Фэйзер Джейн. Серебряные ночи

   Дверь громко хлопнула, возвещая о его уходе. Потом проскрежетал поворачивающийся ключ. Софи лежала ничком, стараясь собрать остатки сил хотя бы для того, чтобы перевернуться. Когда же ей удалось это, боль в стянутых за спиной руках оказалась невыносимой; Софи почувствовала полную невозможность подняться на ноги без помощи рук. Судорожно вздохнув, она опять перекатилась на живот.
   Она провела всю ночь, теряясь в догадках о том, что происходит в доме, — жив ли дед, спит ли сынишка, оказавшись в чужих руках, пришла ли в сознание Татьяна. Генеральский отряд оккупировал весь дом; всем в Берхольском было известно, что приехал муж княгини и что он вправе, если захочет, забрать жену с собой. Не имея в своих рядах достойного вожака, они покорно склонили головы перед волей вторгшегося чужака.
   На рассвете дверь отворилась. Со столь же бесстрастным выражением на лице, что и накануне, в комнату вошел князь Дмитриев.
   — Надеюсь, вы хорошо выспались, — прозвучал над головой холодный голос, словно на нее вылили ушат ледяной воды. Он перевернул ее и привел в сидячее положение. — Пора отправляться в дорогу. Встать!
   Софи подчинилась. Рук своих она уже не чувствовала; кофточка заскорузла, пропитавшись грудным молоком; лицо стянуло от засохших слез и крови, ныли ссадины.
   Дмитриев окинул ее полным отвращения взором. Накинув плащ, он толкнул ее к выходу. Они спустились по лестнице и вышли на крыльцо. Софи не увидела ни одного знакомого лица, вокруг были только каменные физиономии людей ее мужа. Все прятали взгляды. На дорожке перед домом стояли две кареты. Около одной она увидела крестьянку в черной шали со свертком на руках.
   — Сашенька! — Софи спотыкаясь бросилась к женщине, но муж успел схватить ее.
   — Вы в последний раз видите своего ублюдка!
   Дмитриев толкнул ее к другой карете. Ее швырнули внутрь. Дверца захлопнулась. Медленно, превозмогая боль, Софи поднялась на колени и села на скамью. В это же время колеса заскрипели, карета покачнулась и покатила вперед. Скоро подступит неотвратимая тошнота. Но какое это теперь имеет значение?
   В течение нескончаемо долгой ночи Софи постепенно смирилась со своей участью. Слабость способствовала этому смирению. Ей даже стало в каком-то смысле легче, поскольку сопротивление могло принести лишь новые душевные и телесные страдания. На спасение надежды нет. Никто не узнает, куда ее повезут. К тому времени когда Адам вернется в Берхольское, она уже окажется далеко. Соблазнителю чужой жены будет весьма затруднительно потребовать объяснений, а тем более удовлетворения от законного супруга. И он ничего не сможет сделать для своего сына. Даже не сможет сказать, что это его сын, и Дмитриев, упрятав ребенка от всего мира, даст волю своей мстительности.
   Ее лишили всего, лишили последних остатков человеческого достоинства. Она уже начала ощущать себя не человеком, а оскверненной, дрожащей тварью, которая еще каким-то образом пытается сохранить человеческий облик. Прошло то время, когда она могла радоваться солнцу, любить и быть любимой, наслаждаться счастьем рождения ребенка. Глаза закрылись, и Софи погрузилась в благодатный мир воспоминаний.

Глава 21

 
   Первый толчок дурного предчувствия Адам ощутил на рассвете. Нахмурившись, он попытался разобраться в своих неприятных ощущениях. Такое уже не раз с ним случалось при мыслях о Софье, но каждый раз оказывалось, что он беспокоится напрасно. Пожав плечами, он взобрался в седло. Похоже, любовные узы связали его по рукам и ногам, если даже во время краткой разлуки на него накатывает волна страха и отчаяния.
   Они продолжали свой путь по следам волчьей стаи, четко отпечатавшимся на заиндевевшей за ночь траве, когда в груди что-то стиснуло с такой силой, что он чуть не задохнулся. Адам охнул как от удара. Борис Михайлов, едущий рядом, бросил на него внимательный взгляд.
   — Что такое, барин?
   — Не знаю, — ответил Адам, чувствуя, как покрывается холодным потом. — Но произошло что-то ужасное, Борис.
   — С Софьей Алексеевной? — уточнил мужик, хотя и без утвердительного кивка Адама уже понял, что так оно и есть.
   — Ты можешь считать меня как угодно мнительным, но я просто чувствую, — медленно произнес Адам.
   — Это не мнительность, — ответил Борис. — Такие предчувствия трудно объяснить, но сердце не обманет. За шесть часов мы можем добраться до Берхольского.
   После неистовой гонки к полудню они увидели впереди тополиную аллею. За все это время Адам не проронил ни слова. Его лицо застыло в жесткой, напряженной гримасе, взгляд был устремлен к усадьбе, куда он изо всех сил торопил своего коня. Борис держатся рядом, тоже храня молчание; четверо крестьян тянулись далеко позади.
   Поместье казалось вымершим. Ни звука пилы или топора, ни единого движения в саду или на конюшне. Это была оглушительная тишина. Владения смерти. Двое мужчин, уже не скрывая овладевшего ими страшного предчувствия, отчаянно нахлестывали несущихся во весь опор коней.
   Адам выругался, натягивая поводья, заметив что-то странное на толстом суку одного из ближайших к усадьбе деревьев. Это был сторож Григорий; его подвесили за руки, вся спина исполосована ударами кнута.
   Борис уже спрыгнул с лошади и побежал, доставая на ходу нож, к неподвижной фигуре. Перерезав веревку, он бережно опустил на землю тело и потрогал сонную артерию.
   — Он жив, граф. Просто сильно замерз. Видимо, давно висел так.
   — Дмитриев, — произнес Адам.
   — Его рук дело, — согласился мужик и взвалил бесчувственное тело на плечо. — Возьмите мою лошадь, граф. Я лучше дойду пешком.
   Адам кивнул и хлестнул своего коня, беря с места в карьер. Вскоре он уже был на дорожке перед домом. Закрытые двери и ставни оставляли впечатление полного разорения. Он вылетел из седла. От первого же удара в дверь та распахнулась. На ватных ногах он вошел в прихожую. Внутри стояла такая же гробовая тишина. Ни единого признака жизни. Набрав полные легкие воздуха, он закинул голову и издал вопль, которым можно было разбудить мертвых.
   На вопль из кухни показалась бледная, заплаканная Анна, закрывающая лицо передником.
   — Ох, барин, это вы, — выдохнула она и зашлась в беззвучных рыданиях.
   — Где князь Голицын?
   Адам не стал спрашивать, где Софья. И так было ясно, что ее нет в доме.
   — В постели, барин. Он ранен. Григорий пытался помешать им, а они…
   — Я уже знаю, — перебил Адам, кладя руку ей на плечо. — Борис сейчас принесет его. Позаботься о нем, Анна.
   — Он жив? — Искорка надежды, первый признак возвращающейся жизни, затеплилась в старушечьих глазах. — Мы даже не знали, где его искать, когда… когда они уехали…
   Адам хорошо понимал состояние полной подавленности и безнадежности, охватившей их здесь после пережитого потрясения. Кивнув, он продолжил:
   — Борис сказал, что он жив, но ему срочно нужна помощь. Оставив женщину, он прыжками взлетел вверх по лестнице и толчком распахнул дверь в спальню графа. Татьяна, которая стояла на коленях у кровати, вскочила, испуганно вскрикнув. Но, разглядев, кто перед ней, тут же с рыданиями опустилась обратно на пол.
   — Тихо, Татьяна, успокойся, — поднял ее Адам. — Это тоже Дмитриев? — спросил он, увидев на виске свежую ссадину.
   — И своей саблей ранил князя в плечо, — кивнула она, стараясь взять себя в руки. Адам склонился над постелью. Голицын лежал в забытьи, бледный, но спокойный, укрытый простыней. Из-под нижней сорочки виднелось плотно забинтованное белыми узкими полосами ткани плечо. Видимо, он очень ослаб от потери крови, но, тем не менее, был жив.
   — Рана очень серьезная?
   — Для молодого человека не было бы ничего страшного, барин, — ответила Татьяна, за считанные секунды восстановившая свою обычную деловитость. — Надеюсь, поправится с Божьей помощью.
   — Что с Софьей Алексеевной? — Адам с трудом заставил себя задать этот вопрос, боясь услышать ответ.
   — Он увез ее с собой, барин, — покачала головой Татьяна. — И ее, и младенца. И еще одну женщину из деревни как кормилицу. Уехали в каретах. Старик Петр все видел с чердака. Княгиня — в одной, кормилица с дитем — в другой Нас всех заперли в кухне. Никто ее не видел, барин… с тех пор как вчера он утащил ее наверх, в спальню… Вот только Петр из окошка на чердаке. Ее бросили в карету, барин. Она же не выносит карет… — Нянька принялась утирать передником снова хлынувшие слезы. — Зачем он отнял у нее ребенка?
   — Почему бы и нет? — задумчиво спросил Адам, обращаясь больше к себе, чем к Татьяне. — Примерно через час я уезжаю. Если князь придет в себя, позови меня.
   Выйдя из спальни, Адам сбежал с лестницы, непроизвольно отметив, что дом постепенно начал оживать, гробовая тишина немного рассеялась, словно его прибытие вывело всех из оцепенения и заронило в души надежду.
   — Что с барином? — вопросом встретил его в прихожей Борис.
   — Татьяна не отчаивается, — ответил Адам, но глаза его были мрачны. — Он пожилой человек, Борис, чтобы легко пережить такую трагедию, да еще и большую потерю крови.
   Лицо Бориса окаменело.
   — Я отправил двоих в деревню, — глухо сообщил он, — узнать, не видел ли кто, куда направился генерал.
   — Нам понадобятся свежие лошади, — кивнул Адам.
   Князь Голицын очнулся незадолго до их отъезда. Его усталым глазам предстало твердое, решительное лицо Адама, который был уже готов к самому худшему, но оно, слава Богу, миновало.
   — Я ждал тебя, — дрогнувшим голосом произнес старик. — Я был уверен, что ты почувствуешь… Ты должен освободить ее.
   — Клянусь, — ответил Адам, держа обеими руками его слабую кисть. — Я верну ее к вам… Вместе с моим сыном.
   Голицын удовлетворенно и устало уронил голову на подушку. Глаза его опять закрылись.
   — Возьмите меня с собой, барин, — умоляюще взяла Адама за локоть Татьяна. — Ей понадобится моя помощь, когда…
   — Я не могу взять тебя, Таня, — мягко возразил Адам, накрывая ладонью натруженную руку. — Мы должны торопиться. Ты нас будешь задерживать.
   Татьяна потупилась и отвернулась к кровати.
   Борис уже ждал его на дорожке перед домом, держа за уздечки двух отборных, сильных коней. С появлением Адама из-за дома, из-за деревьев начали показываться мужики. Они шли уверенной походкой, каждый держал в руках оружие — кто нож, кто пистолет. Адам прикинул, что их было не меньше двадцати. Не говоря ни слова, они выстроились перед ним.
   — Они знают Софью Алексеевну с тех пор, как я привез ее в Берхольское, — негромко заговорил Борис. — Ей тогда было не больше, чем вашему сыну. Они готовы сражаться за своего господина.
   — Так дай им лошадей! — воскликнул Адам. — У нас будет целая армия против Дмитриева!
   — Значит, я раздам всем оружие, — добавил Борис. — Это не займет много времени. — Он направился к конюшне. Мужики последовали за ним. Через полчаса Адам, оглядев свою пеструю армию, испытал такое же удовлетворение, как если бы перед ним были опытные, хорошо обученные и дисциплинированные солдаты императорской гвардии. Решительная сосредоточенность была написана на лице каждого; они твердо и прямо восседали в седлах на разномастных крепких лошадях, выведенных Борисом из голицынских конюшен. Все были готовы сражаться за дело, которое считали правым. Эта готовность, как хорошо было известно Адаму, имела в бою гораздо большее значение, чем вся муштра и суровая армейская дисциплина, приверженцем которой были генерал Дмитриев и ему подобные. Вскочив в седло, он направился в сторону тополиной аллеи. Маленькая армия двинулась за ним следом. Целиком отдавшись главной цели — уничтожить Дмитриева, Адам сумел справиться с тягостными мыслями, которые могли бы помешать делу. Сейчас не было ни малейшего смысла задумываться о том, что происходит и может произойти с Софьей. Ясно одно: она страдает и будет страдать до тех пор, пока не будет положен конец тирании мужа. И сделать это можно одним-единственным способом.
   Они выскочили на киевский тракт, следуя указаниям одного из крестьян, который видел, в каком направлении отправилась кавалькада всадников с двумя каретами. По его словам, они очень спешили. Каждая карета была запряжена шестеркой нещадно погоняемых лошадей. На мгновение образ Софьи, жестоко страдающей от тряски в карете, несущейся по разбитой дороге, затмил сознание. Она еще не до конца восстановилась после родов, была слаба, все силы уходили на кормление младенца. Как она все это вынесет?
   Борису не составляло труда догадаться, о чем думает его спутник.
   — Они выехали на восемь часов раньше нас, барин. Если они решат остановиться на ночлег, мы их легко догоним. Если нет — значит, догоним ночью.
   — Им придется менять лошадей, — сказал Адам. — Будем расспрашивать на почтовых станциях.
 
   Они меня кормят и поят, как животное, подумала Софья, хотя мысли шевелились с трудом. Она обратила внимание, что в какой-то точке пути ее карета свернула с киевского тракта и поехала другой дорогой, отдельно от остальной партии. Обнаружила она это, когда карета остановилась, и один из мужиков принес ей воды, хлеба и сала. Ей удалось увидеть, что сопровождающих осталось четверо, включая кучера, и стоят они на старой, заброшенной дороге посреди степи. От пищи Софья отказалась. На пустой желудок легче сдерживать тошноту. Несмотря на полную безнадежность своего положения связанной пленницы и оцепенение, она чувствовала, что такого унижения не вынесет.
   Когда возникала крайняя необходимость, они развязывали ее и давали возможность уединиться за ближайшими кустиками, но руки не успевали полностью восстановить чувствительность, хотя мужики и не так сильно стягивали кисти, как это сделал Павел. Они выполняли свою задачу угрюмо и беспристрастно. Она не могла заметить ни жалости, ни ненависти на грубых крестьянских лицах. Они были обыкновенными слугами, выполняющими приказание своего господина и знающими, что ослушаться его не могут.
   Стемнело. Карета продолжала свой путь, трясясь и раскачиваясь на ухабах. Они остановились переменить лошадей, но окна кареты были плотно задернуты шторками, так что Софи не могла видеть, что творится вокруг, а главное — никто не мог заглянуть внутрь. Видимо, они получили приказ ехать безостановочно до самого конца. Как долго ей придется просидеть в этом закутке, трудно было представить. Уронив голову на грудь, она заплакала; слезы текли по щекам, их даже нельзя было стереть, потому что руки оставались связанными за спиной. Из горящих, распухших сосков непрестанно сочилось молоко.
   Адам со своим отрядом уже миновал Киев и выехал на петербургский тракт. Расспросы на почтовых станциях показали, что одна карета и примерно пятнадцать вооруженных всадников проезжали мимо, меняя лошадей. На описание внешности генерала Дмитриева люди согласно кивали. Кто-то сказал, что слышал, как из кареты доносился плач младенца.
   Адам глубоко задумался, опустив подбородок на грудь. Они преследуют Дмитриева с ребенком и должны продолжать преследование, хотя тем самым с каждой верстой отдаляются от Софи. Им не удалось точно выяснить, когда одна из карет изменила свой путь; наверняка они знали только то, что это произошло до въезда в Киев. А это означает, что путь Софи лежит через степи по направлению к Сибири. Дмитриев не мог принять такое варварское решение! Тем не менее, Адам не сомневался, что так оно и есть.
   — Барин! — послышался из темноты негромкий, взволнованный голос Бориса.
   Адам, который как бывалый воин, привыкший к дальним переходам, ухитрялся дремать в седле, мгновенно очнулся.
   — Что случилось?
   — Мы уже в трех верстах от них, — сообщил Борис. — Только что вернулся разведчик.
   Адам нахмурился. Он был решителен и спокоен; от близости предстоящей схватки он почувствовал новый прилив сил. Не желая натолкнуться на отряд Дмитриева внезапно, Данилевский три часа назад выслал вперед разведчиков, которые должны были двигаться параллельно дороге, используя редкие деревья и кустарники в качестве прикрытия.
   — Сколько их точно?
   — Шестнадцать, считая кучера.
   — Как вооружены?
   — Сабли и пистолеты.
   — Теперь мы все отправимся на разведку, Борис. Неплохо бы устроить небольшую засаду, — задумчиво проговорил Адам. — Князь Дмитриев и шайка его бандитов должны оказаться в лапах еще более свирепой шайки разбойников.
   Взяв в сторону от светлой ленты вьющейся по степи дороги, чтобы не попасться на глаза, отряд прибавил ходу. Когда Адам посчитал, что они наверняка обогнали противника, он вернулся на тракт и стал пристально вглядываться в ночную тьму, чтобы в неверном свете луны не пропустить подходящее для засады местечко.
   Наконец они оказались в таком месте, где дорога как бы ныряла вниз и шла между каменистых осыпей. Укрытие, конечно, слабое, но выбирать не приходится, решил про себя Адам. Взглянув на небо, он произнес, обращаясь к Борису:
   — Через час начнет светать. Мы должны покончить со всем этим раньше.
   — Само собой, — кивнул мужик, — не хотелось бы лишних глаз. Вдруг генерал выкинет какое-нибудь коленце?
   Адам издал короткий смешок:
   — В таком случае, Борис, путь пеняет на себя. Он сам виноват.
   — Так-то оно, конечно, так, — согласился тот. — А все же в темноте вернее. Какие будут приказания, барин?
   Адам не мог не улыбнуться этой военной хитрости, столь свойственной Борису. Он оказался самым надежным напарником в сложнейших переделках. Отряд терпеливо дожидался на дороге. Все были расслабленны и спокойны, уверены в своем командире и полны решимости действовать. Получив указания, они молча растворились за камнями по обе стороны дороги. Коней отвели подальше, за пределы видимости, и надежно привязали. Самых опытных стрелков Адам разместил в начале и конце узкой ложбины. Адам сурово потребовал лишь одного: в генерала Дмитриева не стрелять.
   Князь Дмитриев не обращал внимания на начавшиеся жалобы о том, что его люди полностью измотаны. Если он может терпеть, значит, и они должны. Он бы позволил небольшой привал при свете дня, но была уже ночь, а ночной отдых в пути слишком опасен. Кроме того, пока они движутся, не так слышны вопли этого маленького отродья. Как только они останавливались, громкий, отчаянный плач выбивал из колеи его людей, не способных оставаться равнодушными к маленькому беспомощному страдальцу. Молодая крестьянка объясняла, что ребенок отказывается от груди, а если и берет, то почти сразу же выплевывает, снова отчаянно заливаясь. Дмитриев, который ничего не понимал в этом деле, ядовито подумал, не может ли молоко крестьянки оказаться слишком грубым, неприятным для младенца, который привык сосать грудь княгини. От этих мыслей настроение его не улучшилось.
   Впереди по обеим сторонам дороги в лунном свете мерцали кварцевые искорки каменистой осыпи. Бывалого вояку пробрал тревожный холодок. Ближайшие несколько сот метров им придется проехать по дороге, напоминающей ущелье. Ночную тишину нарушали лишь крики совы, вой волка и посвистывание холодного ветра. Они ехали по наезженному тракту, но мало кто отваживался передвигаться по нему ночью, разве только летом, когда ночи коротки. Поздняя осень — далеко не лучшее время даже для разбойников с большой дороги. Однако Дмитриев как опытный солдат хорошо знал цену предосторожности. Он приказал своим людям сомкнуть строй и держать оружие наготове.
   Они втянулись в ложбину. Дмитриев мгновенно ощутил, что грозит беда. Он вертел головой из стороны в сторону, всматриваясь в откосы, но ничего не мог заметить, хотя чувствовал на себе чужой взгляд. В тревоге он приказал ускорить движение. Кавалькада была в середине ложбины, когда началось светопреставление. Ночь осветилась вспышками; оглушительный грохот выстрелов эхом метался между каменистыми стенами. За каждым камнем впереди и сзади колонны оказались люди.
   Отряд Дмитриева открыл ответный огонь. Началась полная неразбериха. Сверкали извлеченные из ножен сабли, лошади, непривычные к боевым действиям и напуганные грохотом и вспышками, взвивались на дыбы, сбрасывая с себя всадников, и шарахались в сторону, волоча за собой тех, кто не успевал выпростать ноги из стремени. В воздухе плыли клубы порохового дыма, застилая глаза, из-за чего Дмитриевские слуги обнаруживали, что временами сражаются друг с другом.
   Дмитриев предположил, что они подверглись нападению бродячих разбойников. Но от этого предположения не осталось и следа, когда он увидел огромного роста мужика, с отменным мастерством владеющего саблей. Те, кто оказывался у него на пути, валились как подкошенные не только под разящими ударами, но и просто от бесстрашной решительности и напора, с которыми он ринулся в бой.
   — Борис Михайлов, — хищно прошептал Дмитриев, тщательно прицеливаясь в крупную фигуру. Но в следующее мгновение пистолет выпал из его рук. Генерал почувствовал укол прижатого к шее острия ножа.
   — Где она? — услышал он над ухом хриплый голос Адама Данилевского. Нож вошел глубже. По спине потекла кровь.
   Дмитриев был не робкого десятка, но ощущение ножа в шее, ножа, который держала рука человека, способного — в чем генерал не сомневался — пустить его в ход без промедления, оказалось более ужасающим, чем он мог себе представить. Он даже успел крикнуть, призывая на помощь, но все его люди отбивались от наседающего противника. Они оказались в меньшинстве, оказались в ловушке, оказались в полной растерянности.
   Нож вонзился глубже. Князь задохнулся от боли.
   — Куда вы отправили ее, Дмитриев?
   — Она шлюха! — невзирая на ужас, выкрикнул он, но мгновенно получил очередной удар ножом. Он не мог пошевельнуться, понимая, что увернуться от смертельного удара не успеет. — Ко мне! — заорал он что было сил.
   На этот раз его услышали. Ближайший человек из его отряда с пистолетом на изготовку бросился в его сторону. Тут же грохнул выстрел, и он упал. Борис Михайлов прорубал себе путь саблей, приближаясь к Адаму и князю.
   — Куда вы ее отправили? — неумолимо прозвучал тот же вопрос; спина генерала уже была мокра от крови. Богатырь навис прямо над ним; с застывшим взглядом он приткнул лезвие сабли к горлу.
   — Отвечайте на вопрос, князь!
   — В Успенский монастырь. Под Оренбургом, — вырвалось признание из пересохшего горла. Дмитриев содрогнулся от страха, унижения и ярости. — Я еще увижу, как вас вздернут на виселице за это, Данилевский!
   — Сомневаюсь. — Адам опустил свой нож и вытер окровавленное лезвие о шинель князя. Невероятным усилием воли ему удалось сдержать вспышку дикой, необузданной ярости при известии о том, какая судьба была уготована ей Дмитриевым. Представление о тяжком, мучительном существовании, на которое она была обречена, с ослепительной ясностью возникло в его сознании; несколько секунд Данилевский не мог выговорить ни слова.
   — Мне кажется, Борис хотел еще кое-что выяснить, — наконец проговорил он с интонацией человека, которому все резко наскучило, и отошел в сторону.
   Дмитриев взглянул в глаза человека, которого однажды обрек на мучительную смерть, и прочитал в них свою погибель.
   — Мне надо за многое с вами рассчитаться, князь, — неторопливо начал Михайлов. — Я уверен, что вы повинны в смерти моего друга и господина молодого князя Голицына, хотя мне трудно сказать, как именно. — Дмитриев побледнел от ужаса. — Также вы повинны в смерти Софьи Ивановны. Вы выгнали Софью Алексеевну зимой из дома, надеясь, что она погибнет в дороге. Вы замучили Григория, оставив его беспомощного ночью на холоде, подвесив на дереве, чтобы его заклевали вороны. Я еще не знаю, что вы сделали на сей раз с Софьей Алексеевной, но и этот ваш шаг я прибавляю к общему счету. Даже если бы я был готов простить то, что вы сделали мне лично, князь, сказанного достаточно, чтобы вынести приговор.
   — Я не могу умереть от руки смерда! — возопил Дмитриев, не обращая внимания на холодок стали у горла, и обернулся к Данилевскому, который, как аристократ, должен был понимать полную невозможность такого бесславного конца.
   Адам молча развернулся на каблуках и направился к карете. После хаоса битвы постепенно восстанавливался порядок. Люди Дмитриева, оставшиеся в живых, были собраны вместе под каменистой осыпью; за ними внимательно следили двое голицынских крестьян.
   — У нас есть потери?
   — Двое раненых, барин, — последовал ответ. — Их отнесли к карете. Слава Богу, все живы.
   Адам кивнул и продолжил свой путь. В наступившем затишье снова послышался негромкий, усталый детский плач. Распахнув дверцу, он заглянул внутрь кареты. Темнота не помешала ему разглядеть забившуюся в угол женщину; она тихонько подвывала от страха. В руках она держала пищащий сверток.
   — Прекрати выть, — негромко проговорил Адам. — Тебе ничто не угрожает. И дай мне моего сына.