Страница:
Составленные в мастерской столы были без скатертей и все разного роста, зато обильно уставлены похлебкой, ожидавшей сотрапезников. Присутствовали и дамы.
Жаль, что мы не приводим здесь подробного описания этого пиршества, замечательного простотой блюд и неиссякаемым аппетитом участников. Не считая нескольких стычек, случившихся из-за дам, все прошло в высшей степени гладко. Оркестр Вашри упросили замолчать, и бывалые люди по очереди рассказывали о самых выдающихся случаях из жизни выдающихся личностей. Этими героями, о которых не ведал Плутарх, были, как всякий уже, верно, догадался, Мушамьель, Тамерлан, Четырехглазый и прочие. Несколько причудливых анекдотов воскресили в памяти и менее знаменитых персонажей; на ковер выплыли: Муфтар, первый «подпускатель эффектов» при дворе господина Потанса; Шалюмо, вечно укутанный в шедевры, ибо он скупал старые расписанные холсты и шил себе из них рединготы, и Помпье, страшный обжора, изгнанный из мастерской за то, что велел зажарить шестиногого барашка.
В качестве оправдания Помпье, однако, приводил тот факт, что ни пятой, ни шестой ног не тронул: они были деревянные.
Так, смешивая смешное с суровым, любые сообщества людей находят в недрах собственной истории драму, комедию, порой эпос, неиссякаемую движущую силу, которая, разрастаясь до масштабов державы, превращается в национальное чувство. Многие принимают это чувство за эгоизм; что до меня, то обед в кругу посвященных способен взволновать меня до слез. Особенно приятно присутствовать при взаимных излияниях в конце обеда.
В сообществе этих великовозрастных детей, неспособных управлять собой и для которых наш Ролан долгое время был сущим спасением, он играл вовсе не столь комичную роль, как могут подумать иные чванливцы. Меж ним и его бедными вассалами рубежи были обозначены раз навсегда, так что с его стороны не было и тени гордыни. Он их любил, они его обожали, но природа положила меж ними расстояние, которое никто не осмеливался перейти, за исключением самого Ролана, который был добрым правителем.
Свойство среди монархов редкое и препохвальнейшее.
Как правило, в кругу своего народца Ролан был заразительно и простодушно весел. Он всегда был готов посмеяться доброй выходке, и даже Каскаден в его присутствии мог позволить себе что угодно. В этот день, среди всеобщего веселья, Ролан хранил ясный, но несколько задумчивый вид; многие наблюдатели это подметили и говорили между похлебкой и десертом: «Господин Сердце влюбился».
Когда подали монументальный пирог, где поверх золотистой корочки леденцовыми буквами было выведено сакраментальное «Мастерская Каменного Сердца – своему хозяину», Господин Сердце встал и сказал речь, как всегда, короткую и веселую, но отчего-то слова его повергли всех в уныние.
Заметили, что Дикобраз украдкой вытер глаз, Вояка залился слезами; правда, вино всегда делало его слезливым.
Зато господин Барюк пил уверенно и сурово. После третьей бутылки он становился резок. Слеза в его глазу – это был, выражаясь языком господ балаганных актеров, «феномен». Каскаден, увидев его плачущим, сказал: «Скоро помрет!»
Презрев совет хозяина, господин Барюк заливал печаль полными стаканами. Его дубленое лицо заиграло красными красками, глазенки блестели под пышными бровями.
Когда встали из-за стола, он тихонько сказал Вояке:
– Наш зверь крепко скроен, да и Эшалот, возможно, придет к нему на помощь. Дайте руку, старина, каждый из нас будет тащить его за одно ухо.
Вояка только разинул рот и уставился на Барюка. Он понял не больше, чем если б говорили по-китайски.
– Что известно, то известно, – снова заговорил господин Барюк. – Весьма небесполезно иметь глаза сзади и в нужное время в нужном месте доставать уши из кармана. Молчок, и возьмите вашу рубаху, коль имеете сердце. Это хозяину надо.
– Хозяину! – воскликнул Вояка Гонрекен. – Да за него хоть в адское пламя! Дикобраз объясни хоть словом, как другу!
– По ходу дела объясню, – отвечал господин Барюк. – Это дикарь. Надо схватить живым или мертвым. Вперед.
Они выскользнули за дверь, выходившую к дому Добряка Жафрэ. Их отсутствие среди общего веселья, расходившегося все сильнее, прошло незамеченным. Каскаден, большой пиротехник, поджигал шутихи – крутящиеся, мечущие искры по сторонам, взлетающие ракетами, горящие под окнами мастерской… Каждая вспышка сопровождалась дикими кликами.
После фейерверка начался бал. Оркестр Вашри, сильно напившийся, вдруг разразился адским грохотом, и пляски, которых не описать словами, подняли густые облака амбарной пыли.
Ролан вернулся в свой павильон, и в одиночестве укладывал дорожные сундуки. Позвонили в дверь с улицы Матюрэн-Сен-Жак. Ролан велел открыть. Через мгновение вошли господин Барюк и Вояка, держа, как и было предписано планом, составленным Дикобразом, бедолагу за уши.
Они оба сильно запыхались и тащили, видимо, сильнее, чем было нужно, ибо бедолага с воплями вырывался.
– Попался, зверюга, – сказал господин Барюк. – Живехонький!
– Не так-то это было легко! – добавил Вояка Гонрекен. – Брыкается он дай Бог!
Как только они отпустили пленника по распоряжению Господина Сердце, Симилор – а это был именно он, без своей серой шляпы и желтой куртки, вскочил на ноги и стал стирать с ладоней пыль и землю, а затем принял оборонительную стойку по всем правилам французского бокса.
Перед ним, повторяя его движение, как в зеркале, стоял другой персонаж, только что бесшумно переступивший порог, тоже отряхивавший пыль с ладоней и молча готовившийся к драке. Только у второго на спине торчал какой-то вырост, и когда человек распрямился, чтобы засучить рукава, вырост принялся тонко и громко орать.
Человек сказал ему ласково:
– Ты прав, Саладен, детям, по малолетству, не положено. Я тебя сейчас к стенке прислоню.
Так он и сделал – со всей осторожностью самой нежной матери.
После чего добавил, обращаясь к Ролану:
– Видите ли, Господин Сердце, его сегодня отучили от соски, и от этого он ведет себя немного беспокойно. Теперь можешь начинать, Амедей, я готов защищать дружбу от кого угодно, хоть от жандармов!
Но Симилор снова спрятал руки в карманы, стелило лишь Ролану сказать:
– Вам заплатят, друг мой.
– Молодцы мои, – заговорил снова молодой художник, обращаясь к господину Барюку и Вояке, – вы переусердствовали, в мои намерения это не входило…
– Когда имеешь дело с такими типами, Господин Сердце, – прервал его Дикобраз, – их надо держать за шкирку, как собак.
– Поди сюда, халтурщик, – закричал Симилор, умевший в случае надобности встать в позу дворянина. – В любой день по вашему выбору и любым оружием по вашему выбору, какое только существует в природе, начиная с башмаков и кончая кавалерийской саблей, на ношение которой у меня есть законное право, так же как и на трость и танцы в салонах, я вам задам как положено. Но коль уж Господин Сердце проявляет такую учтивость и предлагает возмещение, это все меняет… И если публика желает, чтобы я вот этого послал куда-нибудь посмотреть, нет ли там меня, я не возражаю!
Эшалот набычился от такой неблагодарности.
– Ты все тот же, Амедей! – пробурчал он. – За всю преданность от тебя ничего кроме гадостей не дождешься!
– А этот тип может нам помочь в том деле – вы знаете в каком? – спросил Ролан у господина Барюка.
– Нет, – отвечал Дикобраз, – он честный и дурной.
Эшалот готов был снести все, но это было уже слишком.
– Сами вы честный, скажут тоже! – презрительно огрызнулся он. – У него, между прочим, не хвастаясь сказать, карьера была похлеще вашей, он держал заведение, которое соперничало с господином Лекоком… вас слеза не прошибает от этого имени? И дай вам Бог! Вы знаете, будет ли завтра день? В полдень или в полночь? Вы хоть что-нибудь смыслите в этом? Не злите меня, старый поносный мазила!
Он направился в угол, где оставил ребенка, и взял его на руки движением опытной кормилицы.
– Иди сюда, Саладен, птенчик мой, – продолжал он. – Заносчивость и гордыня изглодали сердце виновника твоего рождения. Поклон всему обществу. Амедей, его сегодня отучили от соски, только что, не обнимешь ли ты его мимоходом?
– Сгинь! – злобно сказал Симилор.
Эшалот в возмущении протянул руку, чтобы схватить Симилора, но не зря говорили великие писатели: «Изо всех чувств, которые делают честь роду людскому, самое прекрасное – дружба». Рука Эшалота опустилась; он посадил ребенка на спину и вышел, еле слышно сказав:
– Это все игра страстей! В душе он не такой уж скверный. Пошли, Саладен, подождем на улице, он как-никак твой отец!
– Ну, наконец! – воскликнул Симилор, пожимая плечами. – Избавились-таки от этого! Старые слуги считают, что им все позволено, а я с ним обхожусь мягко, потому что он был верен нашему семейству. Но в моей частной жизни и в моих развлечениях в парижском светском обществе с ним просто сраму не оберешься.
Ролан жестом остановил его болтовню. Тот приложил руку к чубу и встал со словами:
– К вашим услугам! Готов объяснить все, что знаю. Чего изволите? Будучи членом высшего совета этого дела вместе с полковником, господином Лекоком, графом Корона и прочими, никогда не отказывал в любезности. Что вам угодно знать?
Господин Барюк перекинулся парой слов с хозяином, который согласно кивнул.
– Господин Симилор, – сказал господин Барюк, – мы с господином Гонрекеном славно поужинали и были навеселе сейчас, когда тягали вас за уши.
Симилор с достоинством отвечал:
– Бывает, господин Барюк. Принимаю ваши извинения и извинения господина Вояки, как это принято среди порядочных людей.
– Вы пытаетесь набрать в нашей мастерской сообщников, господин Симилор, – вновь начал Дикобраз, – я слышал ваш разговор с натурщиками.
– Подумать, какой тонкий слух! – вскричал соблазнитель мадемуазель Вашри. – Он подслушал мои шуточки наедине с юной актрисой! Я и не скрывал ничего: люблю женщин, игру, вино и срывать весенние цветы всех удовольствий жизни…
– Значит, – прервал его господин Барюк, – эта машинка все еще крутится?
– «Будет ли завтра день?» Разумеется! Куда она денется! В Париже это дело бессмертное, как Вандомская колонна!
– И работа движется?
– Не особенно, в связи с выходкой господина Лекока, который простыл, и учитывая, что граф Корона в бегах; ограничиваемся тем, что потихоньку обделываем кое-какие дела с промышленностью и наследствами.
– Как дело де Клар? – спросил Ролан.
– Первый раз слышу, – откровенно сказал Симилор. Ролан прикрыл рот господина Барюка, который собрался было что-то сказать.
– Имею в виду дело нотариуса с улицы Кассет, – сказал он.
– А! Это другое дело! – вскричал Симилор. – Документы из дома номер три! Был я там! Вы знаете, мне это все равно, а вдруг вы из полиции, Господин Сердце, и эти два господина. У меня на шее Эшалот, мой лакей, мне его надо кормить, и я никогда его не брошу, несмотря на все его бесконечные дерзости, и Саладен, мой единственный сын от одной великосветской дамы. Надо работать; нет низких ремесел; шпион – лишь пустое слово в девятнадцатом веке… по мере прогресса народного просвещения. В моем положении за золото я готов безоглядно предать все мои самые торжественные клятвы.
Вояка Гонрекен, с его рыцарской душой, совсем оторопел, но господин Барюк улыбнулся.
– Вы знаете, где находятся свидетельства, переданные нотариусу? – спросил Господин Сердце.
– Трудно сказать, хозяин, – уклончиво отвечал Симилор.
– Вы знаете имена тех, кто занимался этим делом, на улице Кассет?
– Господа Кокотт и Пиклюс. Надежные!
– Больше никто?
Симилор понизил голос и картинно сделал шаг.
– Поговорим в открытую, хозяин, – сказал он. – Вы хотите знать о Черных Мантиях вообще, а также об их темных секретах?
Господин Барюк был на седьмом небе. Гонрекен раскрыл глаза от изумления.
– Да, – сказал Ролан, – именно о Черных Мантиях.
– Там доктор Самюэль, Луи Семнадцатый, аббат, граф Корона; эти давно, со времен полковника… новые… Мне надо вам сказать одну вещь, – прервался он. – Вы не найдете в Париже второго, кто мог бы столько порассказать вам о головоломке «Шаривари» сколько я! Я жил в собственном дома господина Лекока и Трехлапого; играл в пульку-другую в кабачке «Срезанный колос»…
– Новые кто? – повторил нетерпеливый Ролан.
– Трехлапый исчез, – отвечал Симилор, – и торговец одеждой тоже, господин Брюно. Новенькие – господа Жафрэ и Комейроль, оба в прошлом письмоводители конторы на улице Кассет, и вы понимаете, что, толкаясь в этом злачном месте, они знали достаточно всякой всячины на предмет изрядно поживиться за счет этого.
– И это все? – спросил молодой человек, хмурый от напряженной работы рассудка.
– Нет, хозяин, есть еще граф дю Бреу, которого они называют Дурак…
Ролан вздрогнул.
– Вы не знали! – заговорил снова обрадованный Симилор. – Я-то в эту компанию попал, поскольку там вообще полно людей великосветских. Есть еще бывшая Маргарита Бургундская, жена предыдущего, настоящая графиня, представьте! Которая была любовницей Приятеля – Тулонца. Государство и частные лица вполне могут мне платить: я чистый кладезь сведений… но когда мне говорят: «Молчок! Тут задеты интересы!» – я молчу как могила!
Ролан думал: «И граф тоже! И Маргарита… графиня! Опекун и опекунша принцессы Эпстейн!»
Дверь, ведущая в спальню, отворилась.
– Письмо для Господина Сердце, – сказал лакей Жан.
Ролан взял сложенный листок и развернул. Он читал, и рука его дрожала. В письме было написано:
«Граф и графиня Жулу дю Бреу де Клар просят Господина Сердце оказать им честь, пожаловать на бал, который они дают в ближайший вторник 3 января в особняке де Клар.
В вечерних туалетах».
Под этим от руки стояло: «Маргарита» с тонким росчерком, при виде которого на висках у Ролана проступил пот.
РОЗА ДЕ МАЛЬВУА
Жаль, что мы не приводим здесь подробного описания этого пиршества, замечательного простотой блюд и неиссякаемым аппетитом участников. Не считая нескольких стычек, случившихся из-за дам, все прошло в высшей степени гладко. Оркестр Вашри упросили замолчать, и бывалые люди по очереди рассказывали о самых выдающихся случаях из жизни выдающихся личностей. Этими героями, о которых не ведал Плутарх, были, как всякий уже, верно, догадался, Мушамьель, Тамерлан, Четырехглазый и прочие. Несколько причудливых анекдотов воскресили в памяти и менее знаменитых персонажей; на ковер выплыли: Муфтар, первый «подпускатель эффектов» при дворе господина Потанса; Шалюмо, вечно укутанный в шедевры, ибо он скупал старые расписанные холсты и шил себе из них рединготы, и Помпье, страшный обжора, изгнанный из мастерской за то, что велел зажарить шестиногого барашка.
В качестве оправдания Помпье, однако, приводил тот факт, что ни пятой, ни шестой ног не тронул: они были деревянные.
Так, смешивая смешное с суровым, любые сообщества людей находят в недрах собственной истории драму, комедию, порой эпос, неиссякаемую движущую силу, которая, разрастаясь до масштабов державы, превращается в национальное чувство. Многие принимают это чувство за эгоизм; что до меня, то обед в кругу посвященных способен взволновать меня до слез. Особенно приятно присутствовать при взаимных излияниях в конце обеда.
В сообществе этих великовозрастных детей, неспособных управлять собой и для которых наш Ролан долгое время был сущим спасением, он играл вовсе не столь комичную роль, как могут подумать иные чванливцы. Меж ним и его бедными вассалами рубежи были обозначены раз навсегда, так что с его стороны не было и тени гордыни. Он их любил, они его обожали, но природа положила меж ними расстояние, которое никто не осмеливался перейти, за исключением самого Ролана, который был добрым правителем.
Свойство среди монархов редкое и препохвальнейшее.
Как правило, в кругу своего народца Ролан был заразительно и простодушно весел. Он всегда был готов посмеяться доброй выходке, и даже Каскаден в его присутствии мог позволить себе что угодно. В этот день, среди всеобщего веселья, Ролан хранил ясный, но несколько задумчивый вид; многие наблюдатели это подметили и говорили между похлебкой и десертом: «Господин Сердце влюбился».
Когда подали монументальный пирог, где поверх золотистой корочки леденцовыми буквами было выведено сакраментальное «Мастерская Каменного Сердца – своему хозяину», Господин Сердце встал и сказал речь, как всегда, короткую и веселую, но отчего-то слова его повергли всех в уныние.
Заметили, что Дикобраз украдкой вытер глаз, Вояка залился слезами; правда, вино всегда делало его слезливым.
Зато господин Барюк пил уверенно и сурово. После третьей бутылки он становился резок. Слеза в его глазу – это был, выражаясь языком господ балаганных актеров, «феномен». Каскаден, увидев его плачущим, сказал: «Скоро помрет!»
Презрев совет хозяина, господин Барюк заливал печаль полными стаканами. Его дубленое лицо заиграло красными красками, глазенки блестели под пышными бровями.
Когда встали из-за стола, он тихонько сказал Вояке:
– Наш зверь крепко скроен, да и Эшалот, возможно, придет к нему на помощь. Дайте руку, старина, каждый из нас будет тащить его за одно ухо.
Вояка только разинул рот и уставился на Барюка. Он понял не больше, чем если б говорили по-китайски.
– Что известно, то известно, – снова заговорил господин Барюк. – Весьма небесполезно иметь глаза сзади и в нужное время в нужном месте доставать уши из кармана. Молчок, и возьмите вашу рубаху, коль имеете сердце. Это хозяину надо.
– Хозяину! – воскликнул Вояка Гонрекен. – Да за него хоть в адское пламя! Дикобраз объясни хоть словом, как другу!
– По ходу дела объясню, – отвечал господин Барюк. – Это дикарь. Надо схватить живым или мертвым. Вперед.
Они выскользнули за дверь, выходившую к дому Добряка Жафрэ. Их отсутствие среди общего веселья, расходившегося все сильнее, прошло незамеченным. Каскаден, большой пиротехник, поджигал шутихи – крутящиеся, мечущие искры по сторонам, взлетающие ракетами, горящие под окнами мастерской… Каждая вспышка сопровождалась дикими кликами.
После фейерверка начался бал. Оркестр Вашри, сильно напившийся, вдруг разразился адским грохотом, и пляски, которых не описать словами, подняли густые облака амбарной пыли.
Ролан вернулся в свой павильон, и в одиночестве укладывал дорожные сундуки. Позвонили в дверь с улицы Матюрэн-Сен-Жак. Ролан велел открыть. Через мгновение вошли господин Барюк и Вояка, держа, как и было предписано планом, составленным Дикобразом, бедолагу за уши.
Они оба сильно запыхались и тащили, видимо, сильнее, чем было нужно, ибо бедолага с воплями вырывался.
– Попался, зверюга, – сказал господин Барюк. – Живехонький!
– Не так-то это было легко! – добавил Вояка Гонрекен. – Брыкается он дай Бог!
Как только они отпустили пленника по распоряжению Господина Сердце, Симилор – а это был именно он, без своей серой шляпы и желтой куртки, вскочил на ноги и стал стирать с ладоней пыль и землю, а затем принял оборонительную стойку по всем правилам французского бокса.
Перед ним, повторяя его движение, как в зеркале, стоял другой персонаж, только что бесшумно переступивший порог, тоже отряхивавший пыль с ладоней и молча готовившийся к драке. Только у второго на спине торчал какой-то вырост, и когда человек распрямился, чтобы засучить рукава, вырост принялся тонко и громко орать.
Человек сказал ему ласково:
– Ты прав, Саладен, детям, по малолетству, не положено. Я тебя сейчас к стенке прислоню.
Так он и сделал – со всей осторожностью самой нежной матери.
После чего добавил, обращаясь к Ролану:
– Видите ли, Господин Сердце, его сегодня отучили от соски, и от этого он ведет себя немного беспокойно. Теперь можешь начинать, Амедей, я готов защищать дружбу от кого угодно, хоть от жандармов!
Но Симилор снова спрятал руки в карманы, стелило лишь Ролану сказать:
– Вам заплатят, друг мой.
– Молодцы мои, – заговорил снова молодой художник, обращаясь к господину Барюку и Вояке, – вы переусердствовали, в мои намерения это не входило…
– Когда имеешь дело с такими типами, Господин Сердце, – прервал его Дикобраз, – их надо держать за шкирку, как собак.
– Поди сюда, халтурщик, – закричал Симилор, умевший в случае надобности встать в позу дворянина. – В любой день по вашему выбору и любым оружием по вашему выбору, какое только существует в природе, начиная с башмаков и кончая кавалерийской саблей, на ношение которой у меня есть законное право, так же как и на трость и танцы в салонах, я вам задам как положено. Но коль уж Господин Сердце проявляет такую учтивость и предлагает возмещение, это все меняет… И если публика желает, чтобы я вот этого послал куда-нибудь посмотреть, нет ли там меня, я не возражаю!
Эшалот набычился от такой неблагодарности.
– Ты все тот же, Амедей! – пробурчал он. – За всю преданность от тебя ничего кроме гадостей не дождешься!
– А этот тип может нам помочь в том деле – вы знаете в каком? – спросил Ролан у господина Барюка.
– Нет, – отвечал Дикобраз, – он честный и дурной.
Эшалот готов был снести все, но это было уже слишком.
– Сами вы честный, скажут тоже! – презрительно огрызнулся он. – У него, между прочим, не хвастаясь сказать, карьера была похлеще вашей, он держал заведение, которое соперничало с господином Лекоком… вас слеза не прошибает от этого имени? И дай вам Бог! Вы знаете, будет ли завтра день? В полдень или в полночь? Вы хоть что-нибудь смыслите в этом? Не злите меня, старый поносный мазила!
Он направился в угол, где оставил ребенка, и взял его на руки движением опытной кормилицы.
– Иди сюда, Саладен, птенчик мой, – продолжал он. – Заносчивость и гордыня изглодали сердце виновника твоего рождения. Поклон всему обществу. Амедей, его сегодня отучили от соски, только что, не обнимешь ли ты его мимоходом?
– Сгинь! – злобно сказал Симилор.
Эшалот в возмущении протянул руку, чтобы схватить Симилора, но не зря говорили великие писатели: «Изо всех чувств, которые делают честь роду людскому, самое прекрасное – дружба». Рука Эшалота опустилась; он посадил ребенка на спину и вышел, еле слышно сказав:
– Это все игра страстей! В душе он не такой уж скверный. Пошли, Саладен, подождем на улице, он как-никак твой отец!
– Ну, наконец! – воскликнул Симилор, пожимая плечами. – Избавились-таки от этого! Старые слуги считают, что им все позволено, а я с ним обхожусь мягко, потому что он был верен нашему семейству. Но в моей частной жизни и в моих развлечениях в парижском светском обществе с ним просто сраму не оберешься.
Ролан жестом остановил его болтовню. Тот приложил руку к чубу и встал со словами:
– К вашим услугам! Готов объяснить все, что знаю. Чего изволите? Будучи членом высшего совета этого дела вместе с полковником, господином Лекоком, графом Корона и прочими, никогда не отказывал в любезности. Что вам угодно знать?
Господин Барюк перекинулся парой слов с хозяином, который согласно кивнул.
– Господин Симилор, – сказал господин Барюк, – мы с господином Гонрекеном славно поужинали и были навеселе сейчас, когда тягали вас за уши.
Симилор с достоинством отвечал:
– Бывает, господин Барюк. Принимаю ваши извинения и извинения господина Вояки, как это принято среди порядочных людей.
– Вы пытаетесь набрать в нашей мастерской сообщников, господин Симилор, – вновь начал Дикобраз, – я слышал ваш разговор с натурщиками.
– Подумать, какой тонкий слух! – вскричал соблазнитель мадемуазель Вашри. – Он подслушал мои шуточки наедине с юной актрисой! Я и не скрывал ничего: люблю женщин, игру, вино и срывать весенние цветы всех удовольствий жизни…
– Значит, – прервал его господин Барюк, – эта машинка все еще крутится?
– «Будет ли завтра день?» Разумеется! Куда она денется! В Париже это дело бессмертное, как Вандомская колонна!
– И работа движется?
– Не особенно, в связи с выходкой господина Лекока, который простыл, и учитывая, что граф Корона в бегах; ограничиваемся тем, что потихоньку обделываем кое-какие дела с промышленностью и наследствами.
– Как дело де Клар? – спросил Ролан.
– Первый раз слышу, – откровенно сказал Симилор. Ролан прикрыл рот господина Барюка, который собрался было что-то сказать.
– Имею в виду дело нотариуса с улицы Кассет, – сказал он.
– А! Это другое дело! – вскричал Симилор. – Документы из дома номер три! Был я там! Вы знаете, мне это все равно, а вдруг вы из полиции, Господин Сердце, и эти два господина. У меня на шее Эшалот, мой лакей, мне его надо кормить, и я никогда его не брошу, несмотря на все его бесконечные дерзости, и Саладен, мой единственный сын от одной великосветской дамы. Надо работать; нет низких ремесел; шпион – лишь пустое слово в девятнадцатом веке… по мере прогресса народного просвещения. В моем положении за золото я готов безоглядно предать все мои самые торжественные клятвы.
Вояка Гонрекен, с его рыцарской душой, совсем оторопел, но господин Барюк улыбнулся.
– Вы знаете, где находятся свидетельства, переданные нотариусу? – спросил Господин Сердце.
– Трудно сказать, хозяин, – уклончиво отвечал Симилор.
– Вы знаете имена тех, кто занимался этим делом, на улице Кассет?
– Господа Кокотт и Пиклюс. Надежные!
– Больше никто?
Симилор понизил голос и картинно сделал шаг.
– Поговорим в открытую, хозяин, – сказал он. – Вы хотите знать о Черных Мантиях вообще, а также об их темных секретах?
Господин Барюк был на седьмом небе. Гонрекен раскрыл глаза от изумления.
– Да, – сказал Ролан, – именно о Черных Мантиях.
– Там доктор Самюэль, Луи Семнадцатый, аббат, граф Корона; эти давно, со времен полковника… новые… Мне надо вам сказать одну вещь, – прервался он. – Вы не найдете в Париже второго, кто мог бы столько порассказать вам о головоломке «Шаривари» сколько я! Я жил в собственном дома господина Лекока и Трехлапого; играл в пульку-другую в кабачке «Срезанный колос»…
– Новые кто? – повторил нетерпеливый Ролан.
– Трехлапый исчез, – отвечал Симилор, – и торговец одеждой тоже, господин Брюно. Новенькие – господа Жафрэ и Комейроль, оба в прошлом письмоводители конторы на улице Кассет, и вы понимаете, что, толкаясь в этом злачном месте, они знали достаточно всякой всячины на предмет изрядно поживиться за счет этого.
– И это все? – спросил молодой человек, хмурый от напряженной работы рассудка.
– Нет, хозяин, есть еще граф дю Бреу, которого они называют Дурак…
Ролан вздрогнул.
– Вы не знали! – заговорил снова обрадованный Симилор. – Я-то в эту компанию попал, поскольку там вообще полно людей великосветских. Есть еще бывшая Маргарита Бургундская, жена предыдущего, настоящая графиня, представьте! Которая была любовницей Приятеля – Тулонца. Государство и частные лица вполне могут мне платить: я чистый кладезь сведений… но когда мне говорят: «Молчок! Тут задеты интересы!» – я молчу как могила!
Ролан думал: «И граф тоже! И Маргарита… графиня! Опекун и опекунша принцессы Эпстейн!»
Дверь, ведущая в спальню, отворилась.
– Письмо для Господина Сердце, – сказал лакей Жан.
Ролан взял сложенный листок и развернул. Он читал, и рука его дрожала. В письме было написано:
«Граф и графиня Жулу дю Бреу де Клар просят Господина Сердце оказать им честь, пожаловать на бал, который они дают в ближайший вторник 3 января в особняке де Клар.
В вечерних туалетах».
Под этим от руки стояло: «Маргарита» с тонким росчерком, при виде которого на висках у Ролана проступил пот.
РОЗА ДЕ МАЛЬВУА
Мэтр Леон де Мальвуа, видный нотариус, душеприказчик и доверенное лицо всего пригорода Сен-Жермен, сидел за своим широким рабочим столом черного дерева в просторной и высокой комнате, служившей, должно быть, гостиной в этом старинном особняке. Комната имела строгий вид, облик же молодого человека не вязался с комнатой.
На столе, на самом виду, перед непомерной горой бумаг лежало раскрытое письмо.
На шелковистом и глянцевом листке дорогой бумаги значилось:
«Граф и графиня Жулу дю Бреу де Клар просят господина и мадемуазель де Мальвуа оказать им честь, пожаловав на бал, который они дают в ближайший вторник 3 января в особняке де Клар.
В вечерних туалетах».
Под этим стояла подпись: «Маргарита» и тонкий росчерк.
Было начало холодного декабрьского вечера, назавтра после того дня, что мы почти целиком провели в окрестностях Сорбонны, в мастерской Каменного Сердца. Единственная лампа освещала мрачноватый кабинет, в камине угли двух сиротливых, одетых седой золою головешек едва хранили остатки огня. На дворе в последних лучах сумерек медленно раскачивались на ветру высокие припорошенные снегом деревья сада.
Мы уже встречались с ним, Леоном де Мальвуа, в том же доме на улице Кассет; тогда этот дом был конторой нотариуса Дебана, мы видели его в карнавальную ночь – красивого, молодого, смелого, веселого и безрассудного, и в ногах его постели лежал женский платок, и он спрашивал: «Который нынче час?», как и все прочие безумцы, что становились потом преступниками. Припомните? Его гордый лоб вовсе не был похож на прочие физиономии канцелярской братии: может, в нем сидел черт, но глаза его светились прямотой и достоинством; он готов был говорить о воинской службе, но без горечи или издевки, и эта мальчишеская удаль так шла к ловко сидящему на нем костюму Буридана.
Теперь, по прошествии десяти лет, он еще хранил свою былую красоту, а может быть, также гордость и отвагу; не сохранил лишь прежней жизнерадостности.
Взгляд его замер на пригласительном письме. Он глубоко и сосредоточенно размышлял. Эти ранние морщины – следы честолюбивых замыслов и скорбей. Без сомнения, Леон де Мальвуа много желал и много страдал. Он сидел, опершись на руку лбом, бледным, как слоновая кость, и окруженным уже поредевшими волосами. Губы застыли в горькой и грустной улыбке.
Не из тех ли вы, кто до сих пор верит, что у каждого ремесла своя физиономия? У нас во Франции, более чем где-либо в другой стране, физиономии сословий вымерли. Я жил в одном доме в Марэ, где привратник избрал себе титул «хранитель». Он был членом «цеха», где его величали майором. Без преувеличения, у него был вид по меньшей мере бывшего конюха из «Олимпийского цирка». Говорю бывшего, ибо нынешние вида не имеют.
Нотариусы долго держали свое лицо, дольше адвокатов, дольше стряпчих; и сдались, лишь когда возникла опасность, что их станут принимать за регистраторов. Я знаком с одним превосходным человеком, похожим на какое-то божество из древнего мифа; его осанка повергает в трепет, шевелюра сияет словно снег: одно слово – друид, только в черном одеянии. Он нотариус. Я знаю человека твердого как железо, разящего как обоюдоострый меч, способного истереть точильный камень; это окровавленный скальпель, который пускает кровь, ампутирует и полосует в интересах клиентов со всем хладнокровием Дюпюитрена или Жобера. Этот человек-нож – тоже нотариус. Я знаю третьего нотариуса, нежного, масляного и даже липкого, который пахнет чуть подсыревшим кульком с конфетами. Четвертый нотариус простодушен и добр до того, что готов поверить своему «коллеге»; пятый, напротив, скептик, опустошенный вдовец собственных иллюзий, вольнодумец от нотариата, сомневающийся в своем галстуке и проклинающий богиню Подлинность. Вот вам пятеро обывателей, которые вполне могли быть такими же майорами, как мой хранитель-привратник.
Мэтр Леон де Мальвуа, шестой нотариус, был джентльмен с головы до ног.
Рядом с приглашением, только что вскрытым, на столе, перед прочими бумагами, покоился большущий портфель, запертый на ключ. Мэтр Мальвуа взял этот портфель и открыл с помощью небольшого ключика, висевшего у него на цепочке с часами. Его рука, лениво и как-то уныло, выгрузила на стол весьма изрядную кучу документов, лежавших в портфеле.
Здесь было с полдюжины похожих друг на друга небольших папок, обложки которых были сделаны прямо из простой писчей бумаги. На каждой было надписано имя и номер; папки были разложены в следующем порядке:
№ 1. Господин герцог де Клар (умер).
№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла).
№ 3. Госпожа Марселина, процентщица, улица Святой Маргариты, 10 (переехала).
№ 4. Доктор Абель Ленуар – доктор Самюэль.
№ 5. Госпожа Даво, настоятельница, и дамы из Бон Секур.
№ 6. Разные – Мэтр Дебан – Привратница из дома № 10 – Ланселот, трактирщик – Туро, старьевщик – Летаннер, и прочие.
Леон де Мальвуа долго сидел в неподвижности, уставясь на эту череду номеров и имен. Взор его выражал болезненную усталость. Он не притрагивался ни к одной папке.
– Я искал, – прошептал он наконец, – я знаю все, что только можно извлечь из свидетельств мертвых и живых. Я бился, я доверился, я дал деньги и время этому энергичному человеку, господину Лекоку, который так и не открыл мне своего секрета и в одночасье сгинул. Сообщество Черных Мантий исчезло как по мановению волшебной палочки, не оставив и следа. Это так, или, по меньшей мере, так кажется. Лекок был главой, учителем, отцом! Лекок мертв. Его таинственные солдаты словно в воду канули, будто под землю провалились! И все же, – перебил он себя, положив протянутую руку на приглашение, – удар исходил отсюда.
Его голова безнадежно склонилась на грудь, и он машинально коснулся ручки левого ящика своего стола. Тот наполовину открылся. Он быстро закрыл его, ибо в дверь кабинета тихонько постучали.
– Войдите! – сказал молодой нотариус.
Урбан-Огюст Летаннер, главный письмоводитель конторы Мальвуа, бывший – и еще не вполне ставший газетчиком – газетчик мало переменился с тех пор, как мы видели его в кабаре «Нельская башня» у того самого Ланселота, имя которого значилось на обложке папки № 6. Это был еще молодой человек, и под зрелостью, которая надвигалась на его смешливое лицо, еще проглядывала склонность к кутежу. С одного взгляда можно было понять, что эта голова, немного безрассудная, но правдивая и несомненно умная, не имела ничего общего ни с цепким умом «короля» Комейроля, ни тем более с тем горшком сладкоречивых пакостей, который сидел на тощей шее Добряка Жафрэ.
Летаннер казался открытым, хотя лицо его порой омрачала тень тревоги и раскаяния. Это был труженик, не переставший любить удовольствия. Он переменил свою жизнь в тот день, когда Леон Мальвуа, войдя в контору в роли хозяина, сказал свои прежним сослуживцам:
– Господа, вот вам жалованье за два месяца вперед и отправляйтесь на все четыре стороны.
Летаннер изменил свою жизнь, потому что Мальвуа, задержав его, добавил:
– А ты парень лихой. Оставайся, только не дури!
Летаннер на протяжении долгих лет был главный работник конторы и платил Леону искренней преданностью; тем не менее нельзя было назвать их друзьями в полном смысле слова. У Леона были секреты от главного письмоводителя, да и Летаннер так и не отважился рассказать о себе все.
Боязнь стать доносчиком не давала ему раскрыть рот целых десять лет. Это не удивит тех, кто знаком с парижской щепетильностью в делах чести, а Летаннер происходил из парижских мальчишек.
– Хозяин, – сказал он, входя, – писари ушли. Вы мне еще собирались что-нибудь поручить до закрытия конторы?
– Хотел тебя кое о чем спросить, – отозвался мэтр Мальвуа. – Поди-ка сюда.
Летаннер приблизился на несколько шагов. Леон заговорил снова:
– Ты бы легко узнал того парнишку, с которым нам надо было драться утром пепельной средыnote 5, в тысяча восемьсот тридцать втором году?
– Он погиб, – промолвил Летаннер чуть слышно и страшно побледнел.
– А если б был жив, узнал бы?
– Я его только секунду видел, когда тот лежал под фонарем, – отвечал главный письмоводитель. – Но если я кого так увижу, запоминаю надолго. Да, уверен, что узнал бы.
Мгновение Леон оставался в задумчивости, потом сказал:
– Это хорошо!
И рукой дал понять главному письмоводителю, что тот свободен.
Но Летаннер не двигался. Леон добавил:
– На сегодня довольно. Можешь идти.
– Человек от графини пришел, – проговорил Летаннер, как бы невольно понижая голос, – виконт Аннибал Джожа.
Леон ничего не сказал, но брови его нахмурились. Главный письмоводитель продолжал:
– Графиня – опасный враг.
– Хорошо, – еще раз произнес Леон.
– Еще у нас двое новых писцов и новый лакей.
Мэтр Мальвуа покраснел.
– Тебе есть на что пожаловаться? – сказал он.
– Эти двое не желают работать, а лакей не хочет служить. Они заявляют, что не обязаны исполнять моих приказаний.
В третий раз Леон повторил, на сей раз глухим и совершенно исказившимся голосом:
– Хорошо!
– Хозяин, – заговорил снова главный письмоводитель, заметно колебавшийся, – оказывается, я знаю одно обстоятельство, о котором вы, похоже, не осведомлены. Со времен мэтра Дебена были лица, стремившиеся завладеть кое-какими бумагами из архива семейства де Клар.
– Все бумаги семейства де Клар целы, – сухо прервал его мэтр Мальвуа.
– Тем лучше, хозяин, ибо завтра в одиннадцать утра у вас потребуют о них отчета.
Леон уставился на него. Летаннер взволнованно продолжал:
– Господин де Мальвуа, вы мне только что напомнили о временах, когда вы питали ко мне некие дружеские чувства, ибо выбрали в секунданты одного поединка…
– Что из этого? – нетерпеливо сказал молодой нотариус.
– Послушайте, Леон… – начал главный письмоводитель.
Он овладел собой и сказал:
– Послушайте, господин де Мальвуа! Не может быть, чтобы в наступивших обстоятельствах вам не нужна была помощь!
Леон выпрямился и по-прежнему молчал.
– Господин де Мальвуа, – продолжал Летаннер почти умоляющим тоном, – вы были добры ко мне. Вы же знаете о моих связях с теми, кого вы прогнали, а меня оставили при себе. Я был человек замешанный, но не пропащий; вы это поняли, хотя были еще так молоды… и с той поры я ваш телом и душой, господин де Мальвуа!
– Вы не дали мне повода пожалеть о моем поступке, – отвечал молодой нотариус, отведя взгляд.
– А на деле выходит, что вы не так уж в этом убеждены, – горько произнес Летаннер. – Вы мне не доверяете.
Он сделал шаг к Леону и добавил:
– Я служил вам верой и правдой, клянусь! Никакой заслуги в этом не было… но опасность была.
Въедливый глаз Мальвуа впился в него.
– Будь у вас ко мне доверие, – продолжал главный письмоводитель, – расспроси вы меня по-хорошему, я б вам уже давно признался, что меня гнетет. В моей жизни есть две недели, от силы два месяца, которые я хотел бы переписать ценой всей моей крови…
На столе, на самом виду, перед непомерной горой бумаг лежало раскрытое письмо.
На шелковистом и глянцевом листке дорогой бумаги значилось:
«Граф и графиня Жулу дю Бреу де Клар просят господина и мадемуазель де Мальвуа оказать им честь, пожаловав на бал, который они дают в ближайший вторник 3 января в особняке де Клар.
В вечерних туалетах».
Под этим стояла подпись: «Маргарита» и тонкий росчерк.
Было начало холодного декабрьского вечера, назавтра после того дня, что мы почти целиком провели в окрестностях Сорбонны, в мастерской Каменного Сердца. Единственная лампа освещала мрачноватый кабинет, в камине угли двух сиротливых, одетых седой золою головешек едва хранили остатки огня. На дворе в последних лучах сумерек медленно раскачивались на ветру высокие припорошенные снегом деревья сада.
Мы уже встречались с ним, Леоном де Мальвуа, в том же доме на улице Кассет; тогда этот дом был конторой нотариуса Дебана, мы видели его в карнавальную ночь – красивого, молодого, смелого, веселого и безрассудного, и в ногах его постели лежал женский платок, и он спрашивал: «Который нынче час?», как и все прочие безумцы, что становились потом преступниками. Припомните? Его гордый лоб вовсе не был похож на прочие физиономии канцелярской братии: может, в нем сидел черт, но глаза его светились прямотой и достоинством; он готов был говорить о воинской службе, но без горечи или издевки, и эта мальчишеская удаль так шла к ловко сидящему на нем костюму Буридана.
Теперь, по прошествии десяти лет, он еще хранил свою былую красоту, а может быть, также гордость и отвагу; не сохранил лишь прежней жизнерадостности.
Взгляд его замер на пригласительном письме. Он глубоко и сосредоточенно размышлял. Эти ранние морщины – следы честолюбивых замыслов и скорбей. Без сомнения, Леон де Мальвуа много желал и много страдал. Он сидел, опершись на руку лбом, бледным, как слоновая кость, и окруженным уже поредевшими волосами. Губы застыли в горькой и грустной улыбке.
Не из тех ли вы, кто до сих пор верит, что у каждого ремесла своя физиономия? У нас во Франции, более чем где-либо в другой стране, физиономии сословий вымерли. Я жил в одном доме в Марэ, где привратник избрал себе титул «хранитель». Он был членом «цеха», где его величали майором. Без преувеличения, у него был вид по меньшей мере бывшего конюха из «Олимпийского цирка». Говорю бывшего, ибо нынешние вида не имеют.
Нотариусы долго держали свое лицо, дольше адвокатов, дольше стряпчих; и сдались, лишь когда возникла опасность, что их станут принимать за регистраторов. Я знаком с одним превосходным человеком, похожим на какое-то божество из древнего мифа; его осанка повергает в трепет, шевелюра сияет словно снег: одно слово – друид, только в черном одеянии. Он нотариус. Я знаю человека твердого как железо, разящего как обоюдоострый меч, способного истереть точильный камень; это окровавленный скальпель, который пускает кровь, ампутирует и полосует в интересах клиентов со всем хладнокровием Дюпюитрена или Жобера. Этот человек-нож – тоже нотариус. Я знаю третьего нотариуса, нежного, масляного и даже липкого, который пахнет чуть подсыревшим кульком с конфетами. Четвертый нотариус простодушен и добр до того, что готов поверить своему «коллеге»; пятый, напротив, скептик, опустошенный вдовец собственных иллюзий, вольнодумец от нотариата, сомневающийся в своем галстуке и проклинающий богиню Подлинность. Вот вам пятеро обывателей, которые вполне могли быть такими же майорами, как мой хранитель-привратник.
Мэтр Леон де Мальвуа, шестой нотариус, был джентльмен с головы до ног.
Рядом с приглашением, только что вскрытым, на столе, перед прочими бумагами, покоился большущий портфель, запертый на ключ. Мэтр Мальвуа взял этот портфель и открыл с помощью небольшого ключика, висевшего у него на цепочке с часами. Его рука, лениво и как-то уныло, выгрузила на стол весьма изрядную кучу документов, лежавших в портфеле.
Здесь было с полдюжины похожих друг на друга небольших папок, обложки которых были сделаны прямо из простой писчей бумаги. На каждой было надписано имя и номер; папки были разложены в следующем порядке:
№ 1. Господин герцог де Клар (умер).
№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла).
№ 3. Госпожа Марселина, процентщица, улица Святой Маргариты, 10 (переехала).
№ 4. Доктор Абель Ленуар – доктор Самюэль.
№ 5. Госпожа Даво, настоятельница, и дамы из Бон Секур.
№ 6. Разные – Мэтр Дебан – Привратница из дома № 10 – Ланселот, трактирщик – Туро, старьевщик – Летаннер, и прочие.
Леон де Мальвуа долго сидел в неподвижности, уставясь на эту череду номеров и имен. Взор его выражал болезненную усталость. Он не притрагивался ни к одной папке.
– Я искал, – прошептал он наконец, – я знаю все, что только можно извлечь из свидетельств мертвых и живых. Я бился, я доверился, я дал деньги и время этому энергичному человеку, господину Лекоку, который так и не открыл мне своего секрета и в одночасье сгинул. Сообщество Черных Мантий исчезло как по мановению волшебной палочки, не оставив и следа. Это так, или, по меньшей мере, так кажется. Лекок был главой, учителем, отцом! Лекок мертв. Его таинственные солдаты словно в воду канули, будто под землю провалились! И все же, – перебил он себя, положив протянутую руку на приглашение, – удар исходил отсюда.
Его голова безнадежно склонилась на грудь, и он машинально коснулся ручки левого ящика своего стола. Тот наполовину открылся. Он быстро закрыл его, ибо в дверь кабинета тихонько постучали.
– Войдите! – сказал молодой нотариус.
Урбан-Огюст Летаннер, главный письмоводитель конторы Мальвуа, бывший – и еще не вполне ставший газетчиком – газетчик мало переменился с тех пор, как мы видели его в кабаре «Нельская башня» у того самого Ланселота, имя которого значилось на обложке папки № 6. Это был еще молодой человек, и под зрелостью, которая надвигалась на его смешливое лицо, еще проглядывала склонность к кутежу. С одного взгляда можно было понять, что эта голова, немного безрассудная, но правдивая и несомненно умная, не имела ничего общего ни с цепким умом «короля» Комейроля, ни тем более с тем горшком сладкоречивых пакостей, который сидел на тощей шее Добряка Жафрэ.
Летаннер казался открытым, хотя лицо его порой омрачала тень тревоги и раскаяния. Это был труженик, не переставший любить удовольствия. Он переменил свою жизнь в тот день, когда Леон Мальвуа, войдя в контору в роли хозяина, сказал свои прежним сослуживцам:
– Господа, вот вам жалованье за два месяца вперед и отправляйтесь на все четыре стороны.
Летаннер изменил свою жизнь, потому что Мальвуа, задержав его, добавил:
– А ты парень лихой. Оставайся, только не дури!
Летаннер на протяжении долгих лет был главный работник конторы и платил Леону искренней преданностью; тем не менее нельзя было назвать их друзьями в полном смысле слова. У Леона были секреты от главного письмоводителя, да и Летаннер так и не отважился рассказать о себе все.
Боязнь стать доносчиком не давала ему раскрыть рот целых десять лет. Это не удивит тех, кто знаком с парижской щепетильностью в делах чести, а Летаннер происходил из парижских мальчишек.
– Хозяин, – сказал он, входя, – писари ушли. Вы мне еще собирались что-нибудь поручить до закрытия конторы?
– Хотел тебя кое о чем спросить, – отозвался мэтр Мальвуа. – Поди-ка сюда.
Летаннер приблизился на несколько шагов. Леон заговорил снова:
– Ты бы легко узнал того парнишку, с которым нам надо было драться утром пепельной средыnote 5, в тысяча восемьсот тридцать втором году?
– Он погиб, – промолвил Летаннер чуть слышно и страшно побледнел.
– А если б был жив, узнал бы?
– Я его только секунду видел, когда тот лежал под фонарем, – отвечал главный письмоводитель. – Но если я кого так увижу, запоминаю надолго. Да, уверен, что узнал бы.
Мгновение Леон оставался в задумчивости, потом сказал:
– Это хорошо!
И рукой дал понять главному письмоводителю, что тот свободен.
Но Летаннер не двигался. Леон добавил:
– На сегодня довольно. Можешь идти.
– Человек от графини пришел, – проговорил Летаннер, как бы невольно понижая голос, – виконт Аннибал Джожа.
Леон ничего не сказал, но брови его нахмурились. Главный письмоводитель продолжал:
– Графиня – опасный враг.
– Хорошо, – еще раз произнес Леон.
– Еще у нас двое новых писцов и новый лакей.
Мэтр Мальвуа покраснел.
– Тебе есть на что пожаловаться? – сказал он.
– Эти двое не желают работать, а лакей не хочет служить. Они заявляют, что не обязаны исполнять моих приказаний.
В третий раз Леон повторил, на сей раз глухим и совершенно исказившимся голосом:
– Хорошо!
– Хозяин, – заговорил снова главный письмоводитель, заметно колебавшийся, – оказывается, я знаю одно обстоятельство, о котором вы, похоже, не осведомлены. Со времен мэтра Дебена были лица, стремившиеся завладеть кое-какими бумагами из архива семейства де Клар.
– Все бумаги семейства де Клар целы, – сухо прервал его мэтр Мальвуа.
– Тем лучше, хозяин, ибо завтра в одиннадцать утра у вас потребуют о них отчета.
Леон уставился на него. Летаннер взволнованно продолжал:
– Господин де Мальвуа, вы мне только что напомнили о временах, когда вы питали ко мне некие дружеские чувства, ибо выбрали в секунданты одного поединка…
– Что из этого? – нетерпеливо сказал молодой нотариус.
– Послушайте, Леон… – начал главный письмоводитель.
Он овладел собой и сказал:
– Послушайте, господин де Мальвуа! Не может быть, чтобы в наступивших обстоятельствах вам не нужна была помощь!
Леон выпрямился и по-прежнему молчал.
– Господин де Мальвуа, – продолжал Летаннер почти умоляющим тоном, – вы были добры ко мне. Вы же знаете о моих связях с теми, кого вы прогнали, а меня оставили при себе. Я был человек замешанный, но не пропащий; вы это поняли, хотя были еще так молоды… и с той поры я ваш телом и душой, господин де Мальвуа!
– Вы не дали мне повода пожалеть о моем поступке, – отвечал молодой нотариус, отведя взгляд.
– А на деле выходит, что вы не так уж в этом убеждены, – горько произнес Летаннер. – Вы мне не доверяете.
Он сделал шаг к Леону и добавил:
– Я служил вам верой и правдой, клянусь! Никакой заслуги в этом не было… но опасность была.
Въедливый глаз Мальвуа впился в него.
– Будь у вас ко мне доверие, – продолжал главный письмоводитель, – расспроси вы меня по-хорошему, я б вам уже давно признался, что меня гнетет. В моей жизни есть две недели, от силы два месяца, которые я хотел бы переписать ценой всей моей крови…