Феваль Поль. Карнавальная ночь

   Суди вас Бог, коль вы не заметили, как заурядны становятся такие гнусности. Газеты вечно пишут о них в тех леденящих душу затверженных выражениях, что придают особый колорит отделу происшествий. Подобные истории повторяются вновь и вновь, добавляются лишь подробности, раз от разу более омерзительные: пытки, голод, страшные рубцы от веревок… Вместо цепей теперь веревки: прогресс. Хотя от прогресса можно было ожидать и большего.
   Однако справедливо ли судить нашу великую эпоху лишь по ее вопиющим злодеяниям? Вы же не станете оспаривать истину, многажды проверенную печальным опытом человечества: порой дети попадаются на редкость противные! Но что это доказывает? Сейчас поясню.
   Это доказывает, что мы должны быть снисходительны к ушедшим столетиям и не заноситься – да не осудят и нас грядущие века! Ведь Настоящему так трудно отказать себе в невинном удовольствии высечь Прошлое, своего родителя…
   Наш случай являет собой образцовое современное опекунство. В усадьбе де Клар ничто не нарушает закона и благовоспитанности. Двери и окна всегда нараспашку, Нита де Клар пользуется полной свободой. Читатель убедится в том, узнав, что о замужестве с нею даже не заговаривали.
   Разве что однажды, в запущенном саду, примыкавшем к мастерской Каменного Сердца, удрученный граф пожелал принцессе Эпстейн найти молодого, благородного и отважного юношу, который полюбил бы ее.
   Как ни крути, ничего предосудительного в таком пожелании нет.
   Что до графини, она не помышляла об ином, как честно исполнить свой долг. Правда, при этом давая понять, сколь нелегок сей крест. В предместье Сен-Жермен смутно догадывались, что в один прекрасный день все неисчислимое наследство де Клар может быть оспорено и рассеется как дым.
   Уж не графиня ли позаботилась пустить эту молву?
   Случись такая беда или неудача, положение графини, разумеется, открывало ей пути отстаивать права своей подопечной. Никто не посмел бы усомниться в самоотверженности благородной дамы.
   Ее даже похвалили за то, что она окружила себя деловыми людьми, ибо кем еще могли быть те сомнительные личности, что вечно отирались в ее салоне? На долю политиков, не пробившихся к власти, остается частное предпринимательство. Во времена Луи Филиппа предместье Сен-Жермен пустилось в биржевые спекуляции. Помнят ли о том сейчас? Бог весть. Так или иначе, ничего путного из этого не вышло.
   У графини никогда не было близких друзей. Она довольствовалась своим умом и всегда действовала в одиночку. Если нужна была помощь – брала подручных, так сказать каменщиков, которые какое-то время таскали и клали кирпичи, даже не зная, что строят.
   Был в ее жизни не то чтоб друг, скорей наставник – господин Лекок. Этот наставник стал ей помехой – и погиб.
   Мы познакомились с графиней, когда она была еще совсем молода и не могла сама ворочать делами. Но уже тогда в ней видны были отчаянное честолюбие и необыкновенная дерзость.
   При следующей встрече мы застали ее могущественной, вознесшейся благодаря своей безудержной решимости.
   Сила ее коренилась в холодной, необузданной и, пожалуй, слепой самоуверенности. Порой оно даже полезно: не видя преграды, идешь напролом.
   Старшие моряки любят повторять: знай мы обо всех подводных рифах, ни за что не вышли бы в море. Ученые, составляющие карты донного рельефа, считают иначе; ведь старые моряки в институтах не обучались. Суда часто разбиваются, налетая на хорошо известные скалы…
   Графиня давно научилась лавировать между подводными рифами.
   В какие бы плавания ни пускалась эта прекрасная великосветская пиратка, можно было заранее сказать: она ни за что не пойдет широким и простым путем, проложенным гидрографами. Она верила в свою счастливую звезду, которая ни разу не подвела ее, а главное – полагалась на свои испытанные способности, не отягощенные предрассудками и никому не подотчетные. В конечном счете именно это и приносит немыслимые победы.
   Итак, мы у входа в усадьбу де Клар. На дворе вечер вторника 3 января 1843 года. Примерно в этот час бывшие служащие конторы Дебана во главе с Комейролем покидали гостиную Добряка Жафрэ, намереваясь переодеться дома в маскарадные костюмы. Все немного волновались, не зная, чего может от них потребовать Маргарита, на что решится.
   Тем временем в доме де Клар шли последние приготовления к празднеству, которое обещало быть великолепным.
   Крыльцо, превращенное в кущи диковинных растений, усыпанных благоухающими цветами, было ярко освещено; свет заливал и парадную лестницу, и превращенные в джунгли передние залы.
   По великолепно убранным гостиным, галереям и прочим залам, отданным под увеселения, ходили лакеи, зажигая люстры и лампы.
   В убранство вкладывали всю душу – и это было поистине прекрасное зрелище. Толпы людей слонялись без дела. Распорядители, командовавшие этими полчищами буфетчиков, официантов и прочей прислуги, силились внести хоть какой-то порядок в их хождения, но неразбериха воцарялась снова.
   И в этой суматохе из уст в уста шепотом разносилась короткая весть. По правде сказать, новость мало кого трогала, но уж больно она не вязалась с приготовлениями к пышному празднику: речь шла о трауре. Люди говорили: «Граф при смерти!»
   Граф дю Бреу де Клар, хозяин дома!
   Граф и впрямь был очень болен…
   …Но, похоже, не настолько, чтобы в последнюю минуту отменять бал.
   Что же стряслось с графом, которого здесь никто толком не знал? Он жил затворником, всем в доме заправляла графиня. Недуг был давний, граф всегда ходил бледный и печальный.
   Есть люди, которым всегда все известно. Прихожие – своего рода салоны. И служители роскоши хотя и не обитают в прихожих, но крутятся поблизости, подбирая отголоски тайн высшего света.
   Какой удивительный вестник светской жизни можно было бы выпускать, имея таких корреспондентов!
   В прихожей судачили не о болезни графа, а о ревности и о виконте Аннибале. Граф любил жену до страсти, она и сейчас того стоила, хотя, по сведениям, первое причастие приняла еще в царствование Людовика XVIII. А как умела одеться!
   В прихожей толковали и о «деловых людях», являвшихся дважды в неделю к чаю. И приходили к тому же, что и мы: из аристократов редко выходят удачливые дельцы.
   Рассказывали о кой-каких сценах, подсмотренных сквозь замочную скважину. Иной раз было слышно, как граф повышал голос, что делалось страшно. Такой мог в гневе разбить окно или голову, но эти вспышки были редки и быстро проходили.
   Словом, граф страдал и был очень болен.
   Вот так.
   В час, когда заканчивались приготовления к празднику, граф находился в своей спальне, которая располагалась прямо над бильярдной, превращенной в райские кущи. Охваченный лихорадкой, он лежал в постели. Днем его навестили три самых именитых врача, но вышли от него с неутешительными вестями. Должно быть, больному не суждено увидеть сверкающего великолепия этого празднества.
   Посетил его также простой лекарь, доктор Самюэль, но этот не в счет. Не могу сказать, чем именно человек вызывает к себе доверие, только доктор Самюэль ни у кого доверия не вызывал. Даже обитатели лакейской, захворав, не желали к нему обращаться.
   Наконец, ближе к вечеру появился последний врач. Его впервые видели в этом доме. Если и есть особая субстанция, внушающая доверие человеку, то сей врач, очевидно, обладал ею в полной мере. Уверяю вас, нет прекраснее славы врача. Врач в подлинном смысле слова, то есть такой, чье искусство служит равно нищему и королю, – немыслим без доброты и преданности делу. Такие врачи существовали, встречаются и в наши дни. Имена их повторяют бедняки и сильные мира сего, ведь пред ликом смерти они равны! Когда при смерти монарх, его любящая родня готова пасть на колени перед спасительной наукой точно так же, как семья угольщика у одра своего кормильца. У первых, видимо, больше надежд, у вторых – отчаяния, но кто измерит глубину этих чувств?
   Именно таким благодетелем великих и малых был доктор Абель Ленуар. С утра до ночи он без устали носился меж дворцов и лачуг, не забывая навестить и больницу, выставку нищеты, где на него молились. Его знала вся Европа, и даже завистники, умеющие разглядеть пятна хоть на солнце, не могли ни в чем его упрекнуть. Несмотря на громадный талант и бесчисленных больных, он жил на те шесть тысяч ренты, что оставил ему отец.
   Мы уже встречались с ним в самом начале нашего повествования, у постели несчастной вдовы герцога де Клар.
   Мы хорошо знаем его, и если давно о нем не упоминали, то потому лишь, что пути его не пересекались с нашей повестью.
   А раз мы очутились у постели тяжелобольного, то немудрено снова встретить здесь доктора Ленуара.
   Рабочие и слуги внизу говорили:
   – Если уж этот не спасет господина графа, то ничто ему не поможет.
   Доктор Абель Ленуар сидел у постели графа Кретьена Жулу дю Бреу, держал его руку и считал пульс, глядя на секундную стрелку своих часов.

ДОКТОР АБЕЛЬ ЛЕНУАР

   Комната была просторная, хорошо проветриваемая. Две большие лампы стояли на камине так, чтобы их свет не резал глаз. Кровать со столбиками по углам, на которой лежал граф дю Бреу де Клар стояла посреди обширного, обнесенного балюстрадой алькова, куда вели ступени.
   Подле кровати стояла графиня в дневном платье, но уже причесанная для бала. Ее прекрасные черные волосы были украшены бриллиантами в алой оправе, рубинами, кораллами и огненно-красными цветами, низвергавшимися подобно лаве, ведь по замыслу графине предстояло изображать на балу вулкан. Ее нежная и грустная улыбка вполне подобала обстановке, но как-то не подходила к прическе.
   Доктор Абель Ленуар, как мы уже сказали, сидел, обхватив одной рукой запястье больного, а в другой руке держа часы. За прошедшие одиннадцать лет он мало изменился. Его взор был все так же прям и серьезен, вот только в волосах появились серебряные пряди, а в петлице сюртука – розетка Почетного легиона.
   Его умные спокойные глаза больше следили за лицом больного, чем за секундной стрелкой.
   Жулу лежал, откинувшись на подушки, повернув голову вправо и приоткрыв глаза.
   – Прошу вас, Кретьен, – сказала графиня, – разрешите мне разослать посыльных к нашим друзьям и сообщить, что бал отменяется.
   – Жар очень силен, – тихо сказал доктор. Губы больного приоткрылись.
   – Разрешите! – повторил он.
   Нельзя понять, что означало это повторенное графом слово: то ли усилие слабеющего рассудка в надежде осмыслить сказанное, то ли горький, болезненно-насмешливый упрек.
   – Оркестр будет под спальней? – спросил доктор.
   – Нет, – ответила Маргарита, – оркестр будет далеко, в средней части дома.
   – А в комнате под спальней будут танцы?
   – Что вы! Ее можно и запереть.
   Доктор не спускал глаз с больного, чьи веки оставались закрыты.
   — Это ни к чему, – сказал он после минутного раздумья. – От бала графу хуже не станет, вот разве что…
   Он замялся.
   – …разве что ему не по душе сам праздник… – договорил доктор, поймав вопросительный взгляд Маргариты.
   Маргарита воздела к потолку свои прекрасные руки.
   – Боже мой! – прошептала она. – Не по душе моему бедному мужу!
   Доктор сдержано кивнул, а граф с трудом произнес:
   – Нет-нет, вовсе нет, скорее напротив.
   Во взгляде врача мелькнуло сомнение.
   – Сударыня, – сказал он, – я напишу, что необходимо делать.
   Стол графа стоял в другом конце комнаты. Графиня поманила доктора туда.
   – Как по-вашему, – тихо спросила она, открывая ящик с бумагой, – что с графом?
   – Сердце больное, – отвечал доктор Ленуар, – нервы расстроены, спазмы, крайняя душевная подавленность… Очевидно, сударыня, тому есть причины?
   Но встречный взгляд Маргариты, честный и невинный, выражал лишь одно: глубокое горе.
   – Ума не приложу, что могло его огорчить, – прошептала она. – Нет, решительно ничего не припоминаю.
   – Ладно, сударыня, – прервал ее доктор. – Положим, никакой причины нет.
   Он сел за стол.
   – Доктор, – снова робко заговорила Маргарита, – мы очень богаты, и я готова отдать половину своего состояния тому, кто спасет моего бедного мужа.
   Доктор перестал писать и поднял голову. Перед его доброй, открытой улыбкой Маргарита опустила глаза.
   – Сударыня, – сказал он, – долг врача – всегда делать все, что в его силах. Врачу таких наград не надо.
   – Он совсем плох? – по-настоящему плача, с трудом проговорила графиня.
   – Да, сударыня.
   – Неужели до утра не?..
   Она не смогла закончить.
   Доктор взял перо, начал писать и сухо, с расстановкой произнес:
   – Нет, сударыня… Вот разве что…
   Второй раз он обрывал речь на этих словах, но тогда вопроса он не дождался; теперь его спросили:
   – Разве – что? – с тревогой повторила Маргарита.
   – Сударыня, – сказал доктор, – вот указания. Им надо следовать неукоснительно. Завтра днем я зайду.
   – Так мы всю ночь будем без вашей помощи? – воскликнула графиня. Внезапно лицо ее озарилось надеждой. – Выходит, вы не согласны с мнением коллег? – спросила она.
   – Нет, сударыня, – тихо-тихо произнес Ленуар. – Одно из двух: либо это (он указал на листок) принесет облегчение, либо все разрешится очень быстро.
   Графиня тяжко вздохнула. Доктор взял шляпу и перчатки, собираясь уходить.
   – Не уходите, доктор, – вдруг еле слышно произнес граф.
   Но Маргарита опередила доктора, в один миг очутившись у постели больного.
   – Вам что-нибудь нужно, Кретьен?
   – Я хочу поговорить с господином Ленуаром наедине, – ответил граф.
   Маргарита склонилась над мужем, и косой луч лампы осветил прекрасные черты ее лица.
   Доктор задумчиво смотрел на нее.
   Он не расслышал, что прошептала она на ухо больному, но ответ прозвучал внятно:
   – Я хочу увидеть тебя в этом наряде! Никогда еще я не любил тебя так!
   Меньше всего доктор ожидал услышать признание в любви. Лицо его выразило глубокое удивление, смешанное с жалостью.
   Маргарита сказала еще что-то, и больной пробормотал:
   – Не бойся, я жил и умру твоим рабом!
   – И, конечно, моим господином! – поднимаясь, весело произнесла Маргарита. – Доктор, я обещала провести ночь у его постели, но он не хочет. Поэтому я вас оставляю.
   Она послала мужу воздушный поцелуй и, проходя мимо Ленуара, добавила:
   – У него совсем плохо с головой, доктор! При мне он никогда еще так не бредил!
   В ее прекрасных глазах стояли слезы. И опять они были настоящими.
   – Он мне сказал… – выговорила она сквозь рыдания, но задохнулась и крепко сжала руку врача. – Мы любили друг друга, господин Ленуар, – сказала она. – Одиннадцать лет счастья… и вдруг эта ужасная, ужасная развязка! Бедняжка потерял рассудок, он умирает безумцем!
   – Не тревожься, милый, – обратилась она к мужу, – я сама принесу тебе микстуру. Ах, господин Ленуар, вы бы только знали, как мне тяжело!
   Она еще раз сжала доктору руку и вышла. Граф минуту выждал, потом широко открыл ввалившиеся глаза.
   – Сядьте сюда, доктор, поближе, – сказал он, – прошу вас.
   Ленуар придвинул стул к кровати. Больной продолжал, как бы рассуждая вслух:
   – Она сейчас принесет микстуру… сама!
   – Да, она так сказала, – откликнулся доктор.
   – Она сама! – повторил больной, уставясь в пустоту.
   – А вы бы предпочли, чтоб микстуру принес кто-то другой? – спросил Ленуар.
   Больной ничего не ответил.
   – Мне кажется, – вдруг сказал он, – что попади я снова в родные места, в нашу усадьбу, где на дворе мать кормила кур, где крест в конце улицы, узкие полоски полей, живые изгороди вокруг… Мне кажется, тогда я смог бы снова дышать, надеяться и жить.
   – Иногда воздух родных краев и впрямь оказывается целебен, – сказал доктор. – Откуда вы родом?
   – Из Бретани, – ответил больной.
   – Бретонцы дорожат своей родиной, – задумчиво прошептал Ленуар.
   – Я дорожу памятью об отце и матери, – резко перебил граф.
   Оба умолкли. Затем больной снова заговорил; голос звучал слабее:
   – Там еще живы мои пожилые сестры. Наш отец был благороднейшим человеком, господин Ленуар, а мать – святой. На моей совести тяжкий грех: я предал память тех, кто так любил меня. Да-да, тяжкий грех!
   Он снова закрыл глаза.
   Снизу доносился приглушенный шум последних приготовлений. То слышался удар молотка, то звук настраиваемого инструмента, а то просто взрыв хохота.
   – Как вы думаете, – спросил вдруг граф, – можно вылечить человека, если он очень болен… как я, но не говорит врачу всей правды?
   – Можно, – ответил Ленуар, – когда врач догадался, о чем умалчивает больной.
   Кретьен Жулу из-под прикрытых век украдкой взглянул на врача.
   – У меня чахотка? – спросил он.
   – Ничего похожего, господин граф. У вас невроз околосердечной сумки и бронхов, и кашель ваш чисто спазматический.
   Больной покачал головой и пробормотал:
   – Это мне непонятно. Вы догадались, о чем я вам не смог сказать, господин Ленуар? – с сомнением в голосе прошептал граф дю Бреу.
   – Разумеется, – ответил доктор.
   Жулу с живостью здорового человека приподнялся на постели, широко раскрыв глаза.
   – Вот как? – удивился он. – Разумеется? Вы сказали «разумеется»!?
   – Господин граф, – произнес доктор, – вы отравлены.
   Кровь отхлынула от щек Жулу, и он пробормотал:
   – Но кто же вам сказал? Кто вам это сказал?
   – Смею вас уверить, господин граф, мне об этом никто не говорил, но вот уже двадцать лет я занимаюсь тем, что лечу тело, изучая душу больного.
   – Если б вы знали, как я ее люблю! – пробормотал Жулу, судорожно сжимая руки под одеялом.
   – Я знаю, как вы ее любите, – выразительно произнес Ленуар.
   В глазах больного внезапно появился страх.
   – Что бы ни случилось, не вините ее, – пробормотал он. – Я исповедовался, как положено христианину; и примирился с Богом, который все прощает… все! Я готов к смерти! Я даже рад, что умру!
   – Вы больше ничего не желаете мне сказать? – спросил доктор Ленуар.
   – Узнать бы, чем она меня отравила… – пробормотал несчастный, натягивая одеяло на покрывшееся испариной лицо.
   – В таком случае, граф, вы должны мне помочь. Попробуем разобраться вместе.
   – Разобраться! – повторил Жулу. – Разве медицина не сможет распознать следы яда?
   – В вашем случае следов не останется.
   – Доктор, она хороша, как ангел, и хитра, как дьявол. Она придумала какой-нибудь новый яд…
   – Возможно, – сказал Ленуар с ласковой улыбкой, словно ребенку.
   Эта неожиданная улыбка сразу прибавила графу сил.
   – Вы думаете, у нее есть сообщники? – спросил доктор.
   – Нет… В этом деле нет.
   – А в другом?..
   Доктор замолк.
   – Обещайте, что не причините ей зла, – умоляюще произнес Жулу. – Мысль, что хоть один волосок упадет с ее головы, доставляет мне невыразимые страдания.
   – Однако мысль убить ее не раз приходила вам в голову? – еле слышно промолвил доктор.
   – О да! Много раз! – воскликнул больной, прижимая ладонь ко лбу. – Она превратила меня в ничтожество.
   – Господин граф, – строго заговорил Ленуар, – я врач; все, что я слышу, остается между больным и мной.
   Граф протянул ему дрожащую холодную руку.
   – Чтобы вас отравить, – продолжал доктор, – надо было подмешивать нечто в вашу еду или питье, и какие-то движения могли вызвать у вас подозрения. Было такое?
   – Да… И я видел эти движения.
   – При каких обстоятельствах?
   – Вечером, когда пили чай… У нас были гости, наши общие знакомые…
   – Возможно, и мои тоже, – со странным выражением сказал доктор.
   Жулу промолчал.
   Ленуар улыбался по-прежнему.
   – И чай показался вам горьким? – снова спросил он.
   – Я решил, что сошел с ума, – пробормотал Жулу. – Ведь в иные минуты она тоже меня любит – пылко, самозабвенно!
   – Будем считать это бредовыми подозрениями, – сказал доктор, – но что их вызвало? Какой привкус был у чая?
   – Никакого.
   Доктор придвинулся еще ближе к больному.
   – Сударь, – сказал он, принизив голос, – я очень давно знаю вас и вашу жену.
   Жулу насторожился.
   – Не бойтесь меня, – продолжал доктор. – Мое дело – исправлять зло, причиненное дурными или заблудшими людьми, а вовсе не карать виновных. А удивляться нечему, господин граф, ведь на свете тысяча дорог, которые сходятся, но так и не пересекаются. Мы даже не подозреваем, сколько внимательных глаз наблюдает за каждым нашим поступком. Если бы меня к вам не позвали, я бы не пришел, хоть играю не последнюю роль в судьбе этого дома. Ваше счастье, граф, что вы сейчас лежите в постели. Повторяю: не надо меня бояться, я не желаю вам зла.
   Бедный Жулу вовсе не боялся, но был в полном недоумении. Тайный смысл слов врача ускользал от него.
   – У вашего чая, – произнес вдруг доктор, – потому не было никакого привкуса, что туда ничего не подсыпали. И все ж, не случись меня, вы бы умерли от отравления.
   Больной не мигая уставился на него.
   – Вы же знаете, что она хочет стать герцогиней де Клар, так ведь? – тихо, но проникновенно произнес Ленуар.
   На висках Жулу выступили крупные капли пота.
   – Вас беспрестанно тревожит одна дикая мысль, доводящая вас до безумия, – продолжал доктор. – Я же сказал: жизненные пути нередко сходятся, да еще как. В ночь, когда вы пьянствовали в доме Корней, я сидел у постели бедного студента, который дорого заплатил за некие невинные шалости. И из комнаты несчастной женщины, сына которой вы закололи, выходил тогда тоже я.
   Страшный крик вырвался из груди Жулу.
   – Клянусь честью и Господом нашим, – вставая, сказал Ленуар, – я пришел лишь затем, чтобы вылечить вас. Других намерений у меня нет.
   Но выражение страха не исчезло с лица Жулу.
   – Вот тогда-то она и отравила вас, граф, – вздохнул Ленуар, коснувшись рукой его лба и не сводя отныне с графа пристальных глаз.
   Больной бессильно откинулся на подушку, и черты его внезапно прояснились, словно он неожиданно испытал большое облегчение.
   – Спасибо, – прошептал он. – О да, вы не желаете мне зла!
   – Стоя у постели несчастного студента, – продолжал доктор, – я услышал странные, поразившие меня слова. Вы тогда сказали: я «первый муж» Маргариты…
   Из груди Жулу вырвался стон. Доктор же продолжил:
   – Ваш чай, господин граф, ничем не был отравлен, кроме этих слов. Маргарита Садула отравительница не простая; она убивает оружием невидимым, метким, испытанным, не оставляющим следов. Вскрытие трупа не в силах обнаружить мысли или слова, а ведь мысли и слова могут убить даже самого здорового человека.
   Жулу задумался. Он был мрачен и изнурен напряженной работой мозга.
   – Вы назвали ее Маргаритой Садула, – пробормотал он.
   – Я вам сказал, – с горькой усмешкой произнес доктор, – что очень давно знаю вашу жену. Тринадцать лет назад в Париж прибыл совсем юный лихой морской офицер по имени Жюльен Ленуар…
   – Жюльен! – задохнулся Жулу. – Жюльен Ленуар! Это был ваш брат?!
   – Маргарита Садула была тогда сущей красавицей, вы, конечно, помните, – сказал доктор, – и между двумя молодцами произошел поединок. Они дрались в кафе на углу улицы Кампань-Премьер и бульвара Монпарнас, на столе, где у каждого было места ровно столько, чтобы убить иль быть убитым. Вы угадали, господин граф, Жюльен был мне братом, и его смерть – величайшая утрата всей моей жизни.
   – И вам ведомо, кто был его соперник? – срывающимся голосом спросил больной.
   Доктор наклонился к нему, дружески погладил по плечу и сказал:
   – А лежавший одиннадцать лет назад в крови на углу Кампань-Премьер и бульвара Монпарнас в последнюю ночь карнавала, он разве вас не простил?
   – О! – только и смог выговорить Жулу. – Вам все известно! Маргарита погибла!
   – Я уже говорил и повторю снова, – спокойно и медленно произнес Ленуар, – карать не мое дело. Если эта женщина не будет становиться на моем пути, и не будет мешать делать добро, пусть живет без опасений и пусть у нее будет достаточно времени для покаяния!
   – Она раскается! – воскликнул Жулу. – Она уже раскаивается! Мы говорили об этом. Знали бы вы, какие бездны нежности скрывает эта мятущаяся душа, хотя временами кажется, что ею движет сам черт. Чтобы ее узнать, надо прожить с ней рядом долгие годы. А вы видели одну кровавую сторону ее жизни…
   – Я вижу вас на этой кровати, похожего в ваши тридцать четыре года на изможденного, умирающего старика. И это вы, Жулу, граф дю Бреу! А ведь в вашем роду живут чуть ли не до ста лет!
   – Клянусь, – сказал больной, умоляюще сложив руки, – она очень добра ко мне последние дни. Спросите у принцессы Эпстейн! Я не подозреваю ту, что вернула мне совесть. И никогда – слышите! – никогда она не причинила зла Ните де Клар. Знаете, что она решила? Она так великодушна, она хочет соединить Ниту и Ролана, который имеет право владеть всем… Она сама мне сказала…
   – А вы и поверили! – задумчиво пробормотал доктор.
   – Как же мне ей не верить? – простодушно спросил Жулу. – Она видит, что проиграла, она испугалась, хочет искупить вину.
   – Не в характере Маргариты Садула признавать себя побежденной, – словно размышляя вслух, сказал доктор.
   – Вы ее враг, господин Ленуар, – сказал Жулу, – вам есть за что осуждать ее, но клянусь вам, она очень переменилась!
   – Только что я слышал, – сказал доктор, как вы говорили: «Она сейчас сама принесет микстуру», и голос ваш при этом дрожал.