Страница:
Самая любопытная и нетерпеливая сеньорита похлопала бедняка веером по плечу.
– Говори все скорей, – улыбнулась она, показывая дивные белые зубки. – Говори скорей, и я разрешу тебе меня поцеловать.
Все кругом засмеялись, а глаза нищего загорелись несказанной радостью и немыслимым вожделением. Он тут же потянулся губами к девушке. Та отпрянула:
– Потом, потом!
– Потом, сеньорита, вы убежите и посмеетесь надо мной…
– Что же, – сказала она, – ты мне не доверяешь? Так на тебе!
Соблазнительная, грациозная, она очень мило подставила щечку, а Паспуаль – ведь это был не кто иной, как нежный, любвеобильный брат Паспуаль, – прижал руки к груди, обласкал взглядом ушко, трепещущие ноздри, вырез корсета – и вдруг жадно впился в ее губы, как человек, давно забывший сладость поцелуя и теперь лишь на миг получивший возможность вспомнить ее…
– Ну, теперь говори! – хором воскликнули собравшиеся.
– Ладно, любезные друзья. Я расскажу новость вам всем, хотя только одна сеньорита явила мне такую милость… Палач убит. Его жена нынче утром обнаружила рядом с собой полуостывшее тело. Кто-то поразил его кинжалом в самое сердце.
– Но кто же? Кто его убил?
– Вот уж вопрос так вопрос! Откуда мне знать? Никто, кроме полицейских, не заходил к нему днем, никто никогда не заглядывал ночью… Должно быть, сам дьявол решил наконец утащить его в преисподнюю… или Господь Бог помешал палачу казнить невиновного.
Стало слышно, как в карманах щелкают четки.
– Так осужденный невиновен? – спросил кто-то.
– Сам-то я точно не знаю, но слыхал, что он чист перед, Богом и людьми. А если это и вправду так – Пресвятая Богородица и святой Винсент обязательно спасут его в последний момент!
– А ты с ним знаком?
– Я-то? Да нет. А если вы хотите разузнать все поподробнее – вон там стоит одна цыганочка. Она с ним, кажется, водила дружбу. Только что она говорила, что он не испанец.
Нищий указал рукой туда, где якобы стояла цыганка, – и все бросились в ту сторону, сгорая от любопытства.
Оборванец же просто хотел избавиться от слушателей. Они узнали от него, что осужденный невиновен, и эта весть через несколько минут облетит всю площадь. Пока Паспуалю ничего больше не требовалось.
Там, куда наш храбрец направил любопытных, Марикиты давно не было, и он прекрасно это знал. Растолкав плотную толпу, он поспешил встретиться с маленькой цыганкой у самого эшафота. Марикита уже ждала его. Они заговорщицки переглянулись.
– Все хорошо, – шепнул Паспуаль на ухо девушке.
Затем он обменялся взглядами с еще одним человеком, стоявшим неподалеку. Этим человеком был сам палач! Потом Паспуаль тихонько отошел в сторонку. Теперь у него было время подумать о поцелуе, который – даже без всяких просьб – подарила ему одна из первых красавиц Мадрида.
«Вот ведь, – размышлял нормандец, – куда заводит женщин их безумное любопытство! Одно слово – Евины дочери. И своим счастьем я обязан тебе, мой благородный друг, – тебе, которого сейчас вздернут на виду у всей этой толпы… Если ты, старина Кокардас, выпутаешься из этой переделки – какой славной бутылкой отблагодарю я тебя за минутное блаженство, которое ты невольно подарил мне!»
Амабль философствовал! Да и что еще делать у подножья виселицы? Впрочем, как видно, образ сеньориты с алыми, сочными, как гранат, губками не давал ему долго грустить.
«А что бы я рассказал ей за второй поцелуй? – соображал он. – Признался бы, что я сам и убил мадридского палача, чтобы его место мог занять другой человек? Сказал бы, кто этот другой?»
Так все и было. Накануне палачу предложили приличную сумму, попросив подрезать веревку у самой петли, чтобы она держалась на ниточке. Палач согласился и взял деньги, но положиться на него было нельзя. И Паспуаль без колебаний убил его – потому что палач был бесчестным человеком, потому что надо было выручать Кокардаса, потому что так велел Лагардер.
Толпа вдруг стихла. Вдалеке послышались голоса священников, читавших заупокойные молитвы.
Солдаты навели порядок среди зрителей. Паспуаль и Марикита очутились рядом, у самого эшафота. Шаверни стоял в каких-нибудь десяти шагах от них; не подозревая, что они так близко, он посматривал то на помост, то на улицу, откуда должна была появиться процессия.
Да если бы он и углядел помощника учителя фехтования – как узнал бы его в таком жалком нищем? И как заметил бы среди тысяч лиц мордашку маленькой цыганки, которую после Сеговии и видел-то лишь однажды, мельком? А чувствовал ли он, что где-то тут, совсем рядом, находится Лагардер – так же, как и он сам, замаскированный до неузнаваемости?
«Я осужден на бездействие! – дрожа от ярости, думал Шаверни. – Бедняга погибает, а я ничем не могу ему помочь!»
Все взгляды обратились в одну сторону: появился Кокардас, одетый в белое, верхом на безухом осле; ноги гасконца волочились по земле. На голове у него был зеленый колпак с белым крестом. Впереди шли священники – читали молитвы и готовили осужденного к смиренному переходу в вечность.
Надо сказать, их причитания мало трогали нашего друга. Он все равно не понимал ни слова – да и какая ему была разница, что шепчут ему в уши по-испански или по-латыни? Ему было ясно одно – пробил его смертный час. Кокардас не заботился о том, чтобы умереть по-христиански, но хотел погибнуть, как герой.
Пуще всего его злило то, что рядом идут братья мира и милосердия[«Братство мира и милосердия» – не монашеский орден, хотя устав его очень строг. Это группа почтенных горожан, добропорядочных и добросердечных. По вековому обычаю, они заботятся о каждом осужденном на казнь с момента вынесения приговора и не только с искренним милосердием готовят его к встрече со Всевышним, но и берут под свое покровительство его семью, воспитывают осиротевших детей, делая из них порядочных людей. Величайший преступник, попавший на их попечение, – для них уже не преступник, а несчастный брат.
На фоне лицемерной испанской набожности пример истинно христианской добродетели, подаваемый этим братством, воистину велик, и никто с этим не поспорит…], звонят в колокольцы и пользуются его несчастьем, чтобы собирать подаяние.
– На благотворение и мессы за упокой души несчастного осужденного! Подайте кто сколько может Бога ради!
Вновь и вновь жалобно твердили они эту фразу – и кошельки их наполнялись золотом, серебром и медяками.
«Да, ничего не скажешь! – думал гасконец. – Эти канальи и сотой доли не отсыпали бы на то, чтобы спасти мою башку. И ведь все хотят посмотреть, как мои кости будут болтаться на веревке: платят за место дороже, чем в парижской Опере! Что ж, приятели, вы платите не зря – стоит раскошелиться, чтобы поглядеть на смерть Кокардаса-младшего, да, голуби мои! И нечего мне на них сердиться – они оказывают мне честь, ничего не скажешь!»
Он тоже философствовал, только не так безмятежно, как Паспуаль…
– На благотворение и мессы за упокой души… – вновь загундосили священники.
– Сколько деньжищ, голуби мои, идет бритым макушкам! – ворчал Кокардас. – За два месяца не пропьешь! Хуже нет, как попасть на виселицу в Испании!
Но те, о ком он в эту роковую минуту думал с таким презрением, заслуживали лучшего мнения.
Но Кокардасу было не до того: он видел, что эти люди ведут его на виселицу и, пользуясь его бедой, собирают деньги, которым не суждено превратиться в благородное вино. Уже из-за одного этого он не мог отнестись к ним с почтением.
Куда как лучше, если бы вместо монахов, милосердных братьев и солдат с ним был верный друг Паспуаль! Тщетно пытался Кокардас различить его лицо в огромной толпе…
Сначала он увидел только, как некий аквадор подал ему какой-то непонятный знак. Чуть дальше – хромой нищий костылем указал ему на палача, а палец приставил себе ко лбу меж бровей.
Что бы это значило? Кокардас не понял. Но Паспуаля он узнал – и был чрезвычайно рад встретить приятеля перед горестной своей кончиной.
За спиной Паспуаля гасконец искал Лагардера. Он так и не увидел его, но все равно приободрился: «Малыш где-то там, в толпе! Он убедится: старик Кокардас не спасует перед пеньковой веревкой! Я предпочел бы умереть со шпагой в руке – да чтоб на ней корчился Пейроль, – так ведь выбрать не дают, ничего не скажешь! Ну, голубь мой Кокардас, коли виселица хочет тебя обнять – не шарахайся от нее!»
В его мозгу пестрой чередой проплыли воспоминания: ров замка Кейлюс, бал у регента, кладбище Сен-Маглуар… Промелькнули лица мертвых и живых: Лагардера, Авроры, Невера, Гонзага, Альбре и многих, многих других. Вспомнилось все хорошее, что было в беспокойной жизни славного рубаки…
Лоб его на миг нахмурился, – но вот он решительно вскинул голову и насмешливо посмотрел на виселицу. У гасконца было собственное представление о том, как красиво умирать!
Процессия остановилась, и главный алькальд прочел приговор.
Кокардас обвинялся в том, что был французским шпионом и состоял на службе у некоего шевалье Анри де Лагардера, о местопребывании которого каждому доброму испанцу предписывалось за соответствующее вознаграждение немедленно донести властям. Иначе говоря, голова Лагардера была оценена в немалую сумму.
Кокардасу вменялось также в вину соучастие в убийстве пятидесяти с лишним человек в ущелье Панкорбо, святотатственное присвоение монашеского одеяния и вооруженное сопротивление при аресте.
Преступник был приговорен к смертной казни через повешение, каковая должна была состояться немедленно.
В странном документе, который зачитал алькальд, не хватало лишь одного: подписи Гонзага. Впрочем, он сам диктовал текст этого приговора: не в силах поразить своего главного врага, принц решил отомстить хотя бы его помощникам. Люди Гонзага опознали в Мадриде наших храбрецов – и вот один из них попался.
Священник в последний раз напутствовал осужденного. В торжественной тишине Кокардас стал подниматься на эшафот.
Но на середине лестницы осужденный вздрогнул. Неужели он, доселе столь хладнокровный, потерял самообладание перед лицом смерти? Что скажет он с эшафота – заявит о своей невиновности или публично покается в тяжких грехах? Толпа беспокойно ожидала…
На одном из балконов стояли люди, которым страшно хотелось, чтобы Кокардас поскорее задрыгал ногами в воздухе. Мы говорим о Филиппе Мантуанском и его банде. Впрочем, они предпочли бы увидеть на виселице Лагардера.
Кокардас заметил их. Он протянул в сторону балкона костлявую руку и громовым голосом, прогремевшим в гробовой тишине, царившей на площади, оглушительно пророкотал:
– Ну, Гонзага, съешь тебя сатана! Хотел меня вздернуть – так не будет тебе за это ни счастья, ни удачи – вот так, голубь мой!
Это был уже не тот оборванный, хвастливый, болтливый и вечно пьяный рубака, которого многие знали. Его огромный силуэт, вырисовываясь у виселицы на фоне небесной лазури, словно бросал дерзкий вызов всем и вся. Перед лицом смерти Кокардас впервые обрел подлинное величие!
Ему махали платочками и веерами. Паспуаль давно посеял в толпе сомнения в виновности осужденного – и теперь эти сомнения дали обильные всходы.
Но гасконец неспроста так гордо вскинул голову. Он один на всей площади услышал два слова, сказанные ему на ухо:
– Я здесь!
Вот почему на середине лестницы Кокардас вздрогнул. Палачом оказался Лагардер!
– Завтра вечером в Сеговии! – шепнул он.
– Буду!
И больше ни слова. Палач накинул осужденному петлю на шею, а сам уселся верхом на виселицу.
Лестница упала. Из двух тысяч глоток вырвался единодушный вопль – и Кокардас повис в воздухе.
Женщины на миг зажмурились, а когда вновь открыли глаза, ожидая увидеть на виселице страшный труп с вывалившимся языком, – там ничего не было.
У самой петли веревка лопнула – и вот Кокардас, оглушенный падением, лежал на помосте, словно огромный ощипанный орел, рухнувший с неба на землю, и слушал восторженные вопли толпы, громко кричавшей о его невиновности!
Поскольку веревка оборвалась, он был теперь свободен от власти правосудия и принадлежал братьям мира и милосердия. Так было записано в буллах и хартиях, обнародованных задолго до Карла V…
Гонзага и его присные в ярости покинули балкон – и на сей раз у них ничего не вышло.
Старейшина «Братства мира и милосердия», подойдя к Кокардасу, прикоснулся жезлом к его плечу:
– Брат, теперь ты с нами. Ты уплатил свой долг и отныне будешь жить на свободе, в почете и уважении.
Кокардас искал глазами палача, но тот исчез. Зато гасконец увидел, как Марикита, стоя неподалеку, улыбается ему, а Паспуаль плачет от радости.
К Кокардасу подошел аквадор со стаканом.
– Ну, голубь мой! – взревел гасконец с прежним пылом. – Ты что, отравить меня хочешь? Мне теперь нужно совсем другое лекарство!
– Выпейте-ка, – настаивал аквадор. Потом он наклонился и шепнул гасконцу на ухо: – Я Шаверни.
Он хотел добавить что-то еще, но милосердные братья тесно обступили нового члена своей конгрегации и приподняли его с деревянного настила, чтобы увести с площади под руки или унести. Маркизу пришлось отойти в сторону, и Кокардас не успел договориться с ним о встрече.
Колокола на Сен-Эстебан умолкли – и вдруг на площади послышался оглушительный треск: толпа крушила виселицу.
VII. КРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК
– Говори все скорей, – улыбнулась она, показывая дивные белые зубки. – Говори скорей, и я разрешу тебе меня поцеловать.
Все кругом засмеялись, а глаза нищего загорелись несказанной радостью и немыслимым вожделением. Он тут же потянулся губами к девушке. Та отпрянула:
– Потом, потом!
– Потом, сеньорита, вы убежите и посмеетесь надо мной…
– Что же, – сказала она, – ты мне не доверяешь? Так на тебе!
Соблазнительная, грациозная, она очень мило подставила щечку, а Паспуаль – ведь это был не кто иной, как нежный, любвеобильный брат Паспуаль, – прижал руки к груди, обласкал взглядом ушко, трепещущие ноздри, вырез корсета – и вдруг жадно впился в ее губы, как человек, давно забывший сладость поцелуя и теперь лишь на миг получивший возможность вспомнить ее…
– Ну, теперь говори! – хором воскликнули собравшиеся.
– Ладно, любезные друзья. Я расскажу новость вам всем, хотя только одна сеньорита явила мне такую милость… Палач убит. Его жена нынче утром обнаружила рядом с собой полуостывшее тело. Кто-то поразил его кинжалом в самое сердце.
– Но кто же? Кто его убил?
– Вот уж вопрос так вопрос! Откуда мне знать? Никто, кроме полицейских, не заходил к нему днем, никто никогда не заглядывал ночью… Должно быть, сам дьявол решил наконец утащить его в преисподнюю… или Господь Бог помешал палачу казнить невиновного.
Стало слышно, как в карманах щелкают четки.
– Так осужденный невиновен? – спросил кто-то.
– Сам-то я точно не знаю, но слыхал, что он чист перед, Богом и людьми. А если это и вправду так – Пресвятая Богородица и святой Винсент обязательно спасут его в последний момент!
– А ты с ним знаком?
– Я-то? Да нет. А если вы хотите разузнать все поподробнее – вон там стоит одна цыганочка. Она с ним, кажется, водила дружбу. Только что она говорила, что он не испанец.
Нищий указал рукой туда, где якобы стояла цыганка, – и все бросились в ту сторону, сгорая от любопытства.
Оборванец же просто хотел избавиться от слушателей. Они узнали от него, что осужденный невиновен, и эта весть через несколько минут облетит всю площадь. Пока Паспуалю ничего больше не требовалось.
Там, куда наш храбрец направил любопытных, Марикиты давно не было, и он прекрасно это знал. Растолкав плотную толпу, он поспешил встретиться с маленькой цыганкой у самого эшафота. Марикита уже ждала его. Они заговорщицки переглянулись.
– Все хорошо, – шепнул Паспуаль на ухо девушке.
Затем он обменялся взглядами с еще одним человеком, стоявшим неподалеку. Этим человеком был сам палач! Потом Паспуаль тихонько отошел в сторонку. Теперь у него было время подумать о поцелуе, который – даже без всяких просьб – подарила ему одна из первых красавиц Мадрида.
«Вот ведь, – размышлял нормандец, – куда заводит женщин их безумное любопытство! Одно слово – Евины дочери. И своим счастьем я обязан тебе, мой благородный друг, – тебе, которого сейчас вздернут на виду у всей этой толпы… Если ты, старина Кокардас, выпутаешься из этой переделки – какой славной бутылкой отблагодарю я тебя за минутное блаженство, которое ты невольно подарил мне!»
Амабль философствовал! Да и что еще делать у подножья виселицы? Впрочем, как видно, образ сеньориты с алыми, сочными, как гранат, губками не давал ему долго грустить.
«А что бы я рассказал ей за второй поцелуй? – соображал он. – Признался бы, что я сам и убил мадридского палача, чтобы его место мог занять другой человек? Сказал бы, кто этот другой?»
Так все и было. Накануне палачу предложили приличную сумму, попросив подрезать веревку у самой петли, чтобы она держалась на ниточке. Палач согласился и взял деньги, но положиться на него было нельзя. И Паспуаль без колебаний убил его – потому что палач был бесчестным человеком, потому что надо было выручать Кокардаса, потому что так велел Лагардер.
Толпа вдруг стихла. Вдалеке послышались голоса священников, читавших заупокойные молитвы.
Солдаты навели порядок среди зрителей. Паспуаль и Марикита очутились рядом, у самого эшафота. Шаверни стоял в каких-нибудь десяти шагах от них; не подозревая, что они так близко, он посматривал то на помост, то на улицу, откуда должна была появиться процессия.
Да если бы он и углядел помощника учителя фехтования – как узнал бы его в таком жалком нищем? И как заметил бы среди тысяч лиц мордашку маленькой цыганки, которую после Сеговии и видел-то лишь однажды, мельком? А чувствовал ли он, что где-то тут, совсем рядом, находится Лагардер – так же, как и он сам, замаскированный до неузнаваемости?
«Я осужден на бездействие! – дрожа от ярости, думал Шаверни. – Бедняга погибает, а я ничем не могу ему помочь!»
Все взгляды обратились в одну сторону: появился Кокардас, одетый в белое, верхом на безухом осле; ноги гасконца волочились по земле. На голове у него был зеленый колпак с белым крестом. Впереди шли священники – читали молитвы и готовили осужденного к смиренному переходу в вечность.
Надо сказать, их причитания мало трогали нашего друга. Он все равно не понимал ни слова – да и какая ему была разница, что шепчут ему в уши по-испански или по-латыни? Ему было ясно одно – пробил его смертный час. Кокардас не заботился о том, чтобы умереть по-христиански, но хотел погибнуть, как герой.
Пуще всего его злило то, что рядом идут братья мира и милосердия[«Братство мира и милосердия» – не монашеский орден, хотя устав его очень строг. Это группа почтенных горожан, добропорядочных и добросердечных. По вековому обычаю, они заботятся о каждом осужденном на казнь с момента вынесения приговора и не только с искренним милосердием готовят его к встрече со Всевышним, но и берут под свое покровительство его семью, воспитывают осиротевших детей, делая из них порядочных людей. Величайший преступник, попавший на их попечение, – для них уже не преступник, а несчастный брат.
На фоне лицемерной испанской набожности пример истинно христианской добродетели, подаваемый этим братством, воистину велик, и никто с этим не поспорит…], звонят в колокольцы и пользуются его несчастьем, чтобы собирать подаяние.
– На благотворение и мессы за упокой души несчастного осужденного! Подайте кто сколько может Бога ради!
Вновь и вновь жалобно твердили они эту фразу – и кошельки их наполнялись золотом, серебром и медяками.
«Да, ничего не скажешь! – думал гасконец. – Эти канальи и сотой доли не отсыпали бы на то, чтобы спасти мою башку. И ведь все хотят посмотреть, как мои кости будут болтаться на веревке: платят за место дороже, чем в парижской Опере! Что ж, приятели, вы платите не зря – стоит раскошелиться, чтобы поглядеть на смерть Кокардаса-младшего, да, голуби мои! И нечего мне на них сердиться – они оказывают мне честь, ничего не скажешь!»
Он тоже философствовал, только не так безмятежно, как Паспуаль…
– На благотворение и мессы за упокой души… – вновь загундосили священники.
– Сколько деньжищ, голуби мои, идет бритым макушкам! – ворчал Кокардас. – За два месяца не пропьешь! Хуже нет, как попасть на виселицу в Испании!
Но те, о ком он в эту роковую минуту думал с таким презрением, заслуживали лучшего мнения.
Но Кокардасу было не до того: он видел, что эти люди ведут его на виселицу и, пользуясь его бедой, собирают деньги, которым не суждено превратиться в благородное вино. Уже из-за одного этого он не мог отнестись к ним с почтением.
Куда как лучше, если бы вместо монахов, милосердных братьев и солдат с ним был верный друг Паспуаль! Тщетно пытался Кокардас различить его лицо в огромной толпе…
Сначала он увидел только, как некий аквадор подал ему какой-то непонятный знак. Чуть дальше – хромой нищий костылем указал ему на палача, а палец приставил себе ко лбу меж бровей.
Что бы это значило? Кокардас не понял. Но Паспуаля он узнал – и был чрезвычайно рад встретить приятеля перед горестной своей кончиной.
За спиной Паспуаля гасконец искал Лагардера. Он так и не увидел его, но все равно приободрился: «Малыш где-то там, в толпе! Он убедится: старик Кокардас не спасует перед пеньковой веревкой! Я предпочел бы умереть со шпагой в руке – да чтоб на ней корчился Пейроль, – так ведь выбрать не дают, ничего не скажешь! Ну, голубь мой Кокардас, коли виселица хочет тебя обнять – не шарахайся от нее!»
В его мозгу пестрой чередой проплыли воспоминания: ров замка Кейлюс, бал у регента, кладбище Сен-Маглуар… Промелькнули лица мертвых и живых: Лагардера, Авроры, Невера, Гонзага, Альбре и многих, многих других. Вспомнилось все хорошее, что было в беспокойной жизни славного рубаки…
Лоб его на миг нахмурился, – но вот он решительно вскинул голову и насмешливо посмотрел на виселицу. У гасконца было собственное представление о том, как красиво умирать!
Процессия остановилась, и главный алькальд прочел приговор.
Кокардас обвинялся в том, что был французским шпионом и состоял на службе у некоего шевалье Анри де Лагардера, о местопребывании которого каждому доброму испанцу предписывалось за соответствующее вознаграждение немедленно донести властям. Иначе говоря, голова Лагардера была оценена в немалую сумму.
Кокардасу вменялось также в вину соучастие в убийстве пятидесяти с лишним человек в ущелье Панкорбо, святотатственное присвоение монашеского одеяния и вооруженное сопротивление при аресте.
Преступник был приговорен к смертной казни через повешение, каковая должна была состояться немедленно.
В странном документе, который зачитал алькальд, не хватало лишь одного: подписи Гонзага. Впрочем, он сам диктовал текст этого приговора: не в силах поразить своего главного врага, принц решил отомстить хотя бы его помощникам. Люди Гонзага опознали в Мадриде наших храбрецов – и вот один из них попался.
Священник в последний раз напутствовал осужденного. В торжественной тишине Кокардас стал подниматься на эшафот.
Но на середине лестницы осужденный вздрогнул. Неужели он, доселе столь хладнокровный, потерял самообладание перед лицом смерти? Что скажет он с эшафота – заявит о своей невиновности или публично покается в тяжких грехах? Толпа беспокойно ожидала…
На одном из балконов стояли люди, которым страшно хотелось, чтобы Кокардас поскорее задрыгал ногами в воздухе. Мы говорим о Филиппе Мантуанском и его банде. Впрочем, они предпочли бы увидеть на виселице Лагардера.
Кокардас заметил их. Он протянул в сторону балкона костлявую руку и громовым голосом, прогремевшим в гробовой тишине, царившей на площади, оглушительно пророкотал:
– Ну, Гонзага, съешь тебя сатана! Хотел меня вздернуть – так не будет тебе за это ни счастья, ни удачи – вот так, голубь мой!
Это был уже не тот оборванный, хвастливый, болтливый и вечно пьяный рубака, которого многие знали. Его огромный силуэт, вырисовываясь у виселицы на фоне небесной лазури, словно бросал дерзкий вызов всем и вся. Перед лицом смерти Кокардас впервые обрел подлинное величие!
Ему махали платочками и веерами. Паспуаль давно посеял в толпе сомнения в виновности осужденного – и теперь эти сомнения дали обильные всходы.
Но гасконец неспроста так гордо вскинул голову. Он один на всей площади услышал два слова, сказанные ему на ухо:
– Я здесь!
Вот почему на середине лестницы Кокардас вздрогнул. Палачом оказался Лагардер!
– Завтра вечером в Сеговии! – шепнул он.
– Буду!
И больше ни слова. Палач накинул осужденному петлю на шею, а сам уселся верхом на виселицу.
Лестница упала. Из двух тысяч глоток вырвался единодушный вопль – и Кокардас повис в воздухе.
Женщины на миг зажмурились, а когда вновь открыли глаза, ожидая увидеть на виселице страшный труп с вывалившимся языком, – там ничего не было.
У самой петли веревка лопнула – и вот Кокардас, оглушенный падением, лежал на помосте, словно огромный ощипанный орел, рухнувший с неба на землю, и слушал восторженные вопли толпы, громко кричавшей о его невиновности!
Поскольку веревка оборвалась, он был теперь свободен от власти правосудия и принадлежал братьям мира и милосердия. Так было записано в буллах и хартиях, обнародованных задолго до Карла V…
Гонзага и его присные в ярости покинули балкон – и на сей раз у них ничего не вышло.
Старейшина «Братства мира и милосердия», подойдя к Кокардасу, прикоснулся жезлом к его плечу:
– Брат, теперь ты с нами. Ты уплатил свой долг и отныне будешь жить на свободе, в почете и уважении.
Кокардас искал глазами палача, но тот исчез. Зато гасконец увидел, как Марикита, стоя неподалеку, улыбается ему, а Паспуаль плачет от радости.
К Кокардасу подошел аквадор со стаканом.
– Ну, голубь мой! – взревел гасконец с прежним пылом. – Ты что, отравить меня хочешь? Мне теперь нужно совсем другое лекарство!
– Выпейте-ка, – настаивал аквадор. Потом он наклонился и шепнул гасконцу на ухо: – Я Шаверни.
Он хотел добавить что-то еще, но милосердные братья тесно обступили нового члена своей конгрегации и приподняли его с деревянного настила, чтобы увести с площади под руки или унести. Маркизу пришлось отойти в сторону, и Кокардас не успел договориться с ним о встрече.
Колокола на Сен-Эстебан умолкли – и вдруг на площади послышался оглушительный треск: толпа крушила виселицу.
VII. КРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Сьерра-де-Теруэль соединяется с хребтом Сьерра-Пенаго-лоза под тупым углом. Утес, находящийся в вершине этого угла, круто обрывается вниз, в долину. Неподалеку от этого места и вздымается Пенья дель Сид.
Конечно, Монтальбан, который виднеется за ней, выше и внушительнее, но таких гор немало. Скала же Пенья дель Сид необычна в своей дикости; она стоит, словно передовой страж, занявший свой пост по приказу самой природы, чтобы наблюдать за Арагоном и охранять Валенсию от опасностей с севера.
С незапамятных пор, как гнездо коршуна, лепился там к скалам замок: самые старые камни лежат в его стенах еще с римских времен. Сарацинская башня, что возвышалась над ним до начала прошлого столетия, была возведена по велению мавританского владетеля Сарагосы мавра Абу-Джафар-Ахмеда. Кровь лилась по ее стенам потоками – нет в башне ни одной глыбы, на которую она не брызнула хотя бы раз. В главном дворе замка еще и теперь показывают отверстие цистерны, куда в 1450 году вперемешку бросали живых и убитых – женщин, детей, воинов, самого хозяина замка…
Никто с тех пор не смел поднять плиту, закрывающую эту груду костей.
Множество легенд окутывало этот оплот мавров – и покуда стояла проклятая башня, каждый христианин, завидев ее силуэт, трижды осенял себя крестным знамением. Назло векам и людям долго высилась она посреди католической страны как символ мощи ислама.
Ко времени действия нашего повествования часть укреплений и зданий уже обрушилась; их обломки лежали в долине. Незыблемой оставалась лишь башня – и те покои, что примыкали к ее гранитным стенам. В башне же было немало просторных комнат. И они не пустовали.
Да, уже два года там жил неизвестный старец – человеческая руина в руинах времени…
Никто не помешал ему поселиться здесь – ведь никто не стремился предъявить своих прав на это мрачное жилище. Но говорили, будто он продал душу дьяволу и когда-нибудь сгинет в серном пламени вместе с замком…
Никто не знал, откуда он; у него не было ни родных, ни друзей; он никогда ни с кем не разговаривал и никому не назвал даже своего имени. Все его сторонились и никому не было до него никакого дела.
Иногда его худую фигуру замечали на стене замка, иногда видели, как он поднимается на вершину башни и часами сидит, глядя на звезды. Все думали, что в это время он занимается ворожбой, – и старались не попадаться ему на глаза.
Никто не знал, как и на что он живет; никто никогда не видел, чтобы кто-то приходил к нему в развалины. Лишь иногда, редкими лунными вечерами рядом с ним появлялась девушка-цыганка, но никто не имел представления, как она туда пробирается и куда потом исчезает.
Старик и девушка размахивали руками, указывали на созвездия, поворачивались то на запад, то на восток…
Все добрые женщины были убеждены, что цыганка колдунья. Не дай Бог повстречаться с ней!
Разные слухи ходили про старика с девочкой: говорили о тайных оргиях, о яде, о немыслимых чародействах. Кто бы ни умер в округе – хоть курица, хоть коза, – всегда обвиняли отшельника с Пенья дель Сид.
Долго так продолжаться не могло. Однажды женщины заставили своих мужей отправиться к башне и выгнать старого орла из горного гнезда.
Увидев толпу, старик ничуть не испугался. Долго крестьяне колотили в трухлявую дверь рукоятками кинжалов, кулаками и ногами. Наконец перед ними предстал безоружный седовласый старец горделивой и благородной наружности.
Он указал рукой на их деревни и сказал:
– Разойдитесь по домам и не беспокойте человека, живущего славой своих прошлых дел и тоской по разбитой жизни. Уходите отсюда!
Чтобы подать пример, он сам повернулся к ним спиной и, не закрывая двери, спокойно поднялся к себе. Никто из охотников, вознамерившихся было поймать старого орла, не посмел переступить порога. Смущенные, даже пристыженные вернулись они домой. Любопытные женщины забросали их вопросами. Старший из мужчин ответил за всех:
– Оставьте этого человека в покое. Забудем о нем.
Старец из развалин, против которого замышлялась эта маленькая неудачная экспедиция, был испанским грандом и звался доном Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира. По женской линии он происходил от Ибн-Ахмара – Красного человека, который был халифом в Андалусии около 1240 года.
Где только не воевал дон Педро! На его теле было больше шрамов, чем он прожил лет.
Шпага его была одной из самых грозных в Испании; не менее острым был и его язык. Однажды за неосторожное слово Альберони изгнал из Мадрида этого человека, никогда не гнувшего спины перед сильными мира сего. Министр конфисковал его земли, лишил всего имущества, попытался даже опорочить его имя и поставить под сомнение его славу.
Но дон Педро сохранил уважение равных себе – и с высоко поднятой головой удалился в изгнание, обосновавшись на единственном клочке земли, который у него позабыли отнять, – в развалинах Пенья дель Сид.
Девушка, навещавшая его, была его дочерью, плодом любви к одной цыганке из Шотландии. Малышка долго странствовала вместе с матерью, пока та не уснула вечным сном в гроте близ кратера горы Баладрон. В наследство дочери она оставила свою красоту, свое золотое колечко и свою тайну – имя отца девушки.
Эта девушка была Марикитой. Той самой Марикитой, что держала факел в ущелье Панкорбо; той, что потом всю неделю провела вместе с Лагардером; той, которую Шаверни повстречал по дороге из Сеговии.
Пока ее отец был богат и почти всесилен, она не спешила встретиться с ним – ей было довольно восторгаться им издали. Но, узнав, что он впал в немилость и живет в нищете, она разыскала его и, показав материнское колечко, открыла свою тайну.
Оба не колебались ни минуты: отец раскрыл объятия, дочь прижалась к его груди.
С тех пор она постоянно навещала отца, согревая его старость дочерней лаской. Она позаботилась о том, чтобы одна старуха из Монтальбана, знававшая ее мать, доставляла отшельнику пищу и все необходимое.
Только две эти женщины и ходили в замок: одна приносила нежность и радость, другая помогала дону Педро выжить. Он щедро расплачивался со старухой, не жалея тех грошей, которые ему удалось сохранить, девочке же дарил поцелуи, полные отцовской любви и ласки. Он был почти что счастлив в своем уединении!
В этот раз Марикита опаздывала на двое суток. Старик очень беспокоился. По десять раз на дню выходил на стену посмотреть, не идет ли она по дороге, а вечерами каждые четверть часа спускался по узкой лестнице к задней двери башни. Ему казалось, что его нетерпение должно ускорить появление цыганочки.
Заложив руки за спину и вперив взор в пространство, он часами расхаживал по замку и размышлял: «Отчего она не хочет жить со мной? Того, что я привез сюда из своего дворца, хватит нам с лихвой… А как нам было бы хорошо вдвоем! Мы смотрели бы на звезды! Она открыла бы мне древние тайны, ведомые одним цыганам, а я рассказал бы ей о людской неблагодарности, о суетном ничтожестве мира… Но нет! Жизнь для нее – это свобода, солнце, простор… а возможно – и любовь? Здесь же – гробница, где поблекнет рубин ее уст, погаснет блеск очей, остынет благородная кровь Красного человека, что течет в ее жилах. Моя клетка мрачна и печальна – не умрет ли в ней моя птичка раньше меня самого? Она сильна, отважна, чиста; она родилась свободной, как мотылек. Пускай же порхает, где ей нравится, – я не имею права замуровать ее в своем склепе. Я мечтаю лишь об одном – чтобы в мой последний час она закрыла мне глаза!»
Раздумья дона Педро де Валедира были прерваны резким стуком в дубовую дверь, которая выходила в долину.
Это, безусловно, была не Марикита. И не старая Кончита. Обе они пользовались только дверью в башне.
Своим обычным ровным шагом дон Педро невозмутимо спустился к двери. Незнакомый дворянин снял шляпу и низко поклонился ему.
– Кому принадлежит этот замок? – спросил пришелец.
– Я владелец сих развалин, сеньор, – отвечал испанец. – И если вам угодно немного передохнуть – здесь вы найдете приют, но стол, не скрою, будет скуден.
Гость и хозяин обменялись взглядами; один глядел открыто и честно, другой испытующе и лукаво.
– Благодарю вас, – сказал незнакомец. – Мне нужно поговорить с вами. Не хотите ли вы продать свое поместье? Я, заплачу за него двойную цену.
– Ни за что, – отвечал хозяин. – Мое старое тело подобно сим древним камням – и исчезнет вместе с ними: башня обрушится и похоронит мои кости.
– Какая же сумма вас устроит?
– Отвергну любую. Я готов принять вас здесь в качестве гостя, – но и только. С кем, впрочем, имею честь говорить?
– Моя фамилия де Пейроль, я интендант принца Филиппа Гонзага, герцога Мантуанского.
Испанец напряг память.
– Мне известно это имя, – наконец сказал он, – но с тем, кто его носит, я незнаком. Однако ему не подобает жить в столь убогом доме – для чего же он желает приобрести его?
– Не для себя…
– Объяснитесь, сударь.
– Принц намерен поселить здесь на некоторое время двух молодых особ. Одна из них, та, которой он покровительствует, тяжело больна. Ей необходим полный покой и уединение. На постоялом дворе в соседней деревне ничего этого нет, а нам пришлось ее там оставить – так она плоха. Короче говоря, речь идет о жизни девушки!
Дон Педро немного подумал и негромко ответил: – Я здесь один, места же довольно для десятерых. Было бы преступлением не отворить дверь страждущей. Если несколько дней отдыха под моим кровом пойдут ей на пользу – привозите ее сюда.
– Благодарю вас, – прошептал Пейроль.
– Но кто же будет сопровождать ее, ухаживать, заботиться о ее здоровье?
– Я сам, сударь, – и, конечно, врач. Для ухода при ней есть еще компаньонка, а служанку я найму здесь, в округе.
– Для моего убежища, которое никто не посещает, это слишком! В любом ином случае я бы вам решительно отказал. Но раз дело касается больной девушки – я покоряюсь. Следуйте за мной и убедитесь, достойны ли неустроенные покои, которые вы найдете в этом доме, принять ее.
Пейроля поразили манеры высокородного вельможи, и он больше смотрел на хозяина, чем на те несколько комнат, которые показывал ему старик.
Эти помещения содержались в относительном порядке. Их окна выходили на безбрежную равнину. Стены были выбелены известкой, старая мебель скрипела и шаталась, но освещенные солнцем комнаты казались веселыми и светлыми. Все было вымыто, вычищено, а кое-где даже сохранились следы былой роскоши.
– Превосходно, – сказал Пейроль и вытащил кошелек с золотыми монетами. – Вот плата за жилье. Если вам мало, я готов прибавить.
Старый гранд кротко отстранил кошелек и сказал:
– Вам придется покупать еду и все прочее, что понадобится вашим людям. Сам я не смогу вам в этом помочь: я живу здесь затворником.
– Значит, вам тем более не следует отказываться от вознаграждения.
Голос старца посуровел:
– Мне ничего от вас не нужно, сударь; я полагал, что вы поняли это.
Фактотум принца Гонзага развел руками.
– Извольте простить меня, – пробормотал он. – Как ваше имя?
– Вам нет дела до моего имени, сударь, и позвольте мне не называть его. Можете привезти сюда больную, когда вам будет угодно.
– Завтра или послезавтра, – отвечал господин де Пейроль. – Вы можете быть уверены в искренней признательности принца Гонзага. Он не забывает оказанных ему услуг!
– Я оказываю эту услугу вовсе не ему – и давно уже отвык надеяться на людскую признательность.
Пейроль поклонился и вышел. Загадочный хозяин разрушенного замка сильно заинтриговал его. Но на постоялом дворе ему не удалось удовлетворить своего любопытства: о старике никто ничего не знал.
Мы уже слышали, как Гонзага объявил донье Крус, что отныне она и Аврора будут жить в этих мрачных, искрошившихся каменных развалинах, прилепившихся к бесплодной скале у входа в долину.
По правде говоря, принц был сильно недоволен, что владелец руин отказался продать свое «поместье». Теперь в игру приходилось включать еще одного человека – незнакомого и вдвойне опасного оттого, что он скрывал свое имя и прошлое.
Конечно, Монтальбан, который виднеется за ней, выше и внушительнее, но таких гор немало. Скала же Пенья дель Сид необычна в своей дикости; она стоит, словно передовой страж, занявший свой пост по приказу самой природы, чтобы наблюдать за Арагоном и охранять Валенсию от опасностей с севера.
С незапамятных пор, как гнездо коршуна, лепился там к скалам замок: самые старые камни лежат в его стенах еще с римских времен. Сарацинская башня, что возвышалась над ним до начала прошлого столетия, была возведена по велению мавританского владетеля Сарагосы мавра Абу-Джафар-Ахмеда. Кровь лилась по ее стенам потоками – нет в башне ни одной глыбы, на которую она не брызнула хотя бы раз. В главном дворе замка еще и теперь показывают отверстие цистерны, куда в 1450 году вперемешку бросали живых и убитых – женщин, детей, воинов, самого хозяина замка…
Никто с тех пор не смел поднять плиту, закрывающую эту груду костей.
Множество легенд окутывало этот оплот мавров – и покуда стояла проклятая башня, каждый христианин, завидев ее силуэт, трижды осенял себя крестным знамением. Назло векам и людям долго высилась она посреди католической страны как символ мощи ислама.
Ко времени действия нашего повествования часть укреплений и зданий уже обрушилась; их обломки лежали в долине. Незыблемой оставалась лишь башня – и те покои, что примыкали к ее гранитным стенам. В башне же было немало просторных комнат. И они не пустовали.
Да, уже два года там жил неизвестный старец – человеческая руина в руинах времени…
Никто не помешал ему поселиться здесь – ведь никто не стремился предъявить своих прав на это мрачное жилище. Но говорили, будто он продал душу дьяволу и когда-нибудь сгинет в серном пламени вместе с замком…
Никто не знал, откуда он; у него не было ни родных, ни друзей; он никогда ни с кем не разговаривал и никому не назвал даже своего имени. Все его сторонились и никому не было до него никакого дела.
Иногда его худую фигуру замечали на стене замка, иногда видели, как он поднимается на вершину башни и часами сидит, глядя на звезды. Все думали, что в это время он занимается ворожбой, – и старались не попадаться ему на глаза.
Никто не знал, как и на что он живет; никто никогда не видел, чтобы кто-то приходил к нему в развалины. Лишь иногда, редкими лунными вечерами рядом с ним появлялась девушка-цыганка, но никто не имел представления, как она туда пробирается и куда потом исчезает.
Старик и девушка размахивали руками, указывали на созвездия, поворачивались то на запад, то на восток…
Все добрые женщины были убеждены, что цыганка колдунья. Не дай Бог повстречаться с ней!
Разные слухи ходили про старика с девочкой: говорили о тайных оргиях, о яде, о немыслимых чародействах. Кто бы ни умер в округе – хоть курица, хоть коза, – всегда обвиняли отшельника с Пенья дель Сид.
Долго так продолжаться не могло. Однажды женщины заставили своих мужей отправиться к башне и выгнать старого орла из горного гнезда.
Увидев толпу, старик ничуть не испугался. Долго крестьяне колотили в трухлявую дверь рукоятками кинжалов, кулаками и ногами. Наконец перед ними предстал безоружный седовласый старец горделивой и благородной наружности.
Он указал рукой на их деревни и сказал:
– Разойдитесь по домам и не беспокойте человека, живущего славой своих прошлых дел и тоской по разбитой жизни. Уходите отсюда!
Чтобы подать пример, он сам повернулся к ним спиной и, не закрывая двери, спокойно поднялся к себе. Никто из охотников, вознамерившихся было поймать старого орла, не посмел переступить порога. Смущенные, даже пристыженные вернулись они домой. Любопытные женщины забросали их вопросами. Старший из мужчин ответил за всех:
– Оставьте этого человека в покое. Забудем о нем.
Старец из развалин, против которого замышлялась эта маленькая неудачная экспедиция, был испанским грандом и звался доном Педро Гомес-и-Карвахал де Валедира. По женской линии он происходил от Ибн-Ахмара – Красного человека, который был халифом в Андалусии около 1240 года.
Где только не воевал дон Педро! На его теле было больше шрамов, чем он прожил лет.
Шпага его была одной из самых грозных в Испании; не менее острым был и его язык. Однажды за неосторожное слово Альберони изгнал из Мадрида этого человека, никогда не гнувшего спины перед сильными мира сего. Министр конфисковал его земли, лишил всего имущества, попытался даже опорочить его имя и поставить под сомнение его славу.
Но дон Педро сохранил уважение равных себе – и с высоко поднятой головой удалился в изгнание, обосновавшись на единственном клочке земли, который у него позабыли отнять, – в развалинах Пенья дель Сид.
Девушка, навещавшая его, была его дочерью, плодом любви к одной цыганке из Шотландии. Малышка долго странствовала вместе с матерью, пока та не уснула вечным сном в гроте близ кратера горы Баладрон. В наследство дочери она оставила свою красоту, свое золотое колечко и свою тайну – имя отца девушки.
Эта девушка была Марикитой. Той самой Марикитой, что держала факел в ущелье Панкорбо; той, что потом всю неделю провела вместе с Лагардером; той, которую Шаверни повстречал по дороге из Сеговии.
Пока ее отец был богат и почти всесилен, она не спешила встретиться с ним – ей было довольно восторгаться им издали. Но, узнав, что он впал в немилость и живет в нищете, она разыскала его и, показав материнское колечко, открыла свою тайну.
Оба не колебались ни минуты: отец раскрыл объятия, дочь прижалась к его груди.
С тех пор она постоянно навещала отца, согревая его старость дочерней лаской. Она позаботилась о том, чтобы одна старуха из Монтальбана, знававшая ее мать, доставляла отшельнику пищу и все необходимое.
Только две эти женщины и ходили в замок: одна приносила нежность и радость, другая помогала дону Педро выжить. Он щедро расплачивался со старухой, не жалея тех грошей, которые ему удалось сохранить, девочке же дарил поцелуи, полные отцовской любви и ласки. Он был почти что счастлив в своем уединении!
В этот раз Марикита опаздывала на двое суток. Старик очень беспокоился. По десять раз на дню выходил на стену посмотреть, не идет ли она по дороге, а вечерами каждые четверть часа спускался по узкой лестнице к задней двери башни. Ему казалось, что его нетерпение должно ускорить появление цыганочки.
Заложив руки за спину и вперив взор в пространство, он часами расхаживал по замку и размышлял: «Отчего она не хочет жить со мной? Того, что я привез сюда из своего дворца, хватит нам с лихвой… А как нам было бы хорошо вдвоем! Мы смотрели бы на звезды! Она открыла бы мне древние тайны, ведомые одним цыганам, а я рассказал бы ей о людской неблагодарности, о суетном ничтожестве мира… Но нет! Жизнь для нее – это свобода, солнце, простор… а возможно – и любовь? Здесь же – гробница, где поблекнет рубин ее уст, погаснет блеск очей, остынет благородная кровь Красного человека, что течет в ее жилах. Моя клетка мрачна и печальна – не умрет ли в ней моя птичка раньше меня самого? Она сильна, отважна, чиста; она родилась свободной, как мотылек. Пускай же порхает, где ей нравится, – я не имею права замуровать ее в своем склепе. Я мечтаю лишь об одном – чтобы в мой последний час она закрыла мне глаза!»
Раздумья дона Педро де Валедира были прерваны резким стуком в дубовую дверь, которая выходила в долину.
Это, безусловно, была не Марикита. И не старая Кончита. Обе они пользовались только дверью в башне.
Своим обычным ровным шагом дон Педро невозмутимо спустился к двери. Незнакомый дворянин снял шляпу и низко поклонился ему.
– Кому принадлежит этот замок? – спросил пришелец.
– Я владелец сих развалин, сеньор, – отвечал испанец. – И если вам угодно немного передохнуть – здесь вы найдете приют, но стол, не скрою, будет скуден.
Гость и хозяин обменялись взглядами; один глядел открыто и честно, другой испытующе и лукаво.
– Благодарю вас, – сказал незнакомец. – Мне нужно поговорить с вами. Не хотите ли вы продать свое поместье? Я, заплачу за него двойную цену.
– Ни за что, – отвечал хозяин. – Мое старое тело подобно сим древним камням – и исчезнет вместе с ними: башня обрушится и похоронит мои кости.
– Какая же сумма вас устроит?
– Отвергну любую. Я готов принять вас здесь в качестве гостя, – но и только. С кем, впрочем, имею честь говорить?
– Моя фамилия де Пейроль, я интендант принца Филиппа Гонзага, герцога Мантуанского.
Испанец напряг память.
– Мне известно это имя, – наконец сказал он, – но с тем, кто его носит, я незнаком. Однако ему не подобает жить в столь убогом доме – для чего же он желает приобрести его?
– Не для себя…
– Объяснитесь, сударь.
– Принц намерен поселить здесь на некоторое время двух молодых особ. Одна из них, та, которой он покровительствует, тяжело больна. Ей необходим полный покой и уединение. На постоялом дворе в соседней деревне ничего этого нет, а нам пришлось ее там оставить – так она плоха. Короче говоря, речь идет о жизни девушки!
Дон Педро немного подумал и негромко ответил: – Я здесь один, места же довольно для десятерых. Было бы преступлением не отворить дверь страждущей. Если несколько дней отдыха под моим кровом пойдут ей на пользу – привозите ее сюда.
– Благодарю вас, – прошептал Пейроль.
– Но кто же будет сопровождать ее, ухаживать, заботиться о ее здоровье?
– Я сам, сударь, – и, конечно, врач. Для ухода при ней есть еще компаньонка, а служанку я найму здесь, в округе.
– Для моего убежища, которое никто не посещает, это слишком! В любом ином случае я бы вам решительно отказал. Но раз дело касается больной девушки – я покоряюсь. Следуйте за мной и убедитесь, достойны ли неустроенные покои, которые вы найдете в этом доме, принять ее.
Пейроля поразили манеры высокородного вельможи, и он больше смотрел на хозяина, чем на те несколько комнат, которые показывал ему старик.
Эти помещения содержались в относительном порядке. Их окна выходили на безбрежную равнину. Стены были выбелены известкой, старая мебель скрипела и шаталась, но освещенные солнцем комнаты казались веселыми и светлыми. Все было вымыто, вычищено, а кое-где даже сохранились следы былой роскоши.
– Превосходно, – сказал Пейроль и вытащил кошелек с золотыми монетами. – Вот плата за жилье. Если вам мало, я готов прибавить.
Старый гранд кротко отстранил кошелек и сказал:
– Вам придется покупать еду и все прочее, что понадобится вашим людям. Сам я не смогу вам в этом помочь: я живу здесь затворником.
– Значит, вам тем более не следует отказываться от вознаграждения.
Голос старца посуровел:
– Мне ничего от вас не нужно, сударь; я полагал, что вы поняли это.
Фактотум принца Гонзага развел руками.
– Извольте простить меня, – пробормотал он. – Как ваше имя?
– Вам нет дела до моего имени, сударь, и позвольте мне не называть его. Можете привезти сюда больную, когда вам будет угодно.
– Завтра или послезавтра, – отвечал господин де Пейроль. – Вы можете быть уверены в искренней признательности принца Гонзага. Он не забывает оказанных ему услуг!
– Я оказываю эту услугу вовсе не ему – и давно уже отвык надеяться на людскую признательность.
Пейроль поклонился и вышел. Загадочный хозяин разрушенного замка сильно заинтриговал его. Но на постоялом дворе ему не удалось удовлетворить своего любопытства: о старике никто ничего не знал.
Мы уже слышали, как Гонзага объявил донье Крус, что отныне она и Аврора будут жить в этих мрачных, искрошившихся каменных развалинах, прилепившихся к бесплодной скале у входа в долину.
По правде говоря, принц был сильно недоволен, что владелец руин отказался продать свое «поместье». Теперь в игру приходилось включать еще одного человека – незнакомого и вдвойне опасного оттого, что он скрывал свое имя и прошлое.