Страница:
— Ормеза Великого?
Фальк взял стакан, но не стал пить, а принялся рассеянно вертеть его в руках.
— Да, будущего короля Пруссии. Когда король Пруссии умрет, то, таким образом, они получат возможность подчинить себе Пруссию. Если Фридрих Вильгельм станет королем, то больше ничто не сможет помешать ордену.
Потом он снова замолчал. Николай смущенно потупил глаза.
— Ну так как, — произнес Фальк и насмешливо поднял бокал, — стоят ли эти сведения ваших десяти талеров?
Но Николай не ответил. Лицо его стало мертвенно-бледным. У входа в зал появились два человека. Один из них заговорил с хозяином, но другой окинул помещение внимательным взглядом.
Это был Камецкий!
8
9
10
Фальк взял стакан, но не стал пить, а принялся рассеянно вертеть его в руках.
— Да, будущего короля Пруссии. Когда король Пруссии умрет, то, таким образом, они получат возможность подчинить себе Пруссию. Если Фридрих Вильгельм станет королем, то больше ничто не сможет помешать ордену.
Потом он снова замолчал. Николай смущенно потупил глаза.
— Ну так как, — произнес Фальк и насмешливо поднял бокал, — стоят ли эти сведения ваших десяти талеров?
Но Николай не ответил. Лицо его стало мертвенно-бледным. У входа в зал появились два человека. Один из них заговорил с хозяином, но другой окинул помещение внимательным взглядом.
Это был Камецкий!
8
Будь у Николая менее внимательный собеседник, он ни за что не вышел бы живым из этого трактира. Но Фальк тотчас понял, что могло означать вдруг ставшее пепельно-серым лицо Николая.
— Не двигайтесь, — сказал он тихо. — Смотрите вниз.
Николай сделал то, что ему было сказано. От страха он в мгновение ока покрылся каплями холодного пота. Сердце бешено заколотилось. В любой момент Камецкий мог его увидеть.
— Сколько их? — спросил Фальк.
— Двое, — в страхе прошептал Николай.
— Черепица уложена очень неплотно, — негромким голосом торопливо произнес Фальк. — Неожиданность даст вам несколько секунд преимущества. Этого будет достаточно. Не прыгайте сразу, добегите до конца крыши, там мягко. И не забудьте о моих десяти талерах.
С этими словами он вдруг вскочил, испустил дикий вопль, схватил Николая за ворот и изо всех сил толкнул его в скат крыши. Николай спиной ощутил сильнейший удар, а потом лицо его обдал холодный зимний воздух. Он упал и с грохотом приземлился на выступ крыши. Сверху на него посыпалась выбитая из ската крыши черепица, но он быстро перекатился на бок, стряхнул с себя осколки и стремглав бросился бежать вдоль конька. Он слышал, как внутри бесновался и орал Фальк:
— Проклятый негодяй, когда я тебя поймаю, ты мне сполна заплатишь за это оскорбление!
Потом возникла свалка. Что-то с грохотом упало на пол. Послышался звон разбитого стекла, и последнее, что донеслось до слуха Николая, был голос Камецкого:
— Хагельганц, быстро выйдите и посмотрите, кто это был!
Николай спрыгнул. Он приземлился на грядку, оглянулся, поднялся на ноги и бросился в узкий проулок. Он не имел ни малейшего понятия, где находится, но то же самое можно было сказать и о его преследователях. Они точно так же, как и он, заблудятся здесь, и поэтому, чем глубже он заберется в закоулки студенческого квартала, тем меньше шансов у них найти его. Он на мгновение остановился и прислушался. Хагельганц был всего шагах в двадцати от него. Николай опустился на колени. Здесь была дверь погреба, но она оказалась закрыта. Он поднял глаза вверх, но и там не было выхода. Значит, надо бежать дальше. Благодарение Богу, стояла непроглядная тьма. Он снова остановился. Теперь все было тихо. Он насколько мог перевел дух и успокоил дыхание. Потом снова послышались шаги. Николай затаил дыхание. Не было видно ни зги, но шаги было слышно хорошо, и они могли его выдать. Николай присел на корточки и спрятался в тени большой дождевой бочки, стоявшей возле стены. Он сделал и еще кое-что, то, что совсем недавно посчитал бы для себя решительно невозможным. Он пошарил рукой по земле и нащупал большой острый камень. Что с ним стало? Ведь у него никогда даже в мыслях не было кого-то убить! Но теперь в нем что-то совершенно переменилось. Да. Он убьет Хагельганца, если тот его обнаружит. У него просто нет иного выхода. Что с ним будет, если они его найдут? Тогда он пропал. Они устроят над ним короткий процесс. Он молил Бога, чтобы до этого не дошло и чтобы ему не пришлось этого испытать. Но сейчас он не мог поступить иначе. Он будет защищаться.
Сердце его вдруг забилось ровно и спокойно. Дыхание тоже выровнялось. Он услышал, как кто-то осторожно продвигается вдоль проулка. Темнота была непроницаемой. Очевидно, они не были подготовлены к погоне и не взяли с собой фонарей. Теперь он даже слышал дыхание этого человека. Но он ничего не видел. Или почти ничего. Перед ним вырисовывалась темная тень, до которой было не больше пяти шагов. Тень остановилась. Или он тоже почувствовал чье-то присутствие? Николай крепко схватил камень и приготовился к прыжку. Он ударит сразу, без всякого предупреждения. Это был его единственный шанс. Внезапность. Однако он продолжал лежать без движения. Тень еще немного приблизилась. Но человек смотрел в другую сторону. Он не мог видеть Николая и не догадывался, что жертва находится на расстоянии вытянутой руки. Потом издали раздался громкий голос:
— Хагельганц?
— Я здесь, — крикнула тень.
— Идите сюда, — крикнул голос. — Ложная тревога. Это были пьяные студенты.
Тень ничего не ответила. Николай почти физически почувствовал, как ее пронзительный взгляд ощупывает темноту. Но человек не смог его увидеть. Он сплюнул, и плевок попал на ботинок Николая. Потом послышались удаляющиеся шаги.
Николай просидел в своем укрытии еще минуту. Потом его начало трясти. Зубы стучали так громко, что он был вынужден несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы подавить тошноту. Было чистым безумием возвращаться в Лейпциг. Наоборот, надо как можно скорее покинуть город. Но как сделать это сейчас, ночью? Он рассудил, что будет более рискованным — подождать до утра, а потом, смешавшись с толпой ярмарочных гуляк, исчезнуть из Лейпцига, или использовать темноту ночи. Он выбрал второе решение. Сделав большой крюк, он вернулся к Паулинуму и направился к квартире Фалька. В доме было тихо. Вокруг тоже не было заметно ничего особенного. Он постучал в привратницкую, прошел во двор и через окно заглянул в пустую комнату Фалька. Беднягу наверняка до сих пор допрашивают. Николай остро почувствовал свою вину. Этот человек спас ему жизнь. Как сможет он его отблагодарить?
Он вытащил кошелек и пересчитал монеты. На сколько хватит ему этой суммы, чтобы жить? Сколько времени он может прятаться от ди Тасси?
Он отсчитал вместо обещанных десяти двадцать талеров и после короткого раздумья положил деньги в жестяную табакерку, которая до сих пор стояла на сундуке. Он с удовольствием оставил бы и записку, но как Николай ни искал, он не смог найти ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Разве Фальк не писал пьес? Или он бросил это занятие? Некоторое время Николай стоял в нерешительности, но потом ему в голову пришла еще одна мысль. Ведь он должен еще пойти в «Отель де Сакс». Как он мог об этом забыть? Можно ли рискнуть, или это очень опасно?
Он вышел на улицу и у какого-то прохожего спросил дорогу. Отель находился на Клостергассе, как раз недалеко от Ранштедтских ворот. Но когда он издалека увидел высокое, ярко освещенное здание, двери, через которые входили и выходили богато одетые люди, мужество покинуло его. Все там было слишком светло и изящно. Он сразу бросится в глаза своими запачканными чулками, к которым прилипли комья засохшей грязи. Но, по счастью, обычаи здесь были такими же, как в Нюрнберге. На каждом углу торчали мальчишки, готовые за пару грошей поработать посыльными. Он выбрал первого попавшегося и дал ему денег. Не прошло и трех минут, как парень вернулся и действительно принес ему письмо, которое он выкупил в конторе гостиницы. Николай был так рад письму, что дал мальчишке еще два гроша. Потом он спрятал письмо в карман и направился к Ранштедтским воротам, тщательно выбирая самые темные закоулки.
Несмотря на запутанные сведения, ему по крайней мере стало ясно одно: ди Тасси действительно ошибся. Он погнался за фальшивой добычей. Но это была не единственная его ошибка. Граф Альдорф перевел деньги на политический заговор, но одновременно он преследовал и какую-то иную цель. Инстинкт не обманывал Николая. Это другое намерение было тесно связано с Максимилианом, но начало ему было положено не в Лейпциге, а очень далеко отсюда. Это был неприметный, почти невидимый и неразличимый след, но он ухватится за эту нить и отправится в Кенигсберг.
— Не двигайтесь, — сказал он тихо. — Смотрите вниз.
Николай сделал то, что ему было сказано. От страха он в мгновение ока покрылся каплями холодного пота. Сердце бешено заколотилось. В любой момент Камецкий мог его увидеть.
— Сколько их? — спросил Фальк.
— Двое, — в страхе прошептал Николай.
— Черепица уложена очень неплотно, — негромким голосом торопливо произнес Фальк. — Неожиданность даст вам несколько секунд преимущества. Этого будет достаточно. Не прыгайте сразу, добегите до конца крыши, там мягко. И не забудьте о моих десяти талерах.
С этими словами он вдруг вскочил, испустил дикий вопль, схватил Николая за ворот и изо всех сил толкнул его в скат крыши. Николай спиной ощутил сильнейший удар, а потом лицо его обдал холодный зимний воздух. Он упал и с грохотом приземлился на выступ крыши. Сверху на него посыпалась выбитая из ската крыши черепица, но он быстро перекатился на бок, стряхнул с себя осколки и стремглав бросился бежать вдоль конька. Он слышал, как внутри бесновался и орал Фальк:
— Проклятый негодяй, когда я тебя поймаю, ты мне сполна заплатишь за это оскорбление!
Потом возникла свалка. Что-то с грохотом упало на пол. Послышался звон разбитого стекла, и последнее, что донеслось до слуха Николая, был голос Камецкого:
— Хагельганц, быстро выйдите и посмотрите, кто это был!
Николай спрыгнул. Он приземлился на грядку, оглянулся, поднялся на ноги и бросился в узкий проулок. Он не имел ни малейшего понятия, где находится, но то же самое можно было сказать и о его преследователях. Они точно так же, как и он, заблудятся здесь, и поэтому, чем глубже он заберется в закоулки студенческого квартала, тем меньше шансов у них найти его. Он на мгновение остановился и прислушался. Хагельганц был всего шагах в двадцати от него. Николай опустился на колени. Здесь была дверь погреба, но она оказалась закрыта. Он поднял глаза вверх, но и там не было выхода. Значит, надо бежать дальше. Благодарение Богу, стояла непроглядная тьма. Он снова остановился. Теперь все было тихо. Он насколько мог перевел дух и успокоил дыхание. Потом снова послышались шаги. Николай затаил дыхание. Не было видно ни зги, но шаги было слышно хорошо, и они могли его выдать. Николай присел на корточки и спрятался в тени большой дождевой бочки, стоявшей возле стены. Он сделал и еще кое-что, то, что совсем недавно посчитал бы для себя решительно невозможным. Он пошарил рукой по земле и нащупал большой острый камень. Что с ним стало? Ведь у него никогда даже в мыслях не было кого-то убить! Но теперь в нем что-то совершенно переменилось. Да. Он убьет Хагельганца, если тот его обнаружит. У него просто нет иного выхода. Что с ним будет, если они его найдут? Тогда он пропал. Они устроят над ним короткий процесс. Он молил Бога, чтобы до этого не дошло и чтобы ему не пришлось этого испытать. Но сейчас он не мог поступить иначе. Он будет защищаться.
Сердце его вдруг забилось ровно и спокойно. Дыхание тоже выровнялось. Он услышал, как кто-то осторожно продвигается вдоль проулка. Темнота была непроницаемой. Очевидно, они не были подготовлены к погоне и не взяли с собой фонарей. Теперь он даже слышал дыхание этого человека. Но он ничего не видел. Или почти ничего. Перед ним вырисовывалась темная тень, до которой было не больше пяти шагов. Тень остановилась. Или он тоже почувствовал чье-то присутствие? Николай крепко схватил камень и приготовился к прыжку. Он ударит сразу, без всякого предупреждения. Это был его единственный шанс. Внезапность. Однако он продолжал лежать без движения. Тень еще немного приблизилась. Но человек смотрел в другую сторону. Он не мог видеть Николая и не догадывался, что жертва находится на расстоянии вытянутой руки. Потом издали раздался громкий голос:
— Хагельганц?
— Я здесь, — крикнула тень.
— Идите сюда, — крикнул голос. — Ложная тревога. Это были пьяные студенты.
Тень ничего не ответила. Николай почти физически почувствовал, как ее пронзительный взгляд ощупывает темноту. Но человек не смог его увидеть. Он сплюнул, и плевок попал на ботинок Николая. Потом послышались удаляющиеся шаги.
Николай просидел в своем укрытии еще минуту. Потом его начало трясти. Зубы стучали так громко, что он был вынужден несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы подавить тошноту. Было чистым безумием возвращаться в Лейпциг. Наоборот, надо как можно скорее покинуть город. Но как сделать это сейчас, ночью? Он рассудил, что будет более рискованным — подождать до утра, а потом, смешавшись с толпой ярмарочных гуляк, исчезнуть из Лейпцига, или использовать темноту ночи. Он выбрал второе решение. Сделав большой крюк, он вернулся к Паулинуму и направился к квартире Фалька. В доме было тихо. Вокруг тоже не было заметно ничего особенного. Он постучал в привратницкую, прошел во двор и через окно заглянул в пустую комнату Фалька. Беднягу наверняка до сих пор допрашивают. Николай остро почувствовал свою вину. Этот человек спас ему жизнь. Как сможет он его отблагодарить?
Он вытащил кошелек и пересчитал монеты. На сколько хватит ему этой суммы, чтобы жить? Сколько времени он может прятаться от ди Тасси?
Он отсчитал вместо обещанных десяти двадцать талеров и после короткого раздумья положил деньги в жестяную табакерку, которая до сих пор стояла на сундуке. Он с удовольствием оставил бы и записку, но как Николай ни искал, он не смог найти ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Разве Фальк не писал пьес? Или он бросил это занятие? Некоторое время Николай стоял в нерешительности, но потом ему в голову пришла еще одна мысль. Ведь он должен еще пойти в «Отель де Сакс». Как он мог об этом забыть? Можно ли рискнуть, или это очень опасно?
Он вышел на улицу и у какого-то прохожего спросил дорогу. Отель находился на Клостергассе, как раз недалеко от Ранштедтских ворот. Но когда он издалека увидел высокое, ярко освещенное здание, двери, через которые входили и выходили богато одетые люди, мужество покинуло его. Все там было слишком светло и изящно. Он сразу бросится в глаза своими запачканными чулками, к которым прилипли комья засохшей грязи. Но, по счастью, обычаи здесь были такими же, как в Нюрнберге. На каждом углу торчали мальчишки, готовые за пару грошей поработать посыльными. Он выбрал первого попавшегося и дал ему денег. Не прошло и трех минут, как парень вернулся и действительно принес ему письмо, которое он выкупил в конторе гостиницы. Николай был так рад письму, что дал мальчишке еще два гроша. Потом он спрятал письмо в карман и направился к Ранштедтским воротам, тщательно выбирая самые темные закоулки.
Несмотря на запутанные сведения, ему по крайней мере стало ясно одно: ди Тасси действительно ошибся. Он погнался за фальшивой добычей. Но это была не единственная его ошибка. Граф Альдорф перевел деньги на политический заговор, но одновременно он преследовал и какую-то иную цель. Инстинкт не обманывал Николая. Это другое намерение было тесно связано с Максимилианом, но начало ему было положено не в Лейпциге, а очень далеко отсюда. Это был неприметный, почти невидимый и неразличимый след, но он ухватится за эту нить и отправится в Кенигсберг.
9
Мой дорогой Николай.
Для меня было несказанной радостью получить от тебя весточку. Что же касается Нюрнберга, то, клянусь бессмертной душой, он, позволю себе сказать, действительно плох. Но не думай, однако, что Ветцлар лучше. Каждый шаг в здешних проулках — рискованное предприятие, того и гляди сломаешь себе шею, а зимой чужаку лучше не ступать на его улицы без ходулей. Либо подвергаешься опасности сломать себе ребра на лестницах, коих здесь великое множество, ибо город стоит на холмах, либо — со всего размаху шлепнуться в кучу отбросов, которые громоздятся здесь перед каждым домом, наваленные едва ли не в рост человека. Также немалую опасность представляют собой ветхие дымовые трубы, которые при падении способны насмерть убить прохожего. Но больше всего удивляет скупость местных чиновников. Судья, получающий жалованье шестнадцать тысяч талеров в год, предпочитает таскаться по неимоверной грязи пешком, нежели потратить гроши на поездку в совет в карете, запряженной четверкой лошадей. Увеселений здесь практически нет, и один театральный антрепренер, приехавший сюда прошлым летом, ибо, видимо, не сумел найти лучшего места, был, однако, вынужден через три недели покинуть город, так как вся его компания разорилась из-за долгого и бесцельного проживания здесь.
Теперь, однако, перехожу к твоей просьбе сообщить, стоит ли тебе вручать свою судьбу одному из здешних советников юстиции. Но для начала я обязан разъяснить тебе, что такое советник юстиции, ибо, мой дорогой друг, титулы здесь суть не что иное, как листья, висящие зимой на деревьях, — они часто прикрывают собой увядание и истощение, так пудра прикрывает истинную кожу французских дам.
Причина здешнего обилия титулов такова: согласно закону, принятому самими адвокатами и прокурорами, их слуги и горничные не имеют права обращаться к ним «милостивый государь». Они, однако, стремятся к этому всей душой и мучаются жалкой болезнью, кою я назвал бы титулярной лихорадкой. Если тебе когда-либо встретится человек, по глазам которого видно, что он не асессор, по жалкому виду — что он не канцелярист, а по рукам — что он не сапожник, то тебе должно полагать, что перед тобою, по самой малой мерке, тайный советник, надворный советник, финансовый советник, канцелярский советник, советник юстиции, военный советник, палатный советник, счетный советник и черт знает, какой еще советник. Подобные титулы обычно покупают у крупных и мелких чиновников имперского сословия, которые за пару крейцеров чаевых фабрикуют эти патенты дюжинами.
Другой класс здешних лиц являют собой канцеляристы. Поистине мне потребовалось бы перо Хогарта и волшебное остроумие Лихтенберга для того, чтобы представить тебе эти карикатурные создания. Вообще, если ты желаешь почитать обо всей этой жалкой мерзости, то возьми ее описание, сделанное мастерской рукой непревзойденного Гете в его «Страданиях Вертера», где представлена сущая правда, и всякий, кто знаком с местными отношениями, получает от этой книги небывалое удовольствие. Но это скорее достойно слез, а не смеха. Все, действительно все без исключения здесь жалко и низко, и все это единственно и только зависит от упрямства рейхсканцлера, который предоставил все места католикам, хотя курфюрст желал бы видеть на них и протестантов. Но об этом в Германии не стоит даже помышлять.
Надо ли мне описывать презираемый здесь класс практикантов и соллицитантов, к коему несчастному стаду должен я приписать и себя самого? Ах, дорогой мой Николай, что я могу написать тебе об извлечениях из бумаг, среди которых влачу я свои безрадостные дни, а ты еще хочешь что-то узнать о своем советнике юстиции, который, между прочим, насколько я смог выяснить, никому здесь не известен. Но это, само по себе, еще ничего не значит, ибо в политическом плане здесь существуют две партии, а именно: прусская и австрийская, и поэтому здесь кишмя кишат чиновники из обеих частей империи, и некоторые из этих чиновников проводят здесь всего по нескольку месяцев только ради того, чтобы познакомиться со здешней рутиной. Часто они получают один из титулов, о которых я упоминал, либо потому, что они просто больше никуда не годятся, либо потому, что их дела не надо выносить на здешний рынок, то есть другими словами: эти последние стараются не слишком сильно бросаться в глаза, ибо их занятия носят сугубо деликатный характер. Надеюсь, твой советник юстиции не принадлежит к этой последней категории, в таком случае я посоветовал бы тебе быть с ним очень осторожным.
Ну, дорогой мой Николай, чтобы ты не думал, что здесь все так уж плохо и ужасно, я не могу закончить, чтобы не заметить, что девушки здесь красивы, как розы, и резвы, как газели. Почти у каждого практиканта есть возлюбленная, которая с утра до ночи назначает своему воздыхателю свидания под своими окнами, принимает письма, ходит с ним на прогулки, посещает разнообразного рода игры и танцы, заставляет воспевать себя в стихах, совершенно свободна и иногда позволяет себя похищать. Но все это, к великому сожалению, всего лишь обычай, и вскоре девушка изменяет. При расставании принято проливать слезы и писать трогательные письма, но это лишь обычай расставания. Девушки тотчас заключают следующий любовный союз с другим практикантом, с которым вскоре таким же манером тоже расстаются. Это продолжается из года в год, до тех пор, пока не отцветает красота и не увядают прелести.Tempus fugit.
Так что в итоге ты убедишься в том, что твой жребий коротать жизнь в Нюрнберге в сравнении с моим выглядит не столь уж жалким. Ветцлар мог бы стать единственным в Германии местом сосредоточения высокого немецкого вкуса, если бы железные предрассудки не диктовали иное. Здесь собираются самые образованные люди со всех концов нашей великой страны, у которых есть немалые возможности и знания. Но жалкая бумажная пыль, которая в самом расцвете задушила стольких гениев, душит и здесь лучшие вкусы. Многие из этих господ не занимаются литературой для своего учения, бросив ее ради заработка, так как вынуждены думать об иных вещах.
Подумай еще раз, стоит ли тебе поступать на службу к одному из здешних чиновников. Мне было бы отрадно, конечно, иметь тебя поблизости, но мой эгоизм недостаточно велик для того, чтобы желать тебе такого несчастья.
Итак, будь счастлив. С сердечным приветом,
твой Иоганн.
Для меня было несказанной радостью получить от тебя весточку. Что же касается Нюрнберга, то, клянусь бессмертной душой, он, позволю себе сказать, действительно плох. Но не думай, однако, что Ветцлар лучше. Каждый шаг в здешних проулках — рискованное предприятие, того и гляди сломаешь себе шею, а зимой чужаку лучше не ступать на его улицы без ходулей. Либо подвергаешься опасности сломать себе ребра на лестницах, коих здесь великое множество, ибо город стоит на холмах, либо — со всего размаху шлепнуться в кучу отбросов, которые громоздятся здесь перед каждым домом, наваленные едва ли не в рост человека. Также немалую опасность представляют собой ветхие дымовые трубы, которые при падении способны насмерть убить прохожего. Но больше всего удивляет скупость местных чиновников. Судья, получающий жалованье шестнадцать тысяч талеров в год, предпочитает таскаться по неимоверной грязи пешком, нежели потратить гроши на поездку в совет в карете, запряженной четверкой лошадей. Увеселений здесь практически нет, и один театральный антрепренер, приехавший сюда прошлым летом, ибо, видимо, не сумел найти лучшего места, был, однако, вынужден через три недели покинуть город, так как вся его компания разорилась из-за долгого и бесцельного проживания здесь.
Теперь, однако, перехожу к твоей просьбе сообщить, стоит ли тебе вручать свою судьбу одному из здешних советников юстиции. Но для начала я обязан разъяснить тебе, что такое советник юстиции, ибо, мой дорогой друг, титулы здесь суть не что иное, как листья, висящие зимой на деревьях, — они часто прикрывают собой увядание и истощение, так пудра прикрывает истинную кожу французских дам.
Причина здешнего обилия титулов такова: согласно закону, принятому самими адвокатами и прокурорами, их слуги и горничные не имеют права обращаться к ним «милостивый государь». Они, однако, стремятся к этому всей душой и мучаются жалкой болезнью, кою я назвал бы титулярной лихорадкой. Если тебе когда-либо встретится человек, по глазам которого видно, что он не асессор, по жалкому виду — что он не канцелярист, а по рукам — что он не сапожник, то тебе должно полагать, что перед тобою, по самой малой мерке, тайный советник, надворный советник, финансовый советник, канцелярский советник, советник юстиции, военный советник, палатный советник, счетный советник и черт знает, какой еще советник. Подобные титулы обычно покупают у крупных и мелких чиновников имперского сословия, которые за пару крейцеров чаевых фабрикуют эти патенты дюжинами.
Другой класс здешних лиц являют собой канцеляристы. Поистине мне потребовалось бы перо Хогарта и волшебное остроумие Лихтенберга для того, чтобы представить тебе эти карикатурные создания. Вообще, если ты желаешь почитать обо всей этой жалкой мерзости, то возьми ее описание, сделанное мастерской рукой непревзойденного Гете в его «Страданиях Вертера», где представлена сущая правда, и всякий, кто знаком с местными отношениями, получает от этой книги небывалое удовольствие. Но это скорее достойно слез, а не смеха. Все, действительно все без исключения здесь жалко и низко, и все это единственно и только зависит от упрямства рейхсканцлера, который предоставил все места католикам, хотя курфюрст желал бы видеть на них и протестантов. Но об этом в Германии не стоит даже помышлять.
Надо ли мне описывать презираемый здесь класс практикантов и соллицитантов, к коему несчастному стаду должен я приписать и себя самого? Ах, дорогой мой Николай, что я могу написать тебе об извлечениях из бумаг, среди которых влачу я свои безрадостные дни, а ты еще хочешь что-то узнать о своем советнике юстиции, который, между прочим, насколько я смог выяснить, никому здесь не известен. Но это, само по себе, еще ничего не значит, ибо в политическом плане здесь существуют две партии, а именно: прусская и австрийская, и поэтому здесь кишмя кишат чиновники из обеих частей империи, и некоторые из этих чиновников проводят здесь всего по нескольку месяцев только ради того, чтобы познакомиться со здешней рутиной. Часто они получают один из титулов, о которых я упоминал, либо потому, что они просто больше никуда не годятся, либо потому, что их дела не надо выносить на здешний рынок, то есть другими словами: эти последние стараются не слишком сильно бросаться в глаза, ибо их занятия носят сугубо деликатный характер. Надеюсь, твой советник юстиции не принадлежит к этой последней категории, в таком случае я посоветовал бы тебе быть с ним очень осторожным.
Ну, дорогой мой Николай, чтобы ты не думал, что здесь все так уж плохо и ужасно, я не могу закончить, чтобы не заметить, что девушки здесь красивы, как розы, и резвы, как газели. Почти у каждого практиканта есть возлюбленная, которая с утра до ночи назначает своему воздыхателю свидания под своими окнами, принимает письма, ходит с ним на прогулки, посещает разнообразного рода игры и танцы, заставляет воспевать себя в стихах, совершенно свободна и иногда позволяет себя похищать. Но все это, к великому сожалению, всего лишь обычай, и вскоре девушка изменяет. При расставании принято проливать слезы и писать трогательные письма, но это лишь обычай расставания. Девушки тотчас заключают следующий любовный союз с другим практикантом, с которым вскоре таким же манером тоже расстаются. Это продолжается из года в год, до тех пор, пока не отцветает красота и не увядают прелести.Tempus fugit.
Так что в итоге ты убедишься в том, что твой жребий коротать жизнь в Нюрнберге в сравнении с моим выглядит не столь уж жалким. Ветцлар мог бы стать единственным в Германии местом сосредоточения высокого немецкого вкуса, если бы железные предрассудки не диктовали иное. Здесь собираются самые образованные люди со всех концов нашей великой страны, у которых есть немалые возможности и знания. Но жалкая бумажная пыль, которая в самом расцвете задушила стольких гениев, душит и здесь лучшие вкусы. Многие из этих господ не занимаются литературой для своего учения, бросив ее ради заработка, так как вынуждены думать об иных вещах.
Подумай еще раз, стоит ли тебе поступать на службу к одному из здешних чиновников. Мне было бы отрадно, конечно, иметь тебя поблизости, но мой эгоизм недостаточно велик для того, чтобы желать тебе такого несчастья.
Итак, будь счастлив. С сердечным приветом,
твой Иоганн.
10
В тот же день Николай продал лошадей и забронировал на почте два места до Кенигсберга. На следующий день рано утром они отправились в дальний путь. Сколько времени продлится путешествие, было известно только хмурому небу. Было еще сухо, когда они проезжали Нидерлаузиц. Но в любой момент мог начаться дождь или снег, который задержит их бог знает где на день, а то и на два.
Первая остановка после Лейпцига — в Эйленбурге — запомнилась им дружелюбной начальницей почтового отделения, побаловавшей их отличным вкусным хлебом. Поменяли лошадей, и они выехали в Торгау, где провели ночь. Гостиница располагалась на рыночной площади, но выглядела заброшенной и печальной. В четыре часа утра они поехали дальше. По пути они проехали Герцберг, Гогенбуко, Люкау, Люббеп и, наконец, Либерозе — последний саксонский город, и в Беескове, пограничном прусском городе, одетого в желтое почтальона сменил на козлах почтальон, одетый в синий мундир. Николаю пришлось ответить таможенникам на несколько не слишком приятных вопросов, да и Магдалену основательно досмотрели. Кофр и сумку Николая опечатали, а на следующем перегоне, в Мюльрозе, даже опломбировали, взяв с него обещание не открывать сумки до самого Кенигсберга. Николай невольно вспомнил стекольщика и его жалобы на удушающий протекционизм германских земель. Здесь, в Пруссии, он был особенно ужасен. Снова и снова попадались им на глаза служившие в прусской государственной монополии ненавидимые всеми французские чиновники, охотившиеся за любым иностранным товаром, чтобы прусские деньги не уплывали во враждебные страны, окружавшие Пруссию. Но даже самые драконовские меры не могли поставить надежный заслон на пути контрабандного табака и кофе. Именно поэтому на границе опечатывали даже багаж проезжавших частных лиц, простых путешественников.
Николай радовался каждой новой миле, которая отдаляла его от Лейпцига. Бесконечное расстояние, которое им еще предстояло преодолеть, внушало некоторую надежду, что в этой части страны они смогут избежать дальнейшего преследования. Или сеть ди Тасси была раскинута и в Восточной Пруссии?
Состояние дорог было ужасающим. Только однажды им попался короткий отрезок вымощенного шоссе. Николай не раз спрашивал себя, по какому праву с них берут по два гроша за каждую милю. Часто никакой дороги не было вообще. Они могли почитать за счастье, что карета перевернулась только один раз и при этом обошлось без жертв и ранений. Им пришлось ждать почти полдня помощи из деревни, чтобы поднять карету на колеса. Впрочем, происшествий хватало и без этого. На третий день пути им пришлось простоять полночи в лесу, потому что почтальон заблудился и ждал рассвета, чтобы сориентироваться.
Через четыре дня такого путешествия они были совершенно измотаны. Удары и толчки громыхавшей и дребезжавшей на каждом ухабе кареты со временем стали столь невыносимыми, что они часто предпочитали идти пешком рядом с повозкой. Нередко случалось так, что они шли быстрее, а потом им приходилось дожидаться, когда колымага догонит их. Чем дальше на восток они продвигались, тем хуже становились почтовые станции и постоялые дворы. Иногда Николаю казалось, что он задохнется в испарениях тел дюжины спавших в тесной гостиничной комнате путешественников, и он, завернувшись в плащ, по нескольку часов бродил перед постоялым двором, дожидаясь утра и размышляя о том, что невыносимее — усталость и холод улицы или смрад постоялого двора. На следующий день, обезумев от бессонной ночи, он садился на скамью кузова, который без рессор часами подпрыгивал и шатался из стороны в сторону до тех пор, пока не ломалась ось, прекращая дальнейшее продвижение, и приходилось тратить нервы в ожидании, пока ее поменяют под проливным дождем. Николай дошел до того, что желал, чтобы на их карету напали поджигатели и освободили их от этого проклятия прусско-бранденбургской почты. Но места, по которым они ехали, были пустынны и заброшены. Лишь редкие одинокие путники встречались им среди этой безрадостной местности. Не было здесь даже медведей и волков, видимо, они вымерли от тоски и одиночества.
Однако бесконечные часы путешествия дали ему возможность спокойно обдумать все события, с которыми пришлось ему столкнуться. Разговор с Фальком позволил ему ответить почти на все вопросы, связанные с отношением ди Тасси ко всему этому делу. Чем дольше он обдумывал детали, тем сильнее становилось его убеждение в том, что граф Альдорф вел не только двойную, но даже тройную игру. Совершенно справедливо было то, что Австрия искала способ ослабить Пруссию. На втором уровне было ожесточенное противостояние иллюминатов и розенкрейцеров, являвшее собой такое же непримиримое столкновение на идеологической почве. Но почему именно таким жестоким способом был убит Зелл инг? Какое отношение имели к этому поджигатели карет? И при чем здесь абсцесс легкого?
Альдорф и его сын Максимилиан хотели слыть ненавистниками Пруссии и розенкрейцерами, но их замыслы внутри их собственной группы являли собой хорошо укрытую от посторонних глаз тайну. Представлялось, что в этих тайных замыслах речь шла о чем-то более значительном, нежели наследование трона в Пруссии или междоусобная борьба за ведущую роль среди тайных союзов и обществ. Люди были готовы умирать за эту тайну. И у всех этих людей был абсцесс или гнилостный распад в легких. Но дальше его размышления упирались в стену непонимания. Вызывал ли эту болезнь яд? Или это все же была естественная болезнь?
Николай не мог перестать думать о внезапной перемене, происшедшей с Максимилианом. Он столкнулся с чем-то зловещим, возможно, с открытым насилием, из-за которого он в течение, быть может, одного дня превратился в больного человека. И не только он. Все люди из тех, кто впоследствии столкнулся с тайной, стали страдать теми же симптомами: затруднением дыхания, угнетенным состоянием души, бесплодным, мучительным стремлением, равным по силе ностальгии, но питавшимся другим источником. Вероятно, болезнь эта была прилипчивой. Миазм. Зараза. Субстанция, причинявшая болезнь. Или все же это был яд?
Магдалена выслушала рассказ Николая о его встрече с Фальком без комментариев. Единственное, чему она явно удивилась, был тот живописный способ, каким Фальк выручил Николая, когда в трактир вошли Камецкий и Хагельганц. Но она приписала это ненависти, которую испытывал Фальк ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало об Австрии.
— Он сделал это не ради тебя, а из самых низменных побуждений, это он виноват в несчастье, случившемся с Филиппом.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что это правда, именно Фальк впутал Филиппа в это дело.
— Насколько я слышал, все обстояло как раз наоборот, — возразил Николай. — Фальк утверждает, что Филипп был одержим тайными обществами.
Она отрицательно покачала головой.
— Фальк — опаснейший атеист. Он поворачивает все дела так, чтобы они выглядели в выгодном для него свете.
Этот упрек, как показалось Николаю, несколько странно звучал в ее устах.
— Но твой брат тоже был атеист.
— Филипп заблуждался. Это обстоятельство и использовал Фальк. Сам он был достаточно хитер, чтобы всегда оставаться на заднем плане. Его постоянно окружало множество молодых людей, которым он внушал опасные идеи.
— Какие именно идеи?
— Материализм и республиканские идеи. Господство денег и бюргеров.
Николай холодно посмотрел на нее.
— И что в этом плохого? Неужели ты думаешь, что лучше господство монахов и князей?
— Нет, они предали свой священный долг. Но я не понимаю, что мы выиграем, если их место займут бюргеры.
— Но кто еще может занять их место?
— Никто. Князья должны вспомнить, кто они и от кого произошли. Мы должны напомнить им об этом. Они преступили законы святости. Почти все они плохи. Но если они падут, то некому будет сдержать лавину.
Николай беспомощно посмотрел на нее. Как она все же наивна!
— Ты говоришь о святости князей?
— Я говорю о святости их долга.
— Я не верю, что ты говоришь серьезно, — жестко произнес он. — Да ты только посмотри на этих мелких тиранов милостью Божьей, которые угнетают нас и высасывают из нас соки. Настанет день, когда народ восстанет и сметет их прочь.
— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.
— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.
— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.
Первая остановка после Лейпцига — в Эйленбурге — запомнилась им дружелюбной начальницей почтового отделения, побаловавшей их отличным вкусным хлебом. Поменяли лошадей, и они выехали в Торгау, где провели ночь. Гостиница располагалась на рыночной площади, но выглядела заброшенной и печальной. В четыре часа утра они поехали дальше. По пути они проехали Герцберг, Гогенбуко, Люкау, Люббеп и, наконец, Либерозе — последний саксонский город, и в Беескове, пограничном прусском городе, одетого в желтое почтальона сменил на козлах почтальон, одетый в синий мундир. Николаю пришлось ответить таможенникам на несколько не слишком приятных вопросов, да и Магдалену основательно досмотрели. Кофр и сумку Николая опечатали, а на следующем перегоне, в Мюльрозе, даже опломбировали, взяв с него обещание не открывать сумки до самого Кенигсберга. Николай невольно вспомнил стекольщика и его жалобы на удушающий протекционизм германских земель. Здесь, в Пруссии, он был особенно ужасен. Снова и снова попадались им на глаза служившие в прусской государственной монополии ненавидимые всеми французские чиновники, охотившиеся за любым иностранным товаром, чтобы прусские деньги не уплывали во враждебные страны, окружавшие Пруссию. Но даже самые драконовские меры не могли поставить надежный заслон на пути контрабандного табака и кофе. Именно поэтому на границе опечатывали даже багаж проезжавших частных лиц, простых путешественников.
Николай радовался каждой новой миле, которая отдаляла его от Лейпцига. Бесконечное расстояние, которое им еще предстояло преодолеть, внушало некоторую надежду, что в этой части страны они смогут избежать дальнейшего преследования. Или сеть ди Тасси была раскинута и в Восточной Пруссии?
Состояние дорог было ужасающим. Только однажды им попался короткий отрезок вымощенного шоссе. Николай не раз спрашивал себя, по какому праву с них берут по два гроша за каждую милю. Часто никакой дороги не было вообще. Они могли почитать за счастье, что карета перевернулась только один раз и при этом обошлось без жертв и ранений. Им пришлось ждать почти полдня помощи из деревни, чтобы поднять карету на колеса. Впрочем, происшествий хватало и без этого. На третий день пути им пришлось простоять полночи в лесу, потому что почтальон заблудился и ждал рассвета, чтобы сориентироваться.
Через четыре дня такого путешествия они были совершенно измотаны. Удары и толчки громыхавшей и дребезжавшей на каждом ухабе кареты со временем стали столь невыносимыми, что они часто предпочитали идти пешком рядом с повозкой. Нередко случалось так, что они шли быстрее, а потом им приходилось дожидаться, когда колымага догонит их. Чем дальше на восток они продвигались, тем хуже становились почтовые станции и постоялые дворы. Иногда Николаю казалось, что он задохнется в испарениях тел дюжины спавших в тесной гостиничной комнате путешественников, и он, завернувшись в плащ, по нескольку часов бродил перед постоялым двором, дожидаясь утра и размышляя о том, что невыносимее — усталость и холод улицы или смрад постоялого двора. На следующий день, обезумев от бессонной ночи, он садился на скамью кузова, который без рессор часами подпрыгивал и шатался из стороны в сторону до тех пор, пока не ломалась ось, прекращая дальнейшее продвижение, и приходилось тратить нервы в ожидании, пока ее поменяют под проливным дождем. Николай дошел до того, что желал, чтобы на их карету напали поджигатели и освободили их от этого проклятия прусско-бранденбургской почты. Но места, по которым они ехали, были пустынны и заброшены. Лишь редкие одинокие путники встречались им среди этой безрадостной местности. Не было здесь даже медведей и волков, видимо, они вымерли от тоски и одиночества.
Однако бесконечные часы путешествия дали ему возможность спокойно обдумать все события, с которыми пришлось ему столкнуться. Разговор с Фальком позволил ему ответить почти на все вопросы, связанные с отношением ди Тасси ко всему этому делу. Чем дольше он обдумывал детали, тем сильнее становилось его убеждение в том, что граф Альдорф вел не только двойную, но даже тройную игру. Совершенно справедливо было то, что Австрия искала способ ослабить Пруссию. На втором уровне было ожесточенное противостояние иллюминатов и розенкрейцеров, являвшее собой такое же непримиримое столкновение на идеологической почве. Но почему именно таким жестоким способом был убит Зелл инг? Какое отношение имели к этому поджигатели карет? И при чем здесь абсцесс легкого?
Альдорф и его сын Максимилиан хотели слыть ненавистниками Пруссии и розенкрейцерами, но их замыслы внутри их собственной группы являли собой хорошо укрытую от посторонних глаз тайну. Представлялось, что в этих тайных замыслах речь шла о чем-то более значительном, нежели наследование трона в Пруссии или междоусобная борьба за ведущую роль среди тайных союзов и обществ. Люди были готовы умирать за эту тайну. И у всех этих людей был абсцесс или гнилостный распад в легких. Но дальше его размышления упирались в стену непонимания. Вызывал ли эту болезнь яд? Или это все же была естественная болезнь?
Николай не мог перестать думать о внезапной перемене, происшедшей с Максимилианом. Он столкнулся с чем-то зловещим, возможно, с открытым насилием, из-за которого он в течение, быть может, одного дня превратился в больного человека. И не только он. Все люди из тех, кто впоследствии столкнулся с тайной, стали страдать теми же симптомами: затруднением дыхания, угнетенным состоянием души, бесплодным, мучительным стремлением, равным по силе ностальгии, но питавшимся другим источником. Вероятно, болезнь эта была прилипчивой. Миазм. Зараза. Субстанция, причинявшая болезнь. Или все же это был яд?
Магдалена выслушала рассказ Николая о его встрече с Фальком без комментариев. Единственное, чему она явно удивилась, был тот живописный способ, каким Фальк выручил Николая, когда в трактир вошли Камецкий и Хагельганц. Но она приписала это ненависти, которую испытывал Фальк ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало об Австрии.
— Он сделал это не ради тебя, а из самых низменных побуждений, это он виноват в несчастье, случившемся с Филиппом.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что это правда, именно Фальк впутал Филиппа в это дело.
— Насколько я слышал, все обстояло как раз наоборот, — возразил Николай. — Фальк утверждает, что Филипп был одержим тайными обществами.
Она отрицательно покачала головой.
— Фальк — опаснейший атеист. Он поворачивает все дела так, чтобы они выглядели в выгодном для него свете.
Этот упрек, как показалось Николаю, несколько странно звучал в ее устах.
— Но твой брат тоже был атеист.
— Филипп заблуждался. Это обстоятельство и использовал Фальк. Сам он был достаточно хитер, чтобы всегда оставаться на заднем плане. Его постоянно окружало множество молодых людей, которым он внушал опасные идеи.
— Какие именно идеи?
— Материализм и республиканские идеи. Господство денег и бюргеров.
Николай холодно посмотрел на нее.
— И что в этом плохого? Неужели ты думаешь, что лучше господство монахов и князей?
— Нет, они предали свой священный долг. Но я не понимаю, что мы выиграем, если их место займут бюргеры.
— Но кто еще может занять их место?
— Никто. Князья должны вспомнить, кто они и от кого произошли. Мы должны напомнить им об этом. Они преступили законы святости. Почти все они плохи. Но если они падут, то некому будет сдержать лавину.
Николай беспомощно посмотрел на нее. Как она все же наивна!
— Ты говоришь о святости князей?
— Я говорю о святости их долга.
— Я не верю, что ты говоришь серьезно, — жестко произнес он. — Да ты только посмотри на этих мелких тиранов милостью Божьей, которые угнетают нас и высасывают из нас соки. Настанет день, когда народ восстанет и сметет их прочь.
— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.
— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.
— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.