведь помимо всего я здесь в ваших же интересах, дорогой Господин Сердце. Отпустите меня, умоляю. У вас такая крепкая рука!
Ролан отпустил его лишь после того, как глянул на картину, которая была приоткрыта сдвинутой занавеской ровно наполовину.
Когда он оценил положение вещей, сквозь гнев его проглянула улыбка.
– Проваливайте к черту! – буркнул он. – И не вздумайте здесь показываться!
Пальцы его разжались. Виконт тотчас отступил на несколько шагов, бормоча:
– Дражайший и знаменитейший… ей-Богу! Здоровый как кабан!
Из-за порога – только из-за порога – сказал:
– Дама, которая меня послала, вольна сделать знатного господина из последнего балаганщика! Клянусь, вы только что отвергли свое счастье, и вы еще обо мне услышите!
Но Ролан уже повернулся спиной, а через три минуты и думать забыл о виконте.
Дверь так и осталась открытой, картина – наполовину занавешенной.
С тяжелой и утомленной после бессонной ночи головой он бросился на диван. Одолевая подступающий сон, мозг его работал, а отяжелевшие глаза время от времени пробегали то по безымянному письму, то по письму от нотариуса.
И вот тут-то Добряк Жафре бесшумно открыл пятое окно и со словами, что дело не шуточное, подал свой биноклик Комейролю, бывшему главному письмоводителю нотариальной конторы Дебана и бывшему «королю».
Время возымело на этих двух способных людей действие весьма различное. Добряк Жафрэ, несмотря на праведный образ жизни и спокойную совесть, заметно иссох. Лицо пожелтело, глаза стали часто моргать, осанка пропала, прекрасная прежде улыбка превратилась в гримасу. Неосторожный физиономист легко принял бы Жафрэ за подлеца, не будучи осведомлен, как трепетно тот обращается с птицами. Комейроль, напротив, приобрел цветущий вид: он раздобрел, был всегда опрятен и здоров, белье его хрустело, на щеках играл румянец, и он с несравненной грацией носил гордый знак отличия всех знатных отцов и первых комиков – величавые, игривые, сногсшибательные золотые очки!
Вещица эта, заметьте, не то чтобы очень дорога, но как-то возвышает. В наш век истинный король не стал бы поминать пресловутую до оскомины курочку на обед для каждого бедняка; нет, он стал бы мечтать – как о желанном признаке народного благоденствия – чтобы у каждого его подданного были золотые очки!
У Комейроля были не только золотые очки, но и неистребимая привычка тыкать пальцем в дужку на переносье, что выдает в нем закоренелого капиталиста, как Венеру выдает, если верить Вергилию, манера поводить бедрами.
Комейроль и впрямь был персонаж платежеспособный, Добряк Жафрэ тоже; семья, начало которой положил в кабаре «Нельская башня» сам знаменитый господин Лекок в карнавальную ночь десятью годами раньше, росла и крепла. Двадцать тысячефранковых билетов из бумажника госпожи Терезы приумножились не хуже евангельских хлебов.
Приспособив свои золотые очки на конец биноклика, Комейроль наставил его на павильон и не мог сдержать возглас удивления.
– Прямо будто специально для нас придумали! – пробормотал он.
И отложил лорнет, чтобы еще раз посмотреть на портретик, который протянул ему Добряк Жафрэ.
– Если как следует вглядеться, разницу найти можно, – сказал он, – но семейное сходство так и выпирает. Подумать только! А ну коль эта птичка и впрямь наш гранд испанский, а?
Добряк Жафрэ пожал плечами.
– Только выросший в пещере! – отозвался он. – Как юный Гаспар Хаузер!
– Может, побочный сын? – продолжал Комейроль. – Бывало ж такое. Или брат…
– Может статься! – сказал Жафрэ. – Но, если на то пошло, не все ли нам равно? Довольно одного сходства, а возраст на вид подходит как нельзя лучше.
Комейроль снова взялся за лорнетку.
– Надо бы с этим красавцем встретиться да побеседовать, – сказал он.
– И встретимся, и побеседуем, – отвечал Жафрэ.
– Хоть завтра… – продолжил Комейроль.
– Хоть сегодня.
– Но ведь нужно время навести справки?
– Уже навел.
– А время, чтобы назначить с ним свидание?
– Он получил письмо, где время встречи назначено.
– Как у вас достало дерзости зайти в этом деле столь далеко, мэтр Жафрэ? – спросил Комейроль, повернув к собеседнику рассерженное лицо.
Покровитель мелких птах ответил, смиренно потирая ладони:
– Госпожа графиня оказалась еще расторопней нас с вами, и ее Аннибал только что здесь был и беседовал с молодым человеком прямо у меня на глазах!
КАРТИНА
Меж тем все мелкие пичуги ожидали приема у Добряка Жафрэ, да как терпеливо!
Посовещавшись, двое бывших служащих конторы Дебана разошлись и договорились вновь встретиться в два часа пополудни. Все воробьи Парижа и пригородов сломя голову ринулись сюда, образовав суматошный и кружащийся рой. Наконец-то их благодетель был один! Окрестные мальчишки столпились на улице поглазеть, как Добряк Жафрэ раздает милостыню. То было их ежедневное развлечение; во время представления обнаглевшие воробьи вырывали хлебные крошки чуть ли не изо рта у Добряка Жафрэ. Среди зевак случались и философы, и они говорили:
– Известное дело, воробьи! Кто живность любит, тот и людям никогда плохого не сделает!
Прислушайтесь, надо верить философам – как тем, что делятся с публикой своими умозаключениями на страницах книг, так и тем, что проповедуют свои простодушные теории на мостовой.
Окно опять закрылось. Птички разлетелись по родным дворам чирикать славословия Добряку Жафрэ, который меж тем вернулся к своим делам.
В павильоне Ролан заснул наконец крепким сном. Он лежал на диване против окна, выходившего в сад, и белый луч декабрьского солнца, проникавший сквозь облетевшие деревья, играл на его улыбающемся лице.
Ибо Ролан улыбался – наверное, своим снам.
Выпавшие из его руки письма валялись на полу.
Бывают, говорят, чересчур красивые люди, и сама эта красота лежит на них печатью рока. Ролан был не таков; хотя в отрочестве и юности он видел лишь несколько по-настоящему счастливых дней, хотя были в его жизни воспоминания невыразимо печальные, но облик его нимало не наводил на мысль об обреченности или несчастии. Он был из тех, кто выглядит богатым даже в тисках нужды, и на чьем лице, вопреки, любым обстоятельствам, лежит отсвет предстоящего счастья.
Он казался намного моложе своих лет, ибо был наделен редкой, отменной силой и еще не пожил как следует. Пленник преувеличенных детских страхов (в чем наука усмотрела бы, возможно, болезненные результаты того потрясения, что некогда перевернуло его, полумертвого и израненного – скорей душою, нежели телом), он скрывался как преступник, избегая встреч с призраком и забившись в такой закоулок, где самые рьяные поиски не должны были его обнаружить.
Полиция, ненавидимая им до безумия, совсем его не искала; искали те, у кого руки тянулись к богатству и славе, составлявшим его наследство.
Но они умерли. А дремлющий закон иногда пробуждается спустя много лет, пускаясь вдруг по полузатертым следам.
Опасность, которая десять лет назад лишь мерещилась ему, теперь могла стать настоящей. И на место покойных друзей из темноты выступали враги, наощупь охотясь даже не за самим Роланом, а за тем необъятным состоянием, которое случай бросил на растерзание злоумышленникам. А Ролан, сам того не подозревая, стоял поперек дороги, ведущей к этому богатству.
Ролан совсем не изменился: каким мы видели его десятью годами раньше, таким он и был сейчас под этим лучом, озарявшим его мужественный и нежный лоб, потонувший в буйстве черных кудрей; вы бы вмиг признали его, невольно вспомнив о чарах, столетиями хранивших юность Спящей Красавицы. Зато вокруг него все сменилось; время и смерть никогда не стоят на месте. Лучезарная дева, поселившаяся в мире его грез, десять лет назад была совсем дитя.
Он улыбался. Рот его приоткрылся. Ему чудилось, что он говорит о любви.
Любви столь же юной, столь же новой, столь же горячей, как и та страсть, что некогда канула, повергнутая к ногам недостойной женщины!
В любви драгоценен не предмет, на который она направлена, но сердце, ее источающее. Что нам до Маргариты, столь низко павшей? Мы говорим о Ролане – благородном, преданном, отважном как двадцатилетний рыцарь. Эта любовь была прекрасна, ибо прекрасна была душа Ролана.
И теперь эта любовь не стала приземленней, но устремлялась все выше, в незамутненную синеву небес, где сияла его звезда.
Все та же любовь! О, конечно, любовь, а вернее, все открытое, щедрое и смелое существо Ролана, которому волею судьбы однажды досталось прозвище «Господин Сердце», то ли шутовское, то ли прекрасное – с какой стороны посмотреть.
Прекрасное имя, отнюдь не шутовское – ведь наградили им это мужественное сердце, эту полную сил и сострадания молодость, это благородное тело, осененное благородным духом.
Он проспал едва четверть часа – и одному Богу известно, какими путями блуждали его грезы по очарованной стране, где безумье наших желаний претворяется в пьянящую действительность, – когда по песку соседней аллеи, звенящей от холода, послышались медленные, но легкие шаги. На повороте дорожки показалась девушка, погруженная в раздумье.
Роза де Мальвуа гуляла одна, оставив, как мы помним, свою подругу принцессу Эпстейн наедине с графом дю Бреу де Клар.
Роза шла, склонив голову и размышляя, может быть, о непредвиденной встрече, что свела ее этим утром с дорогим ей существом, столько значившим к тому же для ее брата – человека, с детства заменявшего ей отца и составлявшего всю ее родню, к которому девица де Мальвуа была безгранично привязана. Они были сироты.
Накануне Леон де Мальвуа сказал ей:
– Напиши нашей принцессе или навести ее. Мне срочно надо с ней поговорить. От этого зависит все ее будущее.
Но печаль и тревога молодого нотариуса стали заметны задолго до вчерашнего вечера.
Ему полностью доверяли покойный герцог де Клар и мать Франсуаза Ассизская, призвавшая его к смертному одру; но после того, как опекуном Ниты был назначен граф дю Бреу и она вошла в новую семью, от него понемногу отдалились.
В этом не было ничего противоестественного. Леон и впрямь решительно противился тому, чтобы граф и его жена сделались надсмотрщиками наследницы де Клар. Он так обосновал свое противодействие, что разрыв сделался неизбежным.
Между тем, хотя признаки разрыва были налицо, он не получил пока закрепления в законном порядке. Текущие дела юной принцессы велись помимо Леона де Мальвуа, даже крупные перемещения средств предпринимались без его ведома и согласия; однако бумаги, дающие права на наследство герцогов де Клар по-прежнему оставались в конторе на улице Кассет.
Несмотря на одержанную победу, графиня, казалось, не решалась вступать в открытую схватку. Леон тоже выжидал. Мы знаем, что он запретил сестре пересекать порог дома де Клар.
Это положение было чревато опасными последствиями, особенно в свете одного загадочного события. С тех пор как Роза де Мальвуа покинула стены пансиона, брат отдал ей все свободные часы, показав тем самым, что помимо сестры ему никто в мире не нужен, ибо он, казалось, отрекся от безответной страсти, в которую одна лишь Роза и была посвящена, причем отрекся настолько, что Роза подчас упрекала себя, почему сердце ее не столь свободно и она не в силах целиком посвятить себя брату.
Примерно за две недели до того дня, откуда вновь продолжилась наша повесть, все резко переменилось. Видно было, что Леон переживает какое-то душевное потрясение, причем очень сильное. Оставив его раз вечером в веселом расположении духа, полным жизни и веры в будущее, Роза назавтра нашла брата бледным, надломленным и страдающим.
И, что совсем удивительно при столь тесной и нежной привязанности брата к сестре, за сим превращением не последовало никаких признаний.
Тут было над чем поразмыслить. Роза де Мальвуа слишком любила брата, слишком истово была ему предана и, само собой, не могла не задуматься над происшедшим, особенно когда принцесса Нита де Клар и граф дю Бреу беседовали в нескольких шагах от нее, да вдобавок, видимо, как раз о том, что было причиной непонятной грусти ее брата.
Между тем, нам следует честно признаться, что сквозь эту заботившую ее думу пробивались и иные мысли. Подслушай кто-нибудь отрывистые слова, слетавшие с ее губ, пока она огибала поворот пустынной дорожки, он убедился бы, что отнюдь не одни неприятности конторы волновали Розу де Мальвуа.
Ее большие глаза наполняла глубокая печаль, сама того не замечая, она шептала:
– Она встречала его в лесу, несколько раз… на хорошей лошади, и одного, всегда одного!
Посовещавшись, двое бывших служащих конторы Дебана разошлись и договорились вновь встретиться в два часа пополудни. Все воробьи Парижа и пригородов сломя голову ринулись сюда, образовав суматошный и кружащийся рой. Наконец-то их благодетель был один! Окрестные мальчишки столпились на улице поглазеть, как Добряк Жафрэ раздает милостыню. То было их ежедневное развлечение; во время представления обнаглевшие воробьи вырывали хлебные крошки чуть ли не изо рта у Добряка Жафрэ. Среди зевак случались и философы, и они говорили:
– Известное дело, воробьи! Кто живность любит, тот и людям никогда плохого не сделает!
Прислушайтесь, надо верить философам – как тем, что делятся с публикой своими умозаключениями на страницах книг, так и тем, что проповедуют свои простодушные теории на мостовой.
Окно опять закрылось. Птички разлетелись по родным дворам чирикать славословия Добряку Жафрэ, который меж тем вернулся к своим делам.
В павильоне Ролан заснул наконец крепким сном. Он лежал на диване против окна, выходившего в сад, и белый луч декабрьского солнца, проникавший сквозь облетевшие деревья, играл на его улыбающемся лице.
Ибо Ролан улыбался – наверное, своим снам.
Выпавшие из его руки письма валялись на полу.
Бывают, говорят, чересчур красивые люди, и сама эта красота лежит на них печатью рока. Ролан был не таков; хотя в отрочестве и юности он видел лишь несколько по-настоящему счастливых дней, хотя были в его жизни воспоминания невыразимо печальные, но облик его нимало не наводил на мысль об обреченности или несчастии. Он был из тех, кто выглядит богатым даже в тисках нужды, и на чьем лице, вопреки, любым обстоятельствам, лежит отсвет предстоящего счастья.
Он казался намного моложе своих лет, ибо был наделен редкой, отменной силой и еще не пожил как следует. Пленник преувеличенных детских страхов (в чем наука усмотрела бы, возможно, болезненные результаты того потрясения, что некогда перевернуло его, полумертвого и израненного – скорей душою, нежели телом), он скрывался как преступник, избегая встреч с призраком и забившись в такой закоулок, где самые рьяные поиски не должны были его обнаружить.
Полиция, ненавидимая им до безумия, совсем его не искала; искали те, у кого руки тянулись к богатству и славе, составлявшим его наследство.
Но они умерли. А дремлющий закон иногда пробуждается спустя много лет, пускаясь вдруг по полузатертым следам.
Опасность, которая десять лет назад лишь мерещилась ему, теперь могла стать настоящей. И на место покойных друзей из темноты выступали враги, наощупь охотясь даже не за самим Роланом, а за тем необъятным состоянием, которое случай бросил на растерзание злоумышленникам. А Ролан, сам того не подозревая, стоял поперек дороги, ведущей к этому богатству.
Ролан совсем не изменился: каким мы видели его десятью годами раньше, таким он и был сейчас под этим лучом, озарявшим его мужественный и нежный лоб, потонувший в буйстве черных кудрей; вы бы вмиг признали его, невольно вспомнив о чарах, столетиями хранивших юность Спящей Красавицы. Зато вокруг него все сменилось; время и смерть никогда не стоят на месте. Лучезарная дева, поселившаяся в мире его грез, десять лет назад была совсем дитя.
Он улыбался. Рот его приоткрылся. Ему чудилось, что он говорит о любви.
Любви столь же юной, столь же новой, столь же горячей, как и та страсть, что некогда канула, повергнутая к ногам недостойной женщины!
В любви драгоценен не предмет, на который она направлена, но сердце, ее источающее. Что нам до Маргариты, столь низко павшей? Мы говорим о Ролане – благородном, преданном, отважном как двадцатилетний рыцарь. Эта любовь была прекрасна, ибо прекрасна была душа Ролана.
И теперь эта любовь не стала приземленней, но устремлялась все выше, в незамутненную синеву небес, где сияла его звезда.
Все та же любовь! О, конечно, любовь, а вернее, все открытое, щедрое и смелое существо Ролана, которому волею судьбы однажды досталось прозвище «Господин Сердце», то ли шутовское, то ли прекрасное – с какой стороны посмотреть.
Прекрасное имя, отнюдь не шутовское – ведь наградили им это мужественное сердце, эту полную сил и сострадания молодость, это благородное тело, осененное благородным духом.
Он проспал едва четверть часа – и одному Богу известно, какими путями блуждали его грезы по очарованной стране, где безумье наших желаний претворяется в пьянящую действительность, – когда по песку соседней аллеи, звенящей от холода, послышались медленные, но легкие шаги. На повороте дорожки показалась девушка, погруженная в раздумье.
Роза де Мальвуа гуляла одна, оставив, как мы помним, свою подругу принцессу Эпстейн наедине с графом дю Бреу де Клар.
Роза шла, склонив голову и размышляя, может быть, о непредвиденной встрече, что свела ее этим утром с дорогим ей существом, столько значившим к тому же для ее брата – человека, с детства заменявшего ей отца и составлявшего всю ее родню, к которому девица де Мальвуа была безгранично привязана. Они были сироты.
Накануне Леон де Мальвуа сказал ей:
– Напиши нашей принцессе или навести ее. Мне срочно надо с ней поговорить. От этого зависит все ее будущее.
Но печаль и тревога молодого нотариуса стали заметны задолго до вчерашнего вечера.
Ему полностью доверяли покойный герцог де Клар и мать Франсуаза Ассизская, призвавшая его к смертному одру; но после того, как опекуном Ниты был назначен граф дю Бреу и она вошла в новую семью, от него понемногу отдалились.
В этом не было ничего противоестественного. Леон и впрямь решительно противился тому, чтобы граф и его жена сделались надсмотрщиками наследницы де Клар. Он так обосновал свое противодействие, что разрыв сделался неизбежным.
Между тем, хотя признаки разрыва были налицо, он не получил пока закрепления в законном порядке. Текущие дела юной принцессы велись помимо Леона де Мальвуа, даже крупные перемещения средств предпринимались без его ведома и согласия; однако бумаги, дающие права на наследство герцогов де Клар по-прежнему оставались в конторе на улице Кассет.
Несмотря на одержанную победу, графиня, казалось, не решалась вступать в открытую схватку. Леон тоже выжидал. Мы знаем, что он запретил сестре пересекать порог дома де Клар.
Это положение было чревато опасными последствиями, особенно в свете одного загадочного события. С тех пор как Роза де Мальвуа покинула стены пансиона, брат отдал ей все свободные часы, показав тем самым, что помимо сестры ему никто в мире не нужен, ибо он, казалось, отрекся от безответной страсти, в которую одна лишь Роза и была посвящена, причем отрекся настолько, что Роза подчас упрекала себя, почему сердце ее не столь свободно и она не в силах целиком посвятить себя брату.
Примерно за две недели до того дня, откуда вновь продолжилась наша повесть, все резко переменилось. Видно было, что Леон переживает какое-то душевное потрясение, причем очень сильное. Оставив его раз вечером в веселом расположении духа, полным жизни и веры в будущее, Роза назавтра нашла брата бледным, надломленным и страдающим.
И, что совсем удивительно при столь тесной и нежной привязанности брата к сестре, за сим превращением не последовало никаких признаний.
Тут было над чем поразмыслить. Роза де Мальвуа слишком любила брата, слишком истово была ему предана и, само собой, не могла не задуматься над происшедшим, особенно когда принцесса Нита де Клар и граф дю Бреу беседовали в нескольких шагах от нее, да вдобавок, видимо, как раз о том, что было причиной непонятной грусти ее брата.
Между тем, нам следует честно признаться, что сквозь эту заботившую ее думу пробивались и иные мысли. Подслушай кто-нибудь отрывистые слова, слетавшие с ее губ, пока она огибала поворот пустынной дорожки, он убедился бы, что отнюдь не одни неприятности конторы волновали Розу де Мальвуа.
Ее большие глаза наполняла глубокая печаль, сама того не замечая, она шептала:
– Она встречала его в лесу, несколько раз… на хорошей лошади, и одного, всегда одного!