Феваль Поль. Карнавальная ночь

   – Да, конечно, у меня с головой неладно… Вы тоже поддались этому глупому страху? Я считал, что отравлен, а это не так!
   – Это так и есть!
   – Но не в том смысле!
   – В том самом! – отрезал доктор.
   – Хорошо же, – воскликнул больной. Щеки его пылали, глаза блестели. – Я буду ее защищать, господин Ленуар, защищать от вас. Она снова со мной, делится своими секретами, она доверяет мне…
   – Последние три дня!
   – Разве во времени дело?
   – От времени многое зависит, господин граф, – перебил Ленуар, жестом повелевая ему молчать. – Весьма многое, а у меня его нет. Вы отравлены. Напрасно я пытался подсластить горечь противоядия, которое вам предстоит испить. Маргарита Садула хочет стать герцогиней де Клар. Сегодня она желает этого больше, чем вчера. Только что Маргарита Садула спросила меня, доживете ли вы до завтрашнего полудня. Она спешит. Уходя из этой комнаты, она показала степень доверенности, которую она к вам последние дни питала: она так боялась, что вы что-нибудь мне разболтаете, что шепнула мне на ухо с той интонацией, с какой предупреждают о ямах на дороге: «Не слушайте несчастного, он не в себе».

«ПОДОБНОЕ ИСЦЕЛЯЕТСЯ ПОДОБНЫМ»

   Так прошел час. Порой доктору Ленуару казалось, что в коридоре, ведущем в глубь дома, слышатся чьи-то крадущиеся шаги. Теперь они с графом беседовали совсем тихо. За этот час закончились последние приготовления к балу. Умолкли молотки, их сменила разноголосица настраиваемых инструментов. Несколько сельских экипажей, громыхая, катились по камням двора.
   Обитатели загородных поместий имеют обыкновение приезжать загодя, до полуночи, когда зажигают свечи. Иные всезнайки предрекают, что паровой тяге, которая соединяет народы и позволяет найти применение запасам каменного угля, суждено вытеснить провинциальные колымаги. Сделаем вид, что согласны.
   Доктор по-прежнему сидел у изголовья графа. Граф был очень бледен, но глаза его, оставаясь печальными, смотрели ясно и решительно.
   – Я узнал его сразу, – сказал он. – Вы были совершенно правы. Именно в ту ночь она влила яд в мою кровь. И вместе с ядом – огонь. Когда я спускался вслед за ним с лестницы, в висках у меня стучало. В тот вечер мы с ней поссорились, надавали друг другу пощечин. Вы знаете, меня прозвали Дураком; я и впрямь был драчун и дурак. Когда доходило до рукоприкладства, я любил ее как никогда! Я ревновал ее к этому юноше и, хоть ни разу его не встречал, знал, что он часто у нее бывает. Маргарита говорила, как он красив. В тот вечер было видно, что она готова влюбиться, впервые в жизни влюбиться по-настоящему. Двадцать тысяч франков были для меня ничто, я и не думал об этих деньгах… Как сейчас вижу место, где он поскользнулся. Я навалился на него, увидел страдальческое, прекрасное лицо. Спустя одиннадцать лет, представляете, я узнал его с первого взгляда!
   – И я тогда же снова нашел его, – пробормотал доктор.
   – Согласитесь, это судьба, – вслух подумал больной, – что Ролан и Нита встретились именно там, меж богатой усыпальницей де Клар и скромной могилкой той несчастной женщины. Последнее время, когда остаюсь один, меня очень часто навещает мать; отец еще ни разу не приходил. Думаю, он так и не простил мне. Послушайте, доктор, до меня ни один дю Бреу не замарал этого имени, которым отец дорожил так, будто был королем. Перед смертью я должен совершить нечто, чем смогу заслужить прощение отца.
   Во время этой длинной тирады мысли графа часто перескакивали с одного на другое, всякий раз возвращаясь к тому, что снедало его; доктор Абель Ленуар внимательно слушал.
   – Однажды мне пришла странная мысль и с тех пор все преследует меня, – сказал больной, отведя взгляд. – Хоть я еще в своем уме. Когда он протянул мне руку, я полюбил его как сына, как брата… его самого, их союз с Нитой, прелестным ребенком, воскресившим мою душу… Господин Ленуар, загляните сюда под перину, прошу вас.
   Доктор приподнял перину и увидел карнавальный костюм Буридана: фуфайку с разрезами, штаны в обтяжку, колпак и башмаки с загнутыми носами. Граф заговорил снова:
   – Я не безумец; Я храню этот хлам, потому что, увидя его в решающий момент, Маргарита должна образумиться. Я написал Господину Сердце, ибо не мог пойти к нему, и просил быть нынче ночью в таком же костюме. На то есть две причины, думаю, хоть с одной вы согласитесь. Начну с первой. Да, это лишь наивная блажь: хочу увидеть этого юношу таким, каким он был в тот вечер, и вспомнить, каким был я сам; попрошу обнять меня и повторить еще раз слова прощения. Не спешите осуждать меня, есть и другая причина: люди, о которых мы с вами сейчас говорили, Черные Мантии, что-то затевают. В точности не знаю, но сердцем чую, готовится насилие, хотя дом де Клар не лучшее место для этого. Правда, постановщик этой драмы столь дерзок, что ему все нипочем. Мой костюм должен помочь мне охранять юношу, а то и заслонить его от опасности или даже при случае подменить.
   Доктор Ленуар нахмурился.
   – Но о какой опасности вы говорите?
   Больной только собрался ответить, как в дверь, ведущую во внутренние покои, тихонько постучали. Вошла камеристка графини с микстурой.
   – Госпожа графиня, – сказала она, – просит господина графа ее извинить. Она переодевается к балу, но хочет, чтобы господин граф принял лекарство вовремя. Она поднимется к вам узнать, как дела, лишь только будет готова.
   Ленуар взял микстуру у камеристки. Когда та ушла, больной потребовал:
   – Покажите!
   Ленуар протянул ему пузырек, обычный аптечный пузырек, распространявший тот тяжкий запах, которым разит из дверей любой аптеки. Отвратный запах! Прогресс, коего задача сделать мир чище и приятней, непременно должен нас от него избавить.
   Жулу глянул на пузырек и сказал:
   – Он побывал в ее руках. – Потом добавил: – Я лучше приму другое лекарство. Кажется, мне стало лучше.
   Другое лекарство было в кармане доктора Ленуара; видимо, Жулу уже принимал его, пока они беседовали.
   – Да, час прошел, пора, – сказал доктор, глянув на часы.
   Однако прежде он вытряхнул несколько капель аптечного варева в стакан и выплеснул их в огонь, а пустой стакан поставил на ночной столик.
   Проделав все это, доктор Ленуар вынул сафьяновую коробочку. Такие коробочки нынче известны всякому, хотя одни восхищаются ими, другие беспрестанно бранят, причем своей славе коробочки обязаны скорее хуле гонителей, чем восторгам приверженцев. Эти превозносимые и проклинаемые коробочки, которыми теперь лечится добрая половина Парижа, проникли в министерские кабинеты да и кое-куда повыше, и всюду, куда ни попадут они, рассеивается зловонный дух древней фармакопеи. Итак, доктор извлек коробочку.
   В наше время коробочки удостоились официального признания, а на их крышках красуется тисненное золотом изречение, ставшее девизом великого ученого по имени Ганнеман: «Подобное исцеляется подобным».
   Заметим: в свое время граждане Лейпцига изгнали великого Ганнемана из своего города, швыряя в него камнями, а ныне отлили ему в бронзе памятник и поставили на главной площади. Таков людской обычай – что в Лейпциге, что в любом другом уголке мира.
   В 1843 году Ганнеман был еще жив, а его коробочки запрещены.
   Но не станем разглагольствовать о медицине, чтобы не добавлять в общий хор голос очередного невежи! В науках мы не сильны, однако в успехе кое-что смыслим, пусть даже причастились к нему лишь тем, что горячо рукоплескали нашим более удачливым собратьям.
   Поверьте, дело именно в этом, ибо коробочки (вопреки уродству и заумности прицепившегося к ним словечка «гомеопатия») имели самый шумный и головокружительный успех, какой нам довелось наблюдать за нашу жизнь.
   Из коробочки был извлечен и положен на язык больного крошечный шарик, предмет злорадных насмешек. Никакого чуда не произошло.
   Только скажи вам кто теперь, что этот больной при смерти, что недуг может убить его нынче же ночью или наутро, вы бы сочли это глупой шуткой.
   – Я всецело доверяю вам, доктор, – помолчав, сказал Жулу. – Я вам все скажу. К Маргарите меня влечет необъяснимая страсть. Так было всегда, с первого дня. Я ненавижу и люблю ее одновременно. Прежде, когда меня звали дураком, обнимая ее голову, я жаждал швырнуть ее на пол и растоптать, а миг спустя был готов тысячу раз умереть за нее.
   Теперь доктор слушал его несколько рассеянно. Внезапно он переменил разговор:
   – Так вы уверены, что Господин Сердце придет на бал?
   – Не сомневаюсь, – отвечал Жулу. Доктор Ленуар глубоко задумался.
   Меж тем шум на первом этаже и во дворе нарастал. Послышались шаги – одни в коридоре, другие – в конце аллеи, соединявшей покои графа с домиком принцессы.
   Доктор прислушался.
   – У вас не найдется еще какого-нибудь маскарадного костюма? – спросил он и поправил перину, пряча костюм Буридана.
   – Тут есть несколько домино, – сказал граф.
   – Хорошо, – сказал доктор Ленуар. – Нынче я не буду отлучаться далеко и самолично принесу вам третью порцию лекарства.
   Он отодвинул свой стул от постели больного, и тут обе двери одновременно распахнулись.
   Через внутреннюю дверь в комнату вступил вулкан; дверь из сада впустила «летнее облако».
   Это было нечто неописуемое, не знаю, как и назвать: два изумительных пышных букета из газа, атласа, кружев и драгоценностей. Графиня ослепляла; Нита была само очарование.
   Обе вошли без масок.
   Маргарита подбежала к своей воспитаннице и схватила за руку. Доктор в восхищении поклонился обеим.
   – Давно не имел чести видеть вас, принцесса, – сказал он.
   – Как? Вы знакомы? – удивилась графиня.
   – Доктор Ленуар! – воскликнула Нита. – И вправду давно! Я тогда была маленькая, покойный отец так часто рассказывал мне о вас.
   Она протянула Ленуару прекрасную ручку, и тот коснулся ее губами.
   – Сударыня, – сказал он, беря шляпу и откланиваюсь, – счастлив сообщить вам, что нашему больному намного лучше.
   – Чудно, чудно! – вскричала Нита, подставляя графу лоб для поцелуя. – А то и праздник не праздник!
   Граф поцеловал ее и шепнул:
   – Я должен его увидеть… Во что бы то ни стало!
   Маргарита тоже подошла к графу и выразила свою радость (ибо на лице ее была написана радость), но сдержаннее. Посмотрев на нее, доктор сказал:
   – Можете преспокойно заниматься гостями, сударыня, я берусь присмотреть за графом и всячески за него ручаюсь.
   Нита подошла и благодарно пожала ему руку. Графиня побледнела, на ее лице отразилась тревога.
   – Благодарю вас, – проникновенно сказала она. – Надеюсь, доктор, Господь воздаст вам за ту радость, которую вы нам доставили.
   Доктор поклонился и вышел.
   Графиня и принцесса переглянулись. Они очень редко проявляли нежные чувства друг к другу, но на сей раз Нита бросилась Маргарите на шею; та прижала ее к сердцу, потом тихонько сказала:
   – Не стоит слишком ликовать, милое дитя. Лучше бы ему не знать, какой опасности он подвергался… а может, подвергается и сейчас, – добавила она, целуя Ниту. – Врачам случается ошибаться.
   Граф уселся на постели.
   – Подойдите обе, подойдите ближе, хочу вами полюбоваться! До чего же вы хороши!
   – Начнем с Ниты, – воскликнула Маргарита, притягивая принцессу за руку к алькову. – Ну-ка, девочка, повернитесь, теперь вот так… Дайте ему наглядеться!
   Она заставила Ниту несколько раз повернуться. Жадным и проницательным взглядом она изучала костюм своей воспитанницы.
   «Все так; я ничего не забыла!» – думала она.
   – Теперь ваш черед, графиня, – произнес дрожащим голосом больной.
   Маргарита встала в скрестившихся лучах ламп, гордо приосанясь. Трудно поверить, но ее сказочная красота и впрямь затмевала дивный цветок, раскрывшийся рядом с ней, – Ниту де Клар принцессу Эпстейн.
   Нита восхищенно проговорила:
   – О, сударыня! Кажется, я впервые вижу вас!
   – Я уже стара, – смеясь, сказала Маргарита. – Что скажешь, Кретьен? Вот уж одиннадцать лет, как мы с тобою счастливы!
   Граф умоляюще протянул к ней руки, прося подойти ближе.
   Нита поправляла перед зеркалом газовую вуаль, окутавшую ее прозрачным покровом.
   – Прошу тебя, Маргарита, – прошептал Жулу, целуя ее, – прошу тебя, будь хоть сегодня доброй. Ради других, ради тебя самой. Мы так неожиданно разбогатели. Прошу тебя, умоляю, остановись!
   Маргарита зажала его голову в ладонях и устремила на него колдовской взгляд.
   – Ты уже здоров, – сказала она, – ты поправишься. Я вижу, я уверена! Я готова полжизни отдать за доктора Ленуара. Одного тебя, слышишь, только тебя я любила по-настоящему, мой драчун, мой король. Жулу! Я хочу, чтобы ты стал герцогом де Клар.
   Глаза больного блеснули. Снова его трясла лихорадка. Меж тем графиня продолжала:
   – Только не мешай мне устроить наше будущее. Ты превратишься в помеху, а тебе хорошо известно: все помехи на моем пути я сметаю. Кретьен, ты меня не знаешь. Я люблю тебя страстно, эта страсть душит меня ночью и днем. Я мечтаю возвеличить тебя на зависть и восхищение всем, возвысить тебя так, чтобы на тебя смотрели только снизу вверх, мне нужен повелитель, слышишь, и я хочу, чтоб этим повелителем был ты!
   Глаза ее исступленно пылали.
   Тут снизу мощно и зазывно грянул оркестр.
   – Вы идете, сударыня? – спросила Нита, не в силах устоять на месте.
   Ведь она была молода и ей так хотелось танцевать!
   Граф дрожал всем телом. Под завораживающим взором Маргариты его решимость размякала и таяла. Она улыбнулась, прекрасная, как горячечное видение, и больной прошептал побелевшими губами:
   — Значит, тебе нужно еще одно преступление?
   Маргарита поцеловала его в глаза.
   – Отдохни, – сказала она, – и положись на меня. Я люблю тебя, люблю!
   Она упорхнула, оставив на его устах вкус смертельного поцелуя, подхватила Ниту под руку, и они унеслись, словно вихрь цветочных лепестков, поднятый в небеса порывом августовского ветра.
   Сраженный граф рухнул на подушки. Прикажи она ему сейчас убить доктора Ленуара, его спасителя, он бы не задумался!
   Лазурно-розовое облако и багряное полыхание, Нита и Маргарита, плыли по коридору, как грезы зачарованной любви.
   Мелодия бала нарастала. Вам приходилось слышать его в пьянящие часы юности?
   Чарующие, влекущие звуки слагаются в гармонию чистую и сильную, как страсть, что играет вашим сердцем подобно пальцам, исторгающим трели из трепетных струн.
   То была воплощенная в звуках радость, слегка кружащая голову, рождающая смутное неодолимое томление.
   Блаженны лежебоки, ни разу не вкусившие этого детского восторга! Блаженны и те, кто сам постиг премудрости бала!
   Бал это юность. Поэты, истинные поэты, провозглашают искусство ради искусства. Юность танцует ради танца, и мир меркнет перед его пьянящим исступлением.
   – Мы спасем его! – сказала Маргарита.
   – Как хорошо сегодня выглядит наш исстрадавшийся друг! – ответила Нита.
   Они подошли к парадной лестнице.
   – Разве мы не в залу, сударыня? – спросила принцесса.
   – Мне надо кое-что взять у себя в комнате, – ответила графиня, – но, дитя мое, я хочу, чтоб на балу мы явились вместе.
   Они прошли дальше по коридору, в покои графини.
   – Милочка, подождите меня здесь минутку, – сказала Маргарита, указывая кресло в будуаре.
   Нита села; Маргарита скрылась в спальне. Там, открыв шкаф, она достала точное повторение костюма, который так шел принцессе.
   – Прикажете помочь, сударыня? – спросила из гардеробной прислуга.
   – Нет, – поспешно ответила Маргарита, – закройте дверь!
   И, внимательно перебирая одну за одной складки вороха невесомой ткани нежных оттенков, крикнула:
   – Он скоро придет, Нита! Простите, мой ангел, я вас задерживаю.
   Нита, расправлявшая перед зеркалом складки своего «летнего облака», залилась румянцем.
   – О, сударыня! – сказала она.
   – Он должен прийти, – отвечала графиня из-за двери. – Я с ним виделась, узнала и пригласила. Дай Бог, все устроится, как хотелось бы вам, а стало быть, и нам. Некоторые осуждают несчастных мучеников, согласившихся взять на себя опекунство, но мы готовы многим поступиться за ту радость, что вы нам доставили, позволив называть вас дочерью…
   Говоря это, графиня с улыбкой разглядывала легкие шелка, купаясь в них, как в морских волнах.
   Она явно осталась довольна. Нита смущенно молчала, но и она улыбалась.
   Наконец Маргарита обеими руками затолкала в шкаф весь ворох шелка и лент, который только что торопливо осмотрела.
   И повторила про себя слова, уже сказанные в спальне мужа: «Все так; я ничего не упустила!»
   Затем, вся сияя, графиня появилась на пороге будуара.
   – Я нашла что искала, дитя мое, – сказала она. – Дайте руку, мы сейчас сразим всех поклонников, они вас заждались.

КАК ЗАВЯЗАЛАСЬ СХВАТКА

   Известно ли вам, сколько строк и страниц потребуется, чтобы описать бал, подобный празднеству в усадьбе де Клар? Перо упирается, а белая бумага еще больше: что за изобилие гирлянд, улыбок, цветов! Кружевами можно укутать целый собор. Бриллиантов столько, что соблазнится и неподкупный. А глаза! Любая пара стоит всех алмазов мира! Сто пар дивных глаз, чей блеск подчеркивает бархат масок, оттеняющий розовый атлас полуприоткрытых щек и жар алеющих сквозь вуаль губ, белокурые волосы, переплетенные нитями жемчугов и сапфиров, струящиеся из-под рубинов и кораллов черные локоны; нежное благоухание пудры, прозрачные шелка, нескромно обнажающие прелести, обычно сокрытые от посторонних глаз… Весь этот показ фаросского мрамора, слоновой кости (а проще говоря – человеческой плоти) показался бы непристойным, однако, к счастью, на балу этот грех прощается!
   Кто только не брался описывать эти пышные ассамблеи! Увы, не делали этого лишь большие художники, умеющие отделять подлинный свет от тени. Лично мне попадались либо умильные славословия неразборчивых льстецов, захлебывающихся уже от того, что их сюда допустили, либо едкие наветы исходящих желчью холопов, вынужденных любоваться балом сквозь двери прихожей.
   Хотите знать мое мнение? Я думаю, что подобное не поддается описанию. Уж больно много сверкания и совсем нет полутеней. Ни один темный штришок не осмеливается оттенить очертания на картине.
   Свет льется отовсюду.
   А ведь послушать путешественников, так в Индии с ее испепеляющими небесами ночная тьма куда непрогляднее нашей.
   Так вот к чему я клоню: описывать нечто, коли браться за дело всерьез, означает выдать слабое знание предмета.
   Можно бы, конечно, выкрутиться при помощи смеха, он тоже своего рода тень. Но ведь мы с вами не где-нибудь, а в самом предместье Сен-Жермен, пусть пришедшем в упадок, но все ж не забывающем своего славного прошлого – во всяком случае, науки балов. Не знаю, жива ли оная наука в иных местах, судить не могу, но уж здесь – будьте покойны. Должно быть, и что-то смешное – но тут его держат под спудом, скрывают за приятной глазу наружностью.
   Вытащить смешное на свет можно, лишь перерыв все углы.
   Нашей повести теперь не до того. Развязка ее, подобно невидимому мечу, уже занесена и изготовилась разить. В воздухе – предвкушение битвы, но где ее поле, кто и каким оружием на нем сразится, мы пока не знаем. Так в жаркий день по нарастанию давящей духоты чуешь надвигающуюся грозу.
   Как мы знаем, на сем роскошном балу, где кружились сливки парижской аристократии (а принцесса Эпстейн принадлежала к одной из знатнейших фамилий предместья), витало в воздухе нечто чужеродное, коварное и злое. Здесь рыскала женщина, красавица из красавиц, сущая львица, готовая отстаивать свои честолюбивые притязания, как львица защищать зубами и когтями своих детенышей. Со свойственной ей безудержной, отдающей безрассудством смелостью, гениально все рассчитав, эта женщина намеревалась поставить нынче на карту последнее.
   Надо не описывать, а рассказывать; а там, глядишь, выйдет и описание. В час ночи зал являл собой поистине волшебные картины, и Тольбек, признанный знаток, с высоты оркестровой галереи назвал бал «перворазрядным».
   Среди всех скрытых масками лиц открыты оставались только лица графини и принцессы, приветливо встречавших гостей.
   В час ночи и они наконец надели маски и смешались с толпой гостей. Последний акт нашей драмы начался.
   Особо привлекали любопытство собравшихся двое молодых людей в черных домино. Один был строен и отменно сложен; тучность второго нимало не портила, однако, его осанки, сообщая ей даже известную величавость. Они были в полумасках, без бород, а под шелковыми плащами мелькали на груди ленты множества иностранных орденов. В первой части «Черных Мантий» сын Людовика XVII играл заметную роль; здесь он появится лишь мимолетно.
   Под маскою полного юноши угадывался характерный профиль Бурбонов, и это очень занимало гостей бала, никогда не признавших Луи Филиппа королем. Не вызывал здесь сочувствия и так называемый Людовик XVII, а его сын, герцог Б., возбуждал лишь праздное – пусть громадное – любопытство.
   Его стройный спутник впервые попал в парижский салон. Звали его принц Орландо Поличени. Он прибыл из Рима, где, поговаривали, чуть было не сделал блестящую церковную карьеру, но не пожелал принять монашества и отправился к неаполитанскому королю, который произвел его в офицеры лейб-гвардии.
   Никто не сумел бы объяснить, отчего именно сегодня все наперебой вспоминали романтическую историю, случившуюся одиннадцать лет назад в последний день карнавала. После десяти лет забвения она словно ожила вновь и на все лады повторялась в гостиных дома де Клар. От этих разговоров как-то кстати казались два костюма Буридана; иначе их сочли бы оскорбительно старомодными.
   Мы еще вернемся к этим костюмам, скрывавшим, не иначе, заядлых любителей старья, которые вытащили моду одиннадцатилетней давности, но при всем том не были людьми случайными, ибо один из них танцевал с принцессой Эпстейн, а другой беседовал с графиней дю Бреу де Клар.
   Но сперва о принце Орландо Поличени, лейб-гвардейце неаполитанского короля.
   Представьте, наш виконт Аннибал Джожа, маркиз Палланте, красавец с белозубой улыбкой, черными глазами и волосами, сиявшими от помады ярче лаковых туфель, до последнего питал надежду сыграть в пьесе главную роль – ту, которую Добряк Жафрэ и бывший карнавальный «король» Комейроль предлагали Господину Сердце, а теперь отводили принцу Поличени.
   Все делалось совсем как в театре, где либо из-за ухода на покой старых актеров, либо ввиду болезни знаменитости на последние репетиции, случается, ставят новичка, и его-то имя в конце концов попадает в афишу.
   Принц Поличени, дотоле неизвестный, безо всяких усилий оттеснил и виконта, и Господина Сердце. Маргарита прочила его в герцоги де Клар…
   Маргарита чувствовала себя хозяйкой положения. Она успела проучить контору Дебана и прочих. Ей подчинялись с полуслова. Сам виконт Аннибал пособлял своему удачливому сопернику, ничем не выдав досады или сожаления.
   Войско Маргариты было многочисленно и хорошо вымуштровано.
   Но любое войско – ничто рядом с услужливым исполином, именуемым Светом, этой неповоротливой тушей, вобравшей весь ум, хитрость и изворотливость мира, но всегда готовой заглотить самую грубую наживку…
   Лучшие войска те, которые не ведают, за что сражаются.
   Такая армия не внушает – да и не заслуживает – никаких подозрений. Она честна, благородна, горда и прямодушна. Она действует высоко над болотом гнусных интриг, коим служит – причем тем верней, что никогда не участвует в них напрямую.
   Научившийся играть на страшном и могучем органе по имени Толпа вознаграждается сторицей.
   Ловкие, невидимые пальцы касались клавиш, и видения прошлого проносились перед зачарованным взором тех, кто смутно помнил о них, и тех, кто прежде о них не слышал. В нашем обществе с замечательной легкостью выговариваются скабрезнейшие вещи. Лексикон злословия богат. Как невозмутимо и естественно выражает он мысли, пред которыми пасует перо писателя. Все говорится в открытую и никого не возмущает. Юницы слушают и бровью не поведут, будто речь о метафизике или о жизни китайцев…
   Так вот вспоминали дом на бульваре Монпарнас, откуда вышел и получил удар кинжалом наследник де Клар. При этом хозяйку дома чуть ли не величали ее истинным титулом…
   Ох уж этот язык благородных салонов! Там кошку назовут кошкой, но каким тоном!
   Случай вызывал живой интерес, и все старались припомнить перипетии той страшной ночи: вот поднимаются на пятый этаж к бедной герцогине Терезе; вот носилки с раненым вносят во двор монастыря Бон Секур; вот герцог Гийом и мать Франсуаза Ассизская склонились у изголовья раненого, а рядом стоит малышка, ставшая нынче лучезарной принцессой Эпстейн.
   Герцога и монашки уже нет в живых. Захочет ли принцесса Эпстейн признать раненого из Бон Секур и вернуть ему огромное наследство?
   Возможна и счастливая развязка: помолвка.
   Оба красивы, молоды, богаты, знатны.
   Так почему же тогда он бежал из монастыря БонСекур?
   Почему решил скрыться в Италии?
   Что означает это имя – Поличени?
   Сладость неразрешимых вопросов, упоение запутанной интриги, вечные спутники их – любовные утехи, по всех законам жанра… загадки, задаваемые и разрешаемые по двести раз кряду на подмостках модных наших театров!
   Здесь все – лишь спектакль. Люди знатные в глубине души столь же любопытны, легковерны и склонны сплетничать, как и все прочие…