Страница:
Устало улыбаясь, Леон протянул ему руку.
– Тебя преследовали, – сказал он, – может, даже угрожали после того…
– Осаждали, нападали, дважды ранили! – пробормотал Летаннер.
– А… – сказал молодой нотариус.
Слово, которое он намеревался произнести, застыло у него на губах.
– Ты не жаловался в полицию, – сказал он. – Значит, что-то тебя останавливает и ты не можешь ничего поделать.
– Я не могу, это правда, – совсем тихо проговорил Летаннер, – но вы…
Леон убрал руку.
– Ты любишь мою сестру, – прошептал он. – Ты не в своем уме!
И, поскольку краска бросилась Летаннеру в лицо, Леон закончил ласковым и прочувствованным голосом:
– Не один ты страдаешь. Все, что ты можешь мне сказать, я и так знаю. Оставь меня и не держи на меня зла.
Главный письмоводитель удалился, не проронив больше ни слова. Лишь только закрылась дверь, Мальвуа обхватил голову руками.
– Да, – подумал он вслух после долгого молчания, – я все знаю, или, по крайней мере, мне кажется, что все – и никакого проку мне от этого нет! И даже если еще что-то узнаю, проку все равно не будет! Час наступает. Чувствую, как он близится. Эти люди смыкают кольцо вокруг меня, и выбраться из него нельзя. Бежать не годится: у меня нет оружия, чтобы сражаться…
– Нет оружия! – повторил он со странным отсутствующим выражением в глазах.
Его рука снова как бы невольно тронула ручку ящика под крышкою его рабочего стола, потом нырнула в ящик и вернулась с парой дорогих карманных пистолетов, отделанных слоновой костью с эмалью и инкрустацией.
– В сражении это не оружие, – прошептал он, рассматривая новенькие капсюли, сверкавшие на затравочном стержне пистолетов, – но это освобождает.
Его окаменевшие глаза широко раскрылись, как это случается, говорят, с теми, кого головокружение манит и тянет в бездну.
Он содрогнулся и отпрянул. Он и впрямь видел перед собой настоящую пропасть. Мучительная судорога передернула его лицо, меж тем как он бормотал в ответ на мрачные поползновения своей мысли:
– Нет! Только не это! Роза останется одна!
Губы коснулись его лба и нежный голосок сказал на ухо:
– Спасибо, братец мой.
Леон повернулся, не удивившись. На его смятенном лице улыбка боролась с тревогой.
Роза де Мальвуа стояла за его спиной, улыбаясь с глубокой грустью.
— Какие мы с тобой, оказывается, несчастные! – медленно проговорила она, беря брата за обе руки.
Ее ласковые и бесстрашные темно-синие глаза, казавшиеся черными в тени длинных ресниц, пристально смотрели в глаза брата. В полутьме, заполнившей большую комнату, ее стройное, но слишком хрупкое тело, казалось еще выше и тоньше. В ней было нечто, что является в минуты высшего напряжения, когда сама судьба простирает свою руку, чтобы поддержать человека или нанести свой удар.
Леон привлек сестру к себе, и руки девушки обвились вокруг его шеи.
– Ты сейчас из дома де Клар, – сказал он.
На Розе был бархатный плащ и меховая накидка.
– Я обещала, что мы будем, – сказала она вместо ответа, указав пальчиком на пригласительное письмо, все еще открыто лежавшее на столе.
Леон опустил голову и тихо спросил:
– Это для чего же?
Она сбросила плащ легким грациозным движением, сняла шляпу и прошлась ладонью по растрепавшимся волосам. Леон с нежностью смотрел на нее. Она уселась к нему на колени, словно дитя.
– Сегодня мне исполнится девятнадцать лет, – сказала она. – Почему ты не дал говорить господину Летаннеру?
– Ты была здесь? – спросил Леон. – И все слышала?
– Я вошла, когда ты говорил: «Ты любишь мою сестру». Ты правда уверен, что он меня любит?
Леон перебирал ее черные волосы, завивавшиеся роскошными локонами.
– Госпожа Летаннер! – продолжала она. – Госпожа Урбан-Огюст Летаннер!
Леон невольно улыбнулся.
– По-моему, ничего смешного. За последние сутки я стала намного старше. Я думала о монастыре точно так же, как ты подумывал о своих пистолетах, братец. Уйти в монастырь, не имея к тому призвания, – то же самоубийство. Да к тому же ты остался бы один!
– И правда, – подумал вслух Леон, – со вчерашнего дня ты, сестричка, здорово изменилась!
Она серьезно взглянула на него.
– Я очень долго была ребенком, – снова начала она. – Может быть, я жила как в прекрасном сне. Я не приняла руки человека, предложением которого могла гордиться, человека такого ума и такой широкой души…
— Доктор Абель Ленуар… – прошептал Леон.
– Да, – медленно проговорила молодая девушка. – Сама удивляюсь, как это я отважилась сказать нет доктору Ленуару. Никого не следует отвергать.
Она подняла руку брата к самым своим губам, и, несмотря на его сопротивление, начала целовать ее, приговаривая:
– Теперь я женщина. Всем, что у меня есть, я обязана тебе. Ты спросил, зачем нам идти в особняк де Клар на бал, когда и твое и мое сердце в скорби. Я тебе сейчас объясню. Но прежде мне надо знать…
– Мне надо! – несколько раздраженно повторил Леон. – Ты имела в виду «мне хочется»!
– Я имела в виду «хочется», – в свою очередь повторила девушка. – Мне хочется знать!
И, глядя брату в глаза, добавила:
– Ты сказал Летаннеру: «Я все знаю». Мне нужно знать все, что ты знаешь. За этим стоит женщина; мужчины не могут сражаться с женщинами.
– Я уже не думаю сражаться, – пробормотал молодой нотариус.
– Так именно потому я и здесь, – проговорила Роза глухим и столь решительным голосом, что у Леона прыгнуло сердце. – Сражаться за тебя, братец, стану я.
– Бедная моя сестричка, – сказал он, – мне бы твоей смелости. Я больше ни на что не надеюсь, ибо все пропало.
Мадемуазель де Мальвуа устремила на него свои большие глаза, светившиеся каким-то странным спокойствием.
– Ты не виноват, – сказала она, – я готова поклясться своим вечным спасением!
– Завтра, – сказал в ответ Леон, – виновным окажусь я.
– До завтра еще так далеко… а если грамоты найдутся нынче ночью?
– Грамоты, – с удивлением повторил Леон. – Да кто тебе сказал?
– Я не суеверна, – вместо ответа заговорила Роза, – но некоторые воспоминания минувших дней живут во мне смутными верованиями. Я воспитывалась в Морване, где привидения бродят по земле, вокруг уснувшей воды. Моя бедная старая кормилица нередко встречала их вдоль широких пустошей, спускавшихся с самых вершин гряды Кот-д'Ор к темным водам Арру. Она всегда говорила: «есть заколдованные места», и рассказывала историю креста в Малу, возле которого каждый находит свое счастье или беду. У меня в Париже тоже есть заколдованное место, потому что я дважды находила там свою судьбу. Она умолкла. Леон ни о чем не спросил.
– Нынче днем, – неторопливо заговорила она снова, – я вернулась на кладбище Монпарнас.
– Одна?
– Одна.
– Он там был?
– Да… сидел на сей раз уже не у бедной могилы, а в ограде, окружающей большой склеп семейства де Клар. Он любит принцессу Ниту Эпстейн.
– Так кто этот человек? – вдруг вскричал Леон. – Ты мне так и не сказала!
Огонь вновь запылал в его погасших очах. Роза поцеловала его.
– Вот именно, – сказала она. – Пусть хотя бы ненависть разбудит тебя, братец мой!
– Кто этот человек? – повторил Мальвуа. – Я тоже хочу знать!
Девушка не отвечала.
– Мой дорогой брат, – сказала она после молчания спокойным и решительным тоном, который вызвал у Леона страх и вместе с тем смутную надежду, – ты знаешь то, что желала бы знать я, а я знаю то, чего, может быть, не знаешь ты. Ты сам сказал: со вчерашнего дня я сильно переменилась. За день можно повзрослеть на десять лет. Не смотри на меня отныне как на ребенка, о котором надо думать и за которого надо все делать. Я сама позабочусь о себе и хочу действовать сама. Я полюблю в своей жизни всего раз, и где же еще сыщет он нежность, подобную моей? У меня есть право сражаться. Если я одолею, то, может статься, завоюю вместе со своим и твое счастье – и его тоже, ибо всю себя положу я на то, чтобы сделать его счастливым.
– Мое счастье! Счастье для меня! – прошептал Леон и грустно покачал головой.
Роза поднялась и пересела к брату со словами:
– Пока ты не объяснишь мне откровенно и до конца все, что у тебя происходит, наши слова так и будут ударяться друг о друга, не находя ответа. После тебя расскажу все и я. А теперь я слушаю.
Взгляд молодого человека с тенью испуга остановился на разложенных перед ним бумагах.
– Это долгая история, – сказал он как бы самому себе.
Девушка холодно отрезала:
– Вся ночь в нашем распоряжении.
Леон подвинул к ней папку, на которой стояло: «№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла)», и раскрыл ее – не без заметных колебаний.
– Сестра моя, – произнес он сурово, – у меня нет никого родней тебя. Это семейная тайна, а мы, нотариусы, должны свято хранить доверенные нам тайны. Ты соперница принцессы Эпстейн, и сможешь ли ты утром под присягой подтвердить, что не станешь ей врагом?
– Под присягой! – сказала в ответ Роза. – Подтверждаю! Я люблю Ниту, как если б она была мне сестрой. И клянусь, что не перестану любить никогда!
– Тогда слушай, – продолжал Мальвуа торжественно, почти угрожающим тоном. – Если из несчастного сына твоего отца, а он и впрямь несчастный, некоторые люди сделают преступника, ты, по крайней мере, поймешь, за что он умирает или за что мстит!
РАЙМОН КЛАР ФИЦ-РУА ЖЕРСИ ГЕРЦОГ ДЕ КЛАР
– Тебя преследовали, – сказал он, – может, даже угрожали после того…
– Осаждали, нападали, дважды ранили! – пробормотал Летаннер.
– А… – сказал молодой нотариус.
Слово, которое он намеревался произнести, застыло у него на губах.
– Ты не жаловался в полицию, – сказал он. – Значит, что-то тебя останавливает и ты не можешь ничего поделать.
– Я не могу, это правда, – совсем тихо проговорил Летаннер, – но вы…
Леон убрал руку.
– Ты любишь мою сестру, – прошептал он. – Ты не в своем уме!
И, поскольку краска бросилась Летаннеру в лицо, Леон закончил ласковым и прочувствованным голосом:
– Не один ты страдаешь. Все, что ты можешь мне сказать, я и так знаю. Оставь меня и не держи на меня зла.
Главный письмоводитель удалился, не проронив больше ни слова. Лишь только закрылась дверь, Мальвуа обхватил голову руками.
– Да, – подумал он вслух после долгого молчания, – я все знаю, или, по крайней мере, мне кажется, что все – и никакого проку мне от этого нет! И даже если еще что-то узнаю, проку все равно не будет! Час наступает. Чувствую, как он близится. Эти люди смыкают кольцо вокруг меня, и выбраться из него нельзя. Бежать не годится: у меня нет оружия, чтобы сражаться…
– Нет оружия! – повторил он со странным отсутствующим выражением в глазах.
Его рука снова как бы невольно тронула ручку ящика под крышкою его рабочего стола, потом нырнула в ящик и вернулась с парой дорогих карманных пистолетов, отделанных слоновой костью с эмалью и инкрустацией.
– В сражении это не оружие, – прошептал он, рассматривая новенькие капсюли, сверкавшие на затравочном стержне пистолетов, – но это освобождает.
Его окаменевшие глаза широко раскрылись, как это случается, говорят, с теми, кого головокружение манит и тянет в бездну.
Он содрогнулся и отпрянул. Он и впрямь видел перед собой настоящую пропасть. Мучительная судорога передернула его лицо, меж тем как он бормотал в ответ на мрачные поползновения своей мысли:
– Нет! Только не это! Роза останется одна!
Губы коснулись его лба и нежный голосок сказал на ухо:
– Спасибо, братец мой.
Леон повернулся, не удивившись. На его смятенном лице улыбка боролась с тревогой.
Роза де Мальвуа стояла за его спиной, улыбаясь с глубокой грустью.
— Какие мы с тобой, оказывается, несчастные! – медленно проговорила она, беря брата за обе руки.
Ее ласковые и бесстрашные темно-синие глаза, казавшиеся черными в тени длинных ресниц, пристально смотрели в глаза брата. В полутьме, заполнившей большую комнату, ее стройное, но слишком хрупкое тело, казалось еще выше и тоньше. В ней было нечто, что является в минуты высшего напряжения, когда сама судьба простирает свою руку, чтобы поддержать человека или нанести свой удар.
Леон привлек сестру к себе, и руки девушки обвились вокруг его шеи.
– Ты сейчас из дома де Клар, – сказал он.
На Розе был бархатный плащ и меховая накидка.
– Я обещала, что мы будем, – сказала она вместо ответа, указав пальчиком на пригласительное письмо, все еще открыто лежавшее на столе.
Леон опустил голову и тихо спросил:
– Это для чего же?
Она сбросила плащ легким грациозным движением, сняла шляпу и прошлась ладонью по растрепавшимся волосам. Леон с нежностью смотрел на нее. Она уселась к нему на колени, словно дитя.
– Сегодня мне исполнится девятнадцать лет, – сказала она. – Почему ты не дал говорить господину Летаннеру?
– Ты была здесь? – спросил Леон. – И все слышала?
– Я вошла, когда ты говорил: «Ты любишь мою сестру». Ты правда уверен, что он меня любит?
Леон перебирал ее черные волосы, завивавшиеся роскошными локонами.
– Госпожа Летаннер! – продолжала она. – Госпожа Урбан-Огюст Летаннер!
Леон невольно улыбнулся.
– По-моему, ничего смешного. За последние сутки я стала намного старше. Я думала о монастыре точно так же, как ты подумывал о своих пистолетах, братец. Уйти в монастырь, не имея к тому призвания, – то же самоубийство. Да к тому же ты остался бы один!
– И правда, – подумал вслух Леон, – со вчерашнего дня ты, сестричка, здорово изменилась!
Она серьезно взглянула на него.
– Я очень долго была ребенком, – снова начала она. – Может быть, я жила как в прекрасном сне. Я не приняла руки человека, предложением которого могла гордиться, человека такого ума и такой широкой души…
— Доктор Абель Ленуар… – прошептал Леон.
– Да, – медленно проговорила молодая девушка. – Сама удивляюсь, как это я отважилась сказать нет доктору Ленуару. Никого не следует отвергать.
Она подняла руку брата к самым своим губам, и, несмотря на его сопротивление, начала целовать ее, приговаривая:
– Теперь я женщина. Всем, что у меня есть, я обязана тебе. Ты спросил, зачем нам идти в особняк де Клар на бал, когда и твое и мое сердце в скорби. Я тебе сейчас объясню. Но прежде мне надо знать…
– Мне надо! – несколько раздраженно повторил Леон. – Ты имела в виду «мне хочется»!
– Я имела в виду «хочется», – в свою очередь повторила девушка. – Мне хочется знать!
И, глядя брату в глаза, добавила:
– Ты сказал Летаннеру: «Я все знаю». Мне нужно знать все, что ты знаешь. За этим стоит женщина; мужчины не могут сражаться с женщинами.
– Я уже не думаю сражаться, – пробормотал молодой нотариус.
– Так именно потому я и здесь, – проговорила Роза глухим и столь решительным голосом, что у Леона прыгнуло сердце. – Сражаться за тебя, братец, стану я.
– Бедная моя сестричка, – сказал он, – мне бы твоей смелости. Я больше ни на что не надеюсь, ибо все пропало.
Мадемуазель де Мальвуа устремила на него свои большие глаза, светившиеся каким-то странным спокойствием.
– Ты не виноват, – сказала она, – я готова поклясться своим вечным спасением!
– Завтра, – сказал в ответ Леон, – виновным окажусь я.
– До завтра еще так далеко… а если грамоты найдутся нынче ночью?
– Грамоты, – с удивлением повторил Леон. – Да кто тебе сказал?
– Я не суеверна, – вместо ответа заговорила Роза, – но некоторые воспоминания минувших дней живут во мне смутными верованиями. Я воспитывалась в Морване, где привидения бродят по земле, вокруг уснувшей воды. Моя бедная старая кормилица нередко встречала их вдоль широких пустошей, спускавшихся с самых вершин гряды Кот-д'Ор к темным водам Арру. Она всегда говорила: «есть заколдованные места», и рассказывала историю креста в Малу, возле которого каждый находит свое счастье или беду. У меня в Париже тоже есть заколдованное место, потому что я дважды находила там свою судьбу. Она умолкла. Леон ни о чем не спросил.
– Нынче днем, – неторопливо заговорила она снова, – я вернулась на кладбище Монпарнас.
– Одна?
– Одна.
– Он там был?
– Да… сидел на сей раз уже не у бедной могилы, а в ограде, окружающей большой склеп семейства де Клар. Он любит принцессу Ниту Эпстейн.
– Так кто этот человек? – вдруг вскричал Леон. – Ты мне так и не сказала!
Огонь вновь запылал в его погасших очах. Роза поцеловала его.
– Вот именно, – сказала она. – Пусть хотя бы ненависть разбудит тебя, братец мой!
– Кто этот человек? – повторил Мальвуа. – Я тоже хочу знать!
Девушка не отвечала.
– Мой дорогой брат, – сказала она после молчания спокойным и решительным тоном, который вызвал у Леона страх и вместе с тем смутную надежду, – ты знаешь то, что желала бы знать я, а я знаю то, чего, может быть, не знаешь ты. Ты сам сказал: со вчерашнего дня я сильно переменилась. За день можно повзрослеть на десять лет. Не смотри на меня отныне как на ребенка, о котором надо думать и за которого надо все делать. Я сама позабочусь о себе и хочу действовать сама. Я полюблю в своей жизни всего раз, и где же еще сыщет он нежность, подобную моей? У меня есть право сражаться. Если я одолею, то, может статься, завоюю вместе со своим и твое счастье – и его тоже, ибо всю себя положу я на то, чтобы сделать его счастливым.
– Мое счастье! Счастье для меня! – прошептал Леон и грустно покачал головой.
Роза поднялась и пересела к брату со словами:
– Пока ты не объяснишь мне откровенно и до конца все, что у тебя происходит, наши слова так и будут ударяться друг о друга, не находя ответа. После тебя расскажу все и я. А теперь я слушаю.
Взгляд молодого человека с тенью испуга остановился на разложенных перед ним бумагах.
– Это долгая история, – сказал он как бы самому себе.
Девушка холодно отрезала:
– Вся ночь в нашем распоряжении.
Леон подвинул к ней папку, на которой стояло: «№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла)», и раскрыл ее – не без заметных колебаний.
– Сестра моя, – произнес он сурово, – у меня нет никого родней тебя. Это семейная тайна, а мы, нотариусы, должны свято хранить доверенные нам тайны. Ты соперница принцессы Эпстейн, и сможешь ли ты утром под присягой подтвердить, что не станешь ей врагом?
– Под присягой! – сказала в ответ Роза. – Подтверждаю! Я люблю Ниту, как если б она была мне сестрой. И клянусь, что не перестану любить никогда!
– Тогда слушай, – продолжал Мальвуа торжественно, почти угрожающим тоном. – Если из несчастного сына твоего отца, а он и впрямь несчастный, некоторые люди сделают преступника, ты, по крайней мере, поймешь, за что он умирает или за что мстит!
РАЙМОН КЛАР ФИЦ-РУА ЖЕРСИ ГЕРЦОГ ДЕ КЛАР
Полистав дело матери Франсуазы Ассизской, Леон де Мальвуа заговорил так: – Ты знала Роланду де Клар, монахиню из Бон Секур, что умерла почти ста лет от роду; ты знала также покойного генерала герцога Гийома де Клар, отца принцессы Эпстейн. В драме, о которой я тебе поведаю, четверо действующих лиц: Роланда, Гийом, Раймон и Тереза.
Отец Ниты, герцог Гийом, был младшим сыном Вильяма Клар Фиц-Руа Жерси, герцога де Клар, пэра Франции и двоюродного брата короля по декларации тысяча семьсот семьдесят шестого года, испанского гранда первого класса, оставшегося, несмотря на все это, по особым рескриптам королевы Анны, пэром Англии, Шотландии и Ирландии под своими многочисленными титулами и званиями. Состояние этого семейства, происхождение которого король Иаков и претендент объявили почти королевским, было несчетным. Одни только английские владения могли бы составить несколько герцогских уделов.
Вильям Фиц-Руа, или Фиц-Рой, как называли его англичане, компаньон и друг Карла Эдуарда, второго претендента, ввязывался по молодости во все заговоры, имевшие целью восстановить на английском троне ссыльный род Стюартов. Это был транжир из транжиров, швырявший свое золото обеими руками на заговоры и роскошные бесчинства французского двора. Когда во второй половине восемнадцатого века Георг Третий наконец конфисковал его владения в Англии, его считали уже на три четверти разорившимся, хотя и в том случае его доход исчислялся несколькими сотнями тысяч ливров ренты.
Он был вдов, и его кузина Роланда де Клар, которую называли «леди Стюарт», держала дом в Риме, избранный ею в качестве резиденции. О ней говорили, что она слишком высоко метила и солнце сожгло ее сердце, другие утверждали, что некий таинственный брак породнил ее с павшей династией, которой она была отпрыском. Со смертью Карла Эдуарда, второго претендента, она носила вдовий траур и сняла его, лишь приняв имя сестры Франсуазы Ассизской и надев монашеские одеяния, в которых и сошла в могилу после долгих лет смирения и послушания.
Герцог Вильям имел двоих сыновей, воспитание получивших в Риме. Старший, Раймон, граф Священной Римской Империи, от рождения, по милостивому дару своего крестного, Иосифа Второго, должен был стать владельцем большого состояния. Ему вернули все, что осталось от владений во Франции и Италии. Леди Роланда Стюарт, его крестная мать, приобрела для него замок Но-Фаба в провинции Дофине, который примыкал к исконным владениям семейства и довершал великолепный удел. Раймон должен был стать военным. Его брату Гийому, родившемуся позже, пришлось, как всем младшим братьям английских дворян, довольствоваться скупой долей: ему оставалась церковная карьера да покровительство старшего брата.
Леди Роланда Стюарт была женщиной крутого нрава и едва ли не мужской отваги. Она взяла на себя обязанности матери в отношении детей престарелого герцога Вильяма, который угасал и опускался.
Когда пришла Французская революция, старого герцога уже не было в живых; Раймон только что получил чин полковника; Гийому вот-вот предстояло принять церковный сан.
Это были два молодых красавца. Ты, сестрица, трижды имела случай оценить прекрасную кровь этого рода: ты видела леди Роланду Стюарт в возрасте почти ста лет, видела герцога Гийома в шестьдесят; а нынче утром еще и принцессу Ниту, полную грации и молодости…
– Я бы сказала, что нет никого прекрасней ее, – прошептала Роза, – когда б не он!
– Леди Стюарт, – продолжал Леон де Мальвуа, – нежно любила своих племянников Раймона и Гийома, но предпочтение отдавала молодому герцогу Раймону за его великодушие и твердость духа. Надобность воинского обучения вынудила его два года провести в Париже; вернулся он оттуда во всем блеске самого безупречного рыцарского воспитания.
И лишь леди Стюарт с глубокой тревогой обнаружила в нем идеи, которые никак не вязались с философией предков. В те годы Париж больше не учил любить прошлое. Дворянские дети сорвали плод с древа познания. Он принес новую лихорадку из блистательного парижского очага, заражающего порой своим воодушевлением весь мир; он стал человеком будущего.
Над миром разразился великий тысяча семьсот восемьдесят девятый год. Братья любили друг друга и все же распрощались, и пути их разошлись.
Несколько лет спустя леди Роланда Стюарт, вернувшись во Францию опасными путями, с жаром трудилась, ставя на карту собственную жизнь, над восстановлением монархии. Она кровью своей платила за гостеприимство замка Сен-Жермен, скупое и почти стыдливое, который Бурбоны уделили когда-то в качестве пристанища лишенному владений Стюарту. Гийом, оставив рясу, сражался в армии Конде. Раймон, герцог, служил простым сержантом в Самбр-Эмез, несмотря на свой полковничий чин.
В то грозное время такое случалось на каждом шагу.
Гроза в стране унялась, унесясь за рубежи вместе со славой империи. В тысяча восемьсот четырнадцатом был генерал герцог де Клар, который командовал дивизией в Монимрай: то был Раймон; еще один генерал де Клар находился при короле Людовике Восемнадцатом в Хартуэлле: то был Гийом.
Отречение в Фонтенбло оборвало военную службу Раймона и вновь открыло путь на родину Гийому.
Братья не виделись много лет.
Все что я тебе до сих пор рассказывал, сестра, – лишь необходимое предисловие к рассказу матери Франсуазы Ассизской. А вот и сам рассказ.
Шестнадцатого апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года, спустя примерно месяц после возвращения императора, генерал Раймон де Клар находился в своем замке Но-Фаба неподалеку от границы с Савойей, в приходе Поншара. Тяжелая рана, полученная в самом начале кампании Ста Дней, держала его вдали от полей сражений, где решалась судьба Империи.
Был вечер. В горах прошла гроза, и издали, мешаясь с раскатами грома, доносилась стрельба: гренобльская жандармерия преследовала армию роялистов в теснинах на подходах к Шейла.
Раймон полулежал на креслах, держа за руки свою молодую жену, герцогиню де Клар, и смотрел, как на ковре играет ангелочек лет двух или трех; это был его сын Ролан.
Генерал был еще молод и очень красив. Я видел в руках у матери Франсуазы Ассизской его портрет, писанный в то время. За четыре года перед тем он женился по любви на девушке из мелкопоместной семьи, жившей по соседству. Жена его была сущий ребенок – так она была юна по возрасту, особенно же по незнанию света, ибо ни разу не покидала родного дома, стоявшего в самой захолустной части долины Грезиводан. Она боготворила мужа. Даже у матери Франсуазы Ассизской, когда она вспоминала о ней по прошествии стольких лет, слезы стояли в глазах – в ее строгих глазах, которые оставались сухи даже в минуты мук. Она часто говорила: «Только ангел может быть так добр и прекрасен, как Тереза».
– Тереза! – прошептала мадемуазель де Мальвуа. – Это не ее ли та бедная могилка без фамилии?..
– Дважды, – продолжал Леон, – первый раз по случаю женитьбы, второй при рождении сына, генерал Раймон де Клар писал своим родственникам. Первый полученный им ответ был подписан Гийомом. Тон письма был довольно ласковым, но видно было, что генерал-роялист не одобряет того, что он называл неравным браком.
Второе письмо было от леди Роланды Стюарт; под его холодно-сдержанным стилем слышалось биение материнского сердца. Леди Стюарт просилась новорожденному в крестные.
Дитя нарекли Роланом, в честь леди Стюарт.
В тот вечер, о котором я говорю, сестрица моя, за несколько минут до ужина, в комнату генерала вошел кто-то из челяди и доложил, что на постой просятся крестьянка и крестьянин, оба откуда-то издалека. Дело было самое обыденное, и Раймон даже удивился, что его беспокоят из-за подобной малости: дом его был открыт для всех. Но слуга добавил:
– Эти люди потребовали, чтобы я сообщил господину герцогу их имена. Крестьянина зовут Гийом, крестьянку Роланда.
Раймон вскочил, позабыв о ране.
Миг спустя братья были в объятьях друг друга, а маленький Ролан в удивлении играл на коленях крупной седовласой женщины, которая говорила ему:
– Люби меня хорошенько, дитятко мое славное, я твоя тетка и крестная.
Гийом де Клар, который скрывался и думал тайком добраться до Пьемонта через Савойю, обнаружил той ночью заставы на всех дорогах. Он тоже был ранен. Не случайно он постучался в дверь Раймона.
Повторяю: братья любили друг друга, и в груди каждого билось благородное сердце. Гийом обрел убежище в замке Но-Фаба. Поскольку здесь жил генерал Раймон, для служителей императорского правительства замок являлся неприкосновенной святыней. Это были счастливые недели. Рана генерала-роялиста была легкой, рана Раймона также постепенно заживала.
Тереза, молодая герцогиня де Клар, с первого же взгляда завоевала расположение леди Стюарт. Не знаю, смогла бы она блистать в салоне в нашем предместье Сен-Жермен, не поручусь, что нет; ибо эта простота, эта независимая грация везде к месту; но там, в своей роли гостеприимной хозяйки, Тереза была очаровательна до такой степени, что смилостивился даже ее деверь. Хартуэлльский царедворец не мог противиться чувству восхищения и любви, которое внушало всем это дивное создание, нежное и величавое, как образ Пресвятой Девы с Младенцем на руках.
Но женщины, способные живо чувствовать, надолго сохраняют свои первые впечатления. Тереза запомнила первый взгляд Гийома, когда тот вошел в своей крестьянской куртке. Этот взгляд обдал холодом ее сердце. Тереза уважала Гийома, брата своего горячо любимого мужа, она была с ним услужлива, предупредительна, ласкова, но неясный страх перед ним жил в ней.
В Раймоне было больше от воина, в Гийоме – от вельможи; генерал-роялист всем видом своим как бы молча попрекал Терезу ее деревенским воспитанием и низким происхождением.
У жителей Дофине горячая кровь и упрямые головы. Политические страсти там быстро вспыхивают и с трудом унимаются. Со дня возвращения Наполеона царило глухое брожение: два переворота один за одним на протяжении двух месяцев подпитали личные разлады яростной политической распрей.
К середине второго месяца Ста Дней начали появляться вооруженные шайки; для одних это были банды головорезов, для других – авангарды верных батальонов; в политике также нередки двойные крестины. Сперва стычки происходили то в одной, то в другой деревушке, потом понеслись слухи о жандармах, убитых из засады в ущелье, а один отряд новобранцев, маршировавший ночью в сторону Высоких Альп, был почти начисто перебит в конце апреля на левом берегу Изера.
В одну из первых майских ночей, это очень важное событие моей истории, многочисленный отряд перешел савойскую границу, якобы преследуя контрабандистов, и напал на склад пехотного полка, стоявшего в Поншара. Там завязался кровопролитный бой и полегло великое множество солдат. Эти так называемые «контрабандисты» были отброшены, но они подожгли городок с четырех концов, и он пылал потом целую неделю. Лишь несколько домов остались стоять тут и там вокруг закопченной церкви; мэрия и все муниципальные реестры были уничтожены.
Генерал Раймон, герцог де Клар, отмечал свою женитьбу именно в мэрии Поншара. Там же был в свое время занесен в метрическую книгу его сын.
А так как утрата книг встревожила Терезу, Раймон сказал ей, держа за руку Гийома:
– У нас в замке есть выписки, дорогая моя жена, и нет ничего проще уладить подобную неприятность. Как только поправлюсь, съезжу ради этого в Гренобль.
– Кроме того, – добавил, улыбаясь, Гийом, – здесь сейчас присутствуют все последние представители дома де Клар: Раймон, моя тетка Роланда и я. Ни тетка, ни я не отнимем наследства у моего племянника, госпожа сестрица!
Улыбка генерала-роялиста согрела душу Терезы, но леди Стюарт еще подбодрила ее, добавив:
– Я отвечаю за моего племянника Гийома как за самое себя, но надо, чтобы дела велись строго по закону. Неровен час, и неисповедимы пути Господни. Герцог, мы все поедем в Гренобль, как только наступит благоприятное время, и выступим свидетелями.
Но благоприятному времени так и не суждено было наступить.
К концу все того же мая месяца братья распрощались. Гийом де Клар поправился; фортуна, казалось, вновь поворачивалась лицом к Бурбонам, а Гийом вовсе не хотел оставаться в бездействии, когда решался исход борьбы. Он уехал. За ним последовала и леди Стюарт.
Когда герцог и его молодая жена снова оказались одни в большой гостиной замка, Тереза заплакала.
– Ты за них переживаешь? – спросил Раймон.
– Они отправились воевать с нами… – отвечала Тереза.
– Это беда всех гражданских войн, – сказал герцог, – но прошу тебя, Тереза, скажи мне, что ты их любишь.
– Я люблю леди Стюарт, – совсем тихо сказала молодая герцогиня, – и она меня любит.
– А разве брат мой Гийом тебя не любит?
– Не знаю… – сказала она после долгого молчания. Потом добавила, закрыв лицо руками:
– Если б нашего маленького Ролана не было в живых, господин Гийом (она сделала ударение на слово «господин») унаследовал бы все владения и титулы дома де Клар!
Ударили и умолкли пушки Ватерлоо. Император стал пленником Англии.
В последние дни сражений герцог Раймон, столь слабый после ранения, что едва мог держаться в седле, надел ратный мундир, чтобы возглавить отряд добровольцев. Он был захвачен с оружием в руках и доставлен в Гренобль, где заседал военный трибунал.
Тереза была в городе вместе с сыном, но так и не удостоилась разрешения навестить мужа в тюрьме.
Чрезвычайные трибуналы везде и всегда ведут себя одинаково. Герцог Раймон, как и многие другие, присягнул королю Людовику Восемнадцатому перед Ста Днями. Он был приведен к полевому суду по обвинению в государственной измене.
Накануне дня, когда его должны были судить, тот же крестьянин, что давеча стучался в ворота замка Но-Фаба, пришел к нему в камеру. Как бы ни были суровы законы, нет таких замков, которые не открывало бы золото.
Братья оставались наедине полчаса. Гийом де Клар унес бумажник Раймона, где лежали все фамильные грамоты.
Это было частью плана, который должен был если и не спасти обвиняемого, то хотя бы отсрочить приговор.
– Итак, у нас в запасе несколько дней, – сказал генерал-роялист. – За несколько дней много чего можно сделать!
Герцог Раймон отвечал:
– Брат, если потребуется, то ради моей дорогой Терезы и моего ребенка я согласен даже на побег. Сделай, что сможешь, я вверяю тебе мое спасение!
Гийом, уже собравшийся уходить, вернулся и добавил:
– Даже если ты найдешь способ связаться с герцогиней, ни слова о нашем проекте! Ее страх и унижение весьма помогут нам перед лицом суда. Если же возникнет подозрение, что мы с тобой в сговоре, ты пропал.
Это была сущая правда, но план был слишком хитроумен, а такие вещи опасны.
На другой день генерал Раймон де Клар предстал перед судьями. В углу залы сидела несчастная женщина с закрытым вуалью лицом и ребенком на руках.
Не прошло и часа с начала слушания, когда судебный пристав передал председателю письмо. Тотчас среди судей произошло движение, и по залу пробежал шепот: «Генерал де Клар».
На английский манер Гийом, как младший брат, никаких титулов не носил.
Все подумали, что он пришел на выручку брату.
Был лишь один человек, у которого при имени генерала-роялиста в сердце, вместо проблеска надежды, проник леденящий ужас. То была молодая женщина с ребенком на руках.
Первое впечатление Терезы все еще жило. Она опасалась своего деверя, опасалась за себя и за сына.
И потому совершенно не удивилась, а лишь ужаснулась, когда ее деверь ответил на вопрос председателя о своем имени и звании:
– Генерал-лейтенант Гийом Клар Фиц-Рой Жерси, герцог де Клар.
Она молча прижимала сына к груди, ей казалось, что он отнимает наследство у живого.
Новый герцог, однако, занял позицию, которая очень удивила трибунал и присутствующих.
– Я пришел, – сказал он, – протестовать против процедуры в этой форме и просить, с согласия нашего государя короля, чтобы вынесение приговора было отсрочено. Есть лишь один герцог де Клар, это я, ибо у меня больше нет брата. Человек, которого вы видите здесь перед собой на скамье подсудимых, являлся ли генералом на службе у упраздненной империи, или нет, не имеет никаких прав носить имя де Клар, и я объявляю его самозванцем.
Отец Ниты, герцог Гийом, был младшим сыном Вильяма Клар Фиц-Руа Жерси, герцога де Клар, пэра Франции и двоюродного брата короля по декларации тысяча семьсот семьдесят шестого года, испанского гранда первого класса, оставшегося, несмотря на все это, по особым рескриптам королевы Анны, пэром Англии, Шотландии и Ирландии под своими многочисленными титулами и званиями. Состояние этого семейства, происхождение которого король Иаков и претендент объявили почти королевским, было несчетным. Одни только английские владения могли бы составить несколько герцогских уделов.
Вильям Фиц-Руа, или Фиц-Рой, как называли его англичане, компаньон и друг Карла Эдуарда, второго претендента, ввязывался по молодости во все заговоры, имевшие целью восстановить на английском троне ссыльный род Стюартов. Это был транжир из транжиров, швырявший свое золото обеими руками на заговоры и роскошные бесчинства французского двора. Когда во второй половине восемнадцатого века Георг Третий наконец конфисковал его владения в Англии, его считали уже на три четверти разорившимся, хотя и в том случае его доход исчислялся несколькими сотнями тысяч ливров ренты.
Он был вдов, и его кузина Роланда де Клар, которую называли «леди Стюарт», держала дом в Риме, избранный ею в качестве резиденции. О ней говорили, что она слишком высоко метила и солнце сожгло ее сердце, другие утверждали, что некий таинственный брак породнил ее с павшей династией, которой она была отпрыском. Со смертью Карла Эдуарда, второго претендента, она носила вдовий траур и сняла его, лишь приняв имя сестры Франсуазы Ассизской и надев монашеские одеяния, в которых и сошла в могилу после долгих лет смирения и послушания.
Герцог Вильям имел двоих сыновей, воспитание получивших в Риме. Старший, Раймон, граф Священной Римской Империи, от рождения, по милостивому дару своего крестного, Иосифа Второго, должен был стать владельцем большого состояния. Ему вернули все, что осталось от владений во Франции и Италии. Леди Роланда Стюарт, его крестная мать, приобрела для него замок Но-Фаба в провинции Дофине, который примыкал к исконным владениям семейства и довершал великолепный удел. Раймон должен был стать военным. Его брату Гийому, родившемуся позже, пришлось, как всем младшим братьям английских дворян, довольствоваться скупой долей: ему оставалась церковная карьера да покровительство старшего брата.
Леди Роланда Стюарт была женщиной крутого нрава и едва ли не мужской отваги. Она взяла на себя обязанности матери в отношении детей престарелого герцога Вильяма, который угасал и опускался.
Когда пришла Французская революция, старого герцога уже не было в живых; Раймон только что получил чин полковника; Гийому вот-вот предстояло принять церковный сан.
Это были два молодых красавца. Ты, сестрица, трижды имела случай оценить прекрасную кровь этого рода: ты видела леди Роланду Стюарт в возрасте почти ста лет, видела герцога Гийома в шестьдесят; а нынче утром еще и принцессу Ниту, полную грации и молодости…
– Я бы сказала, что нет никого прекрасней ее, – прошептала Роза, – когда б не он!
– Леди Стюарт, – продолжал Леон де Мальвуа, – нежно любила своих племянников Раймона и Гийома, но предпочтение отдавала молодому герцогу Раймону за его великодушие и твердость духа. Надобность воинского обучения вынудила его два года провести в Париже; вернулся он оттуда во всем блеске самого безупречного рыцарского воспитания.
И лишь леди Стюарт с глубокой тревогой обнаружила в нем идеи, которые никак не вязались с философией предков. В те годы Париж больше не учил любить прошлое. Дворянские дети сорвали плод с древа познания. Он принес новую лихорадку из блистательного парижского очага, заражающего порой своим воодушевлением весь мир; он стал человеком будущего.
Над миром разразился великий тысяча семьсот восемьдесят девятый год. Братья любили друг друга и все же распрощались, и пути их разошлись.
Несколько лет спустя леди Роланда Стюарт, вернувшись во Францию опасными путями, с жаром трудилась, ставя на карту собственную жизнь, над восстановлением монархии. Она кровью своей платила за гостеприимство замка Сен-Жермен, скупое и почти стыдливое, который Бурбоны уделили когда-то в качестве пристанища лишенному владений Стюарту. Гийом, оставив рясу, сражался в армии Конде. Раймон, герцог, служил простым сержантом в Самбр-Эмез, несмотря на свой полковничий чин.
В то грозное время такое случалось на каждом шагу.
Гроза в стране унялась, унесясь за рубежи вместе со славой империи. В тысяча восемьсот четырнадцатом был генерал герцог де Клар, который командовал дивизией в Монимрай: то был Раймон; еще один генерал де Клар находился при короле Людовике Восемнадцатом в Хартуэлле: то был Гийом.
Отречение в Фонтенбло оборвало военную службу Раймона и вновь открыло путь на родину Гийому.
Братья не виделись много лет.
Все что я тебе до сих пор рассказывал, сестра, – лишь необходимое предисловие к рассказу матери Франсуазы Ассизской. А вот и сам рассказ.
Шестнадцатого апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года, спустя примерно месяц после возвращения императора, генерал Раймон де Клар находился в своем замке Но-Фаба неподалеку от границы с Савойей, в приходе Поншара. Тяжелая рана, полученная в самом начале кампании Ста Дней, держала его вдали от полей сражений, где решалась судьба Империи.
Был вечер. В горах прошла гроза, и издали, мешаясь с раскатами грома, доносилась стрельба: гренобльская жандармерия преследовала армию роялистов в теснинах на подходах к Шейла.
Раймон полулежал на креслах, держа за руки свою молодую жену, герцогиню де Клар, и смотрел, как на ковре играет ангелочек лет двух или трех; это был его сын Ролан.
Генерал был еще молод и очень красив. Я видел в руках у матери Франсуазы Ассизской его портрет, писанный в то время. За четыре года перед тем он женился по любви на девушке из мелкопоместной семьи, жившей по соседству. Жена его была сущий ребенок – так она была юна по возрасту, особенно же по незнанию света, ибо ни разу не покидала родного дома, стоявшего в самой захолустной части долины Грезиводан. Она боготворила мужа. Даже у матери Франсуазы Ассизской, когда она вспоминала о ней по прошествии стольких лет, слезы стояли в глазах – в ее строгих глазах, которые оставались сухи даже в минуты мук. Она часто говорила: «Только ангел может быть так добр и прекрасен, как Тереза».
– Тереза! – прошептала мадемуазель де Мальвуа. – Это не ее ли та бедная могилка без фамилии?..
– Дважды, – продолжал Леон, – первый раз по случаю женитьбы, второй при рождении сына, генерал Раймон де Клар писал своим родственникам. Первый полученный им ответ был подписан Гийомом. Тон письма был довольно ласковым, но видно было, что генерал-роялист не одобряет того, что он называл неравным браком.
Второе письмо было от леди Роланды Стюарт; под его холодно-сдержанным стилем слышалось биение материнского сердца. Леди Стюарт просилась новорожденному в крестные.
Дитя нарекли Роланом, в честь леди Стюарт.
В тот вечер, о котором я говорю, сестрица моя, за несколько минут до ужина, в комнату генерала вошел кто-то из челяди и доложил, что на постой просятся крестьянка и крестьянин, оба откуда-то издалека. Дело было самое обыденное, и Раймон даже удивился, что его беспокоят из-за подобной малости: дом его был открыт для всех. Но слуга добавил:
– Эти люди потребовали, чтобы я сообщил господину герцогу их имена. Крестьянина зовут Гийом, крестьянку Роланда.
Раймон вскочил, позабыв о ране.
Миг спустя братья были в объятьях друг друга, а маленький Ролан в удивлении играл на коленях крупной седовласой женщины, которая говорила ему:
– Люби меня хорошенько, дитятко мое славное, я твоя тетка и крестная.
Гийом де Клар, который скрывался и думал тайком добраться до Пьемонта через Савойю, обнаружил той ночью заставы на всех дорогах. Он тоже был ранен. Не случайно он постучался в дверь Раймона.
Повторяю: братья любили друг друга, и в груди каждого билось благородное сердце. Гийом обрел убежище в замке Но-Фаба. Поскольку здесь жил генерал Раймон, для служителей императорского правительства замок являлся неприкосновенной святыней. Это были счастливые недели. Рана генерала-роялиста была легкой, рана Раймона также постепенно заживала.
Тереза, молодая герцогиня де Клар, с первого же взгляда завоевала расположение леди Стюарт. Не знаю, смогла бы она блистать в салоне в нашем предместье Сен-Жермен, не поручусь, что нет; ибо эта простота, эта независимая грация везде к месту; но там, в своей роли гостеприимной хозяйки, Тереза была очаровательна до такой степени, что смилостивился даже ее деверь. Хартуэлльский царедворец не мог противиться чувству восхищения и любви, которое внушало всем это дивное создание, нежное и величавое, как образ Пресвятой Девы с Младенцем на руках.
Но женщины, способные живо чувствовать, надолго сохраняют свои первые впечатления. Тереза запомнила первый взгляд Гийома, когда тот вошел в своей крестьянской куртке. Этот взгляд обдал холодом ее сердце. Тереза уважала Гийома, брата своего горячо любимого мужа, она была с ним услужлива, предупредительна, ласкова, но неясный страх перед ним жил в ней.
В Раймоне было больше от воина, в Гийоме – от вельможи; генерал-роялист всем видом своим как бы молча попрекал Терезу ее деревенским воспитанием и низким происхождением.
У жителей Дофине горячая кровь и упрямые головы. Политические страсти там быстро вспыхивают и с трудом унимаются. Со дня возвращения Наполеона царило глухое брожение: два переворота один за одним на протяжении двух месяцев подпитали личные разлады яростной политической распрей.
К середине второго месяца Ста Дней начали появляться вооруженные шайки; для одних это были банды головорезов, для других – авангарды верных батальонов; в политике также нередки двойные крестины. Сперва стычки происходили то в одной, то в другой деревушке, потом понеслись слухи о жандармах, убитых из засады в ущелье, а один отряд новобранцев, маршировавший ночью в сторону Высоких Альп, был почти начисто перебит в конце апреля на левом берегу Изера.
В одну из первых майских ночей, это очень важное событие моей истории, многочисленный отряд перешел савойскую границу, якобы преследуя контрабандистов, и напал на склад пехотного полка, стоявшего в Поншара. Там завязался кровопролитный бой и полегло великое множество солдат. Эти так называемые «контрабандисты» были отброшены, но они подожгли городок с четырех концов, и он пылал потом целую неделю. Лишь несколько домов остались стоять тут и там вокруг закопченной церкви; мэрия и все муниципальные реестры были уничтожены.
Генерал Раймон, герцог де Клар, отмечал свою женитьбу именно в мэрии Поншара. Там же был в свое время занесен в метрическую книгу его сын.
А так как утрата книг встревожила Терезу, Раймон сказал ей, держа за руку Гийома:
– У нас в замке есть выписки, дорогая моя жена, и нет ничего проще уладить подобную неприятность. Как только поправлюсь, съезжу ради этого в Гренобль.
– Кроме того, – добавил, улыбаясь, Гийом, – здесь сейчас присутствуют все последние представители дома де Клар: Раймон, моя тетка Роланда и я. Ни тетка, ни я не отнимем наследства у моего племянника, госпожа сестрица!
Улыбка генерала-роялиста согрела душу Терезы, но леди Стюарт еще подбодрила ее, добавив:
– Я отвечаю за моего племянника Гийома как за самое себя, но надо, чтобы дела велись строго по закону. Неровен час, и неисповедимы пути Господни. Герцог, мы все поедем в Гренобль, как только наступит благоприятное время, и выступим свидетелями.
Но благоприятному времени так и не суждено было наступить.
К концу все того же мая месяца братья распрощались. Гийом де Клар поправился; фортуна, казалось, вновь поворачивалась лицом к Бурбонам, а Гийом вовсе не хотел оставаться в бездействии, когда решался исход борьбы. Он уехал. За ним последовала и леди Стюарт.
Когда герцог и его молодая жена снова оказались одни в большой гостиной замка, Тереза заплакала.
– Ты за них переживаешь? – спросил Раймон.
– Они отправились воевать с нами… – отвечала Тереза.
– Это беда всех гражданских войн, – сказал герцог, – но прошу тебя, Тереза, скажи мне, что ты их любишь.
– Я люблю леди Стюарт, – совсем тихо сказала молодая герцогиня, – и она меня любит.
– А разве брат мой Гийом тебя не любит?
– Не знаю… – сказала она после долгого молчания. Потом добавила, закрыв лицо руками:
– Если б нашего маленького Ролана не было в живых, господин Гийом (она сделала ударение на слово «господин») унаследовал бы все владения и титулы дома де Клар!
Ударили и умолкли пушки Ватерлоо. Император стал пленником Англии.
В последние дни сражений герцог Раймон, столь слабый после ранения, что едва мог держаться в седле, надел ратный мундир, чтобы возглавить отряд добровольцев. Он был захвачен с оружием в руках и доставлен в Гренобль, где заседал военный трибунал.
Тереза была в городе вместе с сыном, но так и не удостоилась разрешения навестить мужа в тюрьме.
Чрезвычайные трибуналы везде и всегда ведут себя одинаково. Герцог Раймон, как и многие другие, присягнул королю Людовику Восемнадцатому перед Ста Днями. Он был приведен к полевому суду по обвинению в государственной измене.
Накануне дня, когда его должны были судить, тот же крестьянин, что давеча стучался в ворота замка Но-Фаба, пришел к нему в камеру. Как бы ни были суровы законы, нет таких замков, которые не открывало бы золото.
Братья оставались наедине полчаса. Гийом де Клар унес бумажник Раймона, где лежали все фамильные грамоты.
Это было частью плана, который должен был если и не спасти обвиняемого, то хотя бы отсрочить приговор.
– Итак, у нас в запасе несколько дней, – сказал генерал-роялист. – За несколько дней много чего можно сделать!
Герцог Раймон отвечал:
– Брат, если потребуется, то ради моей дорогой Терезы и моего ребенка я согласен даже на побег. Сделай, что сможешь, я вверяю тебе мое спасение!
Гийом, уже собравшийся уходить, вернулся и добавил:
– Даже если ты найдешь способ связаться с герцогиней, ни слова о нашем проекте! Ее страх и унижение весьма помогут нам перед лицом суда. Если же возникнет подозрение, что мы с тобой в сговоре, ты пропал.
Это была сущая правда, но план был слишком хитроумен, а такие вещи опасны.
На другой день генерал Раймон де Клар предстал перед судьями. В углу залы сидела несчастная женщина с закрытым вуалью лицом и ребенком на руках.
Не прошло и часа с начала слушания, когда судебный пристав передал председателю письмо. Тотчас среди судей произошло движение, и по залу пробежал шепот: «Генерал де Клар».
На английский манер Гийом, как младший брат, никаких титулов не носил.
Все подумали, что он пришел на выручку брату.
Был лишь один человек, у которого при имени генерала-роялиста в сердце, вместо проблеска надежды, проник леденящий ужас. То была молодая женщина с ребенком на руках.
Первое впечатление Терезы все еще жило. Она опасалась своего деверя, опасалась за себя и за сына.
И потому совершенно не удивилась, а лишь ужаснулась, когда ее деверь ответил на вопрос председателя о своем имени и звании:
– Генерал-лейтенант Гийом Клар Фиц-Рой Жерси, герцог де Клар.
Она молча прижимала сына к груди, ей казалось, что он отнимает наследство у живого.
Новый герцог, однако, занял позицию, которая очень удивила трибунал и присутствующих.
– Я пришел, – сказал он, – протестовать против процедуры в этой форме и просить, с согласия нашего государя короля, чтобы вынесение приговора было отсрочено. Есть лишь один герцог де Клар, это я, ибо у меня больше нет брата. Человек, которого вы видите здесь перед собой на скамье подсудимых, являлся ли генералом на службе у упраздненной империи, или нет, не имеет никаких прав носить имя де Клар, и я объявляю его самозванцем.