Страница:
Стены были до самого потолка уставлены полками, на которых громоздились бесчисленные кипы бумаги. Разделявшие их красные картонки торчали наружу, как дерзко высунутые языки. Только в одном месте стена была свободна, здесь висели портреты нескольких человек. Одного из них Николай тотчас узнал. На портрете был изображен в полный рост профессор Кант, державший в правой руке раскрытую книгу. Правда, при этом он смотрел прямо в глаза зрителю. Во взгляде Канта легко прочитывалось нетерпение, он явно тяготился необходимостью позировать художнику и сгорал от желания снова вернуться к чтению. Черты лица были схвачены очень верно, художнику удалось уловить то, что Николай почувствовал сегодня утром на лекции: кроткую непреклонность выражения, которое придавало правильному лицу что-то холодное и недоступное.
Но каково же было изумление Николая, когда он увидел персонаж портрета, который вдруг во плоти появился в лавке. Правда, он вошел в магазин не с улицы, как другие покупатели, а без плаща и трости вышел из двери, расположенной за конторкой, перекинулся парой слов с продавцами и снова исчез. Николай с любопытством посмотрел ему вслед, видя, как профессор начал подниматься по узкой лестнице, ведущей на второй этаж. Этот человек живет здесь? Над книжной лавкой? Правда, если хорошенько подумать, то это самое подходящее место жительства для не слишком богатого профессора, которому стоит лишь спуститься на один этаж, чтобы окунуться в поток новейших изданий, естественно, очень его интересовавших.
У входной двери снова образовалась небольшая сутолока, и Николай воспользовался этой возможность, чтобы покинуть лавку. Стало окончательно ясно, что Зеллинг и его подручные явились сюда из-за этого профессора. Николай понимал, что должен что-то предпринять.
15
16
17
Но каково же было изумление Николая, когда он увидел персонаж портрета, который вдруг во плоти появился в лавке. Правда, он вошел в магазин не с улицы, как другие покупатели, а без плаща и трости вышел из двери, расположенной за конторкой, перекинулся парой слов с продавцами и снова исчез. Николай с любопытством посмотрел ему вслед, видя, как профессор начал подниматься по узкой лестнице, ведущей на второй этаж. Этот человек живет здесь? Над книжной лавкой? Правда, если хорошенько подумать, то это самое подходящее место жительства для не слишком богатого профессора, которому стоит лишь спуститься на один этаж, чтобы окунуться в поток новейших изданий, естественно, очень его интересовавших.
У входной двери снова образовалась небольшая сутолока, и Николай воспользовался этой возможность, чтобы покинуть лавку. Стало окончательно ясно, что Зеллинг и его подручные явились сюда из-за этого профессора. Николай понимал, что должен что-то предпринять.
15
Магдалена побледнела как мел, когда Николай рассказал ей, кого он видел на лекции. Она сидела на кровати и молча слушала его взволнованное повествование. Он хорошо представлял себе, о чем она сейчас думает. Только теперь она поняла, что на самом деле разыгралось в лесу до того, как она вошла в него.
— А двое его спутников, — произнесла она бесцветным тоном, когда он закончил свой рассказ, — как они выглядят?
Но Николай смотрел на нее с нескрываемой яростью. Она раздраженно поморщилась.
— Что с тобой? — спросила она.
Он резко встал. Магдалена изумленно взглянула на него. В необычайном волнении он несколько раз прошелся по комнате. Постепенно он взял себя в руки и сел рядом с ней на кровать.
— Ты должна мне кое-что объяснить, — сказал он со значением в голосе. — В Заальфельде, в том доме, где ты встречалась со своими друзьями, я слышал ваше пение. Это тоже песни той мадам де Гийон?
Магдалена оцепенела. Но потом молча кивнула.
— А ваша община? Это только одна группа или их много?
— Почему ты об этом спрашиваешь? — недоверчиво ощетинилась она.
— Магдалена!
В его голосе появились угрожающие ноты.
— Человек, который застрелился в лесу на наших глазах, перед смертью пропел одну строфу из той же песни.
Он ждал. Но Магдалена продолжала хранить молчание.
— Он был одним из вас, не так ли? — прибавил он. Его голос стал резче.
Она мрачно смотрела перед собой. Не дождавшись ответа, он грубо схватил ее за руку.
— За все это время ты так и не сказала мне правду, не так ли? Ты принадлежишь к этой секте, и поэтому ты здесь.
Она продолжала молчать.
— Это и есть твое понимание правды? — зло спросил он. — Убивать людей, чтобы мешать им выражать свои мысли?
— Они не входят в наше общество! — протестующе воскликнула она.
В комнате наступила тишина. Он уставился на Магдалену неподвижным взглядом. Она отшатнулась от него и прижалась к стене, словно ища защиты.
— Кто они?
Она отвернулась к стене, но Николай схватил ее за руку и силой повернул лицом к себе.
— Магдалена, кто они такие? Это группа, которая отделилась от вас, да? Им мало того, что они не высказывают свои мысли, так они желают предписать то же самое всем остальным людям. И если те вздумают сопротивляться, то их принудят к молчанию силой. Это так? Ты не видишь здесь ужасного противоречия?
Она посмотрела на него. Дыхание ее убыстрилось, в глазах появился нехороший блеск. Но она по-прежнему ничего не говорила.
— Именно поэтому ты была в Альдорфе, так? — продолжал он. — Ты точно знаешь, что там произошло. И в твою задачу входило не что иное, как заманить ди Тасси на ложный путь. Вы хотите помешать этому господину Канту высказывать его мысли. Это не так?
Но Магдалена продолжала упрямо молчать. Она просто смотрела на него оцепенелым взглядом.
— Говори! — приказал он. — Скажи мне правду. Вы верите, что можете погрузить мир в мистический сон разума, из которого истина покажется сама словно по воле случая? Но сон разума порождает не истину, он порождает чудовищ.
— Но и бодрствующий разум порождает чудовищ, — гневно вскричала она. — Разум и есть чудовище.
Какое-то мгновение Николай не знал, что на это сказать. Он посмотрел в окно. Все было серым и тусклым, нигде ни огонька. Конец света не мог бы выглядеть более мрачно.
— Мы пытались их остановить, — внезапно заговорила Магдалена тихим голосом. — Мы не хотели, чтобы все зашло так далеко. Но что мы должны были делать? Количество новых идей нарастает как потоп, грозя захлестнуть нас. Они распространяются всюду, добираются до самых отдаленных уголков мира, и никто не в силах помешать этому. Нас же так мало. Когда-то нас были тысячи и тысячи тысяч, чтобы охранять тишину, ибо только в тишине слышит человек глас Божий. Но сейчас нет больше тишины, только шум и гром. Он оглушает нас. Он заставляет нас заблуждаться.
— Так заблуждаться, что вы ополчились на людей, чтобы убивать их?
Она сумрачно смотрела перед собой. Николай чувствовал, что она стала неуверенной.
— Кенигсбергские письма Максимилиана произвели среди нас потрясение. Никто толком не понимал, что они означают.
— Но откуда ты вообще об этом узнала?
— Через Зеллинга. Он был посланником Альдорфа на Виттгенштейгском конвенте. Конвенты проходили один раз в год.
— Что за конвенты?
— Конвенты всех масонских лож. Там собирались все. Мы не принадлежим к масонам, но некоторые из нас принимают участие в конвентах вольных каменщиков. Зеллинг сообщил о письмах Максимилиана и о его болезни. Он искал соратников, которые должны были поддержать Альдорфа в его великих планах отвести от мира огромную опасность. Все это полностью противоречило нашим традициям и обычаям, но Зеллинг сумел в таких страшных красках описать эту опасность, что некоторые из нас присоединились к нему.
— Стало быть, Зеллинг нанял этих людей?
— Да, Зеллинг все делал для Альдорфа.
— А Циннлехнер?
— Циннлехнер не принадлежал к нам. Также как и Калькбреннер. Но Циннлехнер следил за Зеллингом и последовал за ним в лес. Он пришел туда из-за денег.
— Но что именно планировали в Альдорфе? Магдалена начала рассказывать.
— От Фалька ты уже слышал, что Альдорф и его сын были розенкрейцерами. Розенкрейцеры вносили смуту во все другие общины. Они внедрились в орден иллюминатов, вошли в азиатские братства, да и вообще нет таких обществ, куда бы они не проникли. Некоторые из их идеалов близки нашим, поэтому мы никогда не объединялись против них. Они утверждали, что хотят изучить у нас тайну тройного молчания. И mysteriumpatris. Но в действительности у них была совершенно иная цель. Они хотели управлять нами и постепенно превратить в розенкрейцеров, ибо были убеждены, что наступает время великого противостояния с антихристом, и должно собрать воинство для такого противостояния, чтобы остановить его. Мы разделяли их озабоченность, но не их средства. Мы молчальники, силентисты. Мы замалчиваем мир. Мы храним молчание и святость. Мы не убиваем мысль, мы просто останавливаем и замалчиваем ее. Но когда мы узнали о письмах Максимилиана и его болезни, многих из нас объял великий страх. Максимилиан соприкоснулся с какими-то мыслями, которые пожрали его. Так говорил об этом Зеллинг. Антихрист, казалось, нашел способ уничтожать души людей. Не существовало никакого средства против этой мысли. Вообще никакого. Это означало конец христианского мира.
Николай перебил ее:
— Но если Максимилиан обладал мыслью, то это значит, что она уже витала в мире?
— Нет. Истинная мысль возвещает о своем приходе задолго до того, как она является в мир. И лишь немногие обретают способность видеть эту мысль раньше других людей. В Берлине, в салоне Маркуса Герца, Максимилиан слышал разговоры на эту тему. Но те, кто говорил об этом, вообще не понимали, о чем они вели речь. Они были как дети, играющие со смертоносным оружием. Они высказывали пустые мысли, то, что мы называем мнениями. Пустые мысли высасывают соки из действительности, делают ее бедной, старой и серой. Но мнения не уничтожают ее без остатка. Есть множество мыслей, которые иссушают действительность. Они заставляют мир омрачаться, но суть его остается неприкосновенной, так же как обедневший человек тем не менее остается человеком. Истинная мысль, напротив, создает новую действительность. Есть только то, что было До, и то, что будет После. Нет никакого Между. И прежде всего нет пути назад. Именно поэтому столь опасны истинные мысли. Они созидают либо близость к Богу, либо бесконечное удаление от него. И они одним ударом уничтожают действительность, каковая некогда была их родным домом.
— Как мельчайшие зверьки миазмы, — сказал Николай.
— Да, — ответила она. — Как твои миазмы, о которых ты думаешь, что сможешь укротить и обуздать их. Но ты никогда не сможешь обуздать истинную мысль. Она меняет самую твою суть. Навсегда. Она может преобразить и даже убить тебя, и ты даже не заметишь этого. Именно поэтому очень важно идти по пути Молиноса. Прежде всего ты не смеешь отпускать на волю мысль до тех пор, пока не пройдешь ее насквозь. Но Максимилиан не знал об этом. Этому он не научился. Он обладал даром распознавать опасные мысли, но не умел обращаться с ними. И вот тут он сделал страшную ошибку. Он попытался противостоять этой мысли. Он постарался преодолеть ее силой разума. С равным успехом можно было пытаться залить огонь маслом. В этом заключается самая большая ошибка вольных каменщиков и розенкрейцеров. Они молятся разуму. Они стали жертвой такого же заблуждения, как и лихтбрингеры. Они полагают и верят, что разум разумен. Максимилиан заболел. И не только он. Заболел и старый граф. И также наши друзья, которых Зеллинг совратил делать одно дело с Альдорфом. Все они заболели.
Она замолчала. Николай смотрел на нее сверху вниз. Откуда, из какого мира явилась сюда эта девушка? Она снова заговорила, на этот раз еще решительнее и напористее. Слова быстро полились из ее уст.
— Сила болезни ужаснула нас. Когда мы услышали, как плохо им стало, мы предложили свою помощь. Я много раз приезжала в Альдорф. Но всякий раз меня выпроваживали оттуда. Я пыталась донести до него суть учения о тройном молчании, показать ему свет милости, указать ему единственный путь укротить мысль. Но он был уже полностью сломлен болезнью. Альдорф утверждал, что никто не смеет прикасаться к этой мысли. Только те, в ком она уже есть, будут нести заботу, которую он уничтожит. Эта мысль настолько ужасна, что никто, никто не смеет знать даже о ее существовании. Они сами должны будут ее остановить и пожертвовать собой ради того, чтобы эта мысль не явилась в мир.
— Именно из-за этого дело дошло до столкновения между Филиппом и Максимилианом в Лейпциге?
Она кивнула.
— Мы все хотели помочь. Никто не верил в то, что может существовать мысль, с которой мы не смогли бы справиться с помощью молчания и молитвы. Но Альдорф начал угрожать нам. Тот, кто попытается приблизиться к ним или попытается остановить их, будет предан смерти. Они поклялись защищать свою тайну ценой своей жизни. Они собирались каждый месяц и обдумывали какой-то план, как устранить проблему. Так это началось.
— Но… сколько же их было? — спросил Николай. — Сколько помощников мог получить в свое распоряжение Альдорф? Один из них застрелился у нас на глазах. Сколько же их еще осталось?
— Зеллинг тогда сумел совратить троих из нас. Но сколько рекрутов у него было помимо того, я не знаю.
— И что он задумал?
— Это мне неизвестно. Я знаю только один способ устранять из мира опасные мысли: молчание и молитву. Но Альдорф начал поджигать кареты. И, очевидно, он хочет чего-то большего…
Она умолкла. Но Николай и сам знал, как закончить повисшую в воздухе фразу.
— Он хочет уничтожить творца мысли.
Магдалена посмотрела на него долгим взглядом.
— Ни убийство, ни война, ни целая армия не смогут остановить или задержать мысль, если пришло ее время явиться в мир. Только душа каждого из нас способна на это. Только молитва, только молчание. Только вера.
Николай вдруг мысленно перенесся в то далекое декабрьское утро, когда он вошел на кладбище замка Альдорф. Он снова увидел обоих ангелов, охранявших вход в сад, обоих херувимов: «Храни меня небо от того, чтобы мое сердце поверило в то, что видят мои глаза». Только теперь понял он, что означали эти слова. Но… сам Альдорф, очевидно, понимал их по-иному.
— Но что это может быть за мысль? — спросил он затем. Магдалена посмотрела на него, но ничего не ответила.
— Мы должны их остановить, — сказал он. Магдалена продолжала хранить молчание.
— А двое его спутников, — произнесла она бесцветным тоном, когда он закончил свой рассказ, — как они выглядят?
Но Николай смотрел на нее с нескрываемой яростью. Она раздраженно поморщилась.
— Что с тобой? — спросила она.
Он резко встал. Магдалена изумленно взглянула на него. В необычайном волнении он несколько раз прошелся по комнате. Постепенно он взял себя в руки и сел рядом с ней на кровать.
— Ты должна мне кое-что объяснить, — сказал он со значением в голосе. — В Заальфельде, в том доме, где ты встречалась со своими друзьями, я слышал ваше пение. Это тоже песни той мадам де Гийон?
Магдалена оцепенела. Но потом молча кивнула.
— А ваша община? Это только одна группа или их много?
— Почему ты об этом спрашиваешь? — недоверчиво ощетинилась она.
— Магдалена!
В его голосе появились угрожающие ноты.
— Человек, который застрелился в лесу на наших глазах, перед смертью пропел одну строфу из той же песни.
Он ждал. Но Магдалена продолжала хранить молчание.
— Он был одним из вас, не так ли? — прибавил он. Его голос стал резче.
Она мрачно смотрела перед собой. Не дождавшись ответа, он грубо схватил ее за руку.
— За все это время ты так и не сказала мне правду, не так ли? Ты принадлежишь к этой секте, и поэтому ты здесь.
Она продолжала молчать.
— Это и есть твое понимание правды? — зло спросил он. — Убивать людей, чтобы мешать им выражать свои мысли?
— Они не входят в наше общество! — протестующе воскликнула она.
В комнате наступила тишина. Он уставился на Магдалену неподвижным взглядом. Она отшатнулась от него и прижалась к стене, словно ища защиты.
— Кто они?
Она отвернулась к стене, но Николай схватил ее за руку и силой повернул лицом к себе.
— Магдалена, кто они такие? Это группа, которая отделилась от вас, да? Им мало того, что они не высказывают свои мысли, так они желают предписать то же самое всем остальным людям. И если те вздумают сопротивляться, то их принудят к молчанию силой. Это так? Ты не видишь здесь ужасного противоречия?
Она посмотрела на него. Дыхание ее убыстрилось, в глазах появился нехороший блеск. Но она по-прежнему ничего не говорила.
— Именно поэтому ты была в Альдорфе, так? — продолжал он. — Ты точно знаешь, что там произошло. И в твою задачу входило не что иное, как заманить ди Тасси на ложный путь. Вы хотите помешать этому господину Канту высказывать его мысли. Это не так?
Но Магдалена продолжала упрямо молчать. Она просто смотрела на него оцепенелым взглядом.
— Говори! — приказал он. — Скажи мне правду. Вы верите, что можете погрузить мир в мистический сон разума, из которого истина покажется сама словно по воле случая? Но сон разума порождает не истину, он порождает чудовищ.
— Но и бодрствующий разум порождает чудовищ, — гневно вскричала она. — Разум и есть чудовище.
Какое-то мгновение Николай не знал, что на это сказать. Он посмотрел в окно. Все было серым и тусклым, нигде ни огонька. Конец света не мог бы выглядеть более мрачно.
— Мы пытались их остановить, — внезапно заговорила Магдалена тихим голосом. — Мы не хотели, чтобы все зашло так далеко. Но что мы должны были делать? Количество новых идей нарастает как потоп, грозя захлестнуть нас. Они распространяются всюду, добираются до самых отдаленных уголков мира, и никто не в силах помешать этому. Нас же так мало. Когда-то нас были тысячи и тысячи тысяч, чтобы охранять тишину, ибо только в тишине слышит человек глас Божий. Но сейчас нет больше тишины, только шум и гром. Он оглушает нас. Он заставляет нас заблуждаться.
— Так заблуждаться, что вы ополчились на людей, чтобы убивать их?
Она сумрачно смотрела перед собой. Николай чувствовал, что она стала неуверенной.
— Кенигсбергские письма Максимилиана произвели среди нас потрясение. Никто толком не понимал, что они означают.
— Но откуда ты вообще об этом узнала?
— Через Зеллинга. Он был посланником Альдорфа на Виттгенштейгском конвенте. Конвенты проходили один раз в год.
— Что за конвенты?
— Конвенты всех масонских лож. Там собирались все. Мы не принадлежим к масонам, но некоторые из нас принимают участие в конвентах вольных каменщиков. Зеллинг сообщил о письмах Максимилиана и о его болезни. Он искал соратников, которые должны были поддержать Альдорфа в его великих планах отвести от мира огромную опасность. Все это полностью противоречило нашим традициям и обычаям, но Зеллинг сумел в таких страшных красках описать эту опасность, что некоторые из нас присоединились к нему.
— Стало быть, Зеллинг нанял этих людей?
— Да, Зеллинг все делал для Альдорфа.
— А Циннлехнер?
— Циннлехнер не принадлежал к нам. Также как и Калькбреннер. Но Циннлехнер следил за Зеллингом и последовал за ним в лес. Он пришел туда из-за денег.
— Но что именно планировали в Альдорфе? Магдалена начала рассказывать.
— От Фалька ты уже слышал, что Альдорф и его сын были розенкрейцерами. Розенкрейцеры вносили смуту во все другие общины. Они внедрились в орден иллюминатов, вошли в азиатские братства, да и вообще нет таких обществ, куда бы они не проникли. Некоторые из их идеалов близки нашим, поэтому мы никогда не объединялись против них. Они утверждали, что хотят изучить у нас тайну тройного молчания. И mysteriumpatris. Но в действительности у них была совершенно иная цель. Они хотели управлять нами и постепенно превратить в розенкрейцеров, ибо были убеждены, что наступает время великого противостояния с антихристом, и должно собрать воинство для такого противостояния, чтобы остановить его. Мы разделяли их озабоченность, но не их средства. Мы молчальники, силентисты. Мы замалчиваем мир. Мы храним молчание и святость. Мы не убиваем мысль, мы просто останавливаем и замалчиваем ее. Но когда мы узнали о письмах Максимилиана и его болезни, многих из нас объял великий страх. Максимилиан соприкоснулся с какими-то мыслями, которые пожрали его. Так говорил об этом Зеллинг. Антихрист, казалось, нашел способ уничтожать души людей. Не существовало никакого средства против этой мысли. Вообще никакого. Это означало конец христианского мира.
Николай перебил ее:
— Но если Максимилиан обладал мыслью, то это значит, что она уже витала в мире?
— Нет. Истинная мысль возвещает о своем приходе задолго до того, как она является в мир. И лишь немногие обретают способность видеть эту мысль раньше других людей. В Берлине, в салоне Маркуса Герца, Максимилиан слышал разговоры на эту тему. Но те, кто говорил об этом, вообще не понимали, о чем они вели речь. Они были как дети, играющие со смертоносным оружием. Они высказывали пустые мысли, то, что мы называем мнениями. Пустые мысли высасывают соки из действительности, делают ее бедной, старой и серой. Но мнения не уничтожают ее без остатка. Есть множество мыслей, которые иссушают действительность. Они заставляют мир омрачаться, но суть его остается неприкосновенной, так же как обедневший человек тем не менее остается человеком. Истинная мысль, напротив, создает новую действительность. Есть только то, что было До, и то, что будет После. Нет никакого Между. И прежде всего нет пути назад. Именно поэтому столь опасны истинные мысли. Они созидают либо близость к Богу, либо бесконечное удаление от него. И они одним ударом уничтожают действительность, каковая некогда была их родным домом.
— Как мельчайшие зверьки миазмы, — сказал Николай.
— Да, — ответила она. — Как твои миазмы, о которых ты думаешь, что сможешь укротить и обуздать их. Но ты никогда не сможешь обуздать истинную мысль. Она меняет самую твою суть. Навсегда. Она может преобразить и даже убить тебя, и ты даже не заметишь этого. Именно поэтому очень важно идти по пути Молиноса. Прежде всего ты не смеешь отпускать на волю мысль до тех пор, пока не пройдешь ее насквозь. Но Максимилиан не знал об этом. Этому он не научился. Он обладал даром распознавать опасные мысли, но не умел обращаться с ними. И вот тут он сделал страшную ошибку. Он попытался противостоять этой мысли. Он постарался преодолеть ее силой разума. С равным успехом можно было пытаться залить огонь маслом. В этом заключается самая большая ошибка вольных каменщиков и розенкрейцеров. Они молятся разуму. Они стали жертвой такого же заблуждения, как и лихтбрингеры. Они полагают и верят, что разум разумен. Максимилиан заболел. И не только он. Заболел и старый граф. И также наши друзья, которых Зеллинг совратил делать одно дело с Альдорфом. Все они заболели.
Она замолчала. Николай смотрел на нее сверху вниз. Откуда, из какого мира явилась сюда эта девушка? Она снова заговорила, на этот раз еще решительнее и напористее. Слова быстро полились из ее уст.
— Сила болезни ужаснула нас. Когда мы услышали, как плохо им стало, мы предложили свою помощь. Я много раз приезжала в Альдорф. Но всякий раз меня выпроваживали оттуда. Я пыталась донести до него суть учения о тройном молчании, показать ему свет милости, указать ему единственный путь укротить мысль. Но он был уже полностью сломлен болезнью. Альдорф утверждал, что никто не смеет прикасаться к этой мысли. Только те, в ком она уже есть, будут нести заботу, которую он уничтожит. Эта мысль настолько ужасна, что никто, никто не смеет знать даже о ее существовании. Они сами должны будут ее остановить и пожертвовать собой ради того, чтобы эта мысль не явилась в мир.
— Именно из-за этого дело дошло до столкновения между Филиппом и Максимилианом в Лейпциге?
Она кивнула.
— Мы все хотели помочь. Никто не верил в то, что может существовать мысль, с которой мы не смогли бы справиться с помощью молчания и молитвы. Но Альдорф начал угрожать нам. Тот, кто попытается приблизиться к ним или попытается остановить их, будет предан смерти. Они поклялись защищать свою тайну ценой своей жизни. Они собирались каждый месяц и обдумывали какой-то план, как устранить проблему. Так это началось.
— Но… сколько же их было? — спросил Николай. — Сколько помощников мог получить в свое распоряжение Альдорф? Один из них застрелился у нас на глазах. Сколько же их еще осталось?
— Зеллинг тогда сумел совратить троих из нас. Но сколько рекрутов у него было помимо того, я не знаю.
— И что он задумал?
— Это мне неизвестно. Я знаю только один способ устранять из мира опасные мысли: молчание и молитву. Но Альдорф начал поджигать кареты. И, очевидно, он хочет чего-то большего…
Она умолкла. Но Николай и сам знал, как закончить повисшую в воздухе фразу.
— Он хочет уничтожить творца мысли.
Магдалена посмотрела на него долгим взглядом.
— Ни убийство, ни война, ни целая армия не смогут остановить или задержать мысль, если пришло ее время явиться в мир. Только душа каждого из нас способна на это. Только молитва, только молчание. Только вера.
Николай вдруг мысленно перенесся в то далекое декабрьское утро, когда он вошел на кладбище замка Альдорф. Он снова увидел обоих ангелов, охранявших вход в сад, обоих херувимов: «Храни меня небо от того, чтобы мое сердце поверило в то, что видят мои глаза». Только теперь понял он, что означали эти слова. Но… сам Альдорф, очевидно, понимал их по-иному.
— Но что это может быть за мысль? — спросил он затем. Магдалена посмотрела на него, но ничего не ответила.
— Мы должны их остановить, — сказал он. Магдалена продолжала хранить молчание.
16
Из опасения, что Зеллинг увидит и узнает его, Николай не рискнул посетить еще одну лекцию профессора Канта. Вместо этого они с Магдаленой ждали в некотором отдалении от здания. Около девяти часов площадь заполнилась выходившими из зала слушателями. Магдалена непроизвольно наклонилась, увидев выходящих из подъезда Зеллинга и двух его подручных. Николай молча посмотрел на нее, и она коротко кивнула.
— Высокого зовут Винтер, а того, который пониже, — Ихтерсхаузен.
Потом все было так же, как и накануне. Троица пошла к Рыночной площади, там они о чем-то поговорили, а потом Зеллинг направился к книжной лавке у Деревянных ворот, а двое его спутников пошли в другую сторону.
На этот раз они пошли за этими двумя. Винтер и Ихтерсхаузен пересекли Кнейпгоф, потом Альтштадт и двинулись к Замковым прудам. Не доходя до них, они свернули налево.
— Ты не догадываешься, куда они идут? — спросил Николай.
Магдалена отрицательно покачала головой.
— Ты что, не помнишь эту дорогу? Это тот же путь, который мы проделали два дня назад, только в обратном направлении. Это дорога к почтовой станции.
Через несколько минут они действительно оказались на маленькой площади, на которую приехали два дня назад. Винтер и Ихтерсхаузен скрылись в здании станции. Николай и Магдалена в нерешительности принялись ждать. Но ни тот, ни другой не показывались.
— Они не должны тебя видеть, — сказал Николай. — Я пойду один и посмотрю, что они делают. Ты будешь меня ждать?
— Нет, я вернусь в гостиницу.
— В гостиницу? Зачем?
— Мне надо кое-что обдумать.
Николай не нашелся, что на это возразить. Она повернулась и зашагала прочь. Он же несколько секунд последил за ней, а потом подошел к станции и вошел внутрь. Оба человека удобно устроились у стойки кабачка. Перед ними стояли две кружки пива. Долговязый Винтер читал газету. Ихтерсхаузен оглядывал помещение, взгляд его равнодушно скользнул по фигуре Николая, когда тот проходил мимо.
Врач сел на скамью в зале ожидания, взял в руки один из разложенных здесь планов маршрутов и сделал вид, что начал его внимательно изучать. Что эти двое здесь делают? Хотят ли они уехать? Вообще на это было не похоже. Николай искоса посмотрел на Ихтерсхаузена. Сначала ему показалось, что этот человек глазеет на проходящих только скуки ради, но постепенно до Николая дошло, что он встал на этом месте отнюдь не случайно. Ихтерсхаузен не спускал глаз с кассового окна. Через некоторое время мужчины поменялись ролями. Ихтерсхаузен стал читать газету, а Винтер сменил его на вахте. Николай незаметно сменил место в зале ожидания и сел так, чтобы его не было видно с того места, где находились спутники Зеллинга, и тоже стал наблюдать за окошком. Это было помещение, где взвешивали багаж пассажиров. Служащий задавал вопросы, иногда открывал сумки и рылся в них. Потом снова закрывал и ставил таможенную печать. Другой служащий был занят тем, что брал письма и пакеты, сортировал их по месту назначения и складывал в заранее приготовленные обернутые клеенкой деревянные ящики. Николай снова сменил место, чтобы опять видеть обоих мужчин у стойки. Ихтерсхаузен все еще читал газету. Винтер незаметно следил за тем, как служащий почты сортирует письма и пакеты.
Николаю было вполне достаточно увиденного здесь. Он положил план на стол и вышел из кабачка. Идя по улицам, он испытывал тихое торжество. Он разгадал загадку. Он сумел понять уловки этих безумных фанатиков. Зеллинг должен был заниматься профессором, а Винтер и Ихтерсхаузен интересовались тем, что профессор Кант собирался в ближайшее время отправить по почте. Быть может, рукопись новой книги? Эти двое будут преследовать карету, в которой отправят рукопись. Николай мог отлично представить себе судьбу этой кареты. Но Зеллинг? Что должен делать Зеллинг?
Хотел ли он убить профессора? Но почему он до сих пор этого не сделал? Почему они вообще ждут, когда господин профессор Кант закончит свою рукопись, а не убили его сразу? Он бросил взгляд на обледеневший Замковый парк и задумался. Неужели эти люди действительно верят, что им удастся помешать явлению идей этого профессора в мир? Но это же полнейший абсурд! Разве не читает он много лет лекции? Не едут ли сюда студенты со всего света, чтобы почерпнуть знания у этого ученого? Да даже Максимилиан слышал в том берлинском салоне об идеях господина Канта. Все деньги и все тайные общества мира не смогут остановить одну идею. Или все же?..
Николай сел на скамью и принялся задумчиво рассматривать замерзший Замковый пруд. Солнечные лучи, отражаясь от блестящей ровной поверхности, слепили глаза. Правильно ли он все понял? Не видит ли и он призраков? Не опутали ли уже и его странные представления этой секты ввиду событий последних недель? Внезапно его мысли неотступно закружились вокруг одного вопроса: смогут ли идеи жить собственной жизнью? Быть может, они странствуют по свету, как мельчайшие возбудители болезни, долгое время безвредные и невидимые, чтобы потом вдруг высвободить в какой-то голове ужасную силу, произвести в ней представление, которое неумолимо может изменить все? И не является ли человек беспомощной игрушкой перед лицом этой идеи, как оказывается он беспомощным перед мельчайшими зверьками миазмами? Или человек продолжает носить их в себе до тех пор, пока при определенных условиях они не являются всеобщему взору?
Альдорф, Зеллинг и в известной степени Магдалена думали именно так. Магдалена считала, что новые мысли надо замалчивать так долго, сколько требуется для того, чтобы познать их истинную природу. А Альдорф и Зеллинг? Не хотели ли они остановить само зарождение мысли, для чего надо убить ее творца и созидателя? Но что это вообще за мысль? Николай поднялся и стал прохаживаться перед скамьей. Все его существо протестовало против самомнения ничтожной кучки религиозных фанатиков, которые позволили себе решать за все остальное человечество, какие мысли и идеи могут являться в мир, а какие — нет. Не есть ли это зарождение тирании и деспотизма, когда самозваная каста жрецов и наследственные короли или курфюрсты будут между собой решать, что человеку подобает, а что нет? Разве мысли и идеи не суть движущие силы развития человека, создания лучшего и справедливого мира? Кто имеет право провозглашать себя цензором? И вообще на каком основании? Магдалена со своим высокомерным молчанием? Альдорф и Зеллинг со своими смертоносными посягательствами? Нет, подумал он. Каждая мысль, каждая идея должны иметь право и возможность явиться в мир. И уже мир будет решать, могут ли они остаться в нем, а не кучка молчальников или поджигателей карет. Все вообще не так, как говорит Магдалена. Не страх порождает разум, а наоборот. Разум производит страх только в тех, кто не осмеливается и не желает довериться разуму. Надо сделать выбор в пользу разума. И в пользу чего же еще? В пользу оракулов и призраков? Это было перепутье, на котором он сейчас стоял. И что касается его самого, то он знал, как решит этот вопрос.
Но ему нужен план. Надо ли предупредить господина Канта? Но профессор поднимет его на смех. Какие конкретные доказательства он сможет предъявить? Скажет, что смертоносная секта убийц хочет его уничтожить? Надо ли донести на Зеллинга в полицию? Заявить, что он — убийца Циннлехнера? Но Циннлехнера самого разыскивают как убийцу. Как он объяснит все эти совпадения, а тем более докажет их? И не подвергнется ли он сам опасности попасть в сети политических интриг и в руки ди Тасси, Вельнера или Бишоффвердера? Этого не должно произойти ни в коем случае. Кроме того, у него очень мало времени. Эти безумцы могут нанести удар в любой момент.
Должен найтись способ сделать их безвредными. Они страдают опасными для жизни представлениями. Это представление сделало Максимилиана смертельно больным и привело к смерти графа Альдорфа. Оно привело к тому, что убили и ужасно изуродовали Циннлехнера, а тот розенкрейцер выстрелом снес себе половину черепа, чтобы сохранить тайну. И теперь оно угрожает жизни ни в чем не повинного профессора. Не разум опасен, а эти безумные представления и их носители. А как могущественны могут быть представления, Николай знал. Он должен что-то придумать, чтобы остановить этих людей. И медлить уже нельзя!
— Высокого зовут Винтер, а того, который пониже, — Ихтерсхаузен.
Потом все было так же, как и накануне. Троица пошла к Рыночной площади, там они о чем-то поговорили, а потом Зеллинг направился к книжной лавке у Деревянных ворот, а двое его спутников пошли в другую сторону.
На этот раз они пошли за этими двумя. Винтер и Ихтерсхаузен пересекли Кнейпгоф, потом Альтштадт и двинулись к Замковым прудам. Не доходя до них, они свернули налево.
— Ты не догадываешься, куда они идут? — спросил Николай.
Магдалена отрицательно покачала головой.
— Ты что, не помнишь эту дорогу? Это тот же путь, который мы проделали два дня назад, только в обратном направлении. Это дорога к почтовой станции.
Через несколько минут они действительно оказались на маленькой площади, на которую приехали два дня назад. Винтер и Ихтерсхаузен скрылись в здании станции. Николай и Магдалена в нерешительности принялись ждать. Но ни тот, ни другой не показывались.
— Они не должны тебя видеть, — сказал Николай. — Я пойду один и посмотрю, что они делают. Ты будешь меня ждать?
— Нет, я вернусь в гостиницу.
— В гостиницу? Зачем?
— Мне надо кое-что обдумать.
Николай не нашелся, что на это возразить. Она повернулась и зашагала прочь. Он же несколько секунд последил за ней, а потом подошел к станции и вошел внутрь. Оба человека удобно устроились у стойки кабачка. Перед ними стояли две кружки пива. Долговязый Винтер читал газету. Ихтерсхаузен оглядывал помещение, взгляд его равнодушно скользнул по фигуре Николая, когда тот проходил мимо.
Врач сел на скамью в зале ожидания, взял в руки один из разложенных здесь планов маршрутов и сделал вид, что начал его внимательно изучать. Что эти двое здесь делают? Хотят ли они уехать? Вообще на это было не похоже. Николай искоса посмотрел на Ихтерсхаузена. Сначала ему показалось, что этот человек глазеет на проходящих только скуки ради, но постепенно до Николая дошло, что он встал на этом месте отнюдь не случайно. Ихтерсхаузен не спускал глаз с кассового окна. Через некоторое время мужчины поменялись ролями. Ихтерсхаузен стал читать газету, а Винтер сменил его на вахте. Николай незаметно сменил место в зале ожидания и сел так, чтобы его не было видно с того места, где находились спутники Зеллинга, и тоже стал наблюдать за окошком. Это было помещение, где взвешивали багаж пассажиров. Служащий задавал вопросы, иногда открывал сумки и рылся в них. Потом снова закрывал и ставил таможенную печать. Другой служащий был занят тем, что брал письма и пакеты, сортировал их по месту назначения и складывал в заранее приготовленные обернутые клеенкой деревянные ящики. Николай снова сменил место, чтобы опять видеть обоих мужчин у стойки. Ихтерсхаузен все еще читал газету. Винтер незаметно следил за тем, как служащий почты сортирует письма и пакеты.
Николаю было вполне достаточно увиденного здесь. Он положил план на стол и вышел из кабачка. Идя по улицам, он испытывал тихое торжество. Он разгадал загадку. Он сумел понять уловки этих безумных фанатиков. Зеллинг должен был заниматься профессором, а Винтер и Ихтерсхаузен интересовались тем, что профессор Кант собирался в ближайшее время отправить по почте. Быть может, рукопись новой книги? Эти двое будут преследовать карету, в которой отправят рукопись. Николай мог отлично представить себе судьбу этой кареты. Но Зеллинг? Что должен делать Зеллинг?
Хотел ли он убить профессора? Но почему он до сих пор этого не сделал? Почему они вообще ждут, когда господин профессор Кант закончит свою рукопись, а не убили его сразу? Он бросил взгляд на обледеневший Замковый парк и задумался. Неужели эти люди действительно верят, что им удастся помешать явлению идей этого профессора в мир? Но это же полнейший абсурд! Разве не читает он много лет лекции? Не едут ли сюда студенты со всего света, чтобы почерпнуть знания у этого ученого? Да даже Максимилиан слышал в том берлинском салоне об идеях господина Канта. Все деньги и все тайные общества мира не смогут остановить одну идею. Или все же?..
Николай сел на скамью и принялся задумчиво рассматривать замерзший Замковый пруд. Солнечные лучи, отражаясь от блестящей ровной поверхности, слепили глаза. Правильно ли он все понял? Не видит ли и он призраков? Не опутали ли уже и его странные представления этой секты ввиду событий последних недель? Внезапно его мысли неотступно закружились вокруг одного вопроса: смогут ли идеи жить собственной жизнью? Быть может, они странствуют по свету, как мельчайшие возбудители болезни, долгое время безвредные и невидимые, чтобы потом вдруг высвободить в какой-то голове ужасную силу, произвести в ней представление, которое неумолимо может изменить все? И не является ли человек беспомощной игрушкой перед лицом этой идеи, как оказывается он беспомощным перед мельчайшими зверьками миазмами? Или человек продолжает носить их в себе до тех пор, пока при определенных условиях они не являются всеобщему взору?
Альдорф, Зеллинг и в известной степени Магдалена думали именно так. Магдалена считала, что новые мысли надо замалчивать так долго, сколько требуется для того, чтобы познать их истинную природу. А Альдорф и Зеллинг? Не хотели ли они остановить само зарождение мысли, для чего надо убить ее творца и созидателя? Но что это вообще за мысль? Николай поднялся и стал прохаживаться перед скамьей. Все его существо протестовало против самомнения ничтожной кучки религиозных фанатиков, которые позволили себе решать за все остальное человечество, какие мысли и идеи могут являться в мир, а какие — нет. Не есть ли это зарождение тирании и деспотизма, когда самозваная каста жрецов и наследственные короли или курфюрсты будут между собой решать, что человеку подобает, а что нет? Разве мысли и идеи не суть движущие силы развития человека, создания лучшего и справедливого мира? Кто имеет право провозглашать себя цензором? И вообще на каком основании? Магдалена со своим высокомерным молчанием? Альдорф и Зеллинг со своими смертоносными посягательствами? Нет, подумал он. Каждая мысль, каждая идея должны иметь право и возможность явиться в мир. И уже мир будет решать, могут ли они остаться в нем, а не кучка молчальников или поджигателей карет. Все вообще не так, как говорит Магдалена. Не страх порождает разум, а наоборот. Разум производит страх только в тех, кто не осмеливается и не желает довериться разуму. Надо сделать выбор в пользу разума. И в пользу чего же еще? В пользу оракулов и призраков? Это было перепутье, на котором он сейчас стоял. И что касается его самого, то он знал, как решит этот вопрос.
Но ему нужен план. Надо ли предупредить господина Канта? Но профессор поднимет его на смех. Какие конкретные доказательства он сможет предъявить? Скажет, что смертоносная секта убийц хочет его уничтожить? Надо ли донести на Зеллинга в полицию? Заявить, что он — убийца Циннлехнера? Но Циннлехнера самого разыскивают как убийцу. Как он объяснит все эти совпадения, а тем более докажет их? И не подвергнется ли он сам опасности попасть в сети политических интриг и в руки ди Тасси, Вельнера или Бишоффвердера? Этого не должно произойти ни в коем случае. Кроме того, у него очень мало времени. Эти безумцы могут нанести удар в любой момент.
Должен найтись способ сделать их безвредными. Они страдают опасными для жизни представлениями. Это представление сделало Максимилиана смертельно больным и привело к смерти графа Альдорфа. Оно привело к тому, что убили и ужасно изуродовали Циннлехнера, а тот розенкрейцер выстрелом снес себе половину черепа, чтобы сохранить тайну. И теперь оно угрожает жизни ни в чем не повинного профессора. Не разум опасен, а эти безумные представления и их носители. А как могущественны могут быть представления, Николай знал. Он должен что-то придумать, чтобы остановить этих людей. И медлить уже нельзя!
17
Магдалена, готовая к отъезду, сидела на краю кровати. Она уже надела плащ, сумка стояла у ее ног на полу, а чудесные волосы убраны под вязаную шапочку.
Николай закрыл дверь и растерянно взглянул на девушку. Внимательно приглядевшись, он понял, что тщательнейшим образом собраны и его вещи — врачебный саквояж стоял рядом с дорожной сумкой.
— Что ты задумала? — в замешательстве спросил он. Она поднялась, подошла к нему, поцеловала в щеку и сказала:
— Я все обдумала, Николай. Давай уедем.
Ему показалось, что он ослышался.
— Уедем? Магдалена, там, на улице, убийцы ждут своего часа! Они хотят убить этого профессора, а ты собираешься уезжать?
Она отрицательно покачала головой.
— Они ничего ему не сделают. Они остановят только его идею. И это произойдет в любом случае.
Николай утратил дар речи. Он не знал, плакать ему или смеяться. Не оставалось никаких сомнений в том, что она так же безумна, как и все эти люди. Эта красивейшая девушка, к которой его притягивало столь неотвратимо, была сумасшедшей, совершенно сумасшедшей.
— Почему ты так уверена, что они ничего ему не сделают? Зачем тогда Зеллинг следит за ним? Почему они заняли наблюдательный пункт на почте?
— Чтобы предотвратить несчастье, — спокойно ответила она. — Ты не можешь ничего этого понять, потому что в тебе нет веры. Ты увидишь, что во всем этом есть смысл, только тогда, когда решишься уверовать. Прошу тебя, Николай, давай уедем, и пусть произойдет то, что должно произойти.
Она встала и направилась к двери. Одним прыжком он оказался рядом с ней и рванул ее назад.
— Ну, довольно теперь, — грубо закричал он. — С меня достаточно, наконец, этого театра. Ты отдаешь себе отчет в том, чего ты от меня требуешь? Эти сумасшедшие хотят убить человека только потому, что им не нравится, что он думает. Ты находишь это правильным?
— Они не причинят ему зла. Если бы это было их целью, они бы давно это сделали.
Против этого нечего было возразить, и это привело Николая в еще большее бешенство.
— А в чем заключается их цель? Откуда ты можешь знать, что у них на уме?
— Теперь я это знаю. Они помешают тому, чему можно помешать. Мы можем успокоиться и покинуть этот город.
Успокоиться? Покинуть город? От негодования у Николая перехватило дыхание.
— А Циннлехнер? Зеллинг убил Циннлехнера. Ты забыла об этом?
У нее на глазах выступили слезы. Она прижала палец к губам и покачала головой.
— Николай, это ужасно — то, что сделал Зеллинг. Но еще страшнее будет то, что случится, если ты не дашь ему сделать то, что должно быть сделано. Зеллинг поплатится за свое преступление. Со временем станет ясно, не было ли другой возможности защитить тайну от преследований Циннлехнера. Но одна ошибка не делает ложным главное дело. И если этот господин Кант является творцом того, о чем говорил в своих письмах Максимилиан, то мы должны допустить, чтобы произошло то, что задумали Альдорф, Зеллинг и другие. Эта ужасная идея ни за что на свете не должна явиться миру. Умоляю тебя, едем со мной. Доверься мне.
Николай закрыл дверь и растерянно взглянул на девушку. Внимательно приглядевшись, он понял, что тщательнейшим образом собраны и его вещи — врачебный саквояж стоял рядом с дорожной сумкой.
— Что ты задумала? — в замешательстве спросил он. Она поднялась, подошла к нему, поцеловала в щеку и сказала:
— Я все обдумала, Николай. Давай уедем.
Ему показалось, что он ослышался.
— Уедем? Магдалена, там, на улице, убийцы ждут своего часа! Они хотят убить этого профессора, а ты собираешься уезжать?
Она отрицательно покачала головой.
— Они ничего ему не сделают. Они остановят только его идею. И это произойдет в любом случае.
Николай утратил дар речи. Он не знал, плакать ему или смеяться. Не оставалось никаких сомнений в том, что она так же безумна, как и все эти люди. Эта красивейшая девушка, к которой его притягивало столь неотвратимо, была сумасшедшей, совершенно сумасшедшей.
— Почему ты так уверена, что они ничего ему не сделают? Зачем тогда Зеллинг следит за ним? Почему они заняли наблюдательный пункт на почте?
— Чтобы предотвратить несчастье, — спокойно ответила она. — Ты не можешь ничего этого понять, потому что в тебе нет веры. Ты увидишь, что во всем этом есть смысл, только тогда, когда решишься уверовать. Прошу тебя, Николай, давай уедем, и пусть произойдет то, что должно произойти.
Она встала и направилась к двери. Одним прыжком он оказался рядом с ней и рванул ее назад.
— Ну, довольно теперь, — грубо закричал он. — С меня достаточно, наконец, этого театра. Ты отдаешь себе отчет в том, чего ты от меня требуешь? Эти сумасшедшие хотят убить человека только потому, что им не нравится, что он думает. Ты находишь это правильным?
— Они не причинят ему зла. Если бы это было их целью, они бы давно это сделали.
Против этого нечего было возразить, и это привело Николая в еще большее бешенство.
— А в чем заключается их цель? Откуда ты можешь знать, что у них на уме?
— Теперь я это знаю. Они помешают тому, чему можно помешать. Мы можем успокоиться и покинуть этот город.
Успокоиться? Покинуть город? От негодования у Николая перехватило дыхание.
— А Циннлехнер? Зеллинг убил Циннлехнера. Ты забыла об этом?
У нее на глазах выступили слезы. Она прижала палец к губам и покачала головой.
— Николай, это ужасно — то, что сделал Зеллинг. Но еще страшнее будет то, что случится, если ты не дашь ему сделать то, что должно быть сделано. Зеллинг поплатится за свое преступление. Со временем станет ясно, не было ли другой возможности защитить тайну от преследований Циннлехнера. Но одна ошибка не делает ложным главное дело. И если этот господин Кант является творцом того, о чем говорил в своих письмах Максимилиан, то мы должны допустить, чтобы произошло то, что задумали Альдорф, Зеллинг и другие. Эта ужасная идея ни за что на свете не должна явиться миру. Умоляю тебя, едем со мной. Доверься мне.