Фэйзер Джейн. Серебряные ночи

Джейн Фэйзер
Серебряные ночи

Пролог

   Июль 1764 года
   Первый пронзительный крик новорожденной совпал с последним вздохом женщины, которая подарила ей жизнь. Мужчина, стоящий у кровати с младенцем на руках, исторгнул крик, полный глубокой тоски и отчаяния. Его прекрасной любимой Софье было суждено встретить свой смертный час в убогой каморке, где по земляному полу бегали крысы, куда яркий солнечный свет теплого летнего дня тщетно пытался пробиться сквозь узкие, подслеповатые оконца.
   Старая повитуха без промедления занялась покойницей. Навсегда закрыв ее остановившиеся черные глаза, принялась обмывать хрупкое тело женщины, еще совсем недавно украшавшей самые блестящие дворцовые залы Санкт-Петербурга и Москвы и не подозревавшей о своей безвременной смерти в убогой лачуге.
   — Солдаты отстали от нас всего на полдня. Не позже чем через час они будут здесь, князь, — с плохо скрытым волнением и тревогой проговорил огромный бородач в грубой домотканой одежде, появившись на пороге единственной комнаты придорожной почтовой станции. Ему пришлось пригнуться, чтобы войти в низенькую дверь лачуги.
   Князь Алексей Голицын обернулся, не выпуская младенца из рук. По его отсутствующему взгляду можно было понять, что окружающая действительность перестала для него существовать.
   — Я должен похоронить жену, — сказал он.
   — Если вы задержитесь, барин, вас арестуют, — просто проговорил в ответ Борис Михайлов, глядя на своего убитого горем господина.
   — Если бы мы не бежали, моя Софи осталась бы жива, — в раздумье произнес князь. — В Петербурге ей бы не дали умереть.
   — Если бы вы остались, барыня родила бы в Петропавловской крепости, — почтительно, но твердо заметил мужик. — Она ведь была соучастницей плана вызволения Иоанна из тюремного заточения и возведения его на престол. Ее императорское величество такого не прощает. У нее есть неопровержимые доказательства против вас. — В каморке, где смешались тяжелые запахи крови и смерти, эти слова прозвучали как приговор. — Вы сами знаете, барин, о казни, когда шестерых десять раз прогнали сквозь строй. Вас непременно схватят, барин, если настигнет погоня. Если вы дорожите своей свободой, вам следует защищаться любой ценой.
   — Зачем мне теперь защищать себя, Борис? — покачал головой князь Алексей. — Сейчас, когда я потерял единственное, ради чего стоило жить. Нет, я должен похоронить жену. Не бойся, солдаты князя Дмитриева не захватят меня здесь. — Его глаза потемнели. — Не правда ли, странно, Борис, что тот самый человек, которого мы с Софьей Ивановной считали своим другом, которому открыли свои сердца, впустили в свой дом, стал исполнителем воли императрицы!
   — Князь Дмитриев обязан повиноваться императорским приказаниям, как и все остальные, — рассудительно заметил Михайлов, — как-никак полковник императорской гвардии. — Замечание прозвучало вполне уважительно, но в тоне мужика проскользнула усмешка.
   Князь, казалось, не заметил ее и вместо ответа протянул ему ребенка.
   — Отвези младенца в Берхольское. Дитя не должно отвечать за преступления своих родителей — истинные или мнимые. — Горькая усмешка скривила его четко очерченные губы. — Что она может знать об убиенных императорах и запальчивых речах, о тайных врагах и лживых слухах? Отец мой позаботится о ней. Передай ему, что я нарекаю ее Софьей.
   — Софья Алексеевна, — проговорил Борис, принимая на руки новорожденную. Она перестала кричать и смотрела на мир широко открытыми темными, как у матери, глазками — маленькая княжна знаменитого рода Голицыных, рожденная в темной блошиной дыре в тот момент, когда ее родители без всякой надежды на спасение пытались вырваться из паутины смертельно опасной интриги, сплетенной при дворе царицы Екатерины, императрицы Всея Руси.
   Когда князь Павел Дмитриев со своими солдатами прибыл на захудалую почтовую станцию, он обнаружил там одинокую старуху, поведавшую ему историю рождения и смерти, свежий могильный холм и тело князя Алексея Голицына с простреленным виском. Окоченевшие пальцы мертвой хваткой сжимали рукоятку пистолета.

Глава 1

 
   Древний караванный путь связывал Дикие Земли — малолюдные степные просторы Российской империи — с основной дорогой, ведущей из Киева на запад. В пятидесяти верстах от Киева, на берегу Днепра, раскинулось Берхольское — родовое имение князей Голицыных. Софья Алексеевна не ведала об иных обитаемых землях, помимо Берхольского; не знала другой опоры, кроме своего деда, старого князя Голицына; не имела никакого представления о том мире, в котором древний род Голицыных считался одним из самых знатных. Интриги в роскошных дворцах Москвы и Санкт-Петербурга не занимали ум и сердце девушки, детство которой прошло в окружении дикой и таинственной красоты степей. Сны ее были наполнены романтическими историями, происходившими на караванных путях и счастливо завершавшимися на Западе — в Австрии или Польше; героями ее девичьих грез были казаки — степные всадники на быстрых как ветер конях.
   Она была родное дитя степей, и взоры ее были всегда обращены не на восток, а на запад.
   Князь Голицын сумел научить свою внучку отвратить взор от востока, от двора императрицы Екатерины. Тяжелые мысли в душе старого князя заставили его объяснить девушке, что именно этот двор и царящие в нем нравы погубили ее родителей, а потому ей не следует даже знать о его существовании. Втолковывая ей подобные мысли, князь ни словом не обмолвился о своих страхах — о том, что наследница могущественного и богатого рода Голицыных не сможет навсегда остаться в своих любимых и никому не ведомых Диких Землях, под заботливым присмотром вспыльчивого старого аристократа, рано оставившего службу, а заодно и все сомнительные удовольствия императорского двора.
   Эти горькие мысли, эти преждевременные страхи не беспокоили Софью Алексеевну. В свой двадцать первый день рождения, в день совершеннолетия, Софья узнала, что является наследницей состояния в семьдесят тысяч душ, разбросанных на бескрайних просторах пустынной империи. Однако ее по-прежнему интересовало только Берхольское. Такое неслыханное богатство не занимало ее воображения. Она воспринимала как должное огромную усадьбу, армию слуг, прекрасных лошадей, великолепно подобранную, богатейшую библиотеку. Она никогда не интересовалась своим гардеробом, поскольку светского общества в обозримых степных пределах не существовало, а ее дед не отличался гостеприимством, и редкий путешественник заворачивал в усадьбу.
   Одним словом, княжна Софья Алексеевна Голицына искренне была довольна своей жизнью; у нее были лошади, книги, компания в лице обожаемого дедушки и степная свобода. Смутные томления, которые время от времени нарушали ее обычно спокойный сон, девушка привыкла гасить лишним стаканчиком вина или дополнительным куском пирога за ужином.
 
   На Неве шел ледоход. Огромные льдины сталкивались и крошились с громким треском. В воздухе пахло весной. Полыньи темной воды становились все шире; льдины таяли под лучами бледного солнца.
   Императрица Екатерина смотрела на реку из окна своего кабинета в Зимнем дворце. Через неделю-другую Петербург станет доступен для судоходства; зимняя изоляция завершится; внешний мир снова сможет ступить на парадный порог промерзшей екатерининской империи,
   — Меня тревожит мысль, что она уже достигла совершеннолетия. Как все-таки быстро летит время, друг мой! — проговорила она, отвернувшись от окна и одарив улыбкой своего собеседника — огромного роста мужчину лет сорока пяти, одноглазого, с длинными волосами; пустую глазницу прикрывала черная повязка — верный циклоп, одетый царедворцем.
   — Бег времени не касается вас, государыня, — послал ответную улыбку князь Потемкин. И это не было дежурной лестью. Он видел перед собой не расплывшуюся, потерявшую зубы, низкорослую даму пятидесяти пяти лет; перед его внутренним взором по-прежнему стояла страстная любовница, какой он знал ее в былые времена; он видел яростную, не знающую границ энергию, видел мощный интеллект одной из самых могущественных и очаровательных женщин просвещенного мира.
   Екатерина не откликнулась на комплимент. К чему? Ведь те молодые любовники с крепко стоящей плотью и свежей кожей, которые по ночам приходили в ее постель, и так не давали ей усомниться в своей женской привлекательности.
   — Судя по последнему сообщению нашего человека в Берхольском, — задумчиво проговорила Екатерина, — эта девица весьма своенравна. Старый князь позволяет ей даже ездить верхом где попало. Его отшельничество оберегает ее от всех внешних влияний. — Она мерила шагами просторную залу. Полы шелкового лилового пеньюара свистели при каждом шаге. — Мне давно уже следовало забрать ее оттуда и поместить в Смольный институт, где ей дали бы соответствующее ее положению воспитание.
   — Я думаю, ваше решение оставить ее при старом князе под нашим наблюдением до тех пор, пока не вырастет, было и мудрым, и добродетельным, — твердо произнес Потемкин. — История смерти ее родителей и события, которые привели к этому, слишком широко известны. Для сироты, оторванной от ее единственного дома и от единственного родного человека, оказаться в окружении насмешек и пересудов было бы слишком жестоко. Теперь она взрослая женщина, но еще достаточно юна, чтобы сломать ее дурные привычки.
   — Князь Дмитриев будет не очень доволен обязанностью взять в жены девицу с дурными привычками, — буркнула императрица. — Впрочем, возможность завладеть таким состоянием его вполне утешит. — Она рассмеялась с легкой благосклонностью к нравам, царящим при дворе. — Его верность нам на протяжении многих лет, безусловно, заслуживает награды. Если рука и состояние Голицыной — его выбор, нас это устраивает как нельзя лучше. Он будет ей надежным мужем. Старый князь, судя по всему, уделял ей исключительное внимание. Даже если она и не приобрела навыков нести бремя ответственности, подобающей роду Голицыных, князь Дмитриев сумеет обучить ее этому, и она войдет в петербургское общество как жена богатого и знатного вельможи. Об обстоятельствах ее рождения и воспитания никто знать не будет.
   Потемкин грыз и без того обкусанный до крови ноготь.
   — Какое забавное совпадение! Тот, кто едва ли не больше всех способствовал лишению милостей ее родителей, теперь должен стать ответственным за спасение невинной.
   — Мы не собираемся напоминать о том ужасном деле, — с внезапно проявившейся властной интонацией заявила Екатерина. — Утрата двух молодых жизней, разумеется, трагична. У них не было никаких оснований скрываться. Если бы выдвинутые обвинения оказались ошибочными, мы могли бы их снять. Но это уже дела давно минувших дней.
   Потемкин склонил голову в знак согласия с мнением императрицы. Он думал, что скорее всего его повелительница запамятовала, с какой холодной, неумолимой жестокостью она расправилась со всеми, кто имел отношение к плохо продуманному плану вызволения Иоанна VI из Шлиссельбургской крепости. Молодого человека убила стража при попытке к бегству. Это оказалось самым подходящим решением — ходили слухи, что вдохновительницей попытки его освобождения была сама Екатерина. Такая попытка была бы на руку тайным императорским помыслам: царь, лишенный престола, не должен был сбежать, его следовало убить на месте. Чтобы пресечь подобные подозрения, Екатерина была безжалостна ко всем, кто имел отношение к плану освобождения. По слухам, план разрабатывался во дворце молодых князя и княгини Голицыных.
   — Очень жаль, — проговорил Потемкин, возвращаясь к разговору, — что генерал Дмитриев вернулся в Крым для подавления мятежников. Впрочем, он может заехать в Киев, чтобы обратиться к Софье Алексеевне лично.
   — Граф Данилевский! — улыбнулась Екатерина, найдя удачный выход из затруднения. — Граф просил позволения навестить свое родовое имение под Могилевом. Добраться оттуда до Киева не так трудно. Я имею в виду обременить его просьбой сопроводить княжну Софью. Ведь он, кроме всего прочего, еще и адъютант генерала Дмитриева. Мне кажется, ему вполне по силам справиться с этой задачей.
   — Во всяком случае, Адам не тот человек, которого могут смягчить женские слезы, — пробормотал Потемкин. — Если она станет сопротивляться…
   — Не вижу причины, — прервала его Екатерина, — Она ведь не захочет провести всю свою жизнь в качестве супруги какого-нибудь неотесанного, малообразованного пьяницы, степного помещика средней руки. — По тону императрицы можно было понять, что подобная участь для княжны Голицыной должна быть неприемлемой. Князь Потемкин не мог не согласиться с государыней.
   — Конечно, — продолжила Екатерина, — у старого князя могут появиться возражения; он всегда отличался особым складом ума. Но и он не может не видеть всех преимуществ, открывающихся перед его внучкой при таком раскладе. В любом случае ты прав, князь. В Адаме сочетаются неотразимое очарование с целеустремленностью натуры, и уж на женские уловки он не попадется.
   — Да, — подхватил Потемкин, — особенно после того ужасного случая с его женой. Никто до сих пор не знает истинных причин, ее смерти.
   — У меня сложилось впечатление, что это было дорожное происшествие, — заметила императрица. — Важнее иное. Никто не сомневался, что в тот момент она была беременна от другого, ибо предшествующие десять месяцев граф провел в Крымской кампании.
   — Поляки — гордая нация, — кивнул Потемкин. — Больше всего они боятся запятнать свою честь, Адама никто никогда не видел с женщиной. Будто он вообще не был женат. И абсолютно не скрывает своего презрительного отношения к слабому полу.
   Царица, которая отнюдь не считала себя полноправной представительницей слабого пола, вполне была согласна с выражением, которое употребил князь. Женщины в большинстве своем слезливы, слабы, легкомысленны. Екатерина была почти исключением — ум, по силе не уступающий мужскому, оказался в теле, не чуждом порывов и страстей слабой женщины.
   — Мы немедленно пошлем за ним, — резко заявила Екатерина. — Пусть начинает действовать. Время наших обязательств перед Софьей Алексеевной прошло. Настало время ей занять подобающее взрослой женщине место в том мире, для которого она рождена.
 
   Прошло шесть недель. Славным апрельским утром граф Адам Данилевский покинул свое родовое поместье, которое располагалось на просторах бывшей Польши до первого раздела этой страны — группового изнасилования, как говорили, Австрией, Россией и Пруссией двенадцать лет назад. Эта земля теперь называлась Белой Русью. Ее жители, более не подданные Польши, попали под иго Российской империи.
   Он направлялся в имение Голицыных, неподалеку от Киева. На всем пути от Санкт-Петербурга его сопровождал отряд из двенадцати солдат. Никто не смел нарушить задумчивого состояния полковника. Каменное лицо, твердый взгляд серых глаз, прямая спина, гордо расправленные плечи предупреждали об этом лучше всяких слов.
   Посещение родового поместья всегда действовало на него угнетающе: каждый раз оно напоминало ему об утрате своей национальности, об унижении, которое претерпела его гордая страна. После позорного раздела его, шестнадцатилетнего мальчишку, вместе с другими отпрысками наиболее знатных польских фамилий увезли в Петербург. Там он продолжил образование, но уже на российский манер, зачисленный корнетом престижного гвардейского Преображенского полка. Все они были встречены с почестями, подобающими молодым людям из знатных фамилий, но тем не менее оставались заложниками благонравного поведения своей опозоренной родины. Двенадцать лет российского владычества сделали свое дело. Адам уже порой не мог ответить и себе, кем он больше себя чувствует — поляком или русским. Когда он возвращался в Могилев становился поляком, главой польского рода, владельцем польских земель и польских крестьян. После смерти Евы год назад он впервые посетил родину.
   В каждом обращенном к нему лице, даже в молчании он читал жалость к обманутому мужу. Пустая бесконечная болтовня сестер свидетельствовала об их старании избегать больного вопроса; мать, наоборот, плакала от радости видеть единственного и любимого сына, и молча заламывала руки, горюя от того, что он больше не думает о брачных узах и тем самым пресекает род Данилевских.
   Полный тягостных размышлений о судьбе поляков, воспоминаний о немых материнских упреках и выражении глубокого сострадания к тому, кто не смог сохранить верность жены, граф Данилевский пересекал под весенним солнцем унылую пустынную равнину, чтобы вытащить из безвестной ссылки молодую женщину, которая до сих пор не видела вокруг себя ничего, кроме дикости, и отвезти ее в Санкт-Петербург, где она должна стать женой генерала князя Павла Дмитриева, человека, на тридцать лет ее старше и уже успевшего похоронить трех своих жен.
   Графа Данилевского в его нынешнем состоянии духа не слишком занимали мысли о том, насколько подходящим для гвардейского полковника и адъютанта будущего жениха выглядит его поручение. Никто не смеет оспаривать приказания ее императорского величества, никто не задает наводящих вопросов. Императрица спокойным, дружеским тоном объяснила, насколько удачно складывается, что граф изъявил желание посетить родные места именно в это время. Это не так далеко от Киева, и она уверена, что он сумеет выполнить столь щекотливое поручение со всей присущей ему обходительностью, в которой она не сомневается.
   Воспоминания о ласковом приеме императрицы несколько утешили графа. Отряд уже скакал вдоль Днепра по направлению к Киеву. Оттуда им следует повернуть направо, в поросшие ковылем степи, по которым прокатилось множество сражений. Эти равнины помнят победы и поражения; там люди преследовали друг друга в первобытном соперничестве охотника и жертвы; там постоянно шла битва без правил за право существования, где татары, казаки, тюрки скользили призрачными тенями между вольными разбойниками и грабителями.
   Хотя никто из императорских гвардейцев и не признался бы вслух, каждый почувствовал явное облегчение, узнав, что место назначения находится всего лишь в пятидесяти верстах, или в тридцати трех милях от Киева. Это расстояние, если постараться, можно преодолеть за один дневной конный переход. Солнце уже опускалось за край этой безмолвной и казавшейся бесконечной равнины, когда им повстречались первые камышовые крыши хат, окружающих главную усадьбу Берхольского.
   Адам, хмуро прикидывавший, каким образом лучше повести разговор с князем Голицыным, поначалу не расслышал стука копыт и встрепенулся лишь от громкого крика, разорвавшего тишину степи. Один из солдат со звоном выхватил саблю из ножен. По направлению к ним мчался великолепный жеребец с всадником, чьи длинные волосы развевались на ветру. Вскинутая рука размахивала кремневым пистолетом.
   Невольно Адам потянулся за своим оружием, но тут же с удивлением увидел, что это не разбойник-самоубийца, решившийся в одиночку напасть на тринадцать вооруженных людей, а женщина в широкой раздвоенной юбке. Он приказал остановиться и с нескрываемым любопытством стал ждать приближения всадницы.
   — Прошу простить, что пришлось кричать вам, — громко проговорила она приблизившись. — Но вы направлялись к тому оврагу, — махнула она рукой в сторону узкой полоски кустарника. — Вам еще не видно. В овраге скрывается волк. Этот злодей за последние три дня зарезал двух лошадей. Я подозреваю, что он бешеный.
   Женщина говорила по-русски, и Адам ответил на том же языке.
   — Почему его до сих пор не пристрелили? — воскликнул он, пытаясь оправиться от потрясения, которое, без всякого сомнения, произвела на него необычная всадница.
   — Я как раз и собираюсь этим заняться, — снова взмахнула она пистолетом и дружески улыбнулась. — Крестьяне слишком боятся бешеных волков. Вы можете объехать овраг, он кончается примерно через полверсты к востоку. Или, если угодно, подождите, пока я его пристрелю, и можете ехать прямо.
   Некоторое время Адам в полной тишине разглядывал молодую женщину, пораженный выражением ее больших, сияющих глаз на загорелом лице. Оно приковывало взгляд своей необычной красотой. Широко расставленные, немного крупноватые брови, прямой, точеный нос, белоснежные, хотя и чуть неровные зубы, отчего ее улыбка приобретала слегка насмешливое выражение. Твердый подбородок с глубокой ямочкой; крупный, породистый рот; темно-каштановые волосы, растрепавшиеся от ветра, закрывали узкие плечи. Необычный костюм всадницы выглядел потертым и был так пропылен, словно она провела в седле много часов. Она восседала на своем величественном жеребце с такой легкостью, словно на пони; посадка ее была грациозна. Одна рука сжимала свободно опущенные поводья. В другой она держала пистолет, тот самый, которым она указывала им дорогу с уверенностью опытного стрелка.
   — Очень любезно с вашей стороны, госпожа… э-э-э, — озадаченно протянул Адам,
   — Софья Алексеевна Голицына, — дружелюбно откликнулась она. — Не обращайте внимания. Это займет не больше четверти часа. Я точно знаю, где его искать.
   Она повернула коня, и Адам, пораженный этой случайной встречей, пришел в себя. Неужели она всерьез полагает, что отряд императорской гвардии будет держаться на расстоянии, в то время как какая-то девчонка отправляется сражаться с бешеным волком! Но кажется, так оно и есть. Резко развернувшись, он схватил се коня под уздцы.
   — Прочь! — Хлыст засвистел и ожег ему руку. — Как вы смеете! — В одно мгновение улыбчивая дружелюбная молодая женщина превратилась в неистовую фурию; сияющие глаза потемнели от гнева. Она вновь вскинула хлыст, и Адам, предупреждая новый удар, невольно выхватил его у нее из руки.
   — Постойте, — попытался он объясниться, но женщина едва заметным движением коленей пришпорила коня. Тот взял с места в галоп раньше, чем Адам успел договорить фразу, и понесся в сторону оврага. В ошеломлении он разглядывал свою руку, на которой набухал багровый след. Может, хватать за уздечку и было с его стороны слишком опрометчивым поступком, но молниеносная быстрота поразила его. Он оглянулся на своих людей. Все как завороженные смотрели вслед летящей фигуре.
   — Пожалуй, нам придется подождать, пока княжна Софья уберет волка с нашего пути, — произнес он спокойно, но его спутников это не обмануло. Граф Данилевский был в сильном раздражении.
   Не более чем через десять минут в вечерних сумерках послышался выстрел. Всего один. Мастерству княжны может позавидовать самый опытный стрелок, подумал граф. Ее все еще не было видно; он решил, что она едет по оврагу. Поскольку им было по пути, он приказал двигаться в том же направлении, Вскоре они наткнулись в высокой траве на труп здоровенного серого волка. Удивленный, Адам спешился, чтобы рассмотреть зверя. Единственная пуля попала прямо в сердце. Смерть, должно быть, наступила мгновенно.
   В задумчивости оп взобрался в седло. Отряд продолжил свои путь в Берхольское. Теперь он не знал, чего можно ждать от женщины, с которой он должен провести месяц в дороге до Санкт-Петербурга. Она представилась ему вполне заурядной, провинциалочкой, глуповатой барышней, застенчивой до робости, во всяком случае, не склонной вступать в разговоры. Он ожидал услышать слезливые жалобы по поводу неизбежных неудобств дальней дороги. Чего уж он точно не мог предполагать, так это яростной, независимой казачки с характером дьявола, умеющей управляться с конем и огнестрельным оружием. Как скажется сие открытие на выполнении поручения, данного ему государыней? По личному распоряжению императрицы ему следовало забрать княжну из-под опеки се деда, но у Адама не было никакого желания выполнять это распоряжение силой. Он полагал добиться своего дипломатией и личным обаянием. Сейчас он в этом засомневался.
 
   Софи добралась до дома прежде, чем се гнев по поводу незнакомца, позволившего себе схватить ее коня под уздцы, уступил место недоуменному вопросу: а что понадобилось вооруженному отряду в этих местах?
   Отведя коня в стойло, она бодро направилась в дом. Сапожки звонко цокали по широким половицам, длинная широкая юбка развевалась на ходу. Князь Голицын находился в своей библиотеке, в задней части здания. Ему хватило одного взгляда на пылающие щеки внучки, на сердитые искорки, сверкающие в се глазах, чтобы понять, что княжна Софи чем-то очень недовольна.
   — Ты нашла волка?
   — Он был там, где я и ожидала, прятался в высокой траве рядом с дорогой. — Она положила пистолет на стол. — Хан был невозмутим как скала, даже когда волк кинулся бежать.
   — А когда ты выстрелила? — спросил старик, увлечение которого лошадьми могло сравниться лишь с увлечением его внучки.
   — Даже не вздрогнул!
   — В таком случае почему же ты сердишься, Софи? — улыбнулся он, откидываясь на спинку кресла. Софья Алексеевна была почти единственным существом, которое могло вызвать улыбку у этого закоренелого отшельника.
   По привычке меряя широкими шагами уставленную книжными шкафами комнату, Софи в нескольких словах поведала ему о встрече в степи.
   — А в какой они были форме? — свел брови князь Голицын, глядя в потухший камин. Солдаты в окрестностях Берхольского не предвещали добра. На этот разбитый шлях они не могли попасть случайно.
   Софи попыталась вспомнить.
   — Темно-зеленые кафтаны с красными лацканами, — медленно проговорила она, — и черные темляки на саблях.