Страница:
Когда они прибыли в Буби-холл, их тотчас позвали в гостиную, где коробейник повторил ту же историю, какую рассказал он перед тем в харчевне, настаивая на правильности каждого обстоятельства; так что все, кто слушал, вполне признали истину его слов, кроме Памелы, которая воображала, что если она никогда не слышала от родителей упоминания о таком несчастии, то сообщение это, несомненно, ложно; кроме леди Буби, которая заподозрила здесь ложь, потому что пламенно надеялась, что все окажется правдой; и кроме Джозефа, который опасался, что история правдива, потому что всем сердцем желал, чтобы она оказалась ложной.
Мистер Буби предложил им всем умерить свое любопытство и подождать с окончательным решением – поверить или не поверить – до следующего утра, когда прибудут мистер Эндрус с женой, которых он рассчитывал с Памелой вместе отвезти к себе домой в своей карете; тогда можно будет с полной уверенностью убедиться в истинности или ложности рассказа, – к которому, добавил он, многие веские обстоятельства побуждают отнестись с доверием, тем более что сам он, мистер Буби, не видит, какой выгоды ради стал бы коробейник выдумывать свою историю или пытаться сочинить про них такую ложь.
Леди Буби, не привыкшая к такому обществу, с большим радушием принимала за своим столом их всех – то есть своего племянника, его супругу, ее брата и сестру, франта и пастора. Что касается коробейника, то его она велела слугам принять как можно лучше на кухне. Все общество в гостиной, за исключением разочарованных любовников, которые сидели скучные и молчаливые, пребывало в самом веселом расположении духа; мистер Буби уломал Джозефа принести мистеру Дидапперу извинения, которыми тот счел себя вполне удовлетворенным. Франт и пастор подпускали друг другу шпильки – все больше насчет одежды, и это сильно забавляло остальных. Памела корила своего брата Джозефа за то, что его так огорчает неожиданное появление у них новой сестры. Если, сказала она, он любит Фанни так, как должно, чистой любовью, то у него нет оснований сетовать на свое родство с нею. Адамс тогда начал речь о платонической любви, от которой сделал быстрый переход к радостям в загробной жизни и заключил настойчивым уверением, что не существует такой вещи, как наслаждение в жизни земной. При этих его словах Памела и ее супруг с улыбкой переглянулись.
Когда эта счастливая пара предложила удалиться на покой (из прочих никто не высказывал ни малейшего желания отойти ко сну), гости разошлись по разным комнатам, где для всех приготовлены были постели; даже и Адамса не отпустили домой, так как к ночи началась гроза. Фанни, правда, долго просила, чтобы ей разрешили пойти с пастором к нему ночевать, но ее так настойчиво уговаривали остаться, что, по совету Джозефа, она наконец согласилась.
Мистер Буби предложил им всем умерить свое любопытство и подождать с окончательным решением – поверить или не поверить – до следующего утра, когда прибудут мистер Эндрус с женой, которых он рассчитывал с Памелой вместе отвезти к себе домой в своей карете; тогда можно будет с полной уверенностью убедиться в истинности или ложности рассказа, – к которому, добавил он, многие веские обстоятельства побуждают отнестись с доверием, тем более что сам он, мистер Буби, не видит, какой выгоды ради стал бы коробейник выдумывать свою историю или пытаться сочинить про них такую ложь.
Леди Буби, не привыкшая к такому обществу, с большим радушием принимала за своим столом их всех – то есть своего племянника, его супругу, ее брата и сестру, франта и пастора. Что касается коробейника, то его она велела слугам принять как можно лучше на кухне. Все общество в гостиной, за исключением разочарованных любовников, которые сидели скучные и молчаливые, пребывало в самом веселом расположении духа; мистер Буби уломал Джозефа принести мистеру Дидапперу извинения, которыми тот счел себя вполне удовлетворенным. Франт и пастор подпускали друг другу шпильки – все больше насчет одежды, и это сильно забавляло остальных. Памела корила своего брата Джозефа за то, что его так огорчает неожиданное появление у них новой сестры. Если, сказала она, он любит Фанни так, как должно, чистой любовью, то у него нет оснований сетовать на свое родство с нею. Адамс тогда начал речь о платонической любви, от которой сделал быстрый переход к радостям в загробной жизни и заключил настойчивым уверением, что не существует такой вещи, как наслаждение в жизни земной. При этих его словах Памела и ее супруг с улыбкой переглянулись.
Когда эта счастливая пара предложила удалиться на покой (из прочих никто не высказывал ни малейшего желания отойти ко сну), гости разошлись по разным комнатам, где для всех приготовлены были постели; даже и Адамса не отпустили домой, так как к ночи началась гроза. Фанни, правда, долго просила, чтобы ей разрешили пойти с пастором к нему ночевать, но ее так настойчиво уговаривали остаться, что, по совету Джозефа, она наконец согласилась.
Глава XIV,
содержащая ряд любопытных ночных приключений, в которых мистер Адамс был не раз на волосок от гибели – частью из-за своей доброты, частью же из-за рассеянности
Через час после того, как все они разошлись (а было это в четвертом часу утра), прельстительный Дидаппер, которому страсть его к Фанни не давала смежить веки, направляя всю фантазию его на измышление способа утолить его желания, в конце концов изыскал средство, сулившее успех. Он заранее приказал слуге разузнать, где спит Фанни, и тот доставил ему нужные сведения; и вот он встал, надел штаны и халат и прокрался тихонько на галерею, которая вела к ее комнате; подобравшись, как он вообразил, к ее двери, он отворил ее по возможности бесшумно и вошел в комнату. Ноздри его наполнил запах, какого он не ожидал в комнате такого нежного и юного создания и который, быть может, произвел бы неприятное воздействие на менее пылкого любовника. Дидаппер, однако, нащупал не без труда кровать (в комнате не было ни проблеска света) и, приоткрыв полог, зашептал голосом Джозефа (ибо франт превосходно умел передразнивать чужую речь):
– Фанни, мой ангел, я пришел сообщить тебе, что история, которую мы слышали вечером, оказалась, как я выяснил, ложной. Я больше не брат твой, а твой возлюбленный; и я не хочу откладывать ни на минуту свое блаженство с тобою. Ты довольно знаешь мое постоянство и можешь не сомневаться, что я на тебе женюсь; если ты любишь меня достаточно, ты мне не откажешь в обладании твоими чарами.
Говоря таким образом, он освободился от тех немногих одежд, какие были на нем, и, прыгнув в кровать, восторженно обнял своего, как думал он, ангела. Если он был удивлен, не получая ответа на свои слова, то теперь его приятно поразило, что на объятия его отвечают с равным пылом. Но недолго пребывал он в этом сладостном смущении, ибо и он и его дама тотчас открыли свою ошибку: та, кого он заключил в объятия, была не кто иная, как прелестнейшая миссис Слипслоп; но хотя она-то сразу узнала мужчину, которого приняла было за Джозефа, он никак не мог сообразить, кто оказался на месте Фанни. Он так мало видел или так мало замечал эту почтенную даму, что даже и свет не помог бы ему это разгадать. Обнаружив свою ошибку, франт Дидаппер попытался выскочить из кровати еще поспешней, чем прыгнул в нее. Но бдительная Слипслоп помешала ему, ибо эта рассудительная женщина, не получив утех, обещанных воображением ее сладострастию, решила принести немедленную жертву своему целомудрию. Она, сказать по правде, ловила случай залечить кое-какие раны, которые, как она опасалась, ее поведение могло за последнее время нанести ее репутации; и, обладая редким присутствием духа, она сообразила, что злополучный франт очень кстати подвернулся ей на пути и теперь она может восстановить во мнении госпожи свою славу неприступной добродетели. И вот, в то мгновение, когда он попробовал выскочить из кровати, Слипслоп цепко ухватилась за его рубашку и заголосила:
– Ах ты, негодяй! Ты покусился на мою невинность и, боюсь я, погубил меня во сне. Я присягну, что ты совершил надо мною насилие, я буду преследовать тебя по всей строгости закона!
Франт пытался высвободиться, но дама крепко держала его и, пока он боролся, вопила:
– Убивают! Убивают! Воры! Грабеж! Насилие!
Услышав эти слова, пастор Адамс, который лежал в соседней комнате и не спал, размышляя над рассказом коробейника, вскочил с постели и, не теряя времени на одевание, ринулся в комнату, откуда доносились крики. В темноте он сунулся прямо к кровати и коснулся рукою кожи Дидаппера (ибо Слипслоп почти совсем сорвала с него рубаху); почувствовав, что кожа чрезвычайно мягка, и услышав, как франт тихим голосом просит Слипслоп отпустить его, пастор не стал сомневаться, что это и есть молодая женщина, которой грозит насилие; он тут же бросился на кровать, и, когда в руке у него оказался подбородок Слипслоп, поросший жесткой щетиной, его предположение подтвердилось; поэтому он высвободил франта, который тотчас ускользнул, и, обернувшись затем к Слипслоп, получил изрядную зуботычину; загоревшись мгновенно бешенством, пастор поспешил так честно отплатить за эту милость, что, если бы занесенный на бедную Слипслоп кулак не миновал ее в темноте, угодив в подушку, прекрасная дама, вероятно, испустила бы дух. Промахнувшись, Адамс навалился прямо на Слипслоп, которая тузила его и царапала, как могла; он же не отставал от нее в усердии, но, к счастью, ночная темнота благоприятствовала его жертве. Слипслоп стала наконец кричать, что она – женщина, но Адамс отвечал, что она скорее черт, и если это так, то он рад с ним сцепиться; и, разозленный новой зуботычиной, пастор так поддал домоправительнице на добрую память в печенки, что та взвыла на весь дом. Тогда Адамс схватил ее за волосы (повязка в схватке сползла с ее головы), уткнул ее лбом в спинку кровати, и тут оба они закричали, чтобы дали огня.
Леди Буби, не спавшая, как и ее гости, услышала тревогу с самого начала; будучи женщиной смелого духа, она надела халат, юбку и ночные туфли, взяла свечу, горевшую всегда в ее спальне, и бесстрашно направилась в комнату своей домоправительницы, куда вошла в ту самую минуту, когда Адамс по двум горам, которые Слипслоп носила перед собою, пришел к открытию, что имеет дело с особой женского пола. Тогда он решил, что она ведьма, и сказал, что эти груди, наверно, выкормили легион чертей. Слипслоп, видя, что леди Буби входит в комнату, закричала во весь голос:
– Помогите! Или я буду обесчещена! – И Адамс, заметив свет, быстро обернулся и увидел леди (как и она его) в тот миг, когда та подступила к изножию кровати и остановилась при виде голого Адамса, так как скромность не позволила ей подойти ближе. Леди начала поносить пастора как распутнейшего изо всех мужчин, и особенно корила его тем, что он бесстыдно избрал ее дом местом– для своих похождений и ее личную камеристку предметом своего скотства. Бедный Адамс уже успел разглядеть лицо женщины, лежавшей с ним в одной кровати, и, вспомнив, что не одет, пришел в не меньшее смущение, чем сама леди Буби, и тотчас шмыгнул под одеяла, из которых целомудренная миссис Слипслоп тщетно старалась его вытряхнуть. Потом, высунув голову, на которой в виде украшения он носил фланелевый ночной колпак, пастор провозгласил себя невиновным, принес десять тысяч извинений миссис Слипслоп за удары, которые нанес ей, и поклялся, что принял ее по ошибке за ведьму. Тут леди Буби, потупив взор свой долу, заметила на полу что-то сверкавшее ярким блеском, и, подняв, разглядела, что то была великолепная бриллиантовая запонка. А немного поодаль лежал рукав от мужской рубашки с кружевной манжетой.
– Ай-ай-ай! – говорит она. – Что все это значит?
– О сударыня, – говорит Слипслоп, – я не знаю, что произошло, я так была напугана. Тут, может быть, было десять мужчин!
– Кому принадлежит эта кружевная манжета и бриллианты? – говорит Леди.
– Несомненно, – восклицает пастор, – молодому джентльмену, которого я, войдя в комнату, принял за женщину, – откуда и проистекли все дальнейшие недоразумения, ибо если бы я распознал в нем мужчину, я его схватил бы, будь он даже вторым Гераклом, – хотя он больше похож, пожалуй, на Гиласа.
[233]
Затем пастор объяснил, по какой причине поднялся с постели и что происходило дальше – вплоть до появления леди. Слушая этот рассказ и глядя на Слипслоп и ее поклонника, чьи головы выглядывали из-под одеяла с двух противоположных углов кровати, леди не могла удержаться от смеха; да и Слипслоп не настаивала на обвинении пастора в посягательстве на ее девичью честь. Леди поэтому предложила ему вернуться в свою кровать, как только сама она выйдет, а затем, приказав Слипслоп встать и пройти для услуг в ее комнату, она удалилась наконец к себе.
Когда она ушла, Адамс снова стал приносить извинения миссис Слипслоп, которая с истинно христианской кротостью не только простила его, но начала любезно к нему пододвигаться, в чем он усмотрел намек на то, что пора уходить; и, выскочив скорей из кровати, он поспешил к своей собственной, но, к несчастью, вместо того чтобы взять направо, он повернул налево и вошел в комнату, где лежала Фанни. Как читатель, может быть, помнит, всю прошлую ночь девушка не сомкнула глаз и была так измучена случившимся с нею за день, что даже мысли о Джозефе не помешали ей погрузиться в глубокий сон, которого не мог возмутить весь шум в смежной комнате. Адамс ощупью нашел кровать и, тихонько отвернув одеяло, как его издавна приучила миссис Адамс, залез под него и пристроил свой могучий корпус на краешке кровати – место, которое эта добрая женщина предназначила ему раз навсегда.
Как кошка или левретка какой-нибудь нимфы, по которой томятся десять тысяч вздыхателей, спокойно лежит подле очаровательной девушки и, не ведая, что покоится на ложе блаженства, обдумывает, как поймать ей мышку или стащить с блюда ломтик хлеба с маслом, – так Адамс лежал рядом с Фанни, не ведая о рае, к которому был так близок; и даже нежное благоухание, исходившее из ее уст, не могло взять верх над запахами табака, застоявшимися в пасторских ноздрях. Сон еще не овладел добряком, когда Джозеф, тайно условившийся с Фанни, что зайдет к ней утром на рассвете, тихо постучал в дверь ее спальни; он дважды повторил свой стук; когда же Адамс прокричал: «Кто там? Входите!» – он подумал, что ошибся дверью, хотя Фанни дала ему самые точные указания; однако узнав голос друга, Джозеф отворил дверь и увидел лежавшие на стуле женские одежды. Фанни в ту же минуту пробудилась и, наткнувшись простертой рукой на бороду Адамса, вскричала:
– О боже! Где я?
– Где я? Боже! – отозвался пастор.
Фанни взвизгнула, Адамс спрыгнул с кровати, а Джозеф стоял, как говорится у трагиков, подобно статуе изумления.
– Как она попала ко мне в комнату? – воскликнул Адамс.
– Как вы попали к ней? – воскликнул в недоумении Джозеф.
– Я ничего не ведаю, – отозвался Адамс, – кроме одного: что для меня она весталка. Пусть я не буду христианином, если я различаю, мужчина она или женщина. Кто не верит в колдовство, тот нехристь. Нет сомнения, что ведьмы существуют и сейчас, как и во дни Саула.
[234]Мое платье унесла нечистая сила, а на его месте очутилось платье Фанни.
Так он все настаивал, что находится в собственной комнате; Фанни же это упорно отрицала и заявила, что его старания уверить Джозефа в подобной лжи убеждают ее в дурных намерениях пастора.
– Как! – сказал в бешенстве Джозеф. – Он позволил себе какую-нибудь грубость по отношению к тебе?
Фанни ответила, что не может обвинить мистера Адамса ни в чем другом сверх того, что он подло забрался к ней в постель, что, думается ей, было достаточной грубостью и чего ни один мужчина не стал бы делать без дурного умысла. Высокое мнение Джозефа об Адамсе было нелегко пошатнуть, и, когда он услышал от Фанни, что ей не нанесено никакого ущерба, он несколько поостыл; но все же он недоумевал, и, хорошо зная дом и помня, что женские комнаты находились по эту сторону от спальни миссис Слипслоп, а мужские по ту, он не сомневался, что находится в комнате Фанни. Поэтому, уверив Адамса в сей истине, он попросил его объяснить, как он сюда попал. Тогда Адамс, стоя в одной рубахе, что не оскорбляло Фанни, так как полог кровати был задернут, рассказал обо всем, что случилось; и когда он окончил, Джозеф сказал, что теперь все ясно: пастор ошибся, повернув налево, а не направо.
– Вот оно что! – вскричал Адамс. – Так и есть! Верно, как шестипенсовик! Ты разгадал загадку.
Он стал шагать по комнате, потирая руки, и попросил у Фанни извинения, уверяя ее, что не знает, мужчина она или женщина. Девушка, в невинности своей твердо поверив всему, что он сказал, ответила, что больше не сердится, и попросила Джозефа проводить пастора в его комнату и побыть там с ним, пока она оденется. Джозеф и Адамс вышли, и последний вскоре убедился в совершенной им ошибке; однако же, одеваясь, он несколько раз повторил, что верит тем не менее в нечистую силу и не понимает, как может христианин отрицать ее существование.
– Фанни, мой ангел, я пришел сообщить тебе, что история, которую мы слышали вечером, оказалась, как я выяснил, ложной. Я больше не брат твой, а твой возлюбленный; и я не хочу откладывать ни на минуту свое блаженство с тобою. Ты довольно знаешь мое постоянство и можешь не сомневаться, что я на тебе женюсь; если ты любишь меня достаточно, ты мне не откажешь в обладании твоими чарами.
Говоря таким образом, он освободился от тех немногих одежд, какие были на нем, и, прыгнув в кровать, восторженно обнял своего, как думал он, ангела. Если он был удивлен, не получая ответа на свои слова, то теперь его приятно поразило, что на объятия его отвечают с равным пылом. Но недолго пребывал он в этом сладостном смущении, ибо и он и его дама тотчас открыли свою ошибку: та, кого он заключил в объятия, была не кто иная, как прелестнейшая миссис Слипслоп; но хотя она-то сразу узнала мужчину, которого приняла было за Джозефа, он никак не мог сообразить, кто оказался на месте Фанни. Он так мало видел или так мало замечал эту почтенную даму, что даже и свет не помог бы ему это разгадать. Обнаружив свою ошибку, франт Дидаппер попытался выскочить из кровати еще поспешней, чем прыгнул в нее. Но бдительная Слипслоп помешала ему, ибо эта рассудительная женщина, не получив утех, обещанных воображением ее сладострастию, решила принести немедленную жертву своему целомудрию. Она, сказать по правде, ловила случай залечить кое-какие раны, которые, как она опасалась, ее поведение могло за последнее время нанести ее репутации; и, обладая редким присутствием духа, она сообразила, что злополучный франт очень кстати подвернулся ей на пути и теперь она может восстановить во мнении госпожи свою славу неприступной добродетели. И вот, в то мгновение, когда он попробовал выскочить из кровати, Слипслоп цепко ухватилась за его рубашку и заголосила:
– Ах ты, негодяй! Ты покусился на мою невинность и, боюсь я, погубил меня во сне. Я присягну, что ты совершил надо мною насилие, я буду преследовать тебя по всей строгости закона!
Франт пытался высвободиться, но дама крепко держала его и, пока он боролся, вопила:
– Убивают! Убивают! Воры! Грабеж! Насилие!
Услышав эти слова, пастор Адамс, который лежал в соседней комнате и не спал, размышляя над рассказом коробейника, вскочил с постели и, не теряя времени на одевание, ринулся в комнату, откуда доносились крики. В темноте он сунулся прямо к кровати и коснулся рукою кожи Дидаппера (ибо Слипслоп почти совсем сорвала с него рубаху); почувствовав, что кожа чрезвычайно мягка, и услышав, как франт тихим голосом просит Слипслоп отпустить его, пастор не стал сомневаться, что это и есть молодая женщина, которой грозит насилие; он тут же бросился на кровать, и, когда в руке у него оказался подбородок Слипслоп, поросший жесткой щетиной, его предположение подтвердилось; поэтому он высвободил франта, который тотчас ускользнул, и, обернувшись затем к Слипслоп, получил изрядную зуботычину; загоревшись мгновенно бешенством, пастор поспешил так честно отплатить за эту милость, что, если бы занесенный на бедную Слипслоп кулак не миновал ее в темноте, угодив в подушку, прекрасная дама, вероятно, испустила бы дух. Промахнувшись, Адамс навалился прямо на Слипслоп, которая тузила его и царапала, как могла; он же не отставал от нее в усердии, но, к счастью, ночная темнота благоприятствовала его жертве. Слипслоп стала наконец кричать, что она – женщина, но Адамс отвечал, что она скорее черт, и если это так, то он рад с ним сцепиться; и, разозленный новой зуботычиной, пастор так поддал домоправительнице на добрую память в печенки, что та взвыла на весь дом. Тогда Адамс схватил ее за волосы (повязка в схватке сползла с ее головы), уткнул ее лбом в спинку кровати, и тут оба они закричали, чтобы дали огня.
Леди Буби, не спавшая, как и ее гости, услышала тревогу с самого начала; будучи женщиной смелого духа, она надела халат, юбку и ночные туфли, взяла свечу, горевшую всегда в ее спальне, и бесстрашно направилась в комнату своей домоправительницы, куда вошла в ту самую минуту, когда Адамс по двум горам, которые Слипслоп носила перед собою, пришел к открытию, что имеет дело с особой женского пола. Тогда он решил, что она ведьма, и сказал, что эти груди, наверно, выкормили легион чертей. Слипслоп, видя, что леди Буби входит в комнату, закричала во весь голос:
– Помогите! Или я буду обесчещена! – И Адамс, заметив свет, быстро обернулся и увидел леди (как и она его) в тот миг, когда та подступила к изножию кровати и остановилась при виде голого Адамса, так как скромность не позволила ей подойти ближе. Леди начала поносить пастора как распутнейшего изо всех мужчин, и особенно корила его тем, что он бесстыдно избрал ее дом местом– для своих похождений и ее личную камеристку предметом своего скотства. Бедный Адамс уже успел разглядеть лицо женщины, лежавшей с ним в одной кровати, и, вспомнив, что не одет, пришел в не меньшее смущение, чем сама леди Буби, и тотчас шмыгнул под одеяла, из которых целомудренная миссис Слипслоп тщетно старалась его вытряхнуть. Потом, высунув голову, на которой в виде украшения он носил фланелевый ночной колпак, пастор провозгласил себя невиновным, принес десять тысяч извинений миссис Слипслоп за удары, которые нанес ей, и поклялся, что принял ее по ошибке за ведьму. Тут леди Буби, потупив взор свой долу, заметила на полу что-то сверкавшее ярким блеском, и, подняв, разглядела, что то была великолепная бриллиантовая запонка. А немного поодаль лежал рукав от мужской рубашки с кружевной манжетой.
– Ай-ай-ай! – говорит она. – Что все это значит?
– О сударыня, – говорит Слипслоп, – я не знаю, что произошло, я так была напугана. Тут, может быть, было десять мужчин!
– Кому принадлежит эта кружевная манжета и бриллианты? – говорит Леди.
– Несомненно, – восклицает пастор, – молодому джентльмену, которого я, войдя в комнату, принял за женщину, – откуда и проистекли все дальнейшие недоразумения, ибо если бы я распознал в нем мужчину, я его схватил бы, будь он даже вторым Гераклом, – хотя он больше похож, пожалуй, на Гиласа.
[233]
Затем пастор объяснил, по какой причине поднялся с постели и что происходило дальше – вплоть до появления леди. Слушая этот рассказ и глядя на Слипслоп и ее поклонника, чьи головы выглядывали из-под одеяла с двух противоположных углов кровати, леди не могла удержаться от смеха; да и Слипслоп не настаивала на обвинении пастора в посягательстве на ее девичью честь. Леди поэтому предложила ему вернуться в свою кровать, как только сама она выйдет, а затем, приказав Слипслоп встать и пройти для услуг в ее комнату, она удалилась наконец к себе.
Когда она ушла, Адамс снова стал приносить извинения миссис Слипслоп, которая с истинно христианской кротостью не только простила его, но начала любезно к нему пододвигаться, в чем он усмотрел намек на то, что пора уходить; и, выскочив скорей из кровати, он поспешил к своей собственной, но, к несчастью, вместо того чтобы взять направо, он повернул налево и вошел в комнату, где лежала Фанни. Как читатель, может быть, помнит, всю прошлую ночь девушка не сомкнула глаз и была так измучена случившимся с нею за день, что даже мысли о Джозефе не помешали ей погрузиться в глубокий сон, которого не мог возмутить весь шум в смежной комнате. Адамс ощупью нашел кровать и, тихонько отвернув одеяло, как его издавна приучила миссис Адамс, залез под него и пристроил свой могучий корпус на краешке кровати – место, которое эта добрая женщина предназначила ему раз навсегда.
Как кошка или левретка какой-нибудь нимфы, по которой томятся десять тысяч вздыхателей, спокойно лежит подле очаровательной девушки и, не ведая, что покоится на ложе блаженства, обдумывает, как поймать ей мышку или стащить с блюда ломтик хлеба с маслом, – так Адамс лежал рядом с Фанни, не ведая о рае, к которому был так близок; и даже нежное благоухание, исходившее из ее уст, не могло взять верх над запахами табака, застоявшимися в пасторских ноздрях. Сон еще не овладел добряком, когда Джозеф, тайно условившийся с Фанни, что зайдет к ней утром на рассвете, тихо постучал в дверь ее спальни; он дважды повторил свой стук; когда же Адамс прокричал: «Кто там? Входите!» – он подумал, что ошибся дверью, хотя Фанни дала ему самые точные указания; однако узнав голос друга, Джозеф отворил дверь и увидел лежавшие на стуле женские одежды. Фанни в ту же минуту пробудилась и, наткнувшись простертой рукой на бороду Адамса, вскричала:
– О боже! Где я?
– Где я? Боже! – отозвался пастор.
Фанни взвизгнула, Адамс спрыгнул с кровати, а Джозеф стоял, как говорится у трагиков, подобно статуе изумления.
– Как она попала ко мне в комнату? – воскликнул Адамс.
– Как вы попали к ней? – воскликнул в недоумении Джозеф.
– Я ничего не ведаю, – отозвался Адамс, – кроме одного: что для меня она весталка. Пусть я не буду христианином, если я различаю, мужчина она или женщина. Кто не верит в колдовство, тот нехристь. Нет сомнения, что ведьмы существуют и сейчас, как и во дни Саула.
[234]Мое платье унесла нечистая сила, а на его месте очутилось платье Фанни.
Так он все настаивал, что находится в собственной комнате; Фанни же это упорно отрицала и заявила, что его старания уверить Джозефа в подобной лжи убеждают ее в дурных намерениях пастора.
– Как! – сказал в бешенстве Джозеф. – Он позволил себе какую-нибудь грубость по отношению к тебе?
Фанни ответила, что не может обвинить мистера Адамса ни в чем другом сверх того, что он подло забрался к ней в постель, что, думается ей, было достаточной грубостью и чего ни один мужчина не стал бы делать без дурного умысла. Высокое мнение Джозефа об Адамсе было нелегко пошатнуть, и, когда он услышал от Фанни, что ей не нанесено никакого ущерба, он несколько поостыл; но все же он недоумевал, и, хорошо зная дом и помня, что женские комнаты находились по эту сторону от спальни миссис Слипслоп, а мужские по ту, он не сомневался, что находится в комнате Фанни. Поэтому, уверив Адамса в сей истине, он попросил его объяснить, как он сюда попал. Тогда Адамс, стоя в одной рубахе, что не оскорбляло Фанни, так как полог кровати был задернут, рассказал обо всем, что случилось; и когда он окончил, Джозеф сказал, что теперь все ясно: пастор ошибся, повернув налево, а не направо.
– Вот оно что! – вскричал Адамс. – Так и есть! Верно, как шестипенсовик! Ты разгадал загадку.
Он стал шагать по комнате, потирая руки, и попросил у Фанни извинения, уверяя ее, что не знает, мужчина она или женщина. Девушка, в невинности своей твердо поверив всему, что он сказал, ответила, что больше не сердится, и попросила Джозефа проводить пастора в его комнату и побыть там с ним, пока она оденется. Джозеф и Адамс вышли, и последний вскоре убедился в совершенной им ошибке; однако же, одеваясь, он несколько раз повторил, что верит тем не менее в нечистую силу и не понимает, как может христианин отрицать ее существование.
Глава XV
Прибытие Гаффера и Гаммер Эндрусов, а также еще одной особы, которую не очень ждали; и полное разрешение трудностей, воздвигнутых коробейником
Так только Фанни оделась, Джозеф вернулся к ней, и между ними произошла долгая беседа, в которой они уговорились, что если они в самом деле брат и сестра, то оба дадут обет безбрачия и будут жить вместе до конца своих дней, питая друг к другу чувство платонической любви.
За завтраком все были очень веселы, и даже Джозеф с Фанни держались бодрее, чем накануне вечером.
Леди Буби извлекла бриллиантовую запонку, которую франт с большой готовностью признал своею, добавив, что он лунатик и часто совершает прогулки во сне. Впрочем, он нисколько не стыдился своего любовного похождения и пытался даже намекнуть, будто между ним и прекрасной Слипслоп произошло больше того, что было на деле.
Только отпили чай, как пришло известие о прибытии старого мистера Эндруса с женой. Они были тотчас приглашены в дом и любезно приняты леди Буби, чье сердце заколотилось в груди – равно как и сердце Джозефа и Фанни. В этот час они, быть может, переживали не меньшую тревогу, чем царь Эдип, когда ему открылась его судьба.
[235]
Мистер Буби начал следствие, сообщив старому джентльмену, что у него среди присутствующих одним ребенком больше, чем он думает, и, взяв Фанни за руку, объявил старику, что она – его дочь, которая была у него похищена в младенчестве цыганами. Мистер Эндрус, выразив некоторое удивление, заверил сквайра, что никогда цыгане не крали у него дочери и что у него никогда не было других детей, кроме Джозефа и Памелы. Эти слова подействовали на двух влюбленных, как подкрепляющий напиток на сердечного больного; но совсем иное действие оказали они на леди Буби. Она велела позвать коробейника, который опять, как накануне, рассказал свою историю. Когда он кончил, миссис Эндрус бросилась к Фанни и обняла ее, восклицая:
– Да, это она! Мое дитя!
Всех присутствующих поразило такое расхождение в показаниях мужа и жены; и у влюбленных кровь вновь отлила от щек, когда старая женщина повернулась к мужу, который был удивлен сильнее, чем все остальные, и, собравшись с духом, повела такую речь:
– Вы, верно, помните, мой дорогой, когда вы уехали сержантом в Гибралтар, вы меня оставили в ожидании ребенка, и пробыли вы в отлучке, как вы знаете, три года. Мне пришлось рожать в ваше отсутствие, и я родила – как я истинно верю – эту самую дочь, которую я не могла забыть, потому что я ее кормила своей грудью вплоть до того дня, когда ее у меня украли. Как-то днем, когда девочке был год, или полтора, или около того, в дом ко мне вошли две цыганки и предложили погадать мне. У одной из них был на руках ребенок. Я показала им свою ладонь и пожелала узнать, вернетесь ли вы когда-нибудь домой; и я помню, как если б это случилось только вчера, они мне твердо пообещали, что вы вернетесь. Я положила девочку в люльку и вышла, чтобы принести им эля, лучшего, какой у меня был; когда я вернулась с кувшином (право, я ходила за ним не дольше, чем сейчас рассказываю вам), женщин уже не было. Я испугалась, не стащили ли они чего-нибудь, и все смотрела да смотрела, но зря, да и, видит бог, у меня очень мало было такого, что они могли бы украсть. Наконец, услышав плач ребенка, я подошла к люльке, чтобы взять его на руки, – но, боже мой, как я была поражена, когда вместо своей девочки, которую я только что положила в люльку, самой красивой, толстенькой, здоровенькой малютки, какую только можно себе представить, я нашла там бедного хворенького мальчика, которому, казалось, и часу не прожить. Я кинулась вон, рвала на себе волосы, вопила, как сумасшедшая, клича тех женщин, но с того дня и по нынешний так ничего о них и не узнала. Когда я вернулась в дом, бедный младенец (наш Джозеф – вот он стоит сейчас перед нами, большой и здоровый) поднял на меня свои глазенки так жалобно, что, право же, как ни была я разгневана, у меня недостало сердца причинить ему зло. Тем часом вошла случайно в дом моя соседка и, услышав про мою беду, присоветовала мне растить пока несчастного чужого ребенка, – и, может быть, господь в один прекрасный день вернет мне моего родного. Я тогда взяла ребенка на руки и покормила его грудью – ну, честное слово, так, как если бы он был рожден от моей плоти. И, не жить мне не свете, если это неправда, – я в скором времени полюбила мальчика не меньше, чем любила свою собственную девочку… Но времена, скажу я вам, пошли тяжелые, а у меня – двое детей, и нечем мне с ними кормиться, как только своим трудом, а давал он, видит бог, очень мало; и вот я была вынуждена просить помощи у прихода; но мне не только ничего не дали, а еще выслали меня по приказу судьи за пятнадцать миль, в то место, где мы теперь живем и где я поселилась незадолго до того, когда вы наконец вернулись. Джозефу (так я стала его называть, – а бог его знает, был ли он когда крещен или нет и каким именем), Джозефу, говорю я, было, как мне казалось, лет пять, когда вы явились домой; он, я думаю, года на два, на три старше, чем эта наша дочка (я совершенно уверена, что это она и есть), и когда вы на него посмотрели, вы сказали, что он дюжий паренек, а сколько ему лет – и не спросили; и вот я вижу, что вы ничего не подозреваете, и решила, что так и выдам его за своего, – я боялась, что иначе вы не станете так его любить, как я. И все это истинная правда, и я могу присягнуть в этом перед каким угодно судьей в королевстве.
Коробейник необычайно внимательно слушал рассказ Гаммер Эндрус, а когда она кончила, спросил, не было ли у подкинутого ей ребенка какой-нибудь метины на теле. На что та ответила, что была «земляничка на груди, – ну прямо такая, точно выросла в саду». Джозеф это подтвердил и, расстегнув по настоянию присутствующих кафтан, показал им свою родинку.
– Хорошо, – говорит Гаффер Эндрус, старик чудаковатый и хитрый, который, по всему видно, не желал иметь больше детей, чем он мог прокормить, – вы, думается мне, доказали нам очень ясно, что этот парень не родной наш сын; но почему вы так уверены, что девчонка – наша?
Тогда пастор вывел вперед коробейника и попросил его повторить все, что он сообщил накануне в харчевне; тот согласился и рассказал историю, уже известную читателю, как и мистеру Адамсу. Все обстоятельства подмены сходились у него– с рассказом Гаммер Эндрус, и он подтвердил, со слов своей покойной жены, что на груди у мальчика была родинка в виде земляники. При повторении слова «земляника» Адамс, до того смотревший на родинку– без волнения, теперь встрепенулся и прокричал:
– Боже мой! Мне кое-что пришло на ум!
Но он не успел ничего объяснить, так как его вызвал зачем-то один из слуг. Когда пастор вышел, коробейник стал уверять Джозефа, что его отец и мать – люди более высокого положения, чем те, кого он до сих пор признавал за своих родителей; что он был украден из дома одного джентльмена теми, кого называют цыганами, и они его держали у себя целый год, а потом, видя, что он вот-вот умрет, они его обменяли на другого ребенка, более здорового, как было рассказано выше. Он сказал, что имени отца Джозефа его жена никогда не знала или знала, но запамятовала; но она сообщила ему, что этот джентльмен жил милях в сорока от того места, где произошла подмена. И коробейник дал обещание не жалея сил помогать Джозефу в стараниях разыскать это место.
Но Фортуна, которая редко дарит добром или злом или делает человека счастливым или несчастным лишь наполовину, решила избавить коробейника от этого труда. Читатель, может быть, соблаговолит припомнить, что мистер Уилсон собирался совершить путешествие на запад Англии, в котором ему предстояло проехать через приход мистера Адамса, и что он обещал навестить пастора. Теперь он с этой целью подъехал к воротам Буби-холла, куда его направили из пасторского дома, и послал в комнаты слугу, который, как мы видели, вызвал к нему мистера Адамса. Едва тот упомянул, что обнаружен украденный ребенок, и произнес слово «земляника», как мистер Уилсон с безумием в глазах и крайней страстностью в речи попросил провести его в столовую, где он, ни на кого не глядя, кинулся прямо к Джозефу, обнял его, бледный и дрожащий, и потребовал, чтобы тот показал знак на своей груди; пастор следовал за ним, прыгая, потирая ладони и возглашая:
– Hie est quern quaeris; inventus est
[236]и так далее.
Джозеф исполнил требование мистера Уилсона, который, увидав знак, отдался самому неистовому порыву страсти; он обнимал Джозефа в невыразимом восторге и восклицал со слезами радости:
– Я нашел своего сына, я снова его обнимаю!
Джозеф, недостаточно подготовленный, не мог полностью разделить восторг отца (тот был действительно его отцом); все же он не без жара ответил на его объятия; но когда из рассказа мистера Уилсона он увидел, как точно совпадают все обстоятельства – и лица, и время, и место, – он бросился ему в ноги и, обняв его колени, в слезах испросил у него благословения, которое было дано с большим чувством и принято с такой почтительностью, и столько нежности примешалось к нему с обеих сторон, что это потрясло всех присутствующих; но никого так сильно, как леди Буби, которая вышла из комнаты в смятении, слишком явном для многих и не очень великодушно кое-кем истолкованном.
За завтраком все были очень веселы, и даже Джозеф с Фанни держались бодрее, чем накануне вечером.
Леди Буби извлекла бриллиантовую запонку, которую франт с большой готовностью признал своею, добавив, что он лунатик и часто совершает прогулки во сне. Впрочем, он нисколько не стыдился своего любовного похождения и пытался даже намекнуть, будто между ним и прекрасной Слипслоп произошло больше того, что было на деле.
Только отпили чай, как пришло известие о прибытии старого мистера Эндруса с женой. Они были тотчас приглашены в дом и любезно приняты леди Буби, чье сердце заколотилось в груди – равно как и сердце Джозефа и Фанни. В этот час они, быть может, переживали не меньшую тревогу, чем царь Эдип, когда ему открылась его судьба.
[235]
Мистер Буби начал следствие, сообщив старому джентльмену, что у него среди присутствующих одним ребенком больше, чем он думает, и, взяв Фанни за руку, объявил старику, что она – его дочь, которая была у него похищена в младенчестве цыганами. Мистер Эндрус, выразив некоторое удивление, заверил сквайра, что никогда цыгане не крали у него дочери и что у него никогда не было других детей, кроме Джозефа и Памелы. Эти слова подействовали на двух влюбленных, как подкрепляющий напиток на сердечного больного; но совсем иное действие оказали они на леди Буби. Она велела позвать коробейника, который опять, как накануне, рассказал свою историю. Когда он кончил, миссис Эндрус бросилась к Фанни и обняла ее, восклицая:
– Да, это она! Мое дитя!
Всех присутствующих поразило такое расхождение в показаниях мужа и жены; и у влюбленных кровь вновь отлила от щек, когда старая женщина повернулась к мужу, который был удивлен сильнее, чем все остальные, и, собравшись с духом, повела такую речь:
– Вы, верно, помните, мой дорогой, когда вы уехали сержантом в Гибралтар, вы меня оставили в ожидании ребенка, и пробыли вы в отлучке, как вы знаете, три года. Мне пришлось рожать в ваше отсутствие, и я родила – как я истинно верю – эту самую дочь, которую я не могла забыть, потому что я ее кормила своей грудью вплоть до того дня, когда ее у меня украли. Как-то днем, когда девочке был год, или полтора, или около того, в дом ко мне вошли две цыганки и предложили погадать мне. У одной из них был на руках ребенок. Я показала им свою ладонь и пожелала узнать, вернетесь ли вы когда-нибудь домой; и я помню, как если б это случилось только вчера, они мне твердо пообещали, что вы вернетесь. Я положила девочку в люльку и вышла, чтобы принести им эля, лучшего, какой у меня был; когда я вернулась с кувшином (право, я ходила за ним не дольше, чем сейчас рассказываю вам), женщин уже не было. Я испугалась, не стащили ли они чего-нибудь, и все смотрела да смотрела, но зря, да и, видит бог, у меня очень мало было такого, что они могли бы украсть. Наконец, услышав плач ребенка, я подошла к люльке, чтобы взять его на руки, – но, боже мой, как я была поражена, когда вместо своей девочки, которую я только что положила в люльку, самой красивой, толстенькой, здоровенькой малютки, какую только можно себе представить, я нашла там бедного хворенького мальчика, которому, казалось, и часу не прожить. Я кинулась вон, рвала на себе волосы, вопила, как сумасшедшая, клича тех женщин, но с того дня и по нынешний так ничего о них и не узнала. Когда я вернулась в дом, бедный младенец (наш Джозеф – вот он стоит сейчас перед нами, большой и здоровый) поднял на меня свои глазенки так жалобно, что, право же, как ни была я разгневана, у меня недостало сердца причинить ему зло. Тем часом вошла случайно в дом моя соседка и, услышав про мою беду, присоветовала мне растить пока несчастного чужого ребенка, – и, может быть, господь в один прекрасный день вернет мне моего родного. Я тогда взяла ребенка на руки и покормила его грудью – ну, честное слово, так, как если бы он был рожден от моей плоти. И, не жить мне не свете, если это неправда, – я в скором времени полюбила мальчика не меньше, чем любила свою собственную девочку… Но времена, скажу я вам, пошли тяжелые, а у меня – двое детей, и нечем мне с ними кормиться, как только своим трудом, а давал он, видит бог, очень мало; и вот я была вынуждена просить помощи у прихода; но мне не только ничего не дали, а еще выслали меня по приказу судьи за пятнадцать миль, в то место, где мы теперь живем и где я поселилась незадолго до того, когда вы наконец вернулись. Джозефу (так я стала его называть, – а бог его знает, был ли он когда крещен или нет и каким именем), Джозефу, говорю я, было, как мне казалось, лет пять, когда вы явились домой; он, я думаю, года на два, на три старше, чем эта наша дочка (я совершенно уверена, что это она и есть), и когда вы на него посмотрели, вы сказали, что он дюжий паренек, а сколько ему лет – и не спросили; и вот я вижу, что вы ничего не подозреваете, и решила, что так и выдам его за своего, – я боялась, что иначе вы не станете так его любить, как я. И все это истинная правда, и я могу присягнуть в этом перед каким угодно судьей в королевстве.
Коробейник необычайно внимательно слушал рассказ Гаммер Эндрус, а когда она кончила, спросил, не было ли у подкинутого ей ребенка какой-нибудь метины на теле. На что та ответила, что была «земляничка на груди, – ну прямо такая, точно выросла в саду». Джозеф это подтвердил и, расстегнув по настоянию присутствующих кафтан, показал им свою родинку.
– Хорошо, – говорит Гаффер Эндрус, старик чудаковатый и хитрый, который, по всему видно, не желал иметь больше детей, чем он мог прокормить, – вы, думается мне, доказали нам очень ясно, что этот парень не родной наш сын; но почему вы так уверены, что девчонка – наша?
Тогда пастор вывел вперед коробейника и попросил его повторить все, что он сообщил накануне в харчевне; тот согласился и рассказал историю, уже известную читателю, как и мистеру Адамсу. Все обстоятельства подмены сходились у него– с рассказом Гаммер Эндрус, и он подтвердил, со слов своей покойной жены, что на груди у мальчика была родинка в виде земляники. При повторении слова «земляника» Адамс, до того смотревший на родинку– без волнения, теперь встрепенулся и прокричал:
– Боже мой! Мне кое-что пришло на ум!
Но он не успел ничего объяснить, так как его вызвал зачем-то один из слуг. Когда пастор вышел, коробейник стал уверять Джозефа, что его отец и мать – люди более высокого положения, чем те, кого он до сих пор признавал за своих родителей; что он был украден из дома одного джентльмена теми, кого называют цыганами, и они его держали у себя целый год, а потом, видя, что он вот-вот умрет, они его обменяли на другого ребенка, более здорового, как было рассказано выше. Он сказал, что имени отца Джозефа его жена никогда не знала или знала, но запамятовала; но она сообщила ему, что этот джентльмен жил милях в сорока от того места, где произошла подмена. И коробейник дал обещание не жалея сил помогать Джозефу в стараниях разыскать это место.
Но Фортуна, которая редко дарит добром или злом или делает человека счастливым или несчастным лишь наполовину, решила избавить коробейника от этого труда. Читатель, может быть, соблаговолит припомнить, что мистер Уилсон собирался совершить путешествие на запад Англии, в котором ему предстояло проехать через приход мистера Адамса, и что он обещал навестить пастора. Теперь он с этой целью подъехал к воротам Буби-холла, куда его направили из пасторского дома, и послал в комнаты слугу, который, как мы видели, вызвал к нему мистера Адамса. Едва тот упомянул, что обнаружен украденный ребенок, и произнес слово «земляника», как мистер Уилсон с безумием в глазах и крайней страстностью в речи попросил провести его в столовую, где он, ни на кого не глядя, кинулся прямо к Джозефу, обнял его, бледный и дрожащий, и потребовал, чтобы тот показал знак на своей груди; пастор следовал за ним, прыгая, потирая ладони и возглашая:
– Hie est quern quaeris; inventus est
[236]и так далее.
Джозеф исполнил требование мистера Уилсона, который, увидав знак, отдался самому неистовому порыву страсти; он обнимал Джозефа в невыразимом восторге и восклицал со слезами радости:
– Я нашел своего сына, я снова его обнимаю!
Джозеф, недостаточно подготовленный, не мог полностью разделить восторг отца (тот был действительно его отцом); все же он не без жара ответил на его объятия; но когда из рассказа мистера Уилсона он увидел, как точно совпадают все обстоятельства – и лица, и время, и место, – он бросился ему в ноги и, обняв его колени, в слезах испросил у него благословения, которое было дано с большим чувством и принято с такой почтительностью, и столько нежности примешалось к нему с обеих сторон, что это потрясло всех присутствующих; но никого так сильно, как леди Буби, которая вышла из комнаты в смятении, слишком явном для многих и не очень великодушно кое-кем истолкованном.
Глава XVI,
и последняя, в которой эта доподлинная история приводится к счастливому концу
Фанни ненамного отставала от Джозефа в изъявлении дочернего долга перед родителями и радости своей, что обрела их. Гаммер Эндрус поцеловала ее и сказала, что всем сердцем рада ее видеть, но что она, со своей стороны, никого и никогда не могла бы любить больше, чем Джозефа. Гаффер Эндрус не выказал особенного волнения: он благословил девушку и поцеловал ее, но пожаловался, что соскучился по трубке, так как с утра не сделал ни одной затяжки.
Мистер Буби, не знавший ничего о страсти своей тетки, приписал ее внезапный уход гордости и пренебрежению к семье, из которой он взял себе жену; ему поэтому захотелось уехать как можно скорей; поздравив мистера Уилсона и Джозефа, он приветствовал Фанни, назвав ее своею сестрой, и представил ее, как таковую, Памеле, которая повела себя с тем приличием, какого требовал случай.
Потом он известил о своем отъезде тетку, и та ответила через слугу, что желает ему доброго пути, но что ей слишком нездоровится и потому она не может лично повидаться ни с кем из гостей. Итак, он стал готовиться к отбытию, пригласив мистера Уилсона к себе в гости, и Памела с Джозефом так настоятельно просили джентльмена не отклонять приглашения, что он в конце концов сдался, договорившись с мистером Буби, что тот высылает к миссис Уилсон вестника с сообщением, которое джентльмен не согласился бы отложить ни на минуту, зная, какое счастье доставит оно его жене.
Мистер Буби, не знавший ничего о страсти своей тетки, приписал ее внезапный уход гордости и пренебрежению к семье, из которой он взял себе жену; ему поэтому захотелось уехать как можно скорей; поздравив мистера Уилсона и Джозефа, он приветствовал Фанни, назвав ее своею сестрой, и представил ее, как таковую, Памеле, которая повела себя с тем приличием, какого требовал случай.
Потом он известил о своем отъезде тетку, и та ответила через слугу, что желает ему доброго пути, но что ей слишком нездоровится и потому она не может лично повидаться ни с кем из гостей. Итак, он стал готовиться к отбытию, пригласив мистера Уилсона к себе в гости, и Памела с Джозефом так настоятельно просили джентльмена не отклонять приглашения, что он в конце концов сдался, договорившись с мистером Буби, что тот высылает к миссис Уилсон вестника с сообщением, которое джентльмен не согласился бы отложить ни на минуту, зная, какое счастье доставит оно его жене.