Страница:
Джиро стряхнул руку Чимаки:
— Я все понимаю, но не требуй от меня благодушия! Все подданные Анасати будут скорбеть. Убит Айяки, мой племянник, и каждый из нас — кроме рабов, разумеется, — наденет красную повязку на руку в знак нашей потери. Когда с дневными делами будет покончено, подготовишь почетный эскорт для путешествия в Сулан-Ку.
Чимака проглотил досаду:
— Мы отправимся на похороны?
Джиро оскалил зубы:
— Айяки был моим племянником. Остаться дома, когда отдают последние почести его праху, означало бы расписаться в своей виновности или в трусости, а нам не в чем себя винить. Да, его мать — мой враг, и теперь я свободен от любых обязательств перед ней, и никакие союзы не помешают мне расправиться с Акомой. Все это так, но в погибшем мальчике текла кровь Анасати! Он заслуживает такого же уважения, на какое вправе рассчитывать любой внук Текумы Анасати. Мы возьмем с собой какую-нибудь семейную реликвию, чтобы возложить ее на погребальный костер. — Глаза Джиро сверкнули, и он закончил свою речь:
— Традиция требует нашего присутствия!
Оставив при себе собственное мнение по поводу этого решения, верный сподвижник поклонился в знак покорности. Игра Совета коренным образом изменилась с тех пор, когда Мара из Акомы делала в ней первые шаги; однако в глазах Чимаки это нескончаемое состязание все еще сохраняло притягательность игры с высочайшими ставками; ничто в жизни не вдохновляло его так, как причастность к запутанным клубкам цуранской политики. Целеустремленный, словно взявшая след гончая, он поднялся на ноги, охваченный возбуждением предстоящей охоты.
Он вполне сознавал, что события могут принять и неблагоприятный оборот, но даже это не мешало ему чувствовать себя почти счастливым. Покидая парадный зал, он уже бормотал что-то себе под нос, обдумывая указания, которые необходимо разослать с гонцами. Предстояло дать солидные взятки, дабы развязать языки, но если собранные по крупицам сведения подтвердят его теорию, то игра будет стоить свеч. Пока слуги раздвигали дверные створки, чтобы выпустить его, на губах Чимаки играла дьявольская улыбка.
Сколько лет уже ему не выпадало случая испытать себя в единоборстве умов с достойным противником! Поединок с властительницей Марой обещал доставить подлинное наслаждение, если уж нельзя остудить жар одержимости, снедающий властителя Джиро, и тот обречет Акому на уничтожение.
Вздохнув, Хокану принялся рассматривать узоры, начертанные лунным светом, льющимся в комнату через стенные перегородки. Тени в углах казались чернее обычного, и даже присутствие удвоенной стражи у каждой двери и каждого окна не могло вернуть отлетевшего ощущения покоя и мира. Наследник Шиндзаваи и муж Слуги Империи чувствовал себя сейчас безмерно одиноким. Ничего у него не было: лишь рассудок да огромная любовь к измученной женщине. Предрассветный воздух был холоден — необычное явление для провинции Зетак, хотя, возможно, объяснимое близостью дома к озеру. Хокану встал и накинул легкий халат, сброшенный ночью. Завязав пояс, он остановился, скрестив руки и глядя на спальную циновку.
Хокану бодрствовал, пока Мара металась на простынях; ее волосы в свете медленно подступающего утра казались обрывками задержавшейся ночной тьмы. Медный свет луны тускнел по мере приближения утра. Перегородки стены, примыкающей ко внутренней террасе, постепенно становились из черных жемчужно-серыми.
Хокану подавил желание пройтись, хотя бы затем, чтобы размять ноги. Ночью Мара просыпалась, всхлипывая в его объятиях и выкрикивая имя Айяки. Он крепко прижимал ее к груди, но тепло его тела не приносило Маре утешения. При этом воспоминании Хокану сжал зубы. Он не боялся взглянуть в лицо врагу на поле боя, но это всесокрушающее горе… дитя, умершее, когда только-только начинали раскрываться его дарования. Муж тут не в силах помочь
— нет на земле такого средства. Лишь время способно притупить боль.
Хокану был не из тех, кто отводит душу в проклятиях. Владеющий собой и напряженный, как туго натянутая струна, он не разрешил себе ничего, что хоть как-то могло потревожить жену. С грацией хищного зверя он бесшумно отодвинул дверь ровно настолько, чтобы можно было выйти на террасу. День слишком хорош, подумал он, устремив взгляд на бледно-зеленое небо. Лучше бы гремела буря, выл ветер, хлестал дождь и сверкали молнии — сама природа должна была ополчиться против земли в день похорон Айяки.
За холмами, в лощине у берега озера, заканчивались последние приготовления. Ступенчатой пирамидой возвышались сложенные бревна. Выполняя приказ Хокану, Джайкен не поскупился и проследил, чтобы для костра были использованы только специально закупленные бревна с ароматической древесиной. Смрад горелой плоти и волос не должен оскорблять ни мать мальчика, ни других оплакивающих его кончину. Губы Хокану сжались в ниточку. В этот скорбный день Мара не сможет остаться наедине со своим горем. Она взлетела слишком высоко, и похороны сына — дело государственное. Со всех концов Империи соберутся правители — отдать дань уважения или шире раскинуть паутину интриг. Игру Совета не прервут ни горе, ни радость, ни любые природные бедствия. Закономерность, которая привела Айяки к гибели, будет проявлять себя снова и снова, как гниль в дереве, невидимая под краской.
На горизонте показалось облако поднятой в воздух пыли. Прибывают гости, догадался Хокану. Снова бросив взгляд на жену, он убедился, что сон ее стал спокойнее. Хокану бесшумно шагнул к двери и велел мальчику-посыльному позвать служанок, чтобы те были под рукой, когда Мара проснется. После этого, не в силах больше выносить бездействие, он вышел на террасу.
Поместье начинало просыпаться. Видно было, как Джайкен чуть ли не бегом направляется из кухонного флигеля к хижинам, где жили слуги; прачки уже сновали между гостевыми спальнями, придерживая на головах корзины с чистым бельем. В полной готовности к приему высоких гостей, воины в доспехах маршировали на смену ночному дозору. Во всем чувствовалась напряженная собранность и деловитость; на этом фоне особенно резко выделялись фигуры двух мужчин, бок о бок шагающих вдоль озера, словно у них не было никакой иной цели, нежели обычная утренняя прогулка. Хокану в недоумении помедлил, пока не присмотрелся и не узнал идущих. Тогда любопытство повлекло его за пределы террасы, и он спустился по лестнице вниз. Скрытый за рядами кустов акаси, Хокану приблизился к берегу и убедился в правильности своего первого впечатления: впереди него неторопливо шли Инкомо и Ирриланди, судя по виду погруженные в глубокое раздумье. Бывший первый советник и бывший военачальник семьи Минванаби не принадлежали к породе людей, совершающих бесцельные прогулки.
Хокану бесшумно последовал за ними, заинтересованный тем, что могли бы делать в такой ранний час столь горестного дня эти двое бывших врагов Акомы, а ныне ее верных слуг.
Достигнув озера, оба — хлипкий, как стебель тростника, советник и жилистый, закаленный воин — преклонили колени на небольшом пригорке и застыли, словно погруженные в молитву. Хокану, так и не замеченный ими, пододвинулся поближе.
В небе проплывали первые розовые облачка, пламенеющие снизу от лучей солнца, еще спрятанного за грядой холмов.
Несколько минут консорт Мары и ее подданные оставались неподвижными, как на картине. Затем свет зари пробил ночную тьму, и по небосводу раскинулся веер солнечных лучей, являя взору самый торжественный миг восхода солнца в первозданной чистоте. Показался край ослепительного диска, теплом и светом омыв застывший покой уединенного уголка, и бриллиантовыми каплями засверкала роса. Тогда Ирриланди и Инкомо поклонились, коснувшись головами земли, и тихо произнесли слова, которые Хокану не удалось расслышать.
Бывшие сподвижники Тасайо завершили свой странный обряд и поднялись на ноги. По-солдатски бдительные глаза Ирриланди первыми заметили, что в окружающем ландшафте что-то изменилось. Он увидел стоящего поблизости властителя и поклонился. Захваченный врасплох Инкомо последовал его примеру.
Хокану жестом поманил обоих к дому.
— Я не мог спать, — хмуро сообщил он на ходу. — Увидел вас с террасы и вышел узнать, что вас сюда привело.
Ирриланди характерным для цурани движением пожал плечами:
— Каждый день перед восходом солнца мы возносим благодарственные молитвы.
Хокану упорно смотрел себе под ноги, шагая босиком по влажной от росы траве, однако его молчание требовало более подробных разъяснений.
Инкомо смущенно откашлялся, прежде чем ответить:
— Мы приходим сюда каждый день, чтобы встретить восход солнца и возблагодарить богов за то, что они ниспослали нам Благодетельную.
Он окинул взглядом дворец с его высокими остроконечными крышами, каменными колоннами и перемычками стен, затянутыми сегодня красными полотнищами в знак почитания Туракаму — Красного бога, который примет дух Айяки в свои владения, после того как будут исполнены надлежащие обряды. Чтобы Хокану лучше понял смысл сказанного, старый советник продолжил:
— Когда властительница добилась краха Тасайо, мы были уверены, что нас ждет смерть или рабство. А вместо этого мы получили в дар жизнь и возможность служить без урона для чести. Вот поэтому мы встречаем каждый рассвет благодарственной молитвой за продление наших дней и за Благодетельную.
Хокану кивнул: столь возвышенные чувства его не удивили. Мара, Слуга Империи, была окружена всеобщей любовью. Ее собственные работники служили ей с пылом, который граничил с благоговением. И по правде говоря, властительница будет нуждаться в такой поддержке, чтобы ее семья могла оправиться от последней потери. Правитель, не любимый подданными, мог бы ожидать, что такое бедствие внесет смятение в умы его слуг, ибо все они — от самых высокопоставленных до самого забитого раба — начнут терзаться вопросом, не отняло ли небо счастье у этого дома. Смертельные враги не упустят возможности нанести удар в самое слабое место, где смута пустит наиболее глубокие корни. А это в свою очередь даст новую пищу суевериям, поскольку ослабевший дом потерпит неудачу, которую легко будет истолковать как проявление немилости богов.
Хокану не мог побороть раздражение. Слишком многие события в Империи накладывались одно на другое; вот почему и получилось, что господство закоснелых обычаев в течение столетий в конце концов привело их общество к застою и разложению. Разорвать этот порочный круг — вот цель, которой посвятили свои жизни и Хокану, и Мара, и сам император.
Безвременная кончина Айяки не просто прискорбный случай. Она может стать самым опасным препятствием на их пути, став призывом к сплочению для всех правителей, недовольных недавними переменами. Если Акома проявит малейшие признаки замешательства, то раздора не миновать; а в ядре давно формирующейся партии, объединяющей приверженцев строгого подчинения древним традициям, громче всех прозвучит голос Анасати.
Приглашенные на похороны гости приедут сюда не для того, чтобы созерцать, как прах усопшего струйкой дыма вознесется к небу. Нет, как оголодавшие псы, они будут следить друг за другом, и предметом самого пристального наблюдения станет властительница Мара.
Хокану одолевали опасения: он знал, что владычица его души слишком глубоко погрузилась в свое горе, чтобы самостоятельно справляться с лавиной дел, требующих решения.
Консорт Акомы толкнул створку расписных ворот и пошел через сад, забыв о тех, кто шел за ним следом. Он вспомнил про них лишь тогда, когда заговорил Инкомо:
— Господин, у первого советника Сарика все в полной готовности. Чтобы занять гостей, для них устроят развлечения; почетные эскорты всех правителей, за исключением знатнейших, будут размещены в казармах за озером. Погребальный костер пропитан маслами, и сделано все возможное, чтобы церемония кончилась как можно скорее.
В голосе Инкомо Хокану не услышал уверенности: разве стал бы советник останавливаться на таких подробностях, если бы и его не томила тревога? Игра пойдет своим чередом, независимо от того, сможет ли властительница Мара собраться с силами и совладать со своим горем.
— Мы полной мерой воздадим почести погибшему молодому хозяину, — вступил в разговор Ирриланди, — но я бы предложил тебе, господин, неотлучно находиться рядом с властительницей: приготовься к тому, чтобы истолковывать ее указания.
Так, вежливо и деликатно, высокопоставленные служители Акомы признали, что нынешнее состояние их госпожи не позволяет ей править собственным домом. Хокану ощутил прилив признательности к этим ветеранам, которые спокойно и стойко готовились прикрыть слабость своей госпожи. Он постарался заверить их, что дом Акомы не станет безвольной игрушкой злого рока подобно кораблю без руля.
— Я буду рядом с госпожой. Она тронута вашей преданностью, и я не погрешу против ее воли, если скажу, чтобы вы без колебаний обращались ко мне с любым затруднением.
Хозяин и слуги обменялись понимающими взглядами.
— Более тысячи воинов обратились к Туракаму с молитвой забрать их вместо юного господина, — сказал, поклонившись, Ирриланди.
Хокану с уважением склонил голову. В течение всей погребальной церемонии эти воины будут носить оружие как символ своей готовности умереть: неплохое средство, чтобы охладить пыл любого, кто вознамерился бы учинить беспорядки, употребив во зло гостеприимство Акомы.
Многолюдность церемонии была великой честью для Айяки. Самоотверженный порыв воинов также красноречиво свидетельствовал, что и в казармах понимают: гибель Айяки — важное политическое событие, по своему значению далеко выходящее за рамки семейной трагедии. Правители, которые нагрянут сегодня, будут сбиваться в стаи и нетерпеливо кружить, словно джаггуны, пожиратели мертвечины, надеясь пронюхать, чем можно поживиться на чужой беде.
Инкомо и Ирриланди с поклонами удалились.
Отпустив их, Хокану взглянул через плечо на озеро, где барки на полном ходу спешили к причалам. На древках реяли знамена, и над водами летела песня гребцов. Пройдет немного времени, и тихое поместье превратится в арену политического сражения. Хокану обратился мыслями к огромному каменному дому, что веками служил резиденцией Минванаби. Дворец был задуман как крепость, но сегодня даже врагов полагалось принять в его стенах. Жрец Чококана — Доброго бога — благословил поместье, а Мара распорядилась перенести священный натами семьи Минванаби на отведенную для него поляну, чтобы сохранилась память о некогда великой династии. Однако, несмотря на все принятые меры и заверения жрецов, что деяния Слуги Империи угодны богам, Хокану не мог избавиться от ощущения страха: казалось, что из сумрачных пространств под многоярусными крышами дворца на все происходящее пялятся духи врагов, которые беззвучно хохочут над горем Мары.
На миг Хокану пожалел, что не воспрепятствовал тогда дерзкому решению Мары и не последовал старому обычаю победителя: пусть бы этот дворец разрушили до основания, перетащили по камешку к озеру и утопили на дне; предали огню леса и поля, а цветущую землю засеяли солью. По древним верованиям, злополучная земля не должна родить ничего, чтобы навеки прервалась цепь бедствий. Несмотря на красоту этих мест и почти полную неприступность владений, Хокану мучило леденящее предчувствие, что не видать им с Марой счастья, пока они живут под крышей дома Минванаби.
Но сейчас, когда уже начали прибывать важные гости, время не позволяло предаваться мрачным размышлениям. Консорт Акомы расправил плечи, готовый к грядущим суровым испытаниям. Какие бы муки ни разрывали душу Мары, она должна проявить себя как истинная цурани. Одно дело гибель ее отца и брата — они были воинами; куда горше потерять собственного ребенка. Это было самое страшное из того, что могло выпасть на долю женщины, которую Хокану любил больше жизни. Ради нее он сегодня должен быть сильным — оградить от публичного позора, ибо, оставаясь наследником Шиндзаваи, он считал честь Акомы своей честью.
Исполненный решимости, он вернулся на террасу у опочивальни властительницы. Перегородки еще не были раздвинуты; по этому признаку Хокану понял, что слуги дали Маре спокойно отдохнуть, и вошел внутрь, беззвучно откатив дверную перегородку по желобку в полу. Не говоря ни слова, он просто позволил ласковому лучу света упасть на щеку жены.
Мара шевельнулась. Ее руки подтянули к подбородку перекрученные простыни, и глаза распахнулись. Она судорожно вдохнула воздух и рывком села. Ее взгляд в ужасе метался по комнате, пока Хокану, опустившись на колени, не схватил ее в объятия.
Мара выглядела так, словно совсем не спала.
— Пора?..
Ожидавшие снаружи слуги, услышав голос хозяйки, поспешили войти.
— Скоро день, — ответил Хокану, поглаживая плечо жены.
Он бережно помог своей любимой подняться на ноги. Поддерживая ее, он жестом указал слугам, чтобы они приступили к своим обязанностям. Пока служанки готовили для госпожи ванну и платье, она молча стояла вперив в пространство ничего не выражающий взгляд. Ни единым вздохом Хокану не выразил, какой болью отзывается в нем эта убийственная безучастность жены, но боль перерастала в гнев. Если Джиро Анасати в ответе за мучения Мары, то он тысячу раз пожалеет о своем вероломстве. Уж об этом-то наследник Шиндзаваи позаботится.
Восхищенный взгляд одной из горничных Мары напомнил Хокану, что он сам еще не одет, и мысли о мести на время отошли на задний план. Он хлопнул в ладоши, призывая своих слуг, и молча выдержал их возню, пока они облачали его в церемониальные одежды для похорон Айяки.
Огромное скопление людей живым ковром покрыло холмы вокруг господского особняка Акомы. Пестрели геральдические цвета тысячи домов. Каждый гость дополнил свой наряд чем-то красным — кушаком, шарфом или лентами — в знак почитания Красного бога, который приходится братом Сиби — самой Смерти. Алый цвет символизировал также кровь мальчика, которую сердце уже не гонит по жилам, облекая душу живой плотью. Шесть тысяч воинов колоннами выстроились по краям лощины, где стояли похоронные носилки. Впереди стояли воины Акомы в отполированных зеленых доспехах, посвятившие жизнь Красному богу; за ними, в синем, — воины Хокану Шиндзаваи, а дальше — в белом с золотой каймой — Имперские Белые, посланные Ичиндаром, дабы выразить соболезнование императора. Следующим был Камацу Шиндзаваи, отец Хокану, за ним расположились семьи клана Хадама — все, кого связывали с умершим мальчиком кровные узы. А дальше огромной бесформенной толпой стояли семьи, явившиеся засвидетельствовать уважение Маре либо поразвлечься следующим раундом Большой Игры.
Воины со склоненными головами замерли как статуи, придерживая сверху поставленные на землю щиты. Перед каждым поперек пустых ножен лежал меч, острием направленный на похоронные носилки.
Домочадцы разместились позади солдат, на склонах холмов, образующих лощину; они благоразумно держались поодаль от намеченного пути следования процессии, ибо сказать последнее «прости» сыну Мары явилась вся знать Империи.
Завыли трубы, возвещая начало церемонии. Стоя в тени наружного портика, где перед шествием собрались советники и офицеры Акомы, Мара пыталась превозмочь слабость. Она ощущала прикосновение руки Хокану, поддерживающего ее за локоть, но смысл происходящего не доходил до ее сознания. Глаза, полускрытые красным траурным покрывалом, не отрывались от носилок с неподвижным телом сына, закованным в роскошные доспехи; белые ладони сжимали меч из редкостного металла. Сломанную при падении руку заботливо заправили в латную рукавицу, а раздавленную грудь прикрыли кирасой и щитом, украшенным гербом Акомы: птица шетра на фоне золотого листа.
С виду Айяки казался уснувшим воином: вот прозвучит сигнал, он встанет и пойдет в бой — юный, благородный и прекрасный.
Мара ощутила, как у нее перехватило горло. Ни одно из пережитых ею бедствий — ни захоронение реликвий отца и брата на поляне созерцания в родной усадьбе, ни годы жизни с жестоким мужем, ни потеря первого мужчины, с которым она познала любовную страсть, ни смерть горячо любимой няни, заменившей ей мать, — ничто нельзя было сравнить с беспредельным ужасом этой минуты.
Даже теперь Мара не могла поверить, что в мире нет сил, способных вернуть к жизни ее первенца. Ребенок, чье рождение сделало ее жизнь терпимой, несмотря на несчастное замужество. Дитя, чей беззаботный смех спасал от отчаяния, когда на нее пошли войной враги, могущество которых намного превосходило имеющиеся в ее распоряжении средства для защиты. В любви к Айяки она почерпнула мужество, не позволившее отступить. Из упрямства и неистового желания видеть, как он растет, продолжая род Акома, Мара совершила невозможное.
А сегодня все рассыпается в прах. В этот треклятый день мальчик, которому следовало бы пережить свою мать, превратится в столб дыма, щекочущий ноздри богов.
Маленький Джастин, стоявший на шаг позади Мары, раскапризничался: он требовал, чтобы его взяли на руки. Умильным голоском няня принялась упрашивать его, чтобы он стоял смирно и не шумел, но ее уговоры не имели успеха. Мать казалась глухой к жалобам мальчика, замкнувшись в мрачном раздумье. Свита готовилась к началу шествия, и Мара двигалась как кукла, повинуясь легкому нажиму руки Хокану.
Застучали барабаны, наполнив воздух раскатами оглушительной дроби. Одетый в красное храмовый служитель вложил в бесчувственные руки властительницы стебель красного тростника: ей полагалось поднять этот стебель над головой и тем самым подать сигнал к началу церемонии. Пальцы Хокану стиснули кисти жены, иначе она просто выронила бы священный символ в столь торжественный момент.
Процессия двинулась. Хокану, обвив твердой рукой стан жены, вел ее медленным шагом. Сам он сменил синие доспехи дома Шиндзаваи на зеленые доспехи и офицерский шлем Акомы: то была одна из почестей, воздаваемых погибшему. Мара смутно сознавала, что и его сердце разрывается от скорби; и даже издалека на нее веяло печалью остальных. Мальчика оплакивали все — управляющий, что так часто пенял Айяки за чернила, разлитые в комнате писарей; няни и наставники, то и дело ходившие в синяках после вспышек его беспричинного гнева; советники, порою мечтавшие как следует вздуть юного наследника, не видя иного способа вбить правильные понятия в непутевую мальчишескую голову. От буйного нрава Айяки доставалось и слугам обоего пола, и даже рабам.
Но все они были для Мары будто тени, а слова утешения звучали просто как шум в ушах. Ничто из сказанного или сделанного, казалось, не прорывало покрова одиночества, окутавшего властительницу Акомы.
Мара ощущала заботливую поддержку мужа, ведущего ее вниз по пологим ступеням лестницы. Здесь ожидали первые официальные лица: посланцы Ичиндара в ослепительно белом с золотом. Мара склонила голову, отвечая на поклон высочайшей делегации; но ее уста за покрывалом не разомкнулись; подобающие случаю слова вместо нее пробормотал Хокану.
Дальше ее путь лежал мимо властителя Хоппары Ксакатекаса — ее верного союзника с давних пор; сегодня она повела себя с ним как с незнакомцем, и только Хокану расслышал вежливое изъявление понимания со стороны молодого правителя. Стоящая рядом с ним вдовствующая госпожа Ксакатекас, элегантная как всегда, бросила на Слугу Империи взгляд, в котором светилось нечто неизмеримо большее, нежели простое сочувствие.
Когда Хокану отдавал ей поклон, госпожа Изашани задержала его за руку.
— Не отпускай от себя свою госпожу, — предостерегла она, сохраняя такой вид, чтобы со стороны все выглядело как простое выражение сочувствия. — Ее душа еще не оправилась от удара. Очень может быть, что еще несколько дней она не будет осознавать значения своих поступков. А здесь присутствуют недруги, которые начнут ради собственной выгоды подстрекать ее к необдуманным шагам.
С угрюмой любезностью Хокану поблагодарил мать властителя Хоппары за предупреждение.
Эти нюансы прошли мимо внимания Мары, равно как и искусство, с каким Хокану отразил завуалированные оскорбления клана Омекан. Направляемая безмолвными указаниями мужа, она совершала поклоны, не обращая внимания на волну шепотков, поднимающуюся позади: мол, властителю Фрасаи Тонмаргу она выказала большее почтение, чем было необходимо, и к тому же, по наблюдениям властителя Инродаки, движениям Мары недостает обычной живости и грации.
Но для самой Мары сейчас в целом мире существовало лишь одно: маленькая хрупкая фигурка на погребальных носилках, отданная во власть последнего сна.
— Я все понимаю, но не требуй от меня благодушия! Все подданные Анасати будут скорбеть. Убит Айяки, мой племянник, и каждый из нас — кроме рабов, разумеется, — наденет красную повязку на руку в знак нашей потери. Когда с дневными делами будет покончено, подготовишь почетный эскорт для путешествия в Сулан-Ку.
Чимака проглотил досаду:
— Мы отправимся на похороны?
Джиро оскалил зубы:
— Айяки был моим племянником. Остаться дома, когда отдают последние почести его праху, означало бы расписаться в своей виновности или в трусости, а нам не в чем себя винить. Да, его мать — мой враг, и теперь я свободен от любых обязательств перед ней, и никакие союзы не помешают мне расправиться с Акомой. Все это так, но в погибшем мальчике текла кровь Анасати! Он заслуживает такого же уважения, на какое вправе рассчитывать любой внук Текумы Анасати. Мы возьмем с собой какую-нибудь семейную реликвию, чтобы возложить ее на погребальный костер. — Глаза Джиро сверкнули, и он закончил свою речь:
— Традиция требует нашего присутствия!
Оставив при себе собственное мнение по поводу этого решения, верный сподвижник поклонился в знак покорности. Игра Совета коренным образом изменилась с тех пор, когда Мара из Акомы делала в ней первые шаги; однако в глазах Чимаки это нескончаемое состязание все еще сохраняло притягательность игры с высочайшими ставками; ничто в жизни не вдохновляло его так, как причастность к запутанным клубкам цуранской политики. Целеустремленный, словно взявшая след гончая, он поднялся на ноги, охваченный возбуждением предстоящей охоты.
Он вполне сознавал, что события могут принять и неблагоприятный оборот, но даже это не мешало ему чувствовать себя почти счастливым. Покидая парадный зал, он уже бормотал что-то себе под нос, обдумывая указания, которые необходимо разослать с гонцами. Предстояло дать солидные взятки, дабы развязать языки, но если собранные по крупицам сведения подтвердят его теорию, то игра будет стоить свеч. Пока слуги раздвигали дверные створки, чтобы выпустить его, на губах Чимаки играла дьявольская улыбка.
Сколько лет уже ему не выпадало случая испытать себя в единоборстве умов с достойным противником! Поединок с властительницей Марой обещал доставить подлинное наслаждение, если уж нельзя остудить жар одержимости, снедающий властителя Джиро, и тот обречет Акому на уничтожение.
***
Мара беспокойно металась во сне. Ее горестные стенания разрывали Хокану сердце, и ему хотелось сделать хоть что-нибудь — дотронуться, приласкать, — лишь бы облегчить ее муку. Но с момента гибели Айяки Мара спала совсем мало. Даже эти немногие часы сна, полные ночных кошмаров, давали ей некую толику отдыха. Разбудить — значит заставить ее вернуться к реальности, осознанию утраты и к жестокой необходимости через силу держать себя в руках.Вздохнув, Хокану принялся рассматривать узоры, начертанные лунным светом, льющимся в комнату через стенные перегородки. Тени в углах казались чернее обычного, и даже присутствие удвоенной стражи у каждой двери и каждого окна не могло вернуть отлетевшего ощущения покоя и мира. Наследник Шиндзаваи и муж Слуги Империи чувствовал себя сейчас безмерно одиноким. Ничего у него не было: лишь рассудок да огромная любовь к измученной женщине. Предрассветный воздух был холоден — необычное явление для провинции Зетак, хотя, возможно, объяснимое близостью дома к озеру. Хокану встал и накинул легкий халат, сброшенный ночью. Завязав пояс, он остановился, скрестив руки и глядя на спальную циновку.
Хокану бодрствовал, пока Мара металась на простынях; ее волосы в свете медленно подступающего утра казались обрывками задержавшейся ночной тьмы. Медный свет луны тускнел по мере приближения утра. Перегородки стены, примыкающей ко внутренней террасе, постепенно становились из черных жемчужно-серыми.
Хокану подавил желание пройтись, хотя бы затем, чтобы размять ноги. Ночью Мара просыпалась, всхлипывая в его объятиях и выкрикивая имя Айяки. Он крепко прижимал ее к груди, но тепло его тела не приносило Маре утешения. При этом воспоминании Хокану сжал зубы. Он не боялся взглянуть в лицо врагу на поле боя, но это всесокрушающее горе… дитя, умершее, когда только-только начинали раскрываться его дарования. Муж тут не в силах помочь
— нет на земле такого средства. Лишь время способно притупить боль.
Хокану был не из тех, кто отводит душу в проклятиях. Владеющий собой и напряженный, как туго натянутая струна, он не разрешил себе ничего, что хоть как-то могло потревожить жену. С грацией хищного зверя он бесшумно отодвинул дверь ровно настолько, чтобы можно было выйти на террасу. День слишком хорош, подумал он, устремив взгляд на бледно-зеленое небо. Лучше бы гремела буря, выл ветер, хлестал дождь и сверкали молнии — сама природа должна была ополчиться против земли в день похорон Айяки.
За холмами, в лощине у берега озера, заканчивались последние приготовления. Ступенчатой пирамидой возвышались сложенные бревна. Выполняя приказ Хокану, Джайкен не поскупился и проследил, чтобы для костра были использованы только специально закупленные бревна с ароматической древесиной. Смрад горелой плоти и волос не должен оскорблять ни мать мальчика, ни других оплакивающих его кончину. Губы Хокану сжались в ниточку. В этот скорбный день Мара не сможет остаться наедине со своим горем. Она взлетела слишком высоко, и похороны сына — дело государственное. Со всех концов Империи соберутся правители — отдать дань уважения или шире раскинуть паутину интриг. Игру Совета не прервут ни горе, ни радость, ни любые природные бедствия. Закономерность, которая привела Айяки к гибели, будет проявлять себя снова и снова, как гниль в дереве, невидимая под краской.
На горизонте показалось облако поднятой в воздух пыли. Прибывают гости, догадался Хокану. Снова бросив взгляд на жену, он убедился, что сон ее стал спокойнее. Хокану бесшумно шагнул к двери и велел мальчику-посыльному позвать служанок, чтобы те были под рукой, когда Мара проснется. После этого, не в силах больше выносить бездействие, он вышел на террасу.
Поместье начинало просыпаться. Видно было, как Джайкен чуть ли не бегом направляется из кухонного флигеля к хижинам, где жили слуги; прачки уже сновали между гостевыми спальнями, придерживая на головах корзины с чистым бельем. В полной готовности к приему высоких гостей, воины в доспехах маршировали на смену ночному дозору. Во всем чувствовалась напряженная собранность и деловитость; на этом фоне особенно резко выделялись фигуры двух мужчин, бок о бок шагающих вдоль озера, словно у них не было никакой иной цели, нежели обычная утренняя прогулка. Хокану в недоумении помедлил, пока не присмотрелся и не узнал идущих. Тогда любопытство повлекло его за пределы террасы, и он спустился по лестнице вниз. Скрытый за рядами кустов акаси, Хокану приблизился к берегу и убедился в правильности своего первого впечатления: впереди него неторопливо шли Инкомо и Ирриланди, судя по виду погруженные в глубокое раздумье. Бывший первый советник и бывший военачальник семьи Минванаби не принадлежали к породе людей, совершающих бесцельные прогулки.
Хокану бесшумно последовал за ними, заинтересованный тем, что могли бы делать в такой ранний час столь горестного дня эти двое бывших врагов Акомы, а ныне ее верных слуг.
Достигнув озера, оба — хлипкий, как стебель тростника, советник и жилистый, закаленный воин — преклонили колени на небольшом пригорке и застыли, словно погруженные в молитву. Хокану, так и не замеченный ими, пододвинулся поближе.
В небе проплывали первые розовые облачка, пламенеющие снизу от лучей солнца, еще спрятанного за грядой холмов.
Несколько минут консорт Мары и ее подданные оставались неподвижными, как на картине. Затем свет зари пробил ночную тьму, и по небосводу раскинулся веер солнечных лучей, являя взору самый торжественный миг восхода солнца в первозданной чистоте. Показался край ослепительного диска, теплом и светом омыв застывший покой уединенного уголка, и бриллиантовыми каплями засверкала роса. Тогда Ирриланди и Инкомо поклонились, коснувшись головами земли, и тихо произнесли слова, которые Хокану не удалось расслышать.
Бывшие сподвижники Тасайо завершили свой странный обряд и поднялись на ноги. По-солдатски бдительные глаза Ирриланди первыми заметили, что в окружающем ландшафте что-то изменилось. Он увидел стоящего поблизости властителя и поклонился. Захваченный врасплох Инкомо последовал его примеру.
Хокану жестом поманил обоих к дому.
— Я не мог спать, — хмуро сообщил он на ходу. — Увидел вас с террасы и вышел узнать, что вас сюда привело.
Ирриланди характерным для цурани движением пожал плечами:
— Каждый день перед восходом солнца мы возносим благодарственные молитвы.
Хокану упорно смотрел себе под ноги, шагая босиком по влажной от росы траве, однако его молчание требовало более подробных разъяснений.
Инкомо смущенно откашлялся, прежде чем ответить:
— Мы приходим сюда каждый день, чтобы встретить восход солнца и возблагодарить богов за то, что они ниспослали нам Благодетельную.
Он окинул взглядом дворец с его высокими остроконечными крышами, каменными колоннами и перемычками стен, затянутыми сегодня красными полотнищами в знак почитания Туракаму — Красного бога, который примет дух Айяки в свои владения, после того как будут исполнены надлежащие обряды. Чтобы Хокану лучше понял смысл сказанного, старый советник продолжил:
— Когда властительница добилась краха Тасайо, мы были уверены, что нас ждет смерть или рабство. А вместо этого мы получили в дар жизнь и возможность служить без урона для чести. Вот поэтому мы встречаем каждый рассвет благодарственной молитвой за продление наших дней и за Благодетельную.
Хокану кивнул: столь возвышенные чувства его не удивили. Мара, Слуга Империи, была окружена всеобщей любовью. Ее собственные работники служили ей с пылом, который граничил с благоговением. И по правде говоря, властительница будет нуждаться в такой поддержке, чтобы ее семья могла оправиться от последней потери. Правитель, не любимый подданными, мог бы ожидать, что такое бедствие внесет смятение в умы его слуг, ибо все они — от самых высокопоставленных до самого забитого раба — начнут терзаться вопросом, не отняло ли небо счастье у этого дома. Смертельные враги не упустят возможности нанести удар в самое слабое место, где смута пустит наиболее глубокие корни. А это в свою очередь даст новую пищу суевериям, поскольку ослабевший дом потерпит неудачу, которую легко будет истолковать как проявление немилости богов.
Хокану не мог побороть раздражение. Слишком многие события в Империи накладывались одно на другое; вот почему и получилось, что господство закоснелых обычаев в течение столетий в конце концов привело их общество к застою и разложению. Разорвать этот порочный круг — вот цель, которой посвятили свои жизни и Хокану, и Мара, и сам император.
Безвременная кончина Айяки не просто прискорбный случай. Она может стать самым опасным препятствием на их пути, став призывом к сплочению для всех правителей, недовольных недавними переменами. Если Акома проявит малейшие признаки замешательства, то раздора не миновать; а в ядре давно формирующейся партии, объединяющей приверженцев строгого подчинения древним традициям, громче всех прозвучит голос Анасати.
Приглашенные на похороны гости приедут сюда не для того, чтобы созерцать, как прах усопшего струйкой дыма вознесется к небу. Нет, как оголодавшие псы, они будут следить друг за другом, и предметом самого пристального наблюдения станет властительница Мара.
Хокану одолевали опасения: он знал, что владычица его души слишком глубоко погрузилась в свое горе, чтобы самостоятельно справляться с лавиной дел, требующих решения.
Консорт Акомы толкнул створку расписных ворот и пошел через сад, забыв о тех, кто шел за ним следом. Он вспомнил про них лишь тогда, когда заговорил Инкомо:
— Господин, у первого советника Сарика все в полной готовности. Чтобы занять гостей, для них устроят развлечения; почетные эскорты всех правителей, за исключением знатнейших, будут размещены в казармах за озером. Погребальный костер пропитан маслами, и сделано все возможное, чтобы церемония кончилась как можно скорее.
В голосе Инкомо Хокану не услышал уверенности: разве стал бы советник останавливаться на таких подробностях, если бы и его не томила тревога? Игра пойдет своим чередом, независимо от того, сможет ли властительница Мара собраться с силами и совладать со своим горем.
— Мы полной мерой воздадим почести погибшему молодому хозяину, — вступил в разговор Ирриланди, — но я бы предложил тебе, господин, неотлучно находиться рядом с властительницей: приготовься к тому, чтобы истолковывать ее указания.
Так, вежливо и деликатно, высокопоставленные служители Акомы признали, что нынешнее состояние их госпожи не позволяет ей править собственным домом. Хокану ощутил прилив признательности к этим ветеранам, которые спокойно и стойко готовились прикрыть слабость своей госпожи. Он постарался заверить их, что дом Акомы не станет безвольной игрушкой злого рока подобно кораблю без руля.
— Я буду рядом с госпожой. Она тронута вашей преданностью, и я не погрешу против ее воли, если скажу, чтобы вы без колебаний обращались ко мне с любым затруднением.
Хозяин и слуги обменялись понимающими взглядами.
— Более тысячи воинов обратились к Туракаму с молитвой забрать их вместо юного господина, — сказал, поклонившись, Ирриланди.
Хокану с уважением склонил голову. В течение всей погребальной церемонии эти воины будут носить оружие как символ своей готовности умереть: неплохое средство, чтобы охладить пыл любого, кто вознамерился бы учинить беспорядки, употребив во зло гостеприимство Акомы.
Многолюдность церемонии была великой честью для Айяки. Самоотверженный порыв воинов также красноречиво свидетельствовал, что и в казармах понимают: гибель Айяки — важное политическое событие, по своему значению далеко выходящее за рамки семейной трагедии. Правители, которые нагрянут сегодня, будут сбиваться в стаи и нетерпеливо кружить, словно джаггуны, пожиратели мертвечины, надеясь пронюхать, чем можно поживиться на чужой беде.
Инкомо и Ирриланди с поклонами удалились.
Отпустив их, Хокану взглянул через плечо на озеро, где барки на полном ходу спешили к причалам. На древках реяли знамена, и над водами летела песня гребцов. Пройдет немного времени, и тихое поместье превратится в арену политического сражения. Хокану обратился мыслями к огромному каменному дому, что веками служил резиденцией Минванаби. Дворец был задуман как крепость, но сегодня даже врагов полагалось принять в его стенах. Жрец Чококана — Доброго бога — благословил поместье, а Мара распорядилась перенести священный натами семьи Минванаби на отведенную для него поляну, чтобы сохранилась память о некогда великой династии. Однако, несмотря на все принятые меры и заверения жрецов, что деяния Слуги Империи угодны богам, Хокану не мог избавиться от ощущения страха: казалось, что из сумрачных пространств под многоярусными крышами дворца на все происходящее пялятся духи врагов, которые беззвучно хохочут над горем Мары.
На миг Хокану пожалел, что не воспрепятствовал тогда дерзкому решению Мары и не последовал старому обычаю победителя: пусть бы этот дворец разрушили до основания, перетащили по камешку к озеру и утопили на дне; предали огню леса и поля, а цветущую землю засеяли солью. По древним верованиям, злополучная земля не должна родить ничего, чтобы навеки прервалась цепь бедствий. Несмотря на красоту этих мест и почти полную неприступность владений, Хокану мучило леденящее предчувствие, что не видать им с Марой счастья, пока они живут под крышей дома Минванаби.
Но сейчас, когда уже начали прибывать важные гости, время не позволяло предаваться мрачным размышлениям. Консорт Акомы расправил плечи, готовый к грядущим суровым испытаниям. Какие бы муки ни разрывали душу Мары, она должна проявить себя как истинная цурани. Одно дело гибель ее отца и брата — они были воинами; куда горше потерять собственного ребенка. Это было самое страшное из того, что могло выпасть на долю женщины, которую Хокану любил больше жизни. Ради нее он сегодня должен быть сильным — оградить от публичного позора, ибо, оставаясь наследником Шиндзаваи, он считал честь Акомы своей честью.
Исполненный решимости, он вернулся на террасу у опочивальни властительницы. Перегородки еще не были раздвинуты; по этому признаку Хокану понял, что слуги дали Маре спокойно отдохнуть, и вошел внутрь, беззвучно откатив дверную перегородку по желобку в полу. Не говоря ни слова, он просто позволил ласковому лучу света упасть на щеку жены.
Мара шевельнулась. Ее руки подтянули к подбородку перекрученные простыни, и глаза распахнулись. Она судорожно вдохнула воздух и рывком села. Ее взгляд в ужасе метался по комнате, пока Хокану, опустившись на колени, не схватил ее в объятия.
Мара выглядела так, словно совсем не спала.
— Пора?..
Ожидавшие снаружи слуги, услышав голос хозяйки, поспешили войти.
— Скоро день, — ответил Хокану, поглаживая плечо жены.
Он бережно помог своей любимой подняться на ноги. Поддерживая ее, он жестом указал слугам, чтобы они приступили к своим обязанностям. Пока служанки готовили для госпожи ванну и платье, она молча стояла вперив в пространство ничего не выражающий взгляд. Ни единым вздохом Хокану не выразил, какой болью отзывается в нем эта убийственная безучастность жены, но боль перерастала в гнев. Если Джиро Анасати в ответе за мучения Мары, то он тысячу раз пожалеет о своем вероломстве. Уж об этом-то наследник Шиндзаваи позаботится.
Восхищенный взгляд одной из горничных Мары напомнил Хокану, что он сам еще не одет, и мысли о мести на время отошли на задний план. Он хлопнул в ладоши, призывая своих слуг, и молча выдержал их возню, пока они облачали его в церемониальные одежды для похорон Айяки.
Огромное скопление людей живым ковром покрыло холмы вокруг господского особняка Акомы. Пестрели геральдические цвета тысячи домов. Каждый гость дополнил свой наряд чем-то красным — кушаком, шарфом или лентами — в знак почитания Красного бога, который приходится братом Сиби — самой Смерти. Алый цвет символизировал также кровь мальчика, которую сердце уже не гонит по жилам, облекая душу живой плотью. Шесть тысяч воинов колоннами выстроились по краям лощины, где стояли похоронные носилки. Впереди стояли воины Акомы в отполированных зеленых доспехах, посвятившие жизнь Красному богу; за ними, в синем, — воины Хокану Шиндзаваи, а дальше — в белом с золотой каймой — Имперские Белые, посланные Ичиндаром, дабы выразить соболезнование императора. Следующим был Камацу Шиндзаваи, отец Хокану, за ним расположились семьи клана Хадама — все, кого связывали с умершим мальчиком кровные узы. А дальше огромной бесформенной толпой стояли семьи, явившиеся засвидетельствовать уважение Маре либо поразвлечься следующим раундом Большой Игры.
Воины со склоненными головами замерли как статуи, придерживая сверху поставленные на землю щиты. Перед каждым поперек пустых ножен лежал меч, острием направленный на похоронные носилки.
Домочадцы разместились позади солдат, на склонах холмов, образующих лощину; они благоразумно держались поодаль от намеченного пути следования процессии, ибо сказать последнее «прости» сыну Мары явилась вся знать Империи.
Завыли трубы, возвещая начало церемонии. Стоя в тени наружного портика, где перед шествием собрались советники и офицеры Акомы, Мара пыталась превозмочь слабость. Она ощущала прикосновение руки Хокану, поддерживающего ее за локоть, но смысл происходящего не доходил до ее сознания. Глаза, полускрытые красным траурным покрывалом, не отрывались от носилок с неподвижным телом сына, закованным в роскошные доспехи; белые ладони сжимали меч из редкостного металла. Сломанную при падении руку заботливо заправили в латную рукавицу, а раздавленную грудь прикрыли кирасой и щитом, украшенным гербом Акомы: птица шетра на фоне золотого листа.
С виду Айяки казался уснувшим воином: вот прозвучит сигнал, он встанет и пойдет в бой — юный, благородный и прекрасный.
Мара ощутила, как у нее перехватило горло. Ни одно из пережитых ею бедствий — ни захоронение реликвий отца и брата на поляне созерцания в родной усадьбе, ни годы жизни с жестоким мужем, ни потеря первого мужчины, с которым она познала любовную страсть, ни смерть горячо любимой няни, заменившей ей мать, — ничто нельзя было сравнить с беспредельным ужасом этой минуты.
Даже теперь Мара не могла поверить, что в мире нет сил, способных вернуть к жизни ее первенца. Ребенок, чье рождение сделало ее жизнь терпимой, несмотря на несчастное замужество. Дитя, чей беззаботный смех спасал от отчаяния, когда на нее пошли войной враги, могущество которых намного превосходило имеющиеся в ее распоряжении средства для защиты. В любви к Айяки она почерпнула мужество, не позволившее отступить. Из упрямства и неистового желания видеть, как он растет, продолжая род Акома, Мара совершила невозможное.
А сегодня все рассыпается в прах. В этот треклятый день мальчик, которому следовало бы пережить свою мать, превратится в столб дыма, щекочущий ноздри богов.
Маленький Джастин, стоявший на шаг позади Мары, раскапризничался: он требовал, чтобы его взяли на руки. Умильным голоском няня принялась упрашивать его, чтобы он стоял смирно и не шумел, но ее уговоры не имели успеха. Мать казалась глухой к жалобам мальчика, замкнувшись в мрачном раздумье. Свита готовилась к началу шествия, и Мара двигалась как кукла, повинуясь легкому нажиму руки Хокану.
Застучали барабаны, наполнив воздух раскатами оглушительной дроби. Одетый в красное храмовый служитель вложил в бесчувственные руки властительницы стебель красного тростника: ей полагалось поднять этот стебель над головой и тем самым подать сигнал к началу церемонии. Пальцы Хокану стиснули кисти жены, иначе она просто выронила бы священный символ в столь торжественный момент.
Процессия двинулась. Хокану, обвив твердой рукой стан жены, вел ее медленным шагом. Сам он сменил синие доспехи дома Шиндзаваи на зеленые доспехи и офицерский шлем Акомы: то была одна из почестей, воздаваемых погибшему. Мара смутно сознавала, что и его сердце разрывается от скорби; и даже издалека на нее веяло печалью остальных. Мальчика оплакивали все — управляющий, что так часто пенял Айяки за чернила, разлитые в комнате писарей; няни и наставники, то и дело ходившие в синяках после вспышек его беспричинного гнева; советники, порою мечтавшие как следует вздуть юного наследника, не видя иного способа вбить правильные понятия в непутевую мальчишескую голову. От буйного нрава Айяки доставалось и слугам обоего пола, и даже рабам.
Но все они были для Мары будто тени, а слова утешения звучали просто как шум в ушах. Ничто из сказанного или сделанного, казалось, не прорывало покрова одиночества, окутавшего властительницу Акомы.
Мара ощущала заботливую поддержку мужа, ведущего ее вниз по пологим ступеням лестницы. Здесь ожидали первые официальные лица: посланцы Ичиндара в ослепительно белом с золотом. Мара склонила голову, отвечая на поклон высочайшей делегации; но ее уста за покрывалом не разомкнулись; подобающие случаю слова вместо нее пробормотал Хокану.
Дальше ее путь лежал мимо властителя Хоппары Ксакатекаса — ее верного союзника с давних пор; сегодня она повела себя с ним как с незнакомцем, и только Хокану расслышал вежливое изъявление понимания со стороны молодого правителя. Стоящая рядом с ним вдовствующая госпожа Ксакатекас, элегантная как всегда, бросила на Слугу Империи взгляд, в котором светилось нечто неизмеримо большее, нежели простое сочувствие.
Когда Хокану отдавал ей поклон, госпожа Изашани задержала его за руку.
— Не отпускай от себя свою госпожу, — предостерегла она, сохраняя такой вид, чтобы со стороны все выглядело как простое выражение сочувствия. — Ее душа еще не оправилась от удара. Очень может быть, что еще несколько дней она не будет осознавать значения своих поступков. А здесь присутствуют недруги, которые начнут ради собственной выгоды подстрекать ее к необдуманным шагам.
С угрюмой любезностью Хокану поблагодарил мать властителя Хоппары за предупреждение.
Эти нюансы прошли мимо внимания Мары, равно как и искусство, с каким Хокану отразил завуалированные оскорбления клана Омекан. Направляемая безмолвными указаниями мужа, она совершала поклоны, не обращая внимания на волну шепотков, поднимающуюся позади: мол, властителю Фрасаи Тонмаргу она выказала большее почтение, чем было необходимо, и к тому же, по наблюдениям властителя Инродаки, движениям Мары недостает обычной живости и грации.
Но для самой Мары сейчас в целом мире существовало лишь одно: маленькая хрупкая фигурка на погребальных носилках, отданная во власть последнего сна.