Страница:
Присутствовавшие, хотя и были напуганы, остались довольны речью Бофиса. Они действительно были авантюристами. Им удалось вызвать дьявола, и теперь они не имели ничего против сделки с ним. Пожалуй, только Жафрэ сбежал бы, если бы ему открыли двери. А потом все равно вернулся бы.
Дьявол был груб и резок, однако отчаянным молодым людям он пришелся по вкусу. Никто не возражал против веревки, якобы наброшенной каждому на шею. Лафонтен доказал нам, что есть веревка и – веревка, а уж он-то знал, о чем говорил: цепной пес гордится своим ошейником.
Окинув собрание удовлетворенным взглядом, месье Бофис сказал:
– Комейроль, старина, поскольку прежние чины сохраняются, за тобой остается место первого клерка. Кроме того, я назначаю тебя ближайшим помощником госпожи виконтессы. Если ты полагаешь себя умнее, чем она, попробуй поводить ее за нос. Но берегись, она тонкая штучка! Принеси бумажник.
Когда прозвучали слова «госпожа виконтесса», Жулу, доселе не подававший признаков жизни, слабо зашевелился. Маргарита с беспокойством наблюдала за ним.
Комейроль принес бумажник. Господин Бофис протянул его Маргарите.
– Создатель, вообще говоря, не нуждается ни в ком, – торжественно произнес он. – К его услугам самые выдающиеся люди Франции. Однако случается, что в рядах братьев образовываются бреши, все мы смертны. Посему Создатель пожелал нанять дворянина для блестящей операции. Поле для нее уже вспахано, засеяно, удобрено, и в богатом урожае нет сомнений. Суть операции вам разъяснят позднее. Виконтесса Жулу, не соблаговолите ли вы стать пастушкой этого симпатичного стада, которое, как я полагаю, будет играть роль друзей и подданных нашего дворянина? Согласны ли вы принять участие в большой игре?
Маргарита открыла было рот, чтобы ответить, но тут Жулу поднял голову. Его угрюмое лицо было бледно, волосы слиплись от пота. Он в упор уставился на господина Бофиса и произнес:
– Замолчите, вы! Я запрещаю вам произносить имя моего отца!
Все знали «дурака» Маргариты Садула, и никто не ожидал от него подобного поступка.
Маргарита, побелев и стиснув зубы, бросила на своего раба взгляд, дышавший презрением и злобой.
– Что ты такое говоришь! – воскликнула она, словно отчитывала ребенка. – А ну-ка повтори!
– Я сказал то, что думаю, – ответил Жулу, пряча блуждающий взгляд за густыми светлыми ресницами. – Тебе меня не испугать. Никому меня не испугать. Никому меня не испугать!
Господин Бофис сел верхом на стул и уперся подбородком в спинку, поглядывая по очереди то на Маргариту, то на ее «дурака». Комейроль, чувствовавший смутную обиду, злорадно улыбнулся. Остальные ждали, что будет дальше, испытывая любопытство или беспокойство.
Маргарита положила руки на плечи Жулу. От гнева она лишилась дара речи.
– Твой отец нищий – пробормотала она наконец, обезумев от ярости. – Твоя мать…
Она не закончила. Жулу выпрямился во весь рост и с убийственным хладнокровием произнес:
– Ты хочешь, чтобы я тебя убил?!
– Ах ты черт! – пробормотал месье Бофис. – А как хорошо все было минуту назад! Видать, между благородными молодоженами не все ладно… Если малышка не будет виконтессой, ничего не получится.
Вены на висках Жулу вздулись. Он занес руку над головой Маргариты, которая отвечала ему свирепым взглядом.
– Поглядите-ка на них! – коротко рассмеялся Летаннер.
– У дурака в жилах кровь, а не водица, – заметил Комейроль.
– В жилах… и кое-где еще! – раздался голос Маргариты. – Я могла бы сказать, где у него кровь!
– А, ты об этом! – устало сказал Жулу, и рука его безвольно упала вдоль тела. – Можешь говорить, что хочешь, моя милая. С тех пор как я не могу больше спать спокойно, жизнь мне не дорога.
Собрание жадно вслушивалось в слова Жулу. Но Маргарита пресекла его откровения, закрыв ему рот рукой.
Жулу поцеловал ладонь своей госпожи, и на его глаза навернулись слезы. Он пошатнулся. Маргарита обняла его и прошептала на ухо:
– Ты не понимаешь, от чего ты отказываешься, мой бедный Кретьен!
– Это правда! – медленно и печально заговорил Жулу. – Я никогда не понимал. Если бы понимал, разве я был бы здесь? Ты меня разбудила, моя милая, когда вытащила кольцо и стала рассказывать, что на нем выгравировано. Ты-то понимаешь! Ты все понимаешь! Пока ты говорила, я увидел герб, висящий над буфетом там, в столовой нашего дома. Я увидел отца и мать, и двух сестер. Они ужинали, потому что был праздник, и говорили обо мне. Скоро наступит день, не правда ли? Ночь была долгой, но и ей, как всегда, придет конец. В шесть часов позвонят к мессе. И все они – мужчина и три женщины – пойдут в церковь, ибо в наших краях еще живы старинные обычаи. Начнется Великий пост. Мать дважды прочтет молитву, один раз за себя, другой – за того, кто уехал в Париж и забыл их. В Париже его кличут дураком, а там о нем говорят: «Что поделать, мой сын предпочитает Париж. Почему, он и сам не знает, он ничего не знает. Он прислуживает этой девице. Дурачок, он исполняет все, что ему велят, все!..» Но зачем она заговорила о гербе? Я отдам ей все, что она захочет. Все, что у меня есть и чего у меня нет, я не слуга ей, я – ее пес… Но отдать ей имя моей матери было бы грешно. Слышите, я не хочу, чтобы она его носила. Никогда! Никогда!
Жулу уронил голову на руки. Маргарита сделала жест, отлично понятый всеми. Господин Бофис немедленно поднялся, говоря:
– Не прогуляться ли нам по террасе. Здесь стало душновато.
Он взял под руку Комейроля, который сказал ему:
– Бретонцы упрямы. Боюсь, ей его не одолеть.
– Ей-то! – усмехнулся месье Бофис. – Да она слопает его живьем без перца, соли и горчицы. И тебя в придачу!
Проходя мимо Маргариты, он тихо прибавил:
– Этот парень – то, что нам нужно. Он великолепен! Добудьте нам его, дорогуша!
Маргарита не обернулась.
– Какого дьявола они хотят от этого дурака? – спросил миляга Жафрэ у Летаннера. – Он ведь в Бога верит!
– Я думаю, – ответил Летаннер, – они хотят выдать его за пэра Франции.
Подошли остальные клерки. Делопроизводитель и двое самых молодых служащих выглядели задумчивыми и важными, как и подобает заговорщикам.
– Дружище, – сказал Муанье, обращаясь к Жафрэ, – вот как надо задавать жару цивилизованному обществу!
Маргарита и Жулу остались одни. Маргарита резко положила руку на голову Жулу, тот вздрогнул и отстранился.
– Оставь меня, – пробормотал он. – Все кончено. Я хочу вернуться домой.
– Кретьен, кое-кому известно о том, что ты сделал, – тихо сказала Маргарита.
– Лжешь! – воскликнул Жулу. – Ты не могла проговориться. Ты слишком боишься смерти! – И добавил, распрямляя плечи: – А вот я не боюсь!
Маргарита накручивала на пальцы волосы Жулу. Подобие улыбки появилось на его лице.
– Я люблю, когда ты делаешь мне больно, – мечтательно произнес он.
– Замолчи, – откликнулась Маргарита, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно жалобнее. – Ты оскорбил меня перед всеми, ты меня презираешь!
– Это правда, – подтвердил Жулу, – я тебя презираю.
Он смотрел вниз, поэтому он не видел, как вспыхнул взгляд Маргариты.
Начинался день. Сквозь стекла, тронутые инеем, проникал сероватый свет. Через полуоткрытое окно доносились звуки раннего утра. В первый день поста Париж и не думал просыпаться в такую рань, он только собирался отправиться ко сну. На улице все еще слышались хриплые голоса, уставшие от переполнявшего их веселья.
Маргарита взяла стул и уселась рядом с Жулу. Они почти не разговаривали. Внезапно Жулу застонал и разразился слезами. Стоявшие на террасе, посмеиваясь, наблюдали за ним через окно. Маргарита, напротив, улыбалась и выглядела весьма решительно.
Господин Бофис, задержавшись у окна, проговорил с восхищением:
– Она прекрасна, как демон, эта негодяйка!
Спустя десять минут Маргарита с торжествующим видом обернулась к террасе.
– Дело сделано! – объявил месье Бофис. – Идемте! Он вошел первым, остальные последовали за ним.
Жафрэ закрыл окно.
– Ну что? – осведомился месье Бофис. Маргарита поцеловала Жулу в лоб и ответила:
– Он все понимает, мой бедный Кретьен!
– Господа, кричите «ура»! – сказал Бофис. – Ваше благополучие обеспечено!
Присутствовавшие послушно захлопали в ладоши и закричали: «Ура! А то мы уже начали замерзать».
– Завтра вечером, – продолжил Бофис, – я буду иметь удовольствие принять вас в агентстве Лекока. Те, кто захочет остаться в конторе, пусть остаются. Тем, кто не захочет, я предоставляю по первой просьбе все, что они пожелают.
– И даже деньги? – осведомился Летаннер.
– Тем более деньги, – ответил Бофис.
На этот раз аплодисменты были более искренними, и месье Бофис очутился в окружении радостных лиц.
– Однако, – с легким сомнением в голосе произнес он, – господин виконт пока не проронил ни слова.
Жулу колебался. Он был смертельно бледен, глаза лихорадочно блестели.
– Я, кажется, понял, чего вы от меня хотите, – произнес он наконец изменившимся голосом. – Я тоже слышал песню Комейроля. Я стану старшим в семье, которая будет есть мою плоть и пить мою кровь. Отлично. Я совершеннолетний, я имею право подписывать что угодно, хоть договор с Сатаной, и я его подписываю.
Высоко держа голову, он протянул широким жестом руку Маргарите. Та прижала его руку к своей груди.
– Он и в самом деле великолепен! – сказал король Комейроль.
Бофис, стоявший за спиной Маргариты, наклонился к ее уху:
– Ох и отомстим же мы этому невеже, а, дорогуша? – Затем он громко добавил покровительственным тоном: – Благословляю вас, дети мои. А сейчас пора спать. Мы отлично поработали сегодня.
В этот момент на лестнице раздался веселый молодой голос: «Эй! Контора Дебана!» Дверь сотряслась от раскатистого стука.
– Леон Мальвуа! – воскликнул Комейроль. – Дорога ложка к обеду, а сейчас мы уже сыты.
Господин Бофис велел открыть дверь и сделал знак присутствующим молчать.
Леон был в обычном платье, в руке он держал две шпаги, завернутые в плащ.
– Кто соизволит быть моими секундантами? – сказал он. – Здравствуйте, друзья! Здравствуй, Маргарита. Вы уже поужинали? Тогда давайте завтракать. Некий благородный простофиля ждет меня в двух шагах отсюда, за кладбищем Монпарнас, для того чтобы убить, потому что он нашел в ногах моей постели косынку вот этой девицы.
И, смеясь, он указал пальцем на Маргариту.
Воцарилась глубокая тишина. Маргарита стояла неподвижно, словно статуя. Жулу поднялся. Глаза его пылали благородным гневом и одновременно какой-то мрачной радостью.
– Господин Леон де Мальвуа, – отчетливо произнес он, – человек, который должен был вас ждать за кладбищем Монпарнас, мертв. Он оскорбил мою жену, и я его убил. Вас я тоже собираюсь убить, господин Леон де Мальвуа, потому что вы только что оскорбили мою жену!
Волнение охватило присутствующих. Господин Бофис подмигнул, глядя на Маргариту. Смертельная бледность покрыла ее лицо.
– Не беспокойся, – продолжал Жулу, становясь все более величественным. – Если я принадлежу всем, кто здесь есть, то и они принадлежат мне, кроме господина Леона де Мальвуа, отважного и знатного молодого человека. Возвращайся домой. Мы выйдем отсюда вшестером – два дуэлянта и четыре секунданта. Все будет так, как положено между честными людьми. О том, что господин Леон де Мальвуа видел, слышал или догадался сегодня утром, он никогда никому не расскажет!
В МОНАСТЫРЕ
Дьявол был груб и резок, однако отчаянным молодым людям он пришелся по вкусу. Никто не возражал против веревки, якобы наброшенной каждому на шею. Лафонтен доказал нам, что есть веревка и – веревка, а уж он-то знал, о чем говорил: цепной пес гордится своим ошейником.
Окинув собрание удовлетворенным взглядом, месье Бофис сказал:
– Комейроль, старина, поскольку прежние чины сохраняются, за тобой остается место первого клерка. Кроме того, я назначаю тебя ближайшим помощником госпожи виконтессы. Если ты полагаешь себя умнее, чем она, попробуй поводить ее за нос. Но берегись, она тонкая штучка! Принеси бумажник.
Когда прозвучали слова «госпожа виконтесса», Жулу, доселе не подававший признаков жизни, слабо зашевелился. Маргарита с беспокойством наблюдала за ним.
Комейроль принес бумажник. Господин Бофис протянул его Маргарите.
– Создатель, вообще говоря, не нуждается ни в ком, – торжественно произнес он. – К его услугам самые выдающиеся люди Франции. Однако случается, что в рядах братьев образовываются бреши, все мы смертны. Посему Создатель пожелал нанять дворянина для блестящей операции. Поле для нее уже вспахано, засеяно, удобрено, и в богатом урожае нет сомнений. Суть операции вам разъяснят позднее. Виконтесса Жулу, не соблаговолите ли вы стать пастушкой этого симпатичного стада, которое, как я полагаю, будет играть роль друзей и подданных нашего дворянина? Согласны ли вы принять участие в большой игре?
Маргарита открыла было рот, чтобы ответить, но тут Жулу поднял голову. Его угрюмое лицо было бледно, волосы слиплись от пота. Он в упор уставился на господина Бофиса и произнес:
– Замолчите, вы! Я запрещаю вам произносить имя моего отца!
Все знали «дурака» Маргариты Садула, и никто не ожидал от него подобного поступка.
Маргарита, побелев и стиснув зубы, бросила на своего раба взгляд, дышавший презрением и злобой.
– Что ты такое говоришь! – воскликнула она, словно отчитывала ребенка. – А ну-ка повтори!
– Я сказал то, что думаю, – ответил Жулу, пряча блуждающий взгляд за густыми светлыми ресницами. – Тебе меня не испугать. Никому меня не испугать. Никому меня не испугать!
Господин Бофис сел верхом на стул и уперся подбородком в спинку, поглядывая по очереди то на Маргариту, то на ее «дурака». Комейроль, чувствовавший смутную обиду, злорадно улыбнулся. Остальные ждали, что будет дальше, испытывая любопытство или беспокойство.
Маргарита положила руки на плечи Жулу. От гнева она лишилась дара речи.
– Твой отец нищий – пробормотала она наконец, обезумев от ярости. – Твоя мать…
Она не закончила. Жулу выпрямился во весь рост и с убийственным хладнокровием произнес:
– Ты хочешь, чтобы я тебя убил?!
– Ах ты черт! – пробормотал месье Бофис. – А как хорошо все было минуту назад! Видать, между благородными молодоженами не все ладно… Если малышка не будет виконтессой, ничего не получится.
Вены на висках Жулу вздулись. Он занес руку над головой Маргариты, которая отвечала ему свирепым взглядом.
– Поглядите-ка на них! – коротко рассмеялся Летаннер.
– У дурака в жилах кровь, а не водица, – заметил Комейроль.
– В жилах… и кое-где еще! – раздался голос Маргариты. – Я могла бы сказать, где у него кровь!
– А, ты об этом! – устало сказал Жулу, и рука его безвольно упала вдоль тела. – Можешь говорить, что хочешь, моя милая. С тех пор как я не могу больше спать спокойно, жизнь мне не дорога.
Собрание жадно вслушивалось в слова Жулу. Но Маргарита пресекла его откровения, закрыв ему рот рукой.
Жулу поцеловал ладонь своей госпожи, и на его глаза навернулись слезы. Он пошатнулся. Маргарита обняла его и прошептала на ухо:
– Ты не понимаешь, от чего ты отказываешься, мой бедный Кретьен!
– Это правда! – медленно и печально заговорил Жулу. – Я никогда не понимал. Если бы понимал, разве я был бы здесь? Ты меня разбудила, моя милая, когда вытащила кольцо и стала рассказывать, что на нем выгравировано. Ты-то понимаешь! Ты все понимаешь! Пока ты говорила, я увидел герб, висящий над буфетом там, в столовой нашего дома. Я увидел отца и мать, и двух сестер. Они ужинали, потому что был праздник, и говорили обо мне. Скоро наступит день, не правда ли? Ночь была долгой, но и ей, как всегда, придет конец. В шесть часов позвонят к мессе. И все они – мужчина и три женщины – пойдут в церковь, ибо в наших краях еще живы старинные обычаи. Начнется Великий пост. Мать дважды прочтет молитву, один раз за себя, другой – за того, кто уехал в Париж и забыл их. В Париже его кличут дураком, а там о нем говорят: «Что поделать, мой сын предпочитает Париж. Почему, он и сам не знает, он ничего не знает. Он прислуживает этой девице. Дурачок, он исполняет все, что ему велят, все!..» Но зачем она заговорила о гербе? Я отдам ей все, что она захочет. Все, что у меня есть и чего у меня нет, я не слуга ей, я – ее пес… Но отдать ей имя моей матери было бы грешно. Слышите, я не хочу, чтобы она его носила. Никогда! Никогда!
Жулу уронил голову на руки. Маргарита сделала жест, отлично понятый всеми. Господин Бофис немедленно поднялся, говоря:
– Не прогуляться ли нам по террасе. Здесь стало душновато.
Он взял под руку Комейроля, который сказал ему:
– Бретонцы упрямы. Боюсь, ей его не одолеть.
– Ей-то! – усмехнулся месье Бофис. – Да она слопает его живьем без перца, соли и горчицы. И тебя в придачу!
Проходя мимо Маргариты, он тихо прибавил:
– Этот парень – то, что нам нужно. Он великолепен! Добудьте нам его, дорогуша!
Маргарита не обернулась.
– Какого дьявола они хотят от этого дурака? – спросил миляга Жафрэ у Летаннера. – Он ведь в Бога верит!
– Я думаю, – ответил Летаннер, – они хотят выдать его за пэра Франции.
Подошли остальные клерки. Делопроизводитель и двое самых молодых служащих выглядели задумчивыми и важными, как и подобает заговорщикам.
– Дружище, – сказал Муанье, обращаясь к Жафрэ, – вот как надо задавать жару цивилизованному обществу!
Маргарита и Жулу остались одни. Маргарита резко положила руку на голову Жулу, тот вздрогнул и отстранился.
– Оставь меня, – пробормотал он. – Все кончено. Я хочу вернуться домой.
– Кретьен, кое-кому известно о том, что ты сделал, – тихо сказала Маргарита.
– Лжешь! – воскликнул Жулу. – Ты не могла проговориться. Ты слишком боишься смерти! – И добавил, распрямляя плечи: – А вот я не боюсь!
Маргарита накручивала на пальцы волосы Жулу. Подобие улыбки появилось на его лице.
– Я люблю, когда ты делаешь мне больно, – мечтательно произнес он.
– Замолчи, – откликнулась Маргарита, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно жалобнее. – Ты оскорбил меня перед всеми, ты меня презираешь!
– Это правда, – подтвердил Жулу, – я тебя презираю.
Он смотрел вниз, поэтому он не видел, как вспыхнул взгляд Маргариты.
Начинался день. Сквозь стекла, тронутые инеем, проникал сероватый свет. Через полуоткрытое окно доносились звуки раннего утра. В первый день поста Париж и не думал просыпаться в такую рань, он только собирался отправиться ко сну. На улице все еще слышались хриплые голоса, уставшие от переполнявшего их веселья.
Маргарита взяла стул и уселась рядом с Жулу. Они почти не разговаривали. Внезапно Жулу застонал и разразился слезами. Стоявшие на террасе, посмеиваясь, наблюдали за ним через окно. Маргарита, напротив, улыбалась и выглядела весьма решительно.
Господин Бофис, задержавшись у окна, проговорил с восхищением:
– Она прекрасна, как демон, эта негодяйка!
Спустя десять минут Маргарита с торжествующим видом обернулась к террасе.
– Дело сделано! – объявил месье Бофис. – Идемте! Он вошел первым, остальные последовали за ним.
Жафрэ закрыл окно.
– Ну что? – осведомился месье Бофис. Маргарита поцеловала Жулу в лоб и ответила:
– Он все понимает, мой бедный Кретьен!
– Господа, кричите «ура»! – сказал Бофис. – Ваше благополучие обеспечено!
Присутствовавшие послушно захлопали в ладоши и закричали: «Ура! А то мы уже начали замерзать».
– Завтра вечером, – продолжил Бофис, – я буду иметь удовольствие принять вас в агентстве Лекока. Те, кто захочет остаться в конторе, пусть остаются. Тем, кто не захочет, я предоставляю по первой просьбе все, что они пожелают.
– И даже деньги? – осведомился Летаннер.
– Тем более деньги, – ответил Бофис.
На этот раз аплодисменты были более искренними, и месье Бофис очутился в окружении радостных лиц.
– Однако, – с легким сомнением в голосе произнес он, – господин виконт пока не проронил ни слова.
Жулу колебался. Он был смертельно бледен, глаза лихорадочно блестели.
– Я, кажется, понял, чего вы от меня хотите, – произнес он наконец изменившимся голосом. – Я тоже слышал песню Комейроля. Я стану старшим в семье, которая будет есть мою плоть и пить мою кровь. Отлично. Я совершеннолетний, я имею право подписывать что угодно, хоть договор с Сатаной, и я его подписываю.
Высоко держа голову, он протянул широким жестом руку Маргарите. Та прижала его руку к своей груди.
– Он и в самом деле великолепен! – сказал король Комейроль.
Бофис, стоявший за спиной Маргариты, наклонился к ее уху:
– Ох и отомстим же мы этому невеже, а, дорогуша? – Затем он громко добавил покровительственным тоном: – Благословляю вас, дети мои. А сейчас пора спать. Мы отлично поработали сегодня.
В этот момент на лестнице раздался веселый молодой голос: «Эй! Контора Дебана!» Дверь сотряслась от раскатистого стука.
– Леон Мальвуа! – воскликнул Комейроль. – Дорога ложка к обеду, а сейчас мы уже сыты.
Господин Бофис велел открыть дверь и сделал знак присутствующим молчать.
Леон был в обычном платье, в руке он держал две шпаги, завернутые в плащ.
– Кто соизволит быть моими секундантами? – сказал он. – Здравствуйте, друзья! Здравствуй, Маргарита. Вы уже поужинали? Тогда давайте завтракать. Некий благородный простофиля ждет меня в двух шагах отсюда, за кладбищем Монпарнас, для того чтобы убить, потому что он нашел в ногах моей постели косынку вот этой девицы.
И, смеясь, он указал пальцем на Маргариту.
Воцарилась глубокая тишина. Маргарита стояла неподвижно, словно статуя. Жулу поднялся. Глаза его пылали благородным гневом и одновременно какой-то мрачной радостью.
– Господин Леон де Мальвуа, – отчетливо произнес он, – человек, который должен был вас ждать за кладбищем Монпарнас, мертв. Он оскорбил мою жену, и я его убил. Вас я тоже собираюсь убить, господин Леон де Мальвуа, потому что вы только что оскорбили мою жену!
Волнение охватило присутствующих. Господин Бофис подмигнул, глядя на Маргариту. Смертельная бледность покрыла ее лицо.
– Не беспокойся, – продолжал Жулу, становясь все более величественным. – Если я принадлежу всем, кто здесь есть, то и они принадлежат мне, кроме господина Леона де Мальвуа, отважного и знатного молодого человека. Возвращайся домой. Мы выйдем отсюда вшестером – два дуэлянта и четыре секунданта. Все будет так, как положено между честными людьми. О том, что господин Леон де Мальвуа видел, слышал или догадался сегодня утром, он никогда никому не расскажет!
В МОНАСТЫРЕ
Как известно, орден сестер милосердия был создан не для устроения больниц, но для ухода за больными на дому. Близость улицы Нотр-Дам-де-Шан и добрая репутация славных сестер внушили офицеру полиции спасительную мысль постучаться в их дверь. Оказавшись на пороге обители, офицер вдруг обратил внимание на костюм мертвеца и заколебался. У него возникли опасения, что выйдет ненужный скандал и что не слишком благопристойно вносить в монастырь, где нет даже больницы, труп несчастного молодого человека, саваном которому служит карнавальный костюм. Офицер был в затруднении. Студент-медик вновь подтвердил, что Буридан несомненно мертв. Среди сопровождающих одни посмеивались, представляя себе набожных сестер, вдруг оказавшихся в присутствии героя «Нельской башни», другие, по преимуществу женщины, сердились и говорили:
– Ничего страшного не случится, если мы потревожим немного этих бездельниц!
Дамы, разгуливающие по Парижу в карнавальную ночь, наделены добрым сердцем, как и все дамы на свете. Но, как они сами о себе отзываются, «они не ханжи», чем и объясняется недостаток в них уважения к тем вещам, которые принято уважать. Милосердие мстит им: в их последний час именно святые сестры преклоняют колена у изголовья их тощих постелей, сложив руки в молитвенном жесте.
Ибо между скорбным покоем приютов и буйным весельем карнавала существует неразрывная связь.
Офицер полиции привычным жестом расстегнул камзол Буридана и нащупал рукою сердце. Оно все еще билось. И тогда дверной молоток застучал в ворота.
– Сестра, – почтительно обратился к привратнице офицер полиции, решив не употреблять власть, – тут молодой человек, почти дитя, он умирает. Если уже нельзя спасти его тело, помогите нам спасти его душу.
Позднее, обедая с коллегами в кафе, офицер оправдывался:
– С каждым нужно говорить на его языке. Так заповедовал Алкивиад, а уж ему-то пришлось побороться за место под солнцем.
Сестра-привратница открыла двери приемной, где бедный Ролан был уложен на матрас. Разбудили двух сестер. Однажды мне довелось услышать, как весьма неглупый человек так отозвался о знаменитом враче: «Я доверяю ему почти так же, как моей сиделке!» Подобный отзыв о многом говорит, и знаменитый врач поблагодарил того человека, признавшись, что ему редко приходится слышать столь высокую себе похвалу.
Отныне Ролан находился в хороших руках. За ним ухаживали добросовестно и со знанием дела.
Офицер полиции отправился в префектуру писать рапорт. Любопытные разошлись по кабачкам, уводя за собой лишенных ханжества дам, воспользовавшихся случаем завести солидные знакомства, срок которым был положен до завтрашнего утра.
Старьевщика Туро, бывшего любовника мадам Теодор, посадили в кутузку. Студент-медик побрел домой, горько сетуя на власть, отнявшую у него его первого покойника.
На следующий день явился доктор Рекамье, обходительный и приветливый врач маркизов, добродушный скептик, бывший одновременно и вольтерьянцем, и глубоко верующим. Этот истинный ученый никогда не бунтовал против природы, частенько насмехающейся над эскулапами, чем, по общему мнению, и объяснялось то притворное простодушие, с каким доктор в определенных случаях объявлял о своем бессилии. Нравятся ли вам священники, не верящие в Бога? Будучи человеком остроумным, доктор Рекамье любил повторять: «Держите ноги в тепле, голову в холоде, а желудок пустым, тогда никакая медицина вам будет не страшна». В переводе на язык медицинских рекомендаций сие означает: «Чувствуйте себя хорошо, и не будете болеть». Французы обожают оригинальность. Но в Лондоне, услышав подобный совет, рассердились бы.
Доктор Рекамье припоздал. Впрочем, он никогда не приходил вовремя, ведь его ждут столько маркизов. Осмотрев молодого человека, которого студент-медик признал покойником, доктор объявил, что несчастному Буридану был нанесен удар в грудь, в правую ее половину, острым колющим предметом, и ранение было довольно серьезным. Именитый врач был настолько добр, что порекомендовал хирурга. Тот явился в мгновение ока, он маркизов не пользовал. Завтракая у принцессы, доктор упомянул о несчастном случае с Буриданом, и дамы решили, что пора наконец заказать ложу в театре Порт-Сен-Мартен, где давали «Нельскую башню».
Хирург нашел, что сестры милосердия удивительно искусно перевязали рану, однако все переделал по-своему от начала до конца. Кто же станет порицать действия сиделок у постели больного, да и метода у каждого своя.
Ролан был жив. Он лежал неподвижно на кровати, поставленной для него в приемной. Дыхание его было столь слабым и неровным, что каждый вздох, вырывавшийся между побелевших губ, казалось, станет последним. Не дав никакой надежды, хирург заявил, что больного нельзя трогать. Малейшее беспокойство может стоить ему жизни.
Мы же станем уповать на лучшее, несмотря на то, что вокруг умирающего Ролана не было ни одного преданного ему человека. Однако благое дело всегда найдет себе исполнителя, в этом состоит одна из привлекательных черт человеческой натуры. Сестры ордена милосердия нарушили правило их обители. Тем, кто не знаком со строжайшими предписаниями монастырской жизни, трудно представить, какой переполох был вызван присутствием умирающего в приемной обители. В высшем монастырском совете с тревогой обсуждали нарушение распорядка и возникшие в связи с ним неудобства. Но две добрые монахини, перевязавшие Ролана и ухаживавшие за ним, уже успели его полюбить. Они-то и встали на его защиту.
Неудобства же и затруднения оказались немалыми. На следующий день в одиннадцать часов утра обитель ордена милосердия подверглась вторжению судебного следователя и полицейских. Никто не приветствует визиты представителей закона. Стоит ли говорить, что допрос оказался невозможным. Ролан, балансирующий на грани жизни и смерти, лишился способности слышать, а уж тем более говорить. Хирург не сомневался, что больной пребывает в бессознательном состоянии.
Впрочем, следствие шло своим ходом. Был допрошен главный и единственный свидетель, старьевщик Туро, однако его показания ясности в дело не внесли. Приняв к сведению мнение хирурга, представители закона взялись за обследование одежды пострадавшего.
От одежды молодого человека было столько же толку, сколько от него самого. В карманах ничего не нашли, если не считать обрывка бумаги, на котором карандашом было написано длинное имя Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Ролан накануне визита в нотариальную контору Дебана под диктовку матери записал это имя себе на память.
Следователи удалились, унося свой единственный трофей – листок бумаги – и пообещав вернуться. Имя, написанное на листке, ничего им не говорило. Оно никак не увязывалось с меткой на белье раненого, помеченном одной буквой Р. Но иногда успешные расследования начинались и с более незначительных сведений.
И напротив, имя многое сказало обитательницам монастыря, пришедшим в сильное волнение. Листок бумаги, найденный у больного, буквально потряс обитель.
В монастыре проживала старая, очень старая монахиня, пользовавшаяся глубочайшим уважением сестер. В монашестве она взяла себе имя Франсуазы Ассизской. Но в свете в давние времена она была известна как представительница знатной и влиятельной семьи, обосновавшейся во Франции после изгнания из Англии короля Иакова. Семейство Клар-Фиц-Руа последовало за свергнутым монархом. Полагают, что причины, побудившие их к такому шагу, носили не политический характер. Лондонские дворцовые хроники свидетельствуют о королевском происхождении этой семьи, что вполне подтверждается именем Фиц-Руа.
Второй претендент на английский трон, достойнейший и неудачливый шевалье Сен-Жорж, сочетался тайным браком с дочерью семьи Кларов. Брак дал славное потомство: в правление Людовика XV двух доблестных офицеров французской армии, сподвижника Лафайета в войне за независимость Северной Америки, а позднее, во времена революции, двух стойких и бесстрашных воинов, сражавшихся, к несчастью, под роялистскими знаменами.
В жилах матери Франсуазы Ассизской текла королевская кровь. Во времена своей короткой и блестящей молодости она носила имена Стюарт и де Клар.
Дважды в год, летом и зимой, у скромного крыльца обители ордена милосердия останавливался экипаж, запряженный четверкой лошадей и украшенный гербом, который Маргарита Садула нам уже растолковала: по лазоревому полю золотистые лучи солнца с девизом «clarus ante claros». Из экипажа выходил мужчина величественного вида и редкой элегантности, держа за руку маленькую девочку. Малышка была бледненькой, на лице лишь ярко горели глаза. Монахини находили ее некрасивой. С этими маленькими девочками никогда не угадаешь. Те, кому на роду написано стать великолепными красавицами, не торопятся становиться таковыми, подобно тому, как на создание истинного произведения искусства требуется немало времени.
– У малышки только и есть что глаза, – говорила сестра-привратница.
Но разве глаз недостаточно? Наблюдали ль вы когда-либо, как в летнее время полная луна, по выражению моряков, «поедает облака». Такая луна всходит в тумане. Стоит ей появиться над горизонтом, как полчища темных туч набрасываются на нее и берут в плен. «Отвратительная погода! Небо взбесилось. Ночь будет ужасной!» – говорим мы. Ничего подобного. По мере того как луна, ясный лик мироздания, все выше поднимается по небосклону, изумленные тучи рвутся, пронзенные ее колючими лучами. Небо улыбается, земля и море веселятся. Кажется, будто небесное дыхание увлажнило вначале кристальную поверхность лунного диска, как дышат на зеркало, отчищая его, дабы ярче воссияли лучи восходящего солнца. И вот феерический труд окончен – настало утро, над головой огромный лазурный купол, и последние облака с посеребренными завитками исчезают прочь.
Так и глаза поглотят некрасивость, эту младенческую пору благородной и подлинной красоты. Луч пронзит облако, утверждая перед лицом неба и земли пришествие ее царствования.
Карета, запряженная четверкой лошадей, имела столь же элегантный, изысканный и благородный вид, как и ее хозяин. Во всем Париже нельзя было сыскать таких чистопородных лошадей, как в упряжке господина герцога де Клара.
Господину герцогу было шестьдесят лет. Он принадлежал к той категории людей, что избегают всяческих излишеств, относясь к себе с особой бережностью. Среди них встречается немало странных личностей. Бедняки часто выглядят потешно, люди среднего достатка – забавно, но богатые являют собой верх совершенства. Господин герцог был на несколько голов выше этих богатых. Он парил над ними. Пошлые подробности исчезали, виден был только блестящий результат: величественное и еще молодое лицо, твердая линия губ, широкий лоб, лишенный морщин, а над ним белая шапка густых вьющихся волос.
Хоть мы, рассказчики, и позволяем себе иногда некоторые вольности, но никто из нас не осмелится выдумать, что уважаемый человек красит волосы.
Господин герцог звал свою маленькую дочку Нитой. Не знаю, понравится ли вам такое имя. Оно звучит словно латинское, и в нем слышатся задорные нотки.
Когда господин герцог входил в приемную, сестра-привратница открывала Ните калитку в сад со словами:
– Принцесса, душечка, желаю вам приятно провести время.
Однако добавляла, бормоча себе под нос:
– Суета сует!
Дурнушка ли, красавица, эта малышка была принцессой. Семья де Клар проделала немалый путь с тех пор, как ее символы, посредством брачного союза появились на деревенском гербе Жулу. По линии матери, принцессы из рода Эптэнов, Нита имела право на обращение «ваше высочество».
Как только калитка отворялась, Нита с резвостью лани бросалась в сад, и, видит Бог, титул мало стеснял ее в движениях и поступках. Берегитесь, грядки и куртины!
Входя в приемную, господин герцог осенял себя крестным знамением, ибо на столе у стены под огромной картой, изображавшей Богоматерь милосердия, стояло распятие. Сестра-привратница говорила: «Прошу прощения, господин герцог», и пододвигала одно из трех кресел, всегда одно и то же, стоявшее справа у входа. Кресло ничем не отличалось от других, оно было так же набито соломой. Господин герцог садился и говорил:
– Сестра, не откажите в любезности уведомить мою тетушку, что я прибыл засвидетельствовать ей свое почтение.
Так было заведено. Сестра-привратница с поклоном удалялась. Господин герцог ждал.
Самое время присмотреться к нему поближе. Господин герцог был, по всей видимости, более, нежели дворянином; он был, в полном смысле этого слова, важным сеньором и, даже более того, баловнем судьбы, ибо немного вы встретите во Франции важных сеньоров, пользующихся столь разнообразными благами. Можно сказать, что звания генерала дивизии и пэра Франции почти ничего не прибавили к достоинству господина герцога. Он был невероятно богат и обладал всеми титулами и званиями, какие только можно вообразить. Его честолюбие, последняя утеха многих на склоне лет, пребывало в бездействии: господину герцогу более нечего было желать.
И, однако, в те мгновения, когда его никто не видел, лицо господина герцога выражало горькую тоску и уныние.
Если вы захотите ощутить весь ужас и бессмысленность мирской суеты, приглядитесь поближе к человеку, достигшему вершин богатства и славы.
Но как весело резвится среди грядок Нита, принцесса, дикарка! С каким аппетитом она лакомится!
По истечении четверти часа, ни минутой раньше, ни минутой позже, дверь, ведущая в покои, отворялась и на пороге появлялась настоятельница собственной персоной.
– Господин герцог, – говорила она, – наша дорогая матушка Франсуаза Ассизская сейчас будет.
Герцог вставал и делал шаг вперед. Настоятельница отходила в сторону, освобождая дорогу величественной даме, чье бледное лицо под монашеским головным убором смутно напоминало черты герцога и Ниты. Дама останавливалась у стола с распятием и говорила:
– Ничего страшного не случится, если мы потревожим немного этих бездельниц!
Дамы, разгуливающие по Парижу в карнавальную ночь, наделены добрым сердцем, как и все дамы на свете. Но, как они сами о себе отзываются, «они не ханжи», чем и объясняется недостаток в них уважения к тем вещам, которые принято уважать. Милосердие мстит им: в их последний час именно святые сестры преклоняют колена у изголовья их тощих постелей, сложив руки в молитвенном жесте.
Ибо между скорбным покоем приютов и буйным весельем карнавала существует неразрывная связь.
Офицер полиции привычным жестом расстегнул камзол Буридана и нащупал рукою сердце. Оно все еще билось. И тогда дверной молоток застучал в ворота.
– Сестра, – почтительно обратился к привратнице офицер полиции, решив не употреблять власть, – тут молодой человек, почти дитя, он умирает. Если уже нельзя спасти его тело, помогите нам спасти его душу.
Позднее, обедая с коллегами в кафе, офицер оправдывался:
– С каждым нужно говорить на его языке. Так заповедовал Алкивиад, а уж ему-то пришлось побороться за место под солнцем.
Сестра-привратница открыла двери приемной, где бедный Ролан был уложен на матрас. Разбудили двух сестер. Однажды мне довелось услышать, как весьма неглупый человек так отозвался о знаменитом враче: «Я доверяю ему почти так же, как моей сиделке!» Подобный отзыв о многом говорит, и знаменитый врач поблагодарил того человека, признавшись, что ему редко приходится слышать столь высокую себе похвалу.
Отныне Ролан находился в хороших руках. За ним ухаживали добросовестно и со знанием дела.
Офицер полиции отправился в префектуру писать рапорт. Любопытные разошлись по кабачкам, уводя за собой лишенных ханжества дам, воспользовавшихся случаем завести солидные знакомства, срок которым был положен до завтрашнего утра.
Старьевщика Туро, бывшего любовника мадам Теодор, посадили в кутузку. Студент-медик побрел домой, горько сетуя на власть, отнявшую у него его первого покойника.
На следующий день явился доктор Рекамье, обходительный и приветливый врач маркизов, добродушный скептик, бывший одновременно и вольтерьянцем, и глубоко верующим. Этот истинный ученый никогда не бунтовал против природы, частенько насмехающейся над эскулапами, чем, по общему мнению, и объяснялось то притворное простодушие, с каким доктор в определенных случаях объявлял о своем бессилии. Нравятся ли вам священники, не верящие в Бога? Будучи человеком остроумным, доктор Рекамье любил повторять: «Держите ноги в тепле, голову в холоде, а желудок пустым, тогда никакая медицина вам будет не страшна». В переводе на язык медицинских рекомендаций сие означает: «Чувствуйте себя хорошо, и не будете болеть». Французы обожают оригинальность. Но в Лондоне, услышав подобный совет, рассердились бы.
Доктор Рекамье припоздал. Впрочем, он никогда не приходил вовремя, ведь его ждут столько маркизов. Осмотрев молодого человека, которого студент-медик признал покойником, доктор объявил, что несчастному Буридану был нанесен удар в грудь, в правую ее половину, острым колющим предметом, и ранение было довольно серьезным. Именитый врач был настолько добр, что порекомендовал хирурга. Тот явился в мгновение ока, он маркизов не пользовал. Завтракая у принцессы, доктор упомянул о несчастном случае с Буриданом, и дамы решили, что пора наконец заказать ложу в театре Порт-Сен-Мартен, где давали «Нельскую башню».
Хирург нашел, что сестры милосердия удивительно искусно перевязали рану, однако все переделал по-своему от начала до конца. Кто же станет порицать действия сиделок у постели больного, да и метода у каждого своя.
Ролан был жив. Он лежал неподвижно на кровати, поставленной для него в приемной. Дыхание его было столь слабым и неровным, что каждый вздох, вырывавшийся между побелевших губ, казалось, станет последним. Не дав никакой надежды, хирург заявил, что больного нельзя трогать. Малейшее беспокойство может стоить ему жизни.
Мы же станем уповать на лучшее, несмотря на то, что вокруг умирающего Ролана не было ни одного преданного ему человека. Однако благое дело всегда найдет себе исполнителя, в этом состоит одна из привлекательных черт человеческой натуры. Сестры ордена милосердия нарушили правило их обители. Тем, кто не знаком со строжайшими предписаниями монастырской жизни, трудно представить, какой переполох был вызван присутствием умирающего в приемной обители. В высшем монастырском совете с тревогой обсуждали нарушение распорядка и возникшие в связи с ним неудобства. Но две добрые монахини, перевязавшие Ролана и ухаживавшие за ним, уже успели его полюбить. Они-то и встали на его защиту.
Неудобства же и затруднения оказались немалыми. На следующий день в одиннадцать часов утра обитель ордена милосердия подверглась вторжению судебного следователя и полицейских. Никто не приветствует визиты представителей закона. Стоит ли говорить, что допрос оказался невозможным. Ролан, балансирующий на грани жизни и смерти, лишился способности слышать, а уж тем более говорить. Хирург не сомневался, что больной пребывает в бессознательном состоянии.
Впрочем, следствие шло своим ходом. Был допрошен главный и единственный свидетель, старьевщик Туро, однако его показания ясности в дело не внесли. Приняв к сведению мнение хирурга, представители закона взялись за обследование одежды пострадавшего.
От одежды молодого человека было столько же толку, сколько от него самого. В карманах ничего не нашли, если не считать обрывка бумаги, на котором карандашом было написано длинное имя Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Ролан накануне визита в нотариальную контору Дебана под диктовку матери записал это имя себе на память.
Следователи удалились, унося свой единственный трофей – листок бумаги – и пообещав вернуться. Имя, написанное на листке, ничего им не говорило. Оно никак не увязывалось с меткой на белье раненого, помеченном одной буквой Р. Но иногда успешные расследования начинались и с более незначительных сведений.
И напротив, имя многое сказало обитательницам монастыря, пришедшим в сильное волнение. Листок бумаги, найденный у больного, буквально потряс обитель.
В монастыре проживала старая, очень старая монахиня, пользовавшаяся глубочайшим уважением сестер. В монашестве она взяла себе имя Франсуазы Ассизской. Но в свете в давние времена она была известна как представительница знатной и влиятельной семьи, обосновавшейся во Франции после изгнания из Англии короля Иакова. Семейство Клар-Фиц-Руа последовало за свергнутым монархом. Полагают, что причины, побудившие их к такому шагу, носили не политический характер. Лондонские дворцовые хроники свидетельствуют о королевском происхождении этой семьи, что вполне подтверждается именем Фиц-Руа.
Второй претендент на английский трон, достойнейший и неудачливый шевалье Сен-Жорж, сочетался тайным браком с дочерью семьи Кларов. Брак дал славное потомство: в правление Людовика XV двух доблестных офицеров французской армии, сподвижника Лафайета в войне за независимость Северной Америки, а позднее, во времена революции, двух стойких и бесстрашных воинов, сражавшихся, к несчастью, под роялистскими знаменами.
В жилах матери Франсуазы Ассизской текла королевская кровь. Во времена своей короткой и блестящей молодости она носила имена Стюарт и де Клар.
Дважды в год, летом и зимой, у скромного крыльца обители ордена милосердия останавливался экипаж, запряженный четверкой лошадей и украшенный гербом, который Маргарита Садула нам уже растолковала: по лазоревому полю золотистые лучи солнца с девизом «clarus ante claros». Из экипажа выходил мужчина величественного вида и редкой элегантности, держа за руку маленькую девочку. Малышка была бледненькой, на лице лишь ярко горели глаза. Монахини находили ее некрасивой. С этими маленькими девочками никогда не угадаешь. Те, кому на роду написано стать великолепными красавицами, не торопятся становиться таковыми, подобно тому, как на создание истинного произведения искусства требуется немало времени.
– У малышки только и есть что глаза, – говорила сестра-привратница.
Но разве глаз недостаточно? Наблюдали ль вы когда-либо, как в летнее время полная луна, по выражению моряков, «поедает облака». Такая луна всходит в тумане. Стоит ей появиться над горизонтом, как полчища темных туч набрасываются на нее и берут в плен. «Отвратительная погода! Небо взбесилось. Ночь будет ужасной!» – говорим мы. Ничего подобного. По мере того как луна, ясный лик мироздания, все выше поднимается по небосклону, изумленные тучи рвутся, пронзенные ее колючими лучами. Небо улыбается, земля и море веселятся. Кажется, будто небесное дыхание увлажнило вначале кристальную поверхность лунного диска, как дышат на зеркало, отчищая его, дабы ярче воссияли лучи восходящего солнца. И вот феерический труд окончен – настало утро, над головой огромный лазурный купол, и последние облака с посеребренными завитками исчезают прочь.
Так и глаза поглотят некрасивость, эту младенческую пору благородной и подлинной красоты. Луч пронзит облако, утверждая перед лицом неба и земли пришествие ее царствования.
Карета, запряженная четверкой лошадей, имела столь же элегантный, изысканный и благородный вид, как и ее хозяин. Во всем Париже нельзя было сыскать таких чистопородных лошадей, как в упряжке господина герцога де Клара.
Господину герцогу было шестьдесят лет. Он принадлежал к той категории людей, что избегают всяческих излишеств, относясь к себе с особой бережностью. Среди них встречается немало странных личностей. Бедняки часто выглядят потешно, люди среднего достатка – забавно, но богатые являют собой верх совершенства. Господин герцог был на несколько голов выше этих богатых. Он парил над ними. Пошлые подробности исчезали, виден был только блестящий результат: величественное и еще молодое лицо, твердая линия губ, широкий лоб, лишенный морщин, а над ним белая шапка густых вьющихся волос.
Хоть мы, рассказчики, и позволяем себе иногда некоторые вольности, но никто из нас не осмелится выдумать, что уважаемый человек красит волосы.
Господин герцог звал свою маленькую дочку Нитой. Не знаю, понравится ли вам такое имя. Оно звучит словно латинское, и в нем слышатся задорные нотки.
Когда господин герцог входил в приемную, сестра-привратница открывала Ните калитку в сад со словами:
– Принцесса, душечка, желаю вам приятно провести время.
Однако добавляла, бормоча себе под нос:
– Суета сует!
Дурнушка ли, красавица, эта малышка была принцессой. Семья де Клар проделала немалый путь с тех пор, как ее символы, посредством брачного союза появились на деревенском гербе Жулу. По линии матери, принцессы из рода Эптэнов, Нита имела право на обращение «ваше высочество».
Как только калитка отворялась, Нита с резвостью лани бросалась в сад, и, видит Бог, титул мало стеснял ее в движениях и поступках. Берегитесь, грядки и куртины!
Входя в приемную, господин герцог осенял себя крестным знамением, ибо на столе у стены под огромной картой, изображавшей Богоматерь милосердия, стояло распятие. Сестра-привратница говорила: «Прошу прощения, господин герцог», и пододвигала одно из трех кресел, всегда одно и то же, стоявшее справа у входа. Кресло ничем не отличалось от других, оно было так же набито соломой. Господин герцог садился и говорил:
– Сестра, не откажите в любезности уведомить мою тетушку, что я прибыл засвидетельствовать ей свое почтение.
Так было заведено. Сестра-привратница с поклоном удалялась. Господин герцог ждал.
Самое время присмотреться к нему поближе. Господин герцог был, по всей видимости, более, нежели дворянином; он был, в полном смысле этого слова, важным сеньором и, даже более того, баловнем судьбы, ибо немного вы встретите во Франции важных сеньоров, пользующихся столь разнообразными благами. Можно сказать, что звания генерала дивизии и пэра Франции почти ничего не прибавили к достоинству господина герцога. Он был невероятно богат и обладал всеми титулами и званиями, какие только можно вообразить. Его честолюбие, последняя утеха многих на склоне лет, пребывало в бездействии: господину герцогу более нечего было желать.
И, однако, в те мгновения, когда его никто не видел, лицо господина герцога выражало горькую тоску и уныние.
Если вы захотите ощутить весь ужас и бессмысленность мирской суеты, приглядитесь поближе к человеку, достигшему вершин богатства и славы.
Но как весело резвится среди грядок Нита, принцесса, дикарка! С каким аппетитом она лакомится!
По истечении четверти часа, ни минутой раньше, ни минутой позже, дверь, ведущая в покои, отворялась и на пороге появлялась настоятельница собственной персоной.
– Господин герцог, – говорила она, – наша дорогая матушка Франсуаза Ассизская сейчас будет.
Герцог вставал и делал шаг вперед. Настоятельница отходила в сторону, освобождая дорогу величественной даме, чье бледное лицо под монашеским головным убором смутно напоминало черты герцога и Ниты. Дама останавливалась у стола с распятием и говорила: