Феваль Поль. Карнавальная ночь

   Именно таковы были слова, произнесенные принцессой Эпстейн в экипаже этим утром, да вдобавок по-английски, дабы не возбуждать весьма понятного любопытства приживалки.
   – Так он ее узнал? – добавила Роза, замедляя шаг. Смятение и грусть слышались в этом вопросе.
   Роза потупила глаза; она побледнела еще больше, подумав совсем уже вслух:
   – Она сказала «не знаю», но голос ее дрогнул… и как покраснела. До чего ж она похорошела с тех пор!
   Вдруг, миновав заросли, Роза де Мальвуа резко остановилась. За деревьями ей открылся павильон, служивший Ролану прибежищем. Она стояла прямо перед распахнутой дверью мастерской; солнце, повернувшее к полудню, уже ласкало косыми лучами картину, наполовину раскрытую нескромной рукой виконта Аннибала Джожа.
   Взгляд Розы сам собой упал на эту картину, и глубокое удивление сразу изобразилось на ее лице.
   – Я? – промолвила она, отпрянув на несколько шагов. – Ведь это ж я! Может, мне померещилось?
   В голове Розы мелькнула было мысль: уж не зеркало ли стоит в этой казавшейся пустой комнате? Но рассудок тут же подсказал, что там она в новом летнем наряде, а сейчас была одета по-зимнему.
   – И вправду мой портрет! – повторила она.
   Она нахмурила свои красивые брови и помрачнела, но уже миг спустя озарилась или лучше сказать – засияла прекрасной улыбкой облегчения.
   Мгновение ее юное лицо лучилось радостью; в это мгновение сама Нита не смогла бы соперничать с нею перед пастухом, выбиравшим прекраснейшую из богинь.
   Но скоро огонь ее глаз погас и веки опустились.
   – Я не в своем уме, – сказала она, краснея от стыда и гордости.
   Она провела рукой по лбу. Краска снова отхлынула с ее щек.
   «Как бы там ни было, – думала она, бросая на павильон беспокойные взоры, – он же художник, я уверена; это не он ли сидел тогда на кладбище с карандашом и раскрытым альбомом на коленях?»
   Роза улыбнулась. Зрачок показался за бахромой длинных черных ресниц.
   – Какая я у него получилась красивая! – пробормотала она срывающимся голосом.
   И прибавила совсем тихо – так тихо, что ветер не мог унести этих слов с ее губ:
   – Он меня одну нарисовал! А ведь мы были вдвоем!
   Была ли картина признанием в любви? На полотне и впрямь не было никого, кроме Розы – пленительной и прекрасной юной девы в платье из муслина в цветах. И то была, без сомнения, она – только еще более обворожительная.
   – Так вот, значит, какой он меня видит! – сказала Роза, и слеза страстной благодарности алмазом повисла на ресницах.
   Тихо, очень тихо, на пальчиках своей волшебной ножки, Роза подошла поближе к павильону. У самых дверей она прислушалась. Внутри царила мертвая тишина; со двора, не считая редких шумов улицы и смутного рокота, издаваемого мастерской Каменного Сердца, доносились лишь далекие шаги Ниты и ее опекуна, все еще бродивших по аллеям сада.
   Прижав руку к груди в стремлении унять расходившееся сердце, Роза преодолела две ступени у входа в павильон. Ей было страшно, но желание пересиливало страх.
   Она и сама толком не знала, зачем пришла. Роза была счастлива, и предвкушала еще большее счастье; в этом-то и была истинная причина. Ощущение счастья делало ее и без того сладостные и благородные черты совершенными.
   Ее испуганное улыбающееся лицо показалось в дверях, она окинула мастерскую быстрым взглядом и, пошатнувшись, отпрянула по ступеням. Роза увидела спящего Ролана.
   – О! – сказала она, едва не теряя сознание. – Я же его никогда с тех пор не видела… только раз! Всего один раз!
   Желание бежать охватило ее, столь неудержимое и острое, что она бросилась в аллею; но у поворота дорожки решила последний раз оглянуться. Отсюда она не могла видеть Ролана, зато картина казалась все ярче по мере того, как солнце продвигалось по своему пути.
   Роза остановилась еще раз – послать воздушный поцелуй, полный нежной стыдливости, уже невидимому Ролану.
   Свидетелей не было. Чего бояться? Он спал.
   Да и проснись он, что страшного? Роза не сделала ничего предосудительного. Те, кто ее привел, были неподалеку, они бы услышали.
   Если сердце полно желанием, его убедит и самый немудреный довод. Роза вернулась как пришла, на сей раз смелее, хотя более взволнованная. Опьянение порождает жажду; она хотела сделать еще глоток из того сосуда, что одарил ее пьянящей радостью.
   Какой бурной жизнью жило в ней это милое воспоминание! Но отчего оно оставило столь глубокий след? Так крепко запоминаются большие события, драмы, потрясения, здесь же ничего похожего не было.
   Ничего! Одна случайная встреча, одно брошенное слово…
   Должно быть, Роза никогда не забудет тот грустный и милый сердцу час, то дышащее печальным покоем место, о котором молча напоминала картина, – ибо памятная встреча произошла на кладбище – и среди плакучих ив, убегающих в глубь перспективы, смутно угадывались надгробья.
   Случилось это давно. Роза могла бы сказать, сколько месяцев, дней утекло с той поры. Было утро в конце весны, прекрасное и жаркое; лазурная твердь поблекла под легкой дымкой, украсившей небеса нежно-мраморными разводами и будто стыдливо набросившей вуаль перед оком солнца. Кто не знает эту пору горячей и вялой истомы, когда от далекого пенья внезапно сжимается сердце, когда голова не в силах вынести запаха облетевшей розы?
   Роза и Нита жили тогда в монастыре.
   Нита, осиротевшая три месяца назад, пожелала съездить на могилу отца и упросила подругу поехать с ней; они отправились вдвоем в сопровождении монашки.
   Величественная усыпальница герцогов де Клар хранила дух запустения, тем сильнее поразивший Ниту в первую же минуту, что позади склепа утопала в свежих цветах бедная простая могилка, обозначенная одной лишь табличкой белого мрамора.
   У могилки сидел на скамье очень красивый молодой человек; он был так крепко объят своей скорбной думой, что сперва даже не заметил подошедших подруг. В руке он держал карандаш, на коленях альбом. На раскрытом листе был неоконченный набросок, изображавший деревья и могилы.
   Роза удостоила красивого юношу лишь рассеянным взглядом, Нита же при виде его не без удивления спросила себя, словно ее кольнуло мимолетное воспоминание: «Где же я могла видеть его раньше?..»
   Но память ничего не подсказала в ответ. Она стала на колени и начала молиться.
   На Ните было траурное платье, а Роза в тот день была одета не как пансионерка: брат попросил отпустить ее на семейный праздник. В своем простом новеньком городском туалете она была неотразима. Сперва она, как и Нита, молилась. Монахиня перебирала четки. Все трое оставались на коленях в прохладной тени гробницы. Но ветер, веявший над печальным садом, где сидел задумчивый молодой человек, приносил томительный запах роз.
   Нита сказала:
   – А у моего бедного папеньки нет таких цветов!
   По щекам подруги катились слезы, и Роза поцеловала ее.
   Говорят, бусинки четок навевают порой спасительную дрему.
   Монахиня спала.
   Легкое движение произошло в ближних кустах, девушки разом повернули головы: красивый молодой человек стоял у памятника и смотрел на них.
   Во взгляде его почему-то не было ни дерзости, ни греховных помыслов.
   Меж тем юноша ретировался, почтительно поклонившись. Румянец заиграл на щеках Ниты; мадемуазель де Мальвуа побледнела.
   Роза села. Нита вновь преклонила колена, решив напоследок помолиться, но не могла собраться с мыслями и корила себя; Роза впала в мечтательность. Красивого юноши не было видно, но обе знали, что он где-то рядом.
   Подруги поднялись и опять расцеловались, проникшись, сами не ведая почему, еще большей любовью друг к другу.
   Прежде чем разбудить монахиню и уехать, Нита шепнула:
   – Вот бы сейчас хоть несколько цветков, оставить отцу букет.
   Они разом вздрогнули: молодой человек стоял рядом, держа в руке цветы.
   – Возьмите, – сказал он мягким, берущим за сердце голосом, – это цветы моей матери.
   Приняла их почему-то Роза, даже о том не задумавшись, но «спасибо» сказала Нита.
   Ролан тотчас удалился; девушки остались одни и не обменялись более ни словом.
   Букет положили на могилу бережно, только упал один голубой цветок колокольчика, и Роза припрятала его.
   Девушки разбудили монахиню и пошли.
   Вот и все. А что, собственно, еще нужно?
   На семейном празднике Роза много смеялась и сама дивилась своей веселости, но, вернувшись в пансион, расплакалась, сердясь на эти беспричинные слезы.
   Нита же, напротив, весь день была грустна и страдала от одиночества.
   Они часто говорили меж собой о красивом молодом человеке: Роза сухо, Нита менее сдержано. Ниту все тревожила смутная мысль, что она где-то раньше его встречала.
   У Розы была ладанка с кое-какими дорогими реликвиями. В ней и засох колокольчик.
   Живя в монастыре, принцесса четырежды получала позволение навестить могилу отца, и Роза всякий раз ходила с нею. Цветник вокруг маленького надгробья был всегда свеж, за ним явно ухаживали каждый день, но красивого молодого человека они так больше и не встретили.
   Однако его дар был возмещен сторицей. Каждая девушка трижды клала букет на беломраморную плиту.
   Как-то вечером на пасхальной седмице (за полгода до этого она вышла из монастыря) набожная Роза де Мальвуа, искавшая в молитвах утоления ей одной известных горестей, вдруг столкнулась нос к носу с Роланом у выхода из Салю де Сен-Сюльпис.
   Он стоял у чаши со святой водой. Роза остолбенела и забыла перекреститься. По правде сказать, она ждала от него каких-то слов, начисто позабыв, что он человек посторонний и ему едва ли позволительно заговорить с нею.
   И слово готово было сорваться с уст Ролана. Но он промолчал; лишь безмолвная мольба проскользнула в его очах.
   Мольба – о чем? Сколько раз, в часы уединенного раздумья, всплывал этот вопрос, ни разу не найдя разрешения.
   И вот получен ответ, красноречивый и ясный. Сомнениям пришел конец. Об этом говорила картина, ласкаемая бледным лучом солнца.
   Картина внушала Розе: «Ты любима, он тебя любит; твой образ – кумир, ему поклоняются. Тебя избрали добрым божеством этого жилища!»
   Она вновь поднялась по ступеням павильона – уже явно не для того, чтобы развеять сомнения. Счастье захлестнуло ее. Усомниться мог бы лишь слепой.
   Но любопытство девушек ненасытно; прикрытая занавесью часть картины притягивала ее как волшебный магнит. Роза хотела посмотреть, увидеть все, а потом задернуть занавес, ибо вот-вот подойдут остальные, ведь ей казалось, что она вправе скрыть этот секрет, ставший теперь ее достоянием.
   Она легкими шагами пересекла мастерскую, прекрасная в своей несказанной радости, грациозная, как все любимые женщины. Проходя мимо Ролана, по-прежнему спавшего, она прижала к сердцу драгоценную ладанку и смотрела уже невестой.
   Рука ее коснулась занавески, бесшумно скользнувшей вбок и разом открывшей невидимую досель часть картины.
   Роза бросила туда взгляд сияющих глаз, но улыбка тут же застыла на губах, она покачнулась и рухнула как подкошенная, шепча:
   – Смилуйся надо мной, Боже правый, он любит ее!

ТАЙНЫ

   Картина, вторую половинку которой только что открыла Роза де Мальвуа, изображала двух девушек. Мы сказали, что Господин Сердце не был великим художником, но он создал настоящий шедевр.
   Такие вещи случаются и с теми, кто работает кистью или резцом, и с теми, кто пользуется пером. На долю каждого может выпасть звездный час, когда сердце вдруг вырывается из груди.
   Он запечатлел свою встречу с девушками на кладбище Монпарнас.
   Ролан излил на полотно свое сердце, мечту своего сердца, всю поэзию своего бытия.
   Это было то самое нежное и теплое утро, тот подернутый дымкой небосвод, та пора, когда первые жаркие дни года тянутся в ленивом сладострастии. Отчего вдруг сад мертвых еле слышно запел любовную песнь? Там и впрямь царила меланхолия, но с оттенком какой-то неги. Казалось, на невидимом празднике помолвки души ушедших незримо присутствовали за прозрачной, как благочестивое воспоминание, поволокой облачков.
   Невидимом – ибо жених не показывался, но его присутствие угадывалось, и прелестное гордое дитя с румянцем божественного смущения на щеках было озарено взглядом невидимых глаз, как будто все вокруг таинственно освещалось невидимым солнцем.
   Она была в трауре, и сочетание черной материи платья с белым нарядом ее товарки и бледными очертаниями мавзолея было явной удачей живописца.
   Считается, что для картины нужно действие; я так не думаю. Здесь не было никакого действия. В выставочном каталоге написали бы просто: «Девушка, кладущая букет на могилу».
   Составитель даже не сказал бы «девушки», во множественном числе, ибо дивный портрет Розы казался целой картиной, пока полотно было наполовину прикрыто, но сразу померк, стоило восхитительной улыбке Ниты показаться из-за отодвинутой занавески. Картина изображала Ниту; нареченной на этой мистической помолвке была Нита.
   Нита устремила на букет взгляд – глубокий, словно признание, и нежный, как поцелуй.
   Нита… но разве мы уже не сказали все заранее в одном слове? При виде Ниты мадемуазель де Мальвуа, низвергнутая с высот своего торжества, решила, что умирает, и сказала:
   – Так он любит ее!
   И она не ошиблась. Прочесть это на картине мог даже взгляд, не омраченный ревностью и соперничеством. Нита была здесь светом, благоуханием, душой всего.
   Она довлела, прекрасная и живая, над своей приукрашенной подругой. Сходство было невероятным. Так написать по памяти мог только живущий одними помыслами о предмете своего обожания.
   В тот миг, когда завеса отодвинулась, обнажив сию тайную любовь, эти мысли, словно клещи палача, стали раздирать душу мадемуазель де Мальвуа. Ее охватило такое отчаяние, что она взмолилась Богу о пощаде, ибо всем упованиям ее пришел конец.
   Она порывалась бежать и не нашла сил: горе сковало ее, и Роза рухнула на месте без чувств.
   Она пришла в себя на диване, где давеча спал Ролан.
   Ролан же и граф дю Бреу стояли рядом; Нита, встав на колени, приводила ее в чувство.
   Мысль вернулась к Розе вместе с чувством; она бросила тревожный взгляд на картину, которая могла открыть ее секрет всем окружающим, как уже открыла ей секрет молодого живописца. Но драпировка была задернута, полотно было утаено от глаз.
   После этой первой вспышки сознания Роза прикрыла глаза и лицо холодными ладонями.
   – Тебе уже лучше! – сказала Нита. – Господи, до чего ты меня перепугала! Что с тобой случилось?
   Роза де Мальвуа не отвечала, но едва Нита наклонилась сказать ей что-то на ухо, судорожно прижала ее к груди.
   Потом оттолкнула и испустила тяжкий вздох.
   Оба свидетеля этой сцены оставались недвижимы и немы. Молодой человек тщетно силился скрыть волнение.
   Граф дю Бреу казался поражен до глубины души, и по бледному челу его блуждали смятенные мысли.
   – Я вас умоляю, сударь, – сказал он Ролану с каким-то клекотом в горле, – на одно слово! Мне совершенно необходимо с вами поговорить.
   Едва ступив через порог мастерской, он уже не спускал с Ролана глаз.
   – К вашим услугам, сударь, – ответил Ролан.
   Они направились в самый дальний угол мастерской, но Ролан встал так, чтоб не терять из виду принцессу Эпстейн.
   – Так что случилось? – быстро спросила та у Розы, все не открывавшей век.
   – Ничего, – отвечала Роза де Мальвуа, – точнее, не знаю, голова не соображает, я нечаянно сюда вошла.
   – Тут никого не было? – спросила Нита. Роза помешкала.
   – Нет, – неуверенно сказала она в ответ, – никого.
   – Он вошел лишь вслед за нами, – шепнула Нита. – Мы тебя здесь нашли в обмороке…
   Роза облегченно вздохнула.
   – Так значит, он не оставался со мной наедине? – спросила она.
   Она лгала впервые в жизни, ибо догадалась, что Ролан не мог, пробудившись, не увидеть ее.
   – Должно быть, оставался, – отвечала Нита, – но какая разница?
   – О, да, – машинально повторила Роза, – и впрямь – какая разница…
   – Он вошел не со двора, – продолжала юная принцесса, – принес воду, соли, все, чтобы тебя отходить: значит, видел тебя.
   – Да, разумеется, – произнесла мадемуазель де Мальвуа тем же отрешенным тоном. – Значит, видел.
   Взгляд ее скользнул по занавешенной картине, ей было важно знать еще одно.
   – Мне лучше, – сказала она, не затрагивая прямо вопроса, который ее занимал, – и я что-то припоминаю: этот запах красок, жара… почувствовала, как голова закружилась.
   – А у тебя так никогда не бывает? – спросила Нита,
   – Что ты, никогда. Уже только в двух местах немного беспокоит… здесь… и здесь.
   Она указала на лоб и сердце.
   – Забавно! – вновь принялась она за свое с простодушными околичностями ребенка. – Здесь все было как сейчас?
   – Да, все, – ответила принцесса.
   – Забавно! Мне почудилось, что я видела… Вон на той большой картине занавеска была?
   – Конечно.
   – Да, точно, была; бедная моя Нита, я как будто возвращаюсь из забытья.
   Она еще раз поцеловала ее в лоб и добавила тихо-тихо, стараясь улыбнуться:
   – Он с тобой говорил?
   – Нет, – ответила Нита и покраснела. Наступило молчание. В другом конце комнаты Ролан и граф дю Бреу тихо переговаривались.
   – Сударь, – начал граф, не без видимого усилия сохраняя ровный тон, – мне нужно задать вам несколько вопросов. Прошу вас быть ко мне снисходительным: я изъясняюсь с трудом и очень болею… вы меня совсем не припоминаете?
   Ролан посмотрел ему в лицо и ответил так, как говорят сущую правду:
   – Совсем, сударь.
   Граф нахмурился.
   – Подумайте хорошенько, сударь, очень вас прошу, – не унимался граф.
   Ролан вгляделся снова. Смутная догадка мелькнула во взгляде. Однако он ответил твердо:
   – Я уверен, сударь, что вижу вас впервые.
   Глаза графа потупились. Он произнес:
   – Я готов отдать все, что имею, и половину своей крови, только бы увидеть его в живых!
   – Вы ищете кого-то, кто похож на меня? – сухо спросил молодой человек.
   – Был похож, – мрачно поправил его собеседник. Выражение его бледного лица изменилось, и он, казалось, силился расшевелить свою мысль.
   – Вы не были в Париже десять лет назад? – снова спросил он.
   – Нет, – не колеблясь отвечал Ролан.
   Ему почудилось, что эти расспросы имеют какое-то касательство к самому ужасному событию его жизни, к бульвару Монпарнас. И он обманывал нарочно. Обманывал так же, как в свое время удирал, рискуя упасть и умереть на улице, из гостевых покоев Бон Секур.
   – Сдается мне, вы и есть Господин Сердце, – сказал вдруг граф, как если бы он хотел поймать на лету потерянную только что мысль.
   – Совершенно верно, Господин Сердце, – отозвался живописец.
   – Мое имя, сударь, Кретьен Жулу граф дю Бреу де Клар, опекун принцессы Эпстейн, в таковом качестве я явился сюда приобрести недвижимость, большую часть которой вы занимаете в качестве съемщика. В моей власти разорвать сделку, и, если вам угодно, я это сделаю. Вы привязаны к этому жилищу?
   – Я собирался переезжать, – отвечал Ролан. – Вы удовлетворены?
   Последнее было сказано не без резкости.
   – Нет, – отвечал граф, не вдаваясь в церемонии. – Будьте добры выслушать меня терпеливо. Мне это нужно: я много претерпел и перед смертью хочу сделать что-нибудь доброе.
   Ролан с удивлением уставился на графа. Сквозь грубые и как бы полинявшие черты этого человека угадывалось величие души.
   – Когда-то я совершил зло, – снова заговорил граф, повторив, сам того не заметив, слова, сказанные Ните, – но отец мой был благородный человек, а мать просто святая. Благоволите выслушать меня со вниманием: я предупредил вас, что мне о многом придется сообщить вам. Вы молоды, полны сил, умны – это сразу видно. Вы, верно, вдобавок ко всему, человек смелый. Надеюсь, у вас щедрое сердце. Только что вы побледнели, взглянув на принцессу Эпстейн, мою подопечную, а принцесса Эпстейн покраснела при виде вас. Вы с нею знакомы?
   Ролан молчал.
   – Ей грозит большая опасность, – медленно продолжал граф, – и вставший на ее защиту подвергнет себя опасности еще большей. Так вы знакомы?
   – Да, – отвечал Ролан, подняв глаза, – мы знакомы, сударь.
   – Право, славно сказано! – сказал граф, как-то невольно распрямляясь. – Это благородное дитя. Я полюбил ее оттого, что обрел в ней мою совесть, зло изгоняется добром… Не случалось ли вам получать удар кинжалом?
   Последние слова он произнес так смиренно, что у Ролана вырвался жест нетерпения; но граф смотрел куда-то в сторону и продолжал говорить как бы сам с собой:
   – Чтобы точно его опознать, мне б надо увидеть его ночью, спящим, склониться к самому его лицу…
   Затем, оборотясь к Ролану, который теперь уже едва мог хранить равнодушный вид, продолжал, повысив голос и с неожиданной теплотой:
   – Молодой человек, которого выхаживали в монастыре Бон Секур, это был он. Он не умер, он исчез. Как раз в ту ночь, в средопостную, на улице Нотр-Дам-де-Шан, нашли мертвеца. Это был не он, клянусь честью, я уверен, я ходил смотреть на труп; там была полиция, следствие; я очень рисковал, я убийца…
   Он задрожал всем телом и замолк.
   – Я сказал «убийца»? – пробормотал он, и волосы зашевелились у него на голове. – Не верьте мне, мы были вооружены оба; это была дуэль… а я-то считал, что он… Я верил, верил, что он украл двадцать тысяч у Маргариты!
   Ролан сказал – и это был итог целой бездны размышлений:
   – Как же вы стали опекуном принцессы Эпстейн?
   – Такой человек, как я, да? – вскричал граф, и живой ум сверкнул в его глазах. – Такой девушки, как она? Невероятно! Но так хотела Маргарита, а еще не было случая, чтобы вышло не по ее.
   – А кто такая эта Маргарита? – спросил Ролан, и волосы его взмокли от пота.
   Граф не ответил. Неясный ужас отразился в его глазах.
   – Отвечайте ж! – приказал молодой человек. – Я спросил вас, кто такая эта Маргарита?
   И добавил, понизив голос:
   – Я имею право знать!
   Граф снова зашептал:
   – Готов отдать все, что имею, и всю до капли свою кровь в придачу, только бы увидеть его живым! На чем я остановился? Человек, найденный на улице Нотр-Дам-де-Шан был убит выстрелом из пистолета в упор. Когда мне его показали, он был еще в карнавальном наряде, в костюме Буридана, плохо подогнанном, похоже, его обрядили уже мертвым. Так сказал следователь, который туда пришел. Меня-то этот костюм Буридана поначалу навел на размышления… Вам не случалось наряжаться в костюм Буридана, ну хоть раз-другой, Господин Сердце?
   Его взгляд с каким-то особым лукавством вопрошал Ролана.
   – Никогда! – решительно отрезал тот.
   – Никогда! – эхом повторил граф. – Вы не желаете исцелить совесть злосчастного человека! Если б я увидел его в живых, мне кажется, с моего сердца спал бы этот камень, который вот-вот раздавит меня. Но ведь это все же был поединок! У него тоже был в руках кинжал, как у меня; мы оба были в костюмах Буридана… Вы не припомните, Господин Сердце, сколько ж было в тот год Буриданов?
   Странное дело: при этих словах он сложил руки в отчаянной мольбе.
   Ролан перевел взгляд на девушек.
   – Мы им не нужны, – поспешил сказать граф. – Вы только дослушайте! Полиция и власти решили, что убитый – тот самый сбежавший из монастыря Бон Секур, хотя улизнул он в одежде женщины, его собственной сиделки. Его могли переодеть в костюм Буридана уже после того, как убили. Даже скорей всего так и было… С другой стороны, пистолетный выстрел искалечил его лицо до неузнаваемости… Он был неузнаваем для кого угодно, кроме меня. Я-то хорошо видел, что это не тот! Буридан с бульвара Монпарнас не погиб, понимаете ли, ведь никто так никогда и не нашел его трупа! Нет-нет! Он не умер, и, значит, я не убийца!
   Ролан холодно промолвил:
   – Вы мне так и не сказали, кто эта Маргарита?
   – А вы-то сами сказали: «Я имею право знать!» Так вот, я вам отвечу. Да, вы имели бы право знать, будь вы и вправду тем, кого я ищу; если же вы не тот, кого я ищу, – то не имеете… И я вам не скажу!
   Последние слова, при всей кажущейся твердости, были сказаны кротким тоном.
   – Принцесса Эпстейн, – отвечал Ролан совсем тихо, взяв его за руку и сильно ее сжав, – находится в большой опасности: вы сами сказали. Я люблю принцессу Ниту Эпстейн, сударь.
   – А кто вы такой, чтобы любить принцессу Ниту Эпстейн? – вскричал граф с громким хохотом, в котором угадывался помраченный рассудок.
   Девушки разом обернулись на этот шум.
   Не успел Ролан открыть рот для ответа, хохот графа перешел в глухой клекот. Он пошатнулся и жестом попросил сесть.
   – Господин Сердце, – сказал он голосом столь изменившимся, что Ролану стало жаль его, – перед вами несчастнейший человек. У меня благие намерения. Бог свидетель: если я еще держусь за жизнь, то это ради того, чтобы сделать доброе дело. Когда б Маргарита увидела вас, она узнала б вас, как узнал я, ибо знавала вас куда лучше моего. Маргарита – графиня дю Бреу де Клар, она моя жена! Ваши двадцать тысяч франков в ее руках принесли большой доход. Мы очень богаты.
   На сей раз, как ни странно, Ролан ничего не возразил на эти «ваши» двадцать тысяч франков. Он думал.
   Может, он уже давно узнал Маргариту в знатной и гордой женщине, занявшей место матери при той, которую любил?
   Маргарита Садула!
   Граф ждал. Лицо его просветлело. Более не требуя определенных признаний, он продолжал:
   – Господин Сердце, поймите меня правильно. Сейчас я болен, очень болен. Может, завтра я умру. Бывают часы, когда я немощней ребенка, я навсегда лишился той буйной силы, что в прежние, годы бросала меня очертя голову крушить любое препятствие. Я ненавижу Маргариту и люблю ее. Она убьет меня. Моя подопечная, принцесса Эпстейн, родилась в золотой люльке. Она никогда не знала иного воздуха, кроме воздуха дворцовых покоев; сам воздух в ее груди – и тот целое состояние. И вот представьте, принцесса Эпстейн разорена.