Страница:
— Если ты попытаешься мною распоряжаться, я подпорчу твой образ воплощенной власти: вот возьму и не уйду.
Воротник, расшитый жемчугом, помог Ичиндару скрыть подавленный смешок.
— С тебя станется, о нестерпимо своевольная женщина! Назвав тебя Слугой Империи, я сотворил чудовище.
В этот момент Мара взглянула вниз, к подножию пирамидального возвышения, и ее улыбка исчезла. Взгляд властительницы стал твердым, как драгоценная сталь, а пальцы, сжимавшие веер, побелели.
Ичиндар проследил за направлением ее взгляда и пробормотал себе под нос нечто смахивающее на богохульство, однако в следующую секунду звучный голос императора уже разносился под сводами приемного зала:
— Властитель Джиро Анасати, знай, что мои уши сегодня служат ушами богов. Небеса услышат твое воззвание, и мы дадим ответ. Тебе разрешено говорить.
Преувеличенно отчетливое звучание слов предупреждало: император раздражен. Его газельи глаза обдавали ледяным холодом, когда после подобающего низкого поклона властитель Анасати выпрямился и занял место у ограждения. Умные, живые глаза ученого правителя Анасати сразу устремились на женщину, сидевшую перед золотым троном, у ног монарха. Джиро поклонился и ей, но, соблюдая все установленные правила вежливости, как-то умудрился сделать так, чтобы его последующее приветствие звучало издевкой:
— На имперском возвышении сегодня собралась прекрасная компания, — заметил он, обращаясь к Маре. — Добрый день, властительница Акомы, Слуга Империи.
Его губы сложились в тонкую линию, которую друг мог бы принять за улыбку. Догадка врага была бы вернее.
У Мары мороз пробежал по коже. Никогда прежде беременность не заставляла ее почувствовать себя столь беспомощной; но теперь, в присутствии хищника Джиро, она остро ощущала свою неповоротливость и тяжесть собственного тела, и это ее особенно раздражало. Однако она не утратила способности владеть собой и не дала втянуть себя в обмен колкостями.
Наступила неловкая пауза, в течение которой главы династий Акома и Анасати испепеляли друг друга взглядами. Тишину разрезал голос Ичиндара. Ни усталость, ни хилое телосложение не могли скрыть неоспоримый факт: его власть была реальной и даже в этой огромной палате его окружал ореол силы.
— Если ты явился к нам как проситель, властитель Анасати, тебе не подобает тратить наше время на светские беседы.
Прошедший хорошую придворную выучку, Джиро отмел упрек выразительным жестом, при котором сверкнули золотые кольца — единственная дань тщеславию в его простом одеянии.
— Ах, мой государь… — запротестовал он со льстивой фамильярностью, — я действительно пришел как проситель. Но должен признать: причина, которая меня сюда привела, может послужить темой многих светских бесед.
Мара с трудом сохраняла безмятежный вид. Что затевает Джиро? Его неофициальный тон сам по себе был оскорбителен для Света Небес, но одернуть его было невозможно без урона для достоинства Ичиндара. Снизойти до того, чтобы заметить развязность правителя Анасати, означало бы, что ему самому придается какое-то значение. Тот, кто сидит на троне, равный богам, не мог удостоить вниманием такую мелочь.
Целую минуту Свет Небес сохранял леденящее молчание, а Джиро так и стоял многозначительно подняв брови. Полагалось, чтобы он изложил суть предстоящего обсуждения, если хотел, чтобы оно состоялось.
Джиро склонил голову набок, как будто только сейчас вспомнил цель своего прихода. С едва заметной хитрецой он опустил одно веко, словно собираясь подмигнуть:
— Я пришел, потому что до меня доходило множество слухов о прославленной красоте твоей дочери Джехильи. Я прошу о милости, государь, чтобы ты разделил со своим народом радость, которую обретаешь в ней сам. Я прошу о чести быть ей представленным.
Мара немедленно воспылала гневом, хотя и не показала этого. Джехилья была еще совсем девочкой, ей только недавно исполнилось десять лет. Она не принадлежала к числу женщин из Круга Зыбкой Жизни, на которых имели право пялиться мужчины, не состоящие с ними в родстве! Она, бесспорно, была еще слишком молода для сватовства, не могло быть речи даже о том, чтобы ей позволили принимать визиты искателей ее руки. Коварство Джиро было изощренным и глубоким; и если уж он посмел явиться сюда и во всеуслышание огласить такую мысль, значит, от него можно было ждать чего угодно, вплоть до попытки оскорбить императора как мужчину. Не имея сыновей, Ичиндар должен был обеспечить линию престолонаследия посредством браков своих дочерей. Но до какой же наглости дошел правитель Анасати, если посмел намекать на уличные пересуды о том, что девяносто вторым носителем имперской короны будет человек, который завоюет руку Джехильи!
Однако гневные слова так и не прозвучали; Мара стиснула зубы, видя, что советникам Ичиндара кровь бросилась в лицо от негодования да и три жреца на помосте возмущены до глубины души, хотя и лишены возможности вмешаться в происходящее. Властитель Хоппара непроизвольно потянулся к тому месту у себя на поясе, где полагалось бы находиться рукояти меча, если бы в присутствии императора оружие не было запрещено. Однако сам Ичиндар застыл на месте, словно каменное изваяние. Драгоценные самоцветы у него на мантии казались оледеневшими искрами, — впору было подумать, что он запрещает себе даже дышать.
Проходила секунда за секундой, но в большом приемном зале никто не смел шевельнуться.
С беспримерной дерзостью Джиро отважился подкрепить свое «прошение», добавив самым беспечным тоном:
— Мне недавно удалось прочесть кое-что интересное. Знаешь ли ты, государь, что до твоего царствования семь императорских дочерей были представлены обществу в возрасте десяти лет или даже раньше? Если тебе угодно, я могу назвать их имена.
Мара знала, что это была вторая пощечина, нанесенная человеку, который унаследовал от предков сан, учрежденный ради увековечения их династии. В свое время родословная этой семьи подвергалась самому дотошному исследованию. Тогда принималось во внимание множество соображений по преимуществу религиозного характера — к вопросам правления они не имели никакого касательства. Ичиндар наверняка знал об этих семи девочках, даже если ему и не были известны смягчающие исторические обстоятельства, которые вынудили царствовавших тогда монархов представить обществу своих дочерей в столь раннем возрасте. А сейчас императорский сан заключал в себе нечто несравненно большее, нежели чисто религиозная традиция.
Солнце сияло, отражаясь от топазовых и мраморных плит пола; имперские стражники стояли как статуи. Наконец с холодной расчетливостью Ичиндар положил сжатые кулаки на подлокотники золотого трона. Его лицо, затвердевшее от гнева, стало похожим на лицо камеи, но, когда он снизошел до ответа, его голос был звучным и ровным.
— Властитель Анасати, — сказал он, четко выговаривая слова, — для нас было бы приятнее представить тебя нашему сыну, если бы боги одарили нас наследником. Что касается нашей дочери Джехильи, то, если властителю Анасати нравится прислушиваться к болтовне нянек, которые похваляются, будто каждый ребенок, находящийся под их опекой, отмечен несравненной красотой… тогда мы дадим соизволение одному из живописцев, пользующихся нашим покровительством, написать портрет Джехильи — этот портрет будет отправлен в поместье Анасати. Такова наша воля.
Традиционная заключительная фраза прозвенела в тишине. Ичиндар не являл собой декоративную фигуру, как его предшественник, — он был самодержцем, борющимся за сохранение своей власти. Мара откинулась на подушки, обессиленная от пережитого напряжения, — Джиро получил по заслугам. Портрет ребенка! Ичиндар нашел достойный выход из положения. Но, увы, главный предмет для беспокойства оставался. Джиро просто рискнул первым публично огласить мысль, что Джехилья откроет своему мужу путь к золотому трону. Ей не долго суждено оставаться прелестным царственным ребенком: скоро она станет ценнейшим выигрышем Великой Игры, и за обладание этим призом разгорится жестокое соперничество. Мара хорошо помнила, как она, совсем еще молоденькая послушница монастыря Лашимы, была разом вырвана из храмового благолепия и брошена в пучину кровавой имперской политики. Сейчас ее сердце разрывалось от сострадания к Джехилье.
Бразды правления выскользнут из рук Ичиндара в тот день, когда вступит в брак его старшая дочь. Если у него не родится мальчик-наследник, традиционалисты воспользуются Джехильей как мощным орудием для подрыва власти нынешнего императора, особенно если ее муж окажется высокородным влиятельным вельможей.
Стоя у ограждения на месте отведенном для просителей, Джиро скрестил на груди руки древним жестом салюта императору, а затем поклонился и, поднявшись на ноги, улыбнулся:
— Я благодарю моего государя. Портрет Джехильи в моей… гостиной будет мне воистину отрадой.
Насмешка была едва ощутимой: Джиро просто не осмелился сказать «в спальне», мстительно отметила Мара. Но то, что он опустился до столь низменного высказывания во время публичной аудиенции, свидетельствовало о его презрении к человеку, сидевшему на золотом троне. И Мара чутьем поняла: если бы ее здесь не было, то Джиро не выплеснул бы свою злобу столь явно. Насмехаясь над Ичиндаром, он намеревался задеть и ее.
— Боюсь, что сегодня мое присутствие не пошло тебе на пользу, — тихо сказала она венценосцу, когда за властителем Анасати захлопнулись тяжелые двери.
Ичиндар потянулся было, чтобы коснуться ее в знак симпатии, но вспомнил об официальной обстановке и удержался от всяких жестов.
— Ты ошибаешься, госпожа, — возразил он так же тихо. Его волосы прилипли к влажному лбу, а кулаки, лежавшие на подлокотниках, так и не разжались. — Если бы ты не присутствовала здесь, надежная, как скала, я бы уж точно не удержал себя в руках! — Только сейчас он дал выход возмущению, которое умело скрывал от врага. — Каким же бессовестным человеком надо быть, чтобы позволить себе такую низость — нанести удар, воспользовавшись любовью отца к своему ребенку!
Мара промолчала. Она знала многих таких бессовестных людей. Ее пронзило мучительное воспоминание о двух убитых детях — совсем еще маленьких мальчике и девочке, которым не было еще и пяти лет, — детях последнего из властителей Минванаби, гибель которого стала прямым результатом ее тактики. Рука Мары невольно прижалась к животу, где набирало силу нерожденное дитя. Она сама потеряла сына и еще одного младенца, зачатого ею от Хокану… младенца, которого ей не суждено было узнать. Снова и снова прислушивалась она к голосу своего сердца: нет такой цели, которая оправдала бы смерть детей. Пусть лучше она умрет и имя Акомы обратится в прах по воле злокозненных магов, но она не допустит, чтобы Джиро восстановил пост Имперского Стратега и опять настали времена бессмысленных кровавых конфликтов, к которым и сводилась Игра Совета… «во имя чести».
Теперь, когда сделаны первые шаги на пути перемен, она была полна решимости не отдавать завоеванного.
Ее глаза встретились с глазами Ичиндара, словно и он, и она в один голос выразили общую мысль. Затем двери отворились, и глашатай объявил имя следующего просителя.
До заката было еще далеко.
— Где она? — потребовал он ответа у толстяка в белой одежде, загородившего собою дверной проем.
Однако тот не двинулся с места. На его лоснящемся луноподобном лице выразилось явное неудовольствие от нарушения этикета властителем Шиндзаваи, проявившим столь неподобающую спешку. Имперский хадонра знал цену нюансам, и он управлял огромным комплексом личных дворцовых апартаментов императора с непоколебимой и хладнокровной решительностью. Моль не залетала в имперские кладовые, слуги исполняли свои обязанности с бесперебойностью хорошо смазанного часового механизма, а обеспокоенные мужья не прерывали утренний инспекционный обход командами, более уместными на поле сражения.
Плотно утвердившись на пороге вестибюля, человек-гора сложил на груди мясистые руки.
— В этот час ты не можешь здесь пройти, господин.
Хокану не позволил себе ввязаться в перебранку:
— Два дня назад мне сообщили, что у моей жены начались роды. Путь сюда от моего имения я проделал не слезая с коня. Эти два дня я не спал. Если ты будешь столь любезен, что позволишь пройти к ее апартаментам, я смогу узнать, благополучно ли разрешилась от бремени моя жена и невредим ли мой наследник.
Имперский хадонра искривил губы. Запах чудищ из варварского мира, исходивший от Хокану, оскорблял обоняние. Сколь бы могущественным ни был этот аристократ, сколь ни ценна была его поддержка для Света Небес, от него исходило зловоние лошадиного пота и он был обязан принять ванну, прежде чем появляться в дворцовых палатах.
— Тебе нельзя входить, — повторил ревностный хранитель приличий. — На сегодняшнее утро император приказал устроить представление труппы собату.
Этим названием обозначался вид старинной классической оперы, исполняемой в весьма изысканном стиле. Было известно всего лишь десять опер, сохранившихся с древних времен, и среди высшей знати присутствие на представлении собату считалось признаком тонкого вкуса. Однако управляющий счел необходимым дать пояснения, словно обращался к дремучему невежде или худородному провинциалу:
— Имперская труппа Шалотобаку использует помещения, примыкающие к этому вестибюлю, для переодевания, и, полагаю, нет надобности напоминать тебе, что никто, кроме семьи самого императора, не имеет права увидеть их даже краешком глаза.
Хокану обуздал свое раздражение. Ни спешка, ни гордость не позволяли ему ссылаться на свое происхождение и ранг, имея дело с самодовольным холопом.
— В таком случае, добрый и верный слуга, исполняй свой долг по отношению к актерам императорской труппы и укажи мне другой путь, чтобы я мог обогнуть флигель, который они используют.
Хадонра еще более решительно утвердился на пороге и задрал подбородок еще чуть-чуть повыше:
— Я не могу отойти отсюда, господин. Мой долг — наблюдать за этой дверью и следить, чтобы здесь не прошел никто, кроме кровных родичей императора.
Это замечание превысило меру терпения молодого отца. Хокану поклонился в пояс, словно воздавая должное требованиям этикета, столь неукоснительно соблюдаемым его напыщенным собеседником. А затем, не тратя времени даром, рванулся вперед. Его мускулистое плечо врезалось в жирный живот слуги.
От боли и неожиданности имперский хадонра охнул, согнулся пополам и свалился на пол, не в силах даже закричать, чтобы позвать на помощь.
Так или иначе, Хокану был уже далеко: пробившись в вестибюль, он пустился бегом. Две ночи и день, проведенные в седле, не настолько измотали его, чтобы он уже не мог управлять собственным телом. Он промчался через группу людей в ярких костюмах (некоторые из них были облачены в вызывающие наряды куртизанок, и на все без исключения лица наложены слои грима самых кричащих оттенков). Он перепрыгнул через горб сагуньяна — чудовища из древней легенды, с которым сражались герои древности; голова чучела повернулась, чтобы проводить его взглядом, тогда как невнимательная средняя часть туловища неуклюже задергалась. Актер, изображающий передние лапы, повернулся, чтобы навести порядок, однако следующее за ним «брюхо» шагнуло в противоположном направлении. Вся конструкция зашаталась, свалилась, и через секунду грозное чудовище представляло собой месиво из брыкающихся ног и приглушенных проклятий под чехлом из ткани и кожи, расшитым пластинками чешуи.
Не успев осознать, что он только что поразил дракона, Хокану пронесся дальше, сквозь стайку щебечущих девушек-певиц, всю одежду которых составляли плюмажи из перьев. Пробегая между ними, он оставлял за собой взвихренный воздух, в котором еще долго порхали перышки, вырвавшиеся из плюмажей в результате столь неожиданного вторжения. Он поднырнул под деревянный меч, подвешенный на пестрых лентах, и уклонился от карагабужа в покрытой лаком маске, который протянул коротенькие ручки, пытаясь его схватить.
Хокану разразился проклятием, но каким-то чудом умудрился не налететь на маленькое существо, попавшееся ему под ноги. Этим существом оказалась трехлетняя девочка, одна из младших дочерей императора, которая сосала собственный кулачок и широко открытыми глазами наблюдала царящую вокруг суматоху. Она заметила Хокану и, узнав в нем человека, который рассказывал ей смешные истории про чудовищ, радостно завопила, называя его по имени.
Как видно, бог удачи иногда является в человеческом облике, подумал Хокану. Он-то приготовился заплатить дорогой ценой за урон, причиненный чести имперского хадонры, не говоря уж о синяках, полученных сагуньяном. К тому времени, когда он вырвался из закулисного хаоса и добрался до коридора, ведущего к апартаментам его супруги, он был красен от смущения и от сознания, что его вид и запах никак не соответствуют роскошным дворцовым интерьерам.
На посту у резных дверей, ведущих на женскую половину, он увидел Мису, личную камеристку Мары. Не в силах сдержать беспокойство, он выпалил:
— Как она?
Служанка ответила с сияющей улыбкой:
— Ах, господин! Ты будешь гордиться. У них все в порядке, и она такая красивая!
— Ну конечно, красивая, — сказал Хокану, несколько поглупевший от мгновенного облегчения. — Я же на ней женился!
Ему и в голову не пришло подождать или расспросить Мису, чего это вдруг она начала хихикать. Устремившись в комнату, наполненную воздухом, солнечным светом и мягким журчанием фонтана в саду за стеной, он остановился как вкопанный на вощеном полу. Здесь, в присутствии жены, без которой ему жизнь была не мила, он особенно болезненно ощутил свою постыдную неумытость.
Мара, стройная и гибкая, как раньше, одетая в легкую белую накидку, сидела на вышитых подушках. Когда она подняла голову и увидела мужа, ликующая улыбка заиграла на ее устах. И в руках у нее брыкался другой человечек в белом — с темными, как у Мары, глазами и розовыми губками; поверх белой простыни это маленькое тельце было обвито лентами геральдического синего цвета семьи Шиндзаваи — плоть от плоти его, наследник, рожденный женщиной, которую он любил.
— Супруг мой, — сказала она с откровенным восторгом, — как хорошо, что ты с нами. Позволь представить тебе твою дочь и наследницу, которую я назвала Касумой в честь твоего брата.
Хокану, рванувшийся было к ней навстречу, снова замер на месте.
— Касумой… — повторил он резче, чем ему хотелось бы, но изумление сделало его неловким. — Но… это же девочка… — Он запнулся, потому что только теперь до него дошел смысл сказанного Марой. — Девочка?!
Мара кивнула, ее глаза искрились счастьем.
— Вот же она. — Мара подняла младенца, который издал звук, выражающий полное удовлетворение. — Возьми ее на руки, и пусть она знает своего отца.
Ошеломленный Хокану, не двигаясь с места, воззрился на дитя:
— Дочь…
Слова не достигали его сознания. Он мог лишь стоять, потрясенный до немоты жестокостью богов: у Мары больше не может быть детей и у него отнята надежда на рождение сына, который необходим для поддержания величия его дома.
Мара заметила его растерянность, и ее улыбка угасла. Держать на вытянутых руках малышку было трудно, и все-таки Хокану не сделал ни единого движения, чтобы принять из рук жены эту теплую живую ношу.
— Что случилось? — спросила Мара тревожно. Она еще не вполне пришла в себя после родов и была слишком слаба, чтобы держаться с должным хладнокровием. — Тебе кажется, что она безобразна? Через несколько дней лицо у нее будет не таким красным и морщинки разгладятся.
Пораженный в самое сердце несправедливостью судьбы, Хокану понимал, что Мара ждала от него проявления совсем иных чувств, но лишь беспомощно покачал головой:
— Она совсем не безобразна, любимая. Я не первый раз вижу новорожденного младенца.
В Маре начал зарождаться гнев. Сбитая с толку отчужденностью мужа, она вспыхнула:
— Тогда, господин мой, тебе не угодил именно этот младенец?
— О, боги, — охнул Хокану, только сейчас осознавший постыдную бестактность собственного поведения. — Она прелестна, Мара, но я так хотел, чтобы это был сын! Мне нужен сильный наследник!
Мара вздрогнула, как от удара, но боль быстро переплавилась в гнев. Не дожидаясь больше, чтобы Хокану взял дочь из ее рук, она снова прижала Касуму к груди и, застыв в царственной позе оскорбленного достоинства, спросила:
— Ты полагаешь, что женщина не может претендовать на мантию знатного рода и прославить имя своих предков? Ты полагаешь, что мужчина сумел бы привести Акому к большему величию? Как ты смеешь, Хокану? Как ты смеешь предполагать, что наша дочь хоть в чем-то окажется слабее меня? Она не увечная и не глупая! Она будет воспитываться под нашим руководством! Она станет живым олицетворением чести семьи Шиндзаваи, и ей совсем не обязательно быть каким-то бахвалом мальчишкой, чтобы найти свой путь к величию, которое предназначено ей судьбой!
Хокану поднял руки, словно сдаваясь, и тяжело опустился на подушку — усталый, растерянный и пристыженный. Он мечтал о том, что мог бы обрести в Айяки и Джастине: о том, чтобы стать товарищем для сына, которого будет наставлять в ратном деле и в искусстве власти и политики. Ему не хватало сердечной близости, которую он утратил, когда его старший брат остался по ту сторону Бездны, в мире варваров; он хотел стать для сына тем, чем стал для него самого отец, недавно ушедший в чертоги Туракаму. Потерянного не вернуть, но сыну он мог бы передать все лучшее, что связывало его с отцом, с братом, с обоими сыновьями Мары — и погибшим, и живым.
— Ты не понимаешь… — мягко сказал он.
— Чего не понимаю? — возмутилась Мара, опасно близкая к слезам. — Вот твоя дочь, которую я выносила у себя во чреве. Что еще тебе требуется от наследника?
— Послушай, — взмолился Хокану, — пожалуйста, Мара, не принимай мои слова так близко к сердцу. Я выразился необдуманно. Конечно же, я смогу полюбить Касуму.
Безошибочно угадав боль, спрятанную под маской гнева Мары, он умиротворяющим жестом потянулся к жене.
— Не прикасайся ко мне! — выкрикнула Мара, отпрянув. — Коснись своей дочери и скажи ей, что ты рад ее появлению на свет!
Хокану закрыл глаза. Мысленно он поносил себя последними словами за то, что его хваленая чуткость покинула его именно тогда, когда была особенно необходима. Как же он мог ворваться подобным образом в покои Мары и так непоправимо испортить радость долгожданной встречи! Он чувствовал бы себя лучше, если бы на него напал сагуньян или если бы имперский хадонра одержал над ним верх.
Он принял запеленутую малышку из одеревеневших рук Мары, прижал к себе и покачал. Его сердце оттаяло, едва он ощутил ее энергичные движения и увидал маленькие розовые губки и блестящие глаза на сморщенном красном личике. Она была прелестна и в самом деле рождена, чтобы стать его наследницей, но не в ее власти было прогнать разочарование, которое он испытал оттого, что она не родилась мальчиком.
Он знал, что у Мары больше не будет детей, и прикинул в уме, есть ли у него иные возможности обзавестись сыном. Да, он мог бы взять себе наложницу или воспользоваться услугами какой-либо куртизанки, чтобы дом Шиндзаваи получил наследника мужского пола. Но сама мысль о другой женщине в его постели заставила его содрогнуться от отвращения. Большинство правителей, не моргнув глазом, остановились бы именно на таком решении, но для Хокану этот путь был неприемлем.
Подняв глаза, он увидел, что Мара плачет.
— Жена моя, — ласково сказал он, — ты подарила мне совершенное дитя. Я не имел права проявлять такую грубость и омрачать минуты, которые могли стать одними из самых радостных в моей жизни.
Мара подавила рыдание. За те недели, которые она провела во дворце, она успела стать воистину правой рукой императора, и ей часто доводилось присутствовать на совещаниях высших сподвижников монарха. Ей открылось многое, и она знала о существовании партий, стремящихся покончить с незыблемостью золотого трона, воспрепятствовать совершающимся переменам и восстановить старый, чреватый бесконечными кровопролитиями порядок, когда средоточием мирской власти был пост Имперского Стратега. Близость открытой гражданской войны, которая могла разразиться с минуты на минуту, ощущалась Марой как нож, приставленный к горлу. Больше, чем когда-либо прежде, был необходим единый фронт, противостоящий союзу поборников традиционного метода правления.
— Касума — это часть нового порядка, — сказала Мара мужу. — Она должна понести факел после нас, а Джастин будет ей братом. Она поведет в бой армии, если этого потребует долг, точно так же как Джастин будет направлять свои усилия для поддержания мира без применения оружия, если такой способ даст возможность построить лучшее будущее.
Хокану не стал спорить:
— Я понимаю, любимая. И согласен с тобой.
Но он не мог окончательно избавиться от ощущения потери.
Мара чувстовала эту полуправду. Она напустила на себя вид холодной отчужденности, забрала у Хокану дочку и разгладила одеяльце, которым та была укрыта.
Он знал, что потеря невосполнима, потому что у Мары больше не будет детей
Воротник, расшитый жемчугом, помог Ичиндару скрыть подавленный смешок.
— С тебя станется, о нестерпимо своевольная женщина! Назвав тебя Слугой Империи, я сотворил чудовище.
В этот момент Мара взглянула вниз, к подножию пирамидального возвышения, и ее улыбка исчезла. Взгляд властительницы стал твердым, как драгоценная сталь, а пальцы, сжимавшие веер, побелели.
Ичиндар проследил за направлением ее взгляда и пробормотал себе под нос нечто смахивающее на богохульство, однако в следующую секунду звучный голос императора уже разносился под сводами приемного зала:
— Властитель Джиро Анасати, знай, что мои уши сегодня служат ушами богов. Небеса услышат твое воззвание, и мы дадим ответ. Тебе разрешено говорить.
Преувеличенно отчетливое звучание слов предупреждало: император раздражен. Его газельи глаза обдавали ледяным холодом, когда после подобающего низкого поклона властитель Анасати выпрямился и занял место у ограждения. Умные, живые глаза ученого правителя Анасати сразу устремились на женщину, сидевшую перед золотым троном, у ног монарха. Джиро поклонился и ей, но, соблюдая все установленные правила вежливости, как-то умудрился сделать так, чтобы его последующее приветствие звучало издевкой:
— На имперском возвышении сегодня собралась прекрасная компания, — заметил он, обращаясь к Маре. — Добрый день, властительница Акомы, Слуга Империи.
Его губы сложились в тонкую линию, которую друг мог бы принять за улыбку. Догадка врага была бы вернее.
У Мары мороз пробежал по коже. Никогда прежде беременность не заставляла ее почувствовать себя столь беспомощной; но теперь, в присутствии хищника Джиро, она остро ощущала свою неповоротливость и тяжесть собственного тела, и это ее особенно раздражало. Однако она не утратила способности владеть собой и не дала втянуть себя в обмен колкостями.
Наступила неловкая пауза, в течение которой главы династий Акома и Анасати испепеляли друг друга взглядами. Тишину разрезал голос Ичиндара. Ни усталость, ни хилое телосложение не могли скрыть неоспоримый факт: его власть была реальной и даже в этой огромной палате его окружал ореол силы.
— Если ты явился к нам как проситель, властитель Анасати, тебе не подобает тратить наше время на светские беседы.
Прошедший хорошую придворную выучку, Джиро отмел упрек выразительным жестом, при котором сверкнули золотые кольца — единственная дань тщеславию в его простом одеянии.
— Ах, мой государь… — запротестовал он со льстивой фамильярностью, — я действительно пришел как проситель. Но должен признать: причина, которая меня сюда привела, может послужить темой многих светских бесед.
Мара с трудом сохраняла безмятежный вид. Что затевает Джиро? Его неофициальный тон сам по себе был оскорбителен для Света Небес, но одернуть его было невозможно без урона для достоинства Ичиндара. Снизойти до того, чтобы заметить развязность правителя Анасати, означало бы, что ему самому придается какое-то значение. Тот, кто сидит на троне, равный богам, не мог удостоить вниманием такую мелочь.
Целую минуту Свет Небес сохранял леденящее молчание, а Джиро так и стоял многозначительно подняв брови. Полагалось, чтобы он изложил суть предстоящего обсуждения, если хотел, чтобы оно состоялось.
Джиро склонил голову набок, как будто только сейчас вспомнил цель своего прихода. С едва заметной хитрецой он опустил одно веко, словно собираясь подмигнуть:
— Я пришел, потому что до меня доходило множество слухов о прославленной красоте твоей дочери Джехильи. Я прошу о милости, государь, чтобы ты разделил со своим народом радость, которую обретаешь в ней сам. Я прошу о чести быть ей представленным.
Мара немедленно воспылала гневом, хотя и не показала этого. Джехилья была еще совсем девочкой, ей только недавно исполнилось десять лет. Она не принадлежала к числу женщин из Круга Зыбкой Жизни, на которых имели право пялиться мужчины, не состоящие с ними в родстве! Она, бесспорно, была еще слишком молода для сватовства, не могло быть речи даже о том, чтобы ей позволили принимать визиты искателей ее руки. Коварство Джиро было изощренным и глубоким; и если уж он посмел явиться сюда и во всеуслышание огласить такую мысль, значит, от него можно было ждать чего угодно, вплоть до попытки оскорбить императора как мужчину. Не имея сыновей, Ичиндар должен был обеспечить линию престолонаследия посредством браков своих дочерей. Но до какой же наглости дошел правитель Анасати, если посмел намекать на уличные пересуды о том, что девяносто вторым носителем имперской короны будет человек, который завоюет руку Джехильи!
Однако гневные слова так и не прозвучали; Мара стиснула зубы, видя, что советникам Ичиндара кровь бросилась в лицо от негодования да и три жреца на помосте возмущены до глубины души, хотя и лишены возможности вмешаться в происходящее. Властитель Хоппара непроизвольно потянулся к тому месту у себя на поясе, где полагалось бы находиться рукояти меча, если бы в присутствии императора оружие не было запрещено. Однако сам Ичиндар застыл на месте, словно каменное изваяние. Драгоценные самоцветы у него на мантии казались оледеневшими искрами, — впору было подумать, что он запрещает себе даже дышать.
Проходила секунда за секундой, но в большом приемном зале никто не смел шевельнуться.
С беспримерной дерзостью Джиро отважился подкрепить свое «прошение», добавив самым беспечным тоном:
— Мне недавно удалось прочесть кое-что интересное. Знаешь ли ты, государь, что до твоего царствования семь императорских дочерей были представлены обществу в возрасте десяти лет или даже раньше? Если тебе угодно, я могу назвать их имена.
Мара знала, что это была вторая пощечина, нанесенная человеку, который унаследовал от предков сан, учрежденный ради увековечения их династии. В свое время родословная этой семьи подвергалась самому дотошному исследованию. Тогда принималось во внимание множество соображений по преимуществу религиозного характера — к вопросам правления они не имели никакого касательства. Ичиндар наверняка знал об этих семи девочках, даже если ему и не были известны смягчающие исторические обстоятельства, которые вынудили царствовавших тогда монархов представить обществу своих дочерей в столь раннем возрасте. А сейчас императорский сан заключал в себе нечто несравненно большее, нежели чисто религиозная традиция.
Солнце сияло, отражаясь от топазовых и мраморных плит пола; имперские стражники стояли как статуи. Наконец с холодной расчетливостью Ичиндар положил сжатые кулаки на подлокотники золотого трона. Его лицо, затвердевшее от гнева, стало похожим на лицо камеи, но, когда он снизошел до ответа, его голос был звучным и ровным.
— Властитель Анасати, — сказал он, четко выговаривая слова, — для нас было бы приятнее представить тебя нашему сыну, если бы боги одарили нас наследником. Что касается нашей дочери Джехильи, то, если властителю Анасати нравится прислушиваться к болтовне нянек, которые похваляются, будто каждый ребенок, находящийся под их опекой, отмечен несравненной красотой… тогда мы дадим соизволение одному из живописцев, пользующихся нашим покровительством, написать портрет Джехильи — этот портрет будет отправлен в поместье Анасати. Такова наша воля.
Традиционная заключительная фраза прозвенела в тишине. Ичиндар не являл собой декоративную фигуру, как его предшественник, — он был самодержцем, борющимся за сохранение своей власти. Мара откинулась на подушки, обессиленная от пережитого напряжения, — Джиро получил по заслугам. Портрет ребенка! Ичиндар нашел достойный выход из положения. Но, увы, главный предмет для беспокойства оставался. Джиро просто рискнул первым публично огласить мысль, что Джехилья откроет своему мужу путь к золотому трону. Ей не долго суждено оставаться прелестным царственным ребенком: скоро она станет ценнейшим выигрышем Великой Игры, и за обладание этим призом разгорится жестокое соперничество. Мара хорошо помнила, как она, совсем еще молоденькая послушница монастыря Лашимы, была разом вырвана из храмового благолепия и брошена в пучину кровавой имперской политики. Сейчас ее сердце разрывалось от сострадания к Джехилье.
Бразды правления выскользнут из рук Ичиндара в тот день, когда вступит в брак его старшая дочь. Если у него не родится мальчик-наследник, традиционалисты воспользуются Джехильей как мощным орудием для подрыва власти нынешнего императора, особенно если ее муж окажется высокородным влиятельным вельможей.
Стоя у ограждения на месте отведенном для просителей, Джиро скрестил на груди руки древним жестом салюта императору, а затем поклонился и, поднявшись на ноги, улыбнулся:
— Я благодарю моего государя. Портрет Джехильи в моей… гостиной будет мне воистину отрадой.
Насмешка была едва ощутимой: Джиро просто не осмелился сказать «в спальне», мстительно отметила Мара. Но то, что он опустился до столь низменного высказывания во время публичной аудиенции, свидетельствовало о его презрении к человеку, сидевшему на золотом троне. И Мара чутьем поняла: если бы ее здесь не было, то Джиро не выплеснул бы свою злобу столь явно. Насмехаясь над Ичиндаром, он намеревался задеть и ее.
— Боюсь, что сегодня мое присутствие не пошло тебе на пользу, — тихо сказала она венценосцу, когда за властителем Анасати захлопнулись тяжелые двери.
Ичиндар потянулся было, чтобы коснуться ее в знак симпатии, но вспомнил об официальной обстановке и удержался от всяких жестов.
— Ты ошибаешься, госпожа, — возразил он так же тихо. Его волосы прилипли к влажному лбу, а кулаки, лежавшие на подлокотниках, так и не разжались. — Если бы ты не присутствовала здесь, надежная, как скала, я бы уж точно не удержал себя в руках! — Только сейчас он дал выход возмущению, которое умело скрывал от врага. — Каким же бессовестным человеком надо быть, чтобы позволить себе такую низость — нанести удар, воспользовавшись любовью отца к своему ребенку!
Мара промолчала. Она знала многих таких бессовестных людей. Ее пронзило мучительное воспоминание о двух убитых детях — совсем еще маленьких мальчике и девочке, которым не было еще и пяти лет, — детях последнего из властителей Минванаби, гибель которого стала прямым результатом ее тактики. Рука Мары невольно прижалась к животу, где набирало силу нерожденное дитя. Она сама потеряла сына и еще одного младенца, зачатого ею от Хокану… младенца, которого ей не суждено было узнать. Снова и снова прислушивалась она к голосу своего сердца: нет такой цели, которая оправдала бы смерть детей. Пусть лучше она умрет и имя Акомы обратится в прах по воле злокозненных магов, но она не допустит, чтобы Джиро восстановил пост Имперского Стратега и опять настали времена бессмысленных кровавых конфликтов, к которым и сводилась Игра Совета… «во имя чести».
Теперь, когда сделаны первые шаги на пути перемен, она была полна решимости не отдавать завоеванного.
Ее глаза встретились с глазами Ичиндара, словно и он, и она в один голос выразили общую мысль. Затем двери отворились, и глашатай объявил имя следующего просителя.
До заката было еще далеко.
***
Хокану сорвал с рук пропотевшие кожаные рукавицы для верховой езды.— Где она? — потребовал он ответа у толстяка в белой одежде, загородившего собою дверной проем.
Однако тот не двинулся с места. На его лоснящемся луноподобном лице выразилось явное неудовольствие от нарушения этикета властителем Шиндзаваи, проявившим столь неподобающую спешку. Имперский хадонра знал цену нюансам, и он управлял огромным комплексом личных дворцовых апартаментов императора с непоколебимой и хладнокровной решительностью. Моль не залетала в имперские кладовые, слуги исполняли свои обязанности с бесперебойностью хорошо смазанного часового механизма, а обеспокоенные мужья не прерывали утренний инспекционный обход командами, более уместными на поле сражения.
Плотно утвердившись на пороге вестибюля, человек-гора сложил на груди мясистые руки.
— В этот час ты не можешь здесь пройти, господин.
Хокану не позволил себе ввязаться в перебранку:
— Два дня назад мне сообщили, что у моей жены начались роды. Путь сюда от моего имения я проделал не слезая с коня. Эти два дня я не спал. Если ты будешь столь любезен, что позволишь пройти к ее апартаментам, я смогу узнать, благополучно ли разрешилась от бремени моя жена и невредим ли мой наследник.
Имперский хадонра искривил губы. Запах чудищ из варварского мира, исходивший от Хокану, оскорблял обоняние. Сколь бы могущественным ни был этот аристократ, сколь ни ценна была его поддержка для Света Небес, от него исходило зловоние лошадиного пота и он был обязан принять ванну, прежде чем появляться в дворцовых палатах.
— Тебе нельзя входить, — повторил ревностный хранитель приличий. — На сегодняшнее утро император приказал устроить представление труппы собату.
Этим названием обозначался вид старинной классической оперы, исполняемой в весьма изысканном стиле. Было известно всего лишь десять опер, сохранившихся с древних времен, и среди высшей знати присутствие на представлении собату считалось признаком тонкого вкуса. Однако управляющий счел необходимым дать пояснения, словно обращался к дремучему невежде или худородному провинциалу:
— Имперская труппа Шалотобаку использует помещения, примыкающие к этому вестибюлю, для переодевания, и, полагаю, нет надобности напоминать тебе, что никто, кроме семьи самого императора, не имеет права увидеть их даже краешком глаза.
Хокану обуздал свое раздражение. Ни спешка, ни гордость не позволяли ему ссылаться на свое происхождение и ранг, имея дело с самодовольным холопом.
— В таком случае, добрый и верный слуга, исполняй свой долг по отношению к актерам императорской труппы и укажи мне другой путь, чтобы я мог обогнуть флигель, который они используют.
Хадонра еще более решительно утвердился на пороге и задрал подбородок еще чуть-чуть повыше:
— Я не могу отойти отсюда, господин. Мой долг — наблюдать за этой дверью и следить, чтобы здесь не прошел никто, кроме кровных родичей императора.
Это замечание превысило меру терпения молодого отца. Хокану поклонился в пояс, словно воздавая должное требованиям этикета, столь неукоснительно соблюдаемым его напыщенным собеседником. А затем, не тратя времени даром, рванулся вперед. Его мускулистое плечо врезалось в жирный живот слуги.
От боли и неожиданности имперский хадонра охнул, согнулся пополам и свалился на пол, не в силах даже закричать, чтобы позвать на помощь.
Так или иначе, Хокану был уже далеко: пробившись в вестибюль, он пустился бегом. Две ночи и день, проведенные в седле, не настолько измотали его, чтобы он уже не мог управлять собственным телом. Он промчался через группу людей в ярких костюмах (некоторые из них были облачены в вызывающие наряды куртизанок, и на все без исключения лица наложены слои грима самых кричащих оттенков). Он перепрыгнул через горб сагуньяна — чудовища из древней легенды, с которым сражались герои древности; голова чучела повернулась, чтобы проводить его взглядом, тогда как невнимательная средняя часть туловища неуклюже задергалась. Актер, изображающий передние лапы, повернулся, чтобы навести порядок, однако следующее за ним «брюхо» шагнуло в противоположном направлении. Вся конструкция зашаталась, свалилась, и через секунду грозное чудовище представляло собой месиво из брыкающихся ног и приглушенных проклятий под чехлом из ткани и кожи, расшитым пластинками чешуи.
Не успев осознать, что он только что поразил дракона, Хокану пронесся дальше, сквозь стайку щебечущих девушек-певиц, всю одежду которых составляли плюмажи из перьев. Пробегая между ними, он оставлял за собой взвихренный воздух, в котором еще долго порхали перышки, вырвавшиеся из плюмажей в результате столь неожиданного вторжения. Он поднырнул под деревянный меч, подвешенный на пестрых лентах, и уклонился от карагабужа в покрытой лаком маске, который протянул коротенькие ручки, пытаясь его схватить.
Хокану разразился проклятием, но каким-то чудом умудрился не налететь на маленькое существо, попавшееся ему под ноги. Этим существом оказалась трехлетняя девочка, одна из младших дочерей императора, которая сосала собственный кулачок и широко открытыми глазами наблюдала царящую вокруг суматоху. Она заметила Хокану и, узнав в нем человека, который рассказывал ей смешные истории про чудовищ, радостно завопила, называя его по имени.
Как видно, бог удачи иногда является в человеческом облике, подумал Хокану. Он-то приготовился заплатить дорогой ценой за урон, причиненный чести имперского хадонры, не говоря уж о синяках, полученных сагуньяном. К тому времени, когда он вырвался из закулисного хаоса и добрался до коридора, ведущего к апартаментам его супруги, он был красен от смущения и от сознания, что его вид и запах никак не соответствуют роскошным дворцовым интерьерам.
На посту у резных дверей, ведущих на женскую половину, он увидел Мису, личную камеристку Мары. Не в силах сдержать беспокойство, он выпалил:
— Как она?
Служанка ответила с сияющей улыбкой:
— Ах, господин! Ты будешь гордиться. У них все в порядке, и она такая красивая!
— Ну конечно, красивая, — сказал Хокану, несколько поглупевший от мгновенного облегчения. — Я же на ней женился!
Ему и в голову не пришло подождать или расспросить Мису, чего это вдруг она начала хихикать. Устремившись в комнату, наполненную воздухом, солнечным светом и мягким журчанием фонтана в саду за стеной, он остановился как вкопанный на вощеном полу. Здесь, в присутствии жены, без которой ему жизнь была не мила, он особенно болезненно ощутил свою постыдную неумытость.
Мара, стройная и гибкая, как раньше, одетая в легкую белую накидку, сидела на вышитых подушках. Когда она подняла голову и увидела мужа, ликующая улыбка заиграла на ее устах. И в руках у нее брыкался другой человечек в белом — с темными, как у Мары, глазами и розовыми губками; поверх белой простыни это маленькое тельце было обвито лентами геральдического синего цвета семьи Шиндзаваи — плоть от плоти его, наследник, рожденный женщиной, которую он любил.
— Супруг мой, — сказала она с откровенным восторгом, — как хорошо, что ты с нами. Позволь представить тебе твою дочь и наследницу, которую я назвала Касумой в честь твоего брата.
Хокану, рванувшийся было к ней навстречу, снова замер на месте.
— Касумой… — повторил он резче, чем ему хотелось бы, но изумление сделало его неловким. — Но… это же девочка… — Он запнулся, потому что только теперь до него дошел смысл сказанного Марой. — Девочка?!
Мара кивнула, ее глаза искрились счастьем.
— Вот же она. — Мара подняла младенца, который издал звук, выражающий полное удовлетворение. — Возьми ее на руки, и пусть она знает своего отца.
Ошеломленный Хокану, не двигаясь с места, воззрился на дитя:
— Дочь…
Слова не достигали его сознания. Он мог лишь стоять, потрясенный до немоты жестокостью богов: у Мары больше не может быть детей и у него отнята надежда на рождение сына, который необходим для поддержания величия его дома.
Мара заметила его растерянность, и ее улыбка угасла. Держать на вытянутых руках малышку было трудно, и все-таки Хокану не сделал ни единого движения, чтобы принять из рук жены эту теплую живую ношу.
— Что случилось? — спросила Мара тревожно. Она еще не вполне пришла в себя после родов и была слишком слаба, чтобы держаться с должным хладнокровием. — Тебе кажется, что она безобразна? Через несколько дней лицо у нее будет не таким красным и морщинки разгладятся.
Пораженный в самое сердце несправедливостью судьбы, Хокану понимал, что Мара ждала от него проявления совсем иных чувств, но лишь беспомощно покачал головой:
— Она совсем не безобразна, любимая. Я не первый раз вижу новорожденного младенца.
В Маре начал зарождаться гнев. Сбитая с толку отчужденностью мужа, она вспыхнула:
— Тогда, господин мой, тебе не угодил именно этот младенец?
— О, боги, — охнул Хокану, только сейчас осознавший постыдную бестактность собственного поведения. — Она прелестна, Мара, но я так хотел, чтобы это был сын! Мне нужен сильный наследник!
Мара вздрогнула, как от удара, но боль быстро переплавилась в гнев. Не дожидаясь больше, чтобы Хокану взял дочь из ее рук, она снова прижала Касуму к груди и, застыв в царственной позе оскорбленного достоинства, спросила:
— Ты полагаешь, что женщина не может претендовать на мантию знатного рода и прославить имя своих предков? Ты полагаешь, что мужчина сумел бы привести Акому к большему величию? Как ты смеешь, Хокану? Как ты смеешь предполагать, что наша дочь хоть в чем-то окажется слабее меня? Она не увечная и не глупая! Она будет воспитываться под нашим руководством! Она станет живым олицетворением чести семьи Шиндзаваи, и ей совсем не обязательно быть каким-то бахвалом мальчишкой, чтобы найти свой путь к величию, которое предназначено ей судьбой!
Хокану поднял руки, словно сдаваясь, и тяжело опустился на подушку — усталый, растерянный и пристыженный. Он мечтал о том, что мог бы обрести в Айяки и Джастине: о том, чтобы стать товарищем для сына, которого будет наставлять в ратном деле и в искусстве власти и политики. Ему не хватало сердечной близости, которую он утратил, когда его старший брат остался по ту сторону Бездны, в мире варваров; он хотел стать для сына тем, чем стал для него самого отец, недавно ушедший в чертоги Туракаму. Потерянного не вернуть, но сыну он мог бы передать все лучшее, что связывало его с отцом, с братом, с обоими сыновьями Мары — и погибшим, и живым.
— Ты не понимаешь… — мягко сказал он.
— Чего не понимаю? — возмутилась Мара, опасно близкая к слезам. — Вот твоя дочь, которую я выносила у себя во чреве. Что еще тебе требуется от наследника?
— Послушай, — взмолился Хокану, — пожалуйста, Мара, не принимай мои слова так близко к сердцу. Я выразился необдуманно. Конечно же, я смогу полюбить Касуму.
Безошибочно угадав боль, спрятанную под маской гнева Мары, он умиротворяющим жестом потянулся к жене.
— Не прикасайся ко мне! — выкрикнула Мара, отпрянув. — Коснись своей дочери и скажи ей, что ты рад ее появлению на свет!
Хокану закрыл глаза. Мысленно он поносил себя последними словами за то, что его хваленая чуткость покинула его именно тогда, когда была особенно необходима. Как же он мог ворваться подобным образом в покои Мары и так непоправимо испортить радость долгожданной встречи! Он чувствовал бы себя лучше, если бы на него напал сагуньян или если бы имперский хадонра одержал над ним верх.
Он принял запеленутую малышку из одеревеневших рук Мары, прижал к себе и покачал. Его сердце оттаяло, едва он ощутил ее энергичные движения и увидал маленькие розовые губки и блестящие глаза на сморщенном красном личике. Она была прелестна и в самом деле рождена, чтобы стать его наследницей, но не в ее власти было прогнать разочарование, которое он испытал оттого, что она не родилась мальчиком.
Он знал, что у Мары больше не будет детей, и прикинул в уме, есть ли у него иные возможности обзавестись сыном. Да, он мог бы взять себе наложницу или воспользоваться услугами какой-либо куртизанки, чтобы дом Шиндзаваи получил наследника мужского пола. Но сама мысль о другой женщине в его постели заставила его содрогнуться от отвращения. Большинство правителей, не моргнув глазом, остановились бы именно на таком решении, но для Хокану этот путь был неприемлем.
Подняв глаза, он увидел, что Мара плачет.
— Жена моя, — ласково сказал он, — ты подарила мне совершенное дитя. Я не имел права проявлять такую грубость и омрачать минуты, которые могли стать одними из самых радостных в моей жизни.
Мара подавила рыдание. За те недели, которые она провела во дворце, она успела стать воистину правой рукой императора, и ей часто доводилось присутствовать на совещаниях высших сподвижников монарха. Ей открылось многое, и она знала о существовании партий, стремящихся покончить с незыблемостью золотого трона, воспрепятствовать совершающимся переменам и восстановить старый, чреватый бесконечными кровопролитиями порядок, когда средоточием мирской власти был пост Имперского Стратега. Близость открытой гражданской войны, которая могла разразиться с минуты на минуту, ощущалась Марой как нож, приставленный к горлу. Больше, чем когда-либо прежде, был необходим единый фронт, противостоящий союзу поборников традиционного метода правления.
— Касума — это часть нового порядка, — сказала Мара мужу. — Она должна понести факел после нас, а Джастин будет ей братом. Она поведет в бой армии, если этого потребует долг, точно так же как Джастин будет направлять свои усилия для поддержания мира без применения оружия, если такой способ даст возможность построить лучшее будущее.
Хокану не стал спорить:
— Я понимаю, любимая. И согласен с тобой.
Но он не мог окончательно избавиться от ощущения потери.
Мара чувстовала эту полуправду. Она напустила на себя вид холодной отчужденности, забрала у Хокану дочку и разгладила одеяльце, которым та была укрыта.
Он знал, что потеря невосполнима, потому что у Мары больше не будет детей