Страница:
У Николая возникло то же чувство, что и в лесу, когда Анна заклинала духов. Поэтому он молча кивнул в надежде как можно скорее выбраться из-за стола, чтобы найти соломенный тюфяк, на котором можно было бы спокойно проспать до утра. Однако в этот момент заговорил какой-то незнакомый человек:
— Брось, Анна, господин приехал из города и не поверил ни одному твоему слову. Нам вообще никто никогда не верит. Не так ли, лиценциат Рёшлауб?
— Разве мы знакомы? — резко спросил Николай. — Я что-то не помню, чтобы нас представляли друг другу.
Человек лишь махнул рукой и беспечно покачал головой. Николай с трудом овладел собой. Как ему ненавистны эти франконцы. Что он вообще делает здесь, в компании лакеев и слуг? Он не испытывал ни малейшего желания продолжать эту странную беседу, но в этот момент заговорил еще один:
— Что вообще знают врачи? Самое большее — где лежит кошелек их пациента! — С этими словами он взялся за пояс, за то место, где люди обычно носят кошельки с деньгами. Присутствующие разразились хохотом.
Глупый сброд, подумал Николай, поднялся и, не говоря ни слова, вышел из кухни.
Он вернулся в вестибюль и направился в комнату Циннлехнера. В этот миг он отчетливо вспомнил фразу, произнесенную девушкой. Сначала сын, потом дочь, а потом жена.
Не их ли свежие могилы видел он на кладбище замка? Значит, умерли все члены графской семьи?
9
10
11
— Брось, Анна, господин приехал из города и не поверил ни одному твоему слову. Нам вообще никто никогда не верит. Не так ли, лиценциат Рёшлауб?
— Разве мы знакомы? — резко спросил Николай. — Я что-то не помню, чтобы нас представляли друг другу.
Человек лишь махнул рукой и беспечно покачал головой. Николай с трудом овладел собой. Как ему ненавистны эти франконцы. Что он вообще делает здесь, в компании лакеев и слуг? Он не испытывал ни малейшего желания продолжать эту странную беседу, но в этот момент заговорил еще один:
— Что вообще знают врачи? Самое большее — где лежит кошелек их пациента! — С этими словами он взялся за пояс, за то место, где люди обычно носят кошельки с деньгами. Присутствующие разразились хохотом.
Глупый сброд, подумал Николай, поднялся и, не говоря ни слова, вышел из кухни.
Он вернулся в вестибюль и направился в комнату Циннлехнера. В этот миг он отчетливо вспомнил фразу, произнесенную девушкой. Сначала сын, потом дочь, а потом жена.
Не их ли свежие могилы видел он на кладбище замка? Значит, умерли все члены графской семьи?
9
— Заходите, заходите, — пригласил Николая аптекарь, открыв дверь. — Или вы хотите поскорее отправиться спать?
Николай охотно воспользовался приглашением. Разговор в кухне как рукой снял сонливость. Да и Циннлехнер не выглядел усталым. В его маленькой, со спартанской простотой обставленной комнатке вкусно пахло свежим чаем. Деревянная скамья, стол и маленький табурет составляли все убранство комнаты.
Николай сел к столу и, пользуясь случаем, внимательно пригляделся к этому человеку. Аптекарь имел приблизительно такое же сложение, как и его коллега Зеллинг, но одет был гораздо беднее. На нем была поношенная куртка из темносинего набивного ситца, под которой виднелась пожелтевшая льняная рубашка, и такие же потрепанные штаны. Работа придворного графского аптекаря оплачивалась, по всей видимости, так же плохо, как и работа врача в Нюрнберге. Впрочем, и в остальном этот человек всем своим видом произвел на Николая довольно тягостное впечатление. Серые глаза казались потухшими и тусклыми. Мешки под глазами подчеркивали выражение разочарованности, которая вообще составляла главную особенность лица. Вокруг красиво очерченного рта виднелись глубокие морщины, оставленные либо разбитыми надеждами, либо болезнью. У старика была абсолютно лысая голова, а парик, в котором он был прежде, висел на крюке возле двери, куда он был небрежно брошен хозяином.
Циннлехнер налил гостю чаю.
— Как вышло, что такой одаренный молодой человек, как вы, вынужден влачить жалкое существование в Нюрнберге на должности помощника врача?
— Отчего вы думаете, что я одарен?
— Ну, вы обладаете отличным даром наблюдения, — ответил Циннлехнер. — Кроме того, вы изобретательны. Ваша идея относительно собаки спутала все карты Калькбреннеру. Сахару?
Николай утвердительно кивнул и, пододвинув чашку хозяину, посмотрел, как тот бросил в напиток два кристалла величиной с горошину.
Циннлехнер тоже сел за стол и принялся размешивать чай в своей чашке.
— Зачем меня вызвали из Нюрнберга? — спросил Николай.
Аптекарь пожал плечами.
— Это была идея Зеллинга. Мне кажется, ему нужен был предлог, чтобы наконец хоть что-то предпринять.
— Он говорил об этом с вами?
— Нет, этого он никогда не стал бы делать. Вы просто плохо знаете Зеллинга. Видите ли, они оба — Зеллинг и Калькбреннер — креатуры Альдорфа, его гнусные порождения. Он воспитал их как двух собачек, которые грызлись между собой за его расположение. На этом зиждется умение управлять. Никто не знает, какие права и какие блага будут ему дарованы. Мелкие немецкие государи пытаются таким образом имитировать придворную жизнь такой, какой они представляют ее себе во Франции. Наверху сюзерен, а внизу бесстыдная толпа любимчиков, которые постоянно шпионят друг за другом и вставляют друг другу палки в колеса.
Николай внимательно слушал, хотя в действительности его интересовал совершенно иной предмет.
— В кухне болтают, — сказал он, — о ведьмах и чертях, черных мужчинах и белокурых дамах, которые извели весь род Альдорфов. Еще по пути в замок я попробовал на вкус местные суеверия. Эта служанка, которая привела меня… Анна?
Циннлехнер кивнул.
— …к тому же на кладбище действительно есть три свежие могилы.
Циннлехнер ударил себя по ляжке, потом улыбнулся.
— Действительно, удивительная вещь. И она тоже не ускользнула от вашего внимания.
— Да, но это произошло совершенно случайно, когда я попытался взглянуть на окна библиотеки. Действительно ли все обстоит так, как о том болтают на кухне? Мертвы все члены семьи Альдорфа?
Циннлехнер кивнул:
— Да, альдорфская ветвь рода Лоэнштайн угасла. В течение одного года.
Угасла? Николая очень удивило это слово. Но Циннлехнер закинул ногу на ногу и продолжил.
— Через несколько недель здесь не останется ни одной живой души. Альдорф припишут к Вартенштейгу. То, что это произойдет, стало ясно еще прошлой зимой. Слуг отпустят. Между прочим, меня тоже.
— Но почему должно было так просто исчезнуть графство Альдорф? — изумленно спросил Николай. — У Альдорфа не было детей?
— Напротив, три сына и одна дочь.
— И где же они?
— Из двоих старших один был убит на войне, а второй сошел с ума. Он живет в Вене, в доме призрения. Альдорф поместил его туда, а сам большую часть времени проводил при императорском дворе, чтобы быть ближе к сыну.
— А третий сын?
— Максимилиан? Да, его считали единственным оставшимся наследником. Однако в прошлом году он погиб в Лейпциге от несчастного случая.
Тон, каким Циннлехнер произнес последние слова, позволял угадать смысл того, что он сказал дальше.
— Несчастный случай — эти слова употребляют здесь, в замке. На самом деле он был убит. Убит каким-то студентом. Дело было во вражде между студенческими корпорациями. Суть распри так и осталась невыясненной. Но вы и сами по собственному опыту знаете, как это бывает в университетских городах.
Да, Николай знал. Однажды он неделю пробыл в Гиссене, где стал свидетелем свирепых потасовок и безудержного пьянства. В Вюрцбурге с этим обстояло намного лучше. Но Максимилиан фон Альдорф не был членом студенческой корпорации. Дворяне, конечно, сидели рядом с простолюдинами на лекциях, но вне университетских стен они жили в совершенно ином мире.
— Это страшно.
— Да, все было очень плохо. Эта весть потрясла здесь всех. Но то было лишь начало. Мария София, сестра Максимилиана, очень тяжело переживала смерть брата. Она заболела и тоже умерла.
Николай перебил аптекаря:
— Вы что, действительно так думаете?
— Ну да, вероятно, это звучит как бред сумасшедшего, но у всех в замке сложилось именно такое впечатление. София начала чахнуть с того момента, когда узнала о гибели брата.
— Ее лечили вы?
— Нет, я здесь никого не лечил. Этим занимался сам граф.
— Граф был врачом?
Циннлехнер язвительно улыбнулся.
— Ответ зависит от того, кого вы об этом спросите. Он считал себя универсальным ученым.
— А вы?
— Я? Мне было позволено лишь готовить настойки, которые он вычитывал в разных книгах.
— Он разбирался во врачебном искусстве?
— Тот, кто всю жизнь сидит на книгах, как курица на яйцах, и переписывается с учеными всего мира, не может не усвоить от них знания. Альдорф хватался за все. За любой обрывок знания, который попадался ему под руку. Он учился с утра до вечера, ставил опыты, приглашал к себе ученых, которые делились с ним своими познаниями. Он, конечно же, очень много знал, но…
Фраза осталась незаконченной. Николай ждал, но Циннлехнер предпочел удержать мысль при себе.
— Отчего все же умерла девушка? — спросил он наконец. Аптекарь пожал плечами:
— Этого я не знаю. Она медленно задохнулась. Но это была не обычная легочная чахотка. Она не кашляла. Это было медленное умирание. Медленное, но неотвратимое и безостановочное. Она просто угасла. В январе этого года.
Циннлехнер помолчал.
— Еще чаю? — спросил он.
Вероятно, ему доставляла удовлетворение сама возможность рассказывать Николаю обо всех этих делах, в его глазах даже появился некоторый блеск. Николай совершенно расхотел спать. Было, должно быть, около часа ночи, но эти быстро последовавшие друг за другом смерти зачаровали Николая. Неужели все это правда и его не подводит слух?
— Потом умерла еще и мать?
— Она пережила двух своих последних детей всего на шесть недель, — ответил Циннлехнер.
— Супруга Альдорфа?
— Да, Агнесс фон Альдорф.
Николай ждал. Сейчас этот человек наверняка расскажет ему, от чего или при каких обстоятельствах умерла эта женщина. Но аптекарь не стал ничего рассказывать. Вместо этого он снова заговорил о Максимилиане:
— Агнесс фон Альдорф боготворила своего сына. Она понимала, что это ее единственное удавшееся творение. Ее первенец погиб в семнадцать лет, второй был безумен, дочь стала постоянно погруженной в себя меланхоличкой. Нет никакого чуда в том, что все свои надежды она возлагала на Максимилиана. Да и сестра любила его чрезмерно, она принимала живейшее участие в самых незначительных событиях в его жизни, так что она, можно сказать, не жила собственной.
Он внимательно посмотрел на Николая и вдруг спросил:
— Верите ли вы в то, что человек может умереть от душевного потрясения?
Николай был весьма удивлен таким поворотом в речах Циннлехнера.
— Душа — это не орган, — осторожно ответил он. — Во всяком случае, ее нельзя измерить. Именно поэтому нельзя делать на эту тему определенных умозаключений.
Циннлехнер усмехнулся.
— Альдорф однажды попытался проделать этот опыт с дюжиной кроликов, — сказал он. — Он тщательно взвешивал их, а потом сворачивал им шею, после чего снова взвешивал.
Николай онемел.
— И… что?
— Он хотел узнать, сколько весит душа.
— Но… у животных вообще нет души.
— Да, именно к такому выводу он в конце концов и пришел. Все это, должно быть, написано где-то в бумагах, которые вы видели наверху.
Николай был до того возмущен, что едва не спросил, не взвешивал ли Альдорф собственную дочь. Но одновременно он чувствовал, что личность графа вызывает у него все больший интерес. В душе Николая шевельнулась известная зависть — зависть к беззаботности, с какой люди типа Альдорфа могут заниматься своими изысканиями. Если бы в его распоряжении была хоть малая толика апанажа, который получал сын Альдорфа, то он давно был бы уважаемым врачом в Галле или Йене, а не прозябал бы в этой франконской дыре жалким помощником врача. И уж он бы не стал тратить время на взвешивание душ или сборку алхимических аппаратов, а занимался бы серьезной наукой.
— Чему учился Максимилиан в Лейпциге? — спросил он.
— Слушал курсы по истории и философии.
— Я думал, что молодой аристократ занимался кабинетными науками.
Циннлехнер небрежно отмахнулся.
— Максимилиан рос на моих глазах. Он был копия своего отца. Такой же неисправимый мечтатель. Однажды домашний учитель продемонстрировал ему на уроке геометрии невозможность вывода квадратуры круга. На следующий день мальчик взял, натянул бечевку вокруг бочонка, связал концы и возился с петлей до тех пор, пока не сделал из нее квадрат. Потом он гвоздями прибил этот квадрат на дощечку, торжественно принес ее учителю и сказал, что сумел опровергнуть его утверждение. Учитель был озадачен забавной выходкой мальчика и не сразу нашелся, что сказать. Но Максимилиан бросил ему под ноги доску с прибитым к ней квадратом и крикнул: «Однако как же ты глуп. От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным?»
Николай удрученно молчал. Граф, который взвешивал души. Сын, прибивший к доске абстрактное математическое доказательство. Он снова вспомнил вид мертвого человека в библиотеке. Сожженные бумаги. Яд. Граф был экстравагантным, эксцентричным человеком. Служанка сказала, что он страдал уже много месяцев. Скорее всего все графское семейство было унесено в могилу каким-то легочным заболеванием. Вероятно, Альдорф догадывался, что умрет точно так же, как его дочь. Он знал, что это за болезнь и как она протекает. Именно поэтому он и принял яд. Если бы он мог обследовать графа…
От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным…
Следующая фраза Циннлехнера вывела его из задумчивости.
— Реальный мир его вообще не интересовал. За реальные вещи отвечал Калькбреннер. Один раз в год он получал указания, какой доход должны принести товары. Как он делал все остальное, оставлялось на его совести. Но теперь всему этому конец.
Порыв ветра сотряс оконное стекло. Было видно, как за окном плясали в воздухе снежинки. Циннлехнер угрюмо огляделся. Николай без труда мог представить, что сейчас происходит в душе этого человека. Вскоре сюда явятся посланники других дворов и первым делом уволят всех слуг. И куда пойдут такие, как Циннлехнер? Да еще среди зимы. Или у него были связи в других местах? Но об этом не стоило спрашивать. Выражение лица аптекаря было и без того достаточно красноречивым. Но Николаю вдруг пришло на ум нечто совсем иное. Все, что здесь произошло, было весьма необычным. Таинственная смерть Альдорфа за закрытыми дверями сорвала спектакль, который обыкновенно разыгрывается у постели заболевшего государя: никакие родственники не ожидали с нетерпением кончины завещателя, чтобы броситься друг на друга, потрясая патентами на право владения. Если рассуждать здраво, то уже на протяжении двух дней замок стоит без хозяина. Не в этом ли состояло намерение Альдорфа? Не потому ли он заперся в библиотеке? Но зачем? Чего он хотел этим достичь? И почему управляющий ускакал из замка, не сказав никому ни слова в объяснение?
— В кухне говорили о каких-то гостях, — сказал Николай. — О черных гостях и белокурой женщине.
— Незадолго до кончины Агнесс фон Альдорф, а именно в феврале этого года, в замке появилась какая-то женщина. Она, как поговаривали, приехала из Лейпцига и представилась духовной сестрой Максимилиана. Она высказала желание посетить могилу умершего. Увидев рядом свежую могилу его сестры, женщина была потрясена и начала тихо молиться. Эти молитвы произвели сильное впечатление на графиню, и она попросила женщину задержаться в замке еще несколько дней. Но женщина все же уехала. Когда же графиня фон Альдорф внезапно умерла, дама неожиданно вернулась. Теперь сам граф привел женщину на могилы своих близких. Женщина снова начала возносить молитвы. Граф был словно околдован. Он умолял женщину остаться с ним и утешать его во имя безвременно умершего сына.
— Вам известно, кто она?
— Нет. Никто не мог сказать о ней ничего определенного. Женщина оставалась в замке несколько недель. Никто не видел ее лица, так как она всегда носила вуаль. Я помню только ее прекрасные белокурые волосы. Говорили, что она произносила утешительные молитвы для графа, и эти молитвы оказывали на него очень благотворное действие. Но через несколько недель она исчезла.
— Просто так? Без всяких причин?
— Да. Альдорф неистовствовал, состояние его ухудшилось. Едва только женщина уехала, как граф слег в постель с тяжелой лихорадкой и проболел несколько недель. Постепенно он выздоровел, и едва только ему стало лучше, как невесть откуда снова вынырнули эти господа.
— Что за господа?
— Не знаю. Это были какие-то незнакомцы. Сначала они приходили по одному. Потом маленькими группами. Целыми днями они сидели с графом в библиотеке, и всем было запрещено входить даже на этаж, где они собирались. Между тем здоровье графа продолжало ухудшаться.
Николай слушал аптекаря с возрастающим внутренним напряжением.
— Зеллинг начал проявлять большое беспокойство по этому поводу, — продолжал Циннлехнер, — но и у него не было доступа к графу. Альдорф неделями сидел над своими книгами — один или в обществе какого-либо из своих гостей, приказывал сервировать стол в вестибюле и практически ни с кем не общался. Однажды у графа произошла ужасная стычка с Калькбреннером, когда тот настоял на том, что должен поговорить с графом по какому-то неотложному делу. Он собственноручно бил Калькбреннера по шее и, придя в бешенство, кричал, чтобы тот беспрекословно выполнял его распоряжения и не приставал к нему с вопросами. Я знаю, что Калькбреннер сообщил обо всем в другие дома. Но никому не было до этого дела — ни Вартенштейгу или Церингену, ни Ашбергу или Ингвейлеру. Там уже внимательно изучали правила наследования и подсчитывали, какой кусок каждый из них оторвет после угасания рода Альдорфа.
— Простите, — перебил аптекаря Николай, — но я не вполне вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?
Глаза Циннлехнера сверкнули.
— Естественно, вы не можете этого понять. Кто вообще разбирается в делах и правилах наследования? С двенадцатого века Альдорфы — ветвь дома Лоэнштайна. Всего пятьдесят лет назад из-за дробления наследства этот дом раскололся на множество мелких владений. Уже в последнее время в доме Лоэнштайн — в одной из последних областей Германской империи — было принято право первородства в получении наследства, что должно было предупредить дальнейшее дробление. Однако с момента принятия нового закона о наследовании не проходило десятилетия, в которое не было бы ссор и примирений из-за дележа наследства. В делах наследства часто доходило едва ли не до вооруженных схваток между семействами дома Лоэнштайн, которые обосновывали свои претензии разными прежними договорами и соглашениями. Угасание рода Альдорфов было бы божьим даром для других домов…
Циннлехнер многозначительно не закончил фразу. Николаю потребовалось одно мгновение, чтобы полностью осознать чудовищность обвинения: неужели Циннлехнер хотел сказать, что семейство Альдорф было истреблено умышленно, чтобы отрубить побег, который ослаблял основной ствол генеалогического древа? Мысль действительно чудовищная. Был ли Максимилиан убит в Лейпциге по заданию одного из соперничавших домов Лоэнштайн? А теперь и сам граф?
— Ну и что вы теперь думаете обо всем этом? — насмешливо спросил Циннлехнер. — По какой причине умер граф Альдорф?
Николай пожал плечами. Им овладело слабое недоверие.
— Не знаю, — ответил он. — Очевидно, от яда.
Циннлехнер вскинул брови.
— От яда, — медленно повторил он и кивнул. — Вот как. Но от какого яда?
— Пятнистого болиголова, — ответил Николай. — Я уловил его запах в стакане.
Циннлехнер снова кивнул.
— А как быть с ожогом? Как вы объясняете его появление?
— На это у меня нет объяснений, — не медля ответил Николай.
— Но не вызывает ли это у вас естественного любопытства?
Николай насторожился. Куда клонит этот человек?
— До этого вы высказали одну интересную мысль, — продолжал между тем Циннлехнер. — Об организме. О том, что он часто подает нам тревожные сигналы, но природа не позволяет нам понять их.
— Да, и это очень прискорбно.
Николаю стало жутко. В то же время он отчетливо вспомнил заметный ожог на икре Альдорфа. Это было действительно странно и возбудило в нем большой интерес.
Внезапно Циннлехнер понизил голос.
— Вы изобрели способ смотреть сквозь стены. Но вы не в состоянии заглянуть под кожу, не так ли?
Врач внимательно посмотрел на аптекаря. Вот к чему свелся этот разговор. Циннлехнер чего-то хотел от него.
— Что вы хотите этим сказать? — недоверчиво спросил он.
— Альдорф был убит, — ответил Циннлехнер.
— Это очень серьезное обвинение, — предостерегающе произнес Николай. — Как вы пришли к такому умозаключению?
— Со времени смерти Максимилиана здесь все стало не так, как было раньше. Чужаки… незваные гости… они до неузнаваемости изменили графа. Пятнистый болиголов, пафф! Вероятно, он действительно проглотил этот яд. Но то, что на самом деле его убило, было во сто крат хуже. Я видел, как он страдал, ужасно страдал. Но тело скоро предадут земле. Никто не вскроет графа Альдорфа, чтобы узнать, что на самом деле с ним произошло. И это внушает мне страх.
Николай серьезно посмотрел на аптекаря.
— Вы хотите сказать, что граф Альдорф страдал тяжелым заболеванием?
— Заболеванием? Нет, это был яд, но яд особенно коварный.
— Есть ли у вас доказательства ваших подозрений? — спросил врач.
— Доказательства? — Циннлехнер фыркнул. — Если бы вы его вскрыли, то сами увидели бы эти доказательства. Но мы не смеем этого делать.
— Ну что ж, — после недолгого молчания медленно произнес Николай, — для всего есть свои способы и средства.
Циннлехгнер внимательно посмотрел на Рёшлауба.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что определенно есть один способ заглянуть внутрь тела, не прибегая к его вскрытию.
— Вы шутите.
Соблазн был слишком велик. Николай изо всех сил хотел обуздать себя, но ему это не удалось. Нельзя было упускать такую возможность.
— Нет, — ответил он, — я не шучу. Такой способ есть.
Николай охотно воспользовался приглашением. Разговор в кухне как рукой снял сонливость. Да и Циннлехнер не выглядел усталым. В его маленькой, со спартанской простотой обставленной комнатке вкусно пахло свежим чаем. Деревянная скамья, стол и маленький табурет составляли все убранство комнаты.
Николай сел к столу и, пользуясь случаем, внимательно пригляделся к этому человеку. Аптекарь имел приблизительно такое же сложение, как и его коллега Зеллинг, но одет был гораздо беднее. На нем была поношенная куртка из темносинего набивного ситца, под которой виднелась пожелтевшая льняная рубашка, и такие же потрепанные штаны. Работа придворного графского аптекаря оплачивалась, по всей видимости, так же плохо, как и работа врача в Нюрнберге. Впрочем, и в остальном этот человек всем своим видом произвел на Николая довольно тягостное впечатление. Серые глаза казались потухшими и тусклыми. Мешки под глазами подчеркивали выражение разочарованности, которая вообще составляла главную особенность лица. Вокруг красиво очерченного рта виднелись глубокие морщины, оставленные либо разбитыми надеждами, либо болезнью. У старика была абсолютно лысая голова, а парик, в котором он был прежде, висел на крюке возле двери, куда он был небрежно брошен хозяином.
Циннлехнер налил гостю чаю.
— Как вышло, что такой одаренный молодой человек, как вы, вынужден влачить жалкое существование в Нюрнберге на должности помощника врача?
— Отчего вы думаете, что я одарен?
— Ну, вы обладаете отличным даром наблюдения, — ответил Циннлехнер. — Кроме того, вы изобретательны. Ваша идея относительно собаки спутала все карты Калькбреннеру. Сахару?
Николай утвердительно кивнул и, пододвинув чашку хозяину, посмотрел, как тот бросил в напиток два кристалла величиной с горошину.
Циннлехнер тоже сел за стол и принялся размешивать чай в своей чашке.
— Зачем меня вызвали из Нюрнберга? — спросил Николай.
Аптекарь пожал плечами.
— Это была идея Зеллинга. Мне кажется, ему нужен был предлог, чтобы наконец хоть что-то предпринять.
— Он говорил об этом с вами?
— Нет, этого он никогда не стал бы делать. Вы просто плохо знаете Зеллинга. Видите ли, они оба — Зеллинг и Калькбреннер — креатуры Альдорфа, его гнусные порождения. Он воспитал их как двух собачек, которые грызлись между собой за его расположение. На этом зиждется умение управлять. Никто не знает, какие права и какие блага будут ему дарованы. Мелкие немецкие государи пытаются таким образом имитировать придворную жизнь такой, какой они представляют ее себе во Франции. Наверху сюзерен, а внизу бесстыдная толпа любимчиков, которые постоянно шпионят друг за другом и вставляют друг другу палки в колеса.
Николай внимательно слушал, хотя в действительности его интересовал совершенно иной предмет.
— В кухне болтают, — сказал он, — о ведьмах и чертях, черных мужчинах и белокурых дамах, которые извели весь род Альдорфов. Еще по пути в замок я попробовал на вкус местные суеверия. Эта служанка, которая привела меня… Анна?
Циннлехнер кивнул.
— …к тому же на кладбище действительно есть три свежие могилы.
Циннлехнер ударил себя по ляжке, потом улыбнулся.
— Действительно, удивительная вещь. И она тоже не ускользнула от вашего внимания.
— Да, но это произошло совершенно случайно, когда я попытался взглянуть на окна библиотеки. Действительно ли все обстоит так, как о том болтают на кухне? Мертвы все члены семьи Альдорфа?
Циннлехнер кивнул:
— Да, альдорфская ветвь рода Лоэнштайн угасла. В течение одного года.
Угасла? Николая очень удивило это слово. Но Циннлехнер закинул ногу на ногу и продолжил.
— Через несколько недель здесь не останется ни одной живой души. Альдорф припишут к Вартенштейгу. То, что это произойдет, стало ясно еще прошлой зимой. Слуг отпустят. Между прочим, меня тоже.
— Но почему должно было так просто исчезнуть графство Альдорф? — изумленно спросил Николай. — У Альдорфа не было детей?
— Напротив, три сына и одна дочь.
— И где же они?
— Из двоих старших один был убит на войне, а второй сошел с ума. Он живет в Вене, в доме призрения. Альдорф поместил его туда, а сам большую часть времени проводил при императорском дворе, чтобы быть ближе к сыну.
— А третий сын?
— Максимилиан? Да, его считали единственным оставшимся наследником. Однако в прошлом году он погиб в Лейпциге от несчастного случая.
Тон, каким Циннлехнер произнес последние слова, позволял угадать смысл того, что он сказал дальше.
— Несчастный случай — эти слова употребляют здесь, в замке. На самом деле он был убит. Убит каким-то студентом. Дело было во вражде между студенческими корпорациями. Суть распри так и осталась невыясненной. Но вы и сами по собственному опыту знаете, как это бывает в университетских городах.
Да, Николай знал. Однажды он неделю пробыл в Гиссене, где стал свидетелем свирепых потасовок и безудержного пьянства. В Вюрцбурге с этим обстояло намного лучше. Но Максимилиан фон Альдорф не был членом студенческой корпорации. Дворяне, конечно, сидели рядом с простолюдинами на лекциях, но вне университетских стен они жили в совершенно ином мире.
— Это страшно.
— Да, все было очень плохо. Эта весть потрясла здесь всех. Но то было лишь начало. Мария София, сестра Максимилиана, очень тяжело переживала смерть брата. Она заболела и тоже умерла.
Николай перебил аптекаря:
— Вы что, действительно так думаете?
— Ну да, вероятно, это звучит как бред сумасшедшего, но у всех в замке сложилось именно такое впечатление. София начала чахнуть с того момента, когда узнала о гибели брата.
— Ее лечили вы?
— Нет, я здесь никого не лечил. Этим занимался сам граф.
— Граф был врачом?
Циннлехнер язвительно улыбнулся.
— Ответ зависит от того, кого вы об этом спросите. Он считал себя универсальным ученым.
— А вы?
— Я? Мне было позволено лишь готовить настойки, которые он вычитывал в разных книгах.
— Он разбирался во врачебном искусстве?
— Тот, кто всю жизнь сидит на книгах, как курица на яйцах, и переписывается с учеными всего мира, не может не усвоить от них знания. Альдорф хватался за все. За любой обрывок знания, который попадался ему под руку. Он учился с утра до вечера, ставил опыты, приглашал к себе ученых, которые делились с ним своими познаниями. Он, конечно же, очень много знал, но…
Фраза осталась незаконченной. Николай ждал, но Циннлехнер предпочел удержать мысль при себе.
— Отчего все же умерла девушка? — спросил он наконец. Аптекарь пожал плечами:
— Этого я не знаю. Она медленно задохнулась. Но это была не обычная легочная чахотка. Она не кашляла. Это было медленное умирание. Медленное, но неотвратимое и безостановочное. Она просто угасла. В январе этого года.
Циннлехнер помолчал.
— Еще чаю? — спросил он.
Вероятно, ему доставляла удовлетворение сама возможность рассказывать Николаю обо всех этих делах, в его глазах даже появился некоторый блеск. Николай совершенно расхотел спать. Было, должно быть, около часа ночи, но эти быстро последовавшие друг за другом смерти зачаровали Николая. Неужели все это правда и его не подводит слух?
— Потом умерла еще и мать?
— Она пережила двух своих последних детей всего на шесть недель, — ответил Циннлехнер.
— Супруга Альдорфа?
— Да, Агнесс фон Альдорф.
Николай ждал. Сейчас этот человек наверняка расскажет ему, от чего или при каких обстоятельствах умерла эта женщина. Но аптекарь не стал ничего рассказывать. Вместо этого он снова заговорил о Максимилиане:
— Агнесс фон Альдорф боготворила своего сына. Она понимала, что это ее единственное удавшееся творение. Ее первенец погиб в семнадцать лет, второй был безумен, дочь стала постоянно погруженной в себя меланхоличкой. Нет никакого чуда в том, что все свои надежды она возлагала на Максимилиана. Да и сестра любила его чрезмерно, она принимала живейшее участие в самых незначительных событиях в его жизни, так что она, можно сказать, не жила собственной.
Он внимательно посмотрел на Николая и вдруг спросил:
— Верите ли вы в то, что человек может умереть от душевного потрясения?
Николай был весьма удивлен таким поворотом в речах Циннлехнера.
— Душа — это не орган, — осторожно ответил он. — Во всяком случае, ее нельзя измерить. Именно поэтому нельзя делать на эту тему определенных умозаключений.
Циннлехнер усмехнулся.
— Альдорф однажды попытался проделать этот опыт с дюжиной кроликов, — сказал он. — Он тщательно взвешивал их, а потом сворачивал им шею, после чего снова взвешивал.
Николай онемел.
— И… что?
— Он хотел узнать, сколько весит душа.
— Но… у животных вообще нет души.
— Да, именно к такому выводу он в конце концов и пришел. Все это, должно быть, написано где-то в бумагах, которые вы видели наверху.
Николай был до того возмущен, что едва не спросил, не взвешивал ли Альдорф собственную дочь. Но одновременно он чувствовал, что личность графа вызывает у него все больший интерес. В душе Николая шевельнулась известная зависть — зависть к беззаботности, с какой люди типа Альдорфа могут заниматься своими изысканиями. Если бы в его распоряжении была хоть малая толика апанажа, который получал сын Альдорфа, то он давно был бы уважаемым врачом в Галле или Йене, а не прозябал бы в этой франконской дыре жалким помощником врача. И уж он бы не стал тратить время на взвешивание душ или сборку алхимических аппаратов, а занимался бы серьезной наукой.
— Чему учился Максимилиан в Лейпциге? — спросил он.
— Слушал курсы по истории и философии.
— Я думал, что молодой аристократ занимался кабинетными науками.
Циннлехнер небрежно отмахнулся.
— Максимилиан рос на моих глазах. Он был копия своего отца. Такой же неисправимый мечтатель. Однажды домашний учитель продемонстрировал ему на уроке геометрии невозможность вывода квадратуры круга. На следующий день мальчик взял, натянул бечевку вокруг бочонка, связал концы и возился с петлей до тех пор, пока не сделал из нее квадрат. Потом он гвоздями прибил этот квадрат на дощечку, торжественно принес ее учителю и сказал, что сумел опровергнуть его утверждение. Учитель был озадачен забавной выходкой мальчика и не сразу нашелся, что сказать. Но Максимилиан бросил ему под ноги доску с прибитым к ней квадратом и крикнул: «Однако как же ты глуп. От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным?»
Николай удрученно молчал. Граф, который взвешивал души. Сын, прибивший к доске абстрактное математическое доказательство. Он снова вспомнил вид мертвого человека в библиотеке. Сожженные бумаги. Яд. Граф был экстравагантным, эксцентричным человеком. Служанка сказала, что он страдал уже много месяцев. Скорее всего все графское семейство было унесено в могилу каким-то легочным заболеванием. Вероятно, Альдорф догадывался, что умрет точно так же, как его дочь. Он знал, что это за болезнь и как она протекает. Именно поэтому он и принял яд. Если бы он мог обследовать графа…
От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным…
Следующая фраза Циннлехнера вывела его из задумчивости.
— Реальный мир его вообще не интересовал. За реальные вещи отвечал Калькбреннер. Один раз в год он получал указания, какой доход должны принести товары. Как он делал все остальное, оставлялось на его совести. Но теперь всему этому конец.
Порыв ветра сотряс оконное стекло. Было видно, как за окном плясали в воздухе снежинки. Циннлехнер угрюмо огляделся. Николай без труда мог представить, что сейчас происходит в душе этого человека. Вскоре сюда явятся посланники других дворов и первым делом уволят всех слуг. И куда пойдут такие, как Циннлехнер? Да еще среди зимы. Или у него были связи в других местах? Но об этом не стоило спрашивать. Выражение лица аптекаря было и без того достаточно красноречивым. Но Николаю вдруг пришло на ум нечто совсем иное. Все, что здесь произошло, было весьма необычным. Таинственная смерть Альдорфа за закрытыми дверями сорвала спектакль, который обыкновенно разыгрывается у постели заболевшего государя: никакие родственники не ожидали с нетерпением кончины завещателя, чтобы броситься друг на друга, потрясая патентами на право владения. Если рассуждать здраво, то уже на протяжении двух дней замок стоит без хозяина. Не в этом ли состояло намерение Альдорфа? Не потому ли он заперся в библиотеке? Но зачем? Чего он хотел этим достичь? И почему управляющий ускакал из замка, не сказав никому ни слова в объяснение?
— В кухне говорили о каких-то гостях, — сказал Николай. — О черных гостях и белокурой женщине.
— Незадолго до кончины Агнесс фон Альдорф, а именно в феврале этого года, в замке появилась какая-то женщина. Она, как поговаривали, приехала из Лейпцига и представилась духовной сестрой Максимилиана. Она высказала желание посетить могилу умершего. Увидев рядом свежую могилу его сестры, женщина была потрясена и начала тихо молиться. Эти молитвы произвели сильное впечатление на графиню, и она попросила женщину задержаться в замке еще несколько дней. Но женщина все же уехала. Когда же графиня фон Альдорф внезапно умерла, дама неожиданно вернулась. Теперь сам граф привел женщину на могилы своих близких. Женщина снова начала возносить молитвы. Граф был словно околдован. Он умолял женщину остаться с ним и утешать его во имя безвременно умершего сына.
— Вам известно, кто она?
— Нет. Никто не мог сказать о ней ничего определенного. Женщина оставалась в замке несколько недель. Никто не видел ее лица, так как она всегда носила вуаль. Я помню только ее прекрасные белокурые волосы. Говорили, что она произносила утешительные молитвы для графа, и эти молитвы оказывали на него очень благотворное действие. Но через несколько недель она исчезла.
— Просто так? Без всяких причин?
— Да. Альдорф неистовствовал, состояние его ухудшилось. Едва только женщина уехала, как граф слег в постель с тяжелой лихорадкой и проболел несколько недель. Постепенно он выздоровел, и едва только ему стало лучше, как невесть откуда снова вынырнули эти господа.
— Что за господа?
— Не знаю. Это были какие-то незнакомцы. Сначала они приходили по одному. Потом маленькими группами. Целыми днями они сидели с графом в библиотеке, и всем было запрещено входить даже на этаж, где они собирались. Между тем здоровье графа продолжало ухудшаться.
Николай слушал аптекаря с возрастающим внутренним напряжением.
— Зеллинг начал проявлять большое беспокойство по этому поводу, — продолжал Циннлехнер, — но и у него не было доступа к графу. Альдорф неделями сидел над своими книгами — один или в обществе какого-либо из своих гостей, приказывал сервировать стол в вестибюле и практически ни с кем не общался. Однажды у графа произошла ужасная стычка с Калькбреннером, когда тот настоял на том, что должен поговорить с графом по какому-то неотложному делу. Он собственноручно бил Калькбреннера по шее и, придя в бешенство, кричал, чтобы тот беспрекословно выполнял его распоряжения и не приставал к нему с вопросами. Я знаю, что Калькбреннер сообщил обо всем в другие дома. Но никому не было до этого дела — ни Вартенштейгу или Церингену, ни Ашбергу или Ингвейлеру. Там уже внимательно изучали правила наследования и подсчитывали, какой кусок каждый из них оторвет после угасания рода Альдорфа.
— Простите, — перебил аптекаря Николай, — но я не вполне вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?
Глаза Циннлехнера сверкнули.
— Естественно, вы не можете этого понять. Кто вообще разбирается в делах и правилах наследования? С двенадцатого века Альдорфы — ветвь дома Лоэнштайна. Всего пятьдесят лет назад из-за дробления наследства этот дом раскололся на множество мелких владений. Уже в последнее время в доме Лоэнштайн — в одной из последних областей Германской империи — было принято право первородства в получении наследства, что должно было предупредить дальнейшее дробление. Однако с момента принятия нового закона о наследовании не проходило десятилетия, в которое не было бы ссор и примирений из-за дележа наследства. В делах наследства часто доходило едва ли не до вооруженных схваток между семействами дома Лоэнштайн, которые обосновывали свои претензии разными прежними договорами и соглашениями. Угасание рода Альдорфов было бы божьим даром для других домов…
Циннлехнер многозначительно не закончил фразу. Николаю потребовалось одно мгновение, чтобы полностью осознать чудовищность обвинения: неужели Циннлехнер хотел сказать, что семейство Альдорф было истреблено умышленно, чтобы отрубить побег, который ослаблял основной ствол генеалогического древа? Мысль действительно чудовищная. Был ли Максимилиан убит в Лейпциге по заданию одного из соперничавших домов Лоэнштайн? А теперь и сам граф?
— Ну и что вы теперь думаете обо всем этом? — насмешливо спросил Циннлехнер. — По какой причине умер граф Альдорф?
Николай пожал плечами. Им овладело слабое недоверие.
— Не знаю, — ответил он. — Очевидно, от яда.
Циннлехнер вскинул брови.
— От яда, — медленно повторил он и кивнул. — Вот как. Но от какого яда?
— Пятнистого болиголова, — ответил Николай. — Я уловил его запах в стакане.
Циннлехнер снова кивнул.
— А как быть с ожогом? Как вы объясняете его появление?
— На это у меня нет объяснений, — не медля ответил Николай.
— Но не вызывает ли это у вас естественного любопытства?
Николай насторожился. Куда клонит этот человек?
— До этого вы высказали одну интересную мысль, — продолжал между тем Циннлехнер. — Об организме. О том, что он часто подает нам тревожные сигналы, но природа не позволяет нам понять их.
— Да, и это очень прискорбно.
Николаю стало жутко. В то же время он отчетливо вспомнил заметный ожог на икре Альдорфа. Это было действительно странно и возбудило в нем большой интерес.
Внезапно Циннлехнер понизил голос.
— Вы изобрели способ смотреть сквозь стены. Но вы не в состоянии заглянуть под кожу, не так ли?
Врач внимательно посмотрел на аптекаря. Вот к чему свелся этот разговор. Циннлехнер чего-то хотел от него.
— Что вы хотите этим сказать? — недоверчиво спросил он.
— Альдорф был убит, — ответил Циннлехнер.
— Это очень серьезное обвинение, — предостерегающе произнес Николай. — Как вы пришли к такому умозаключению?
— Со времени смерти Максимилиана здесь все стало не так, как было раньше. Чужаки… незваные гости… они до неузнаваемости изменили графа. Пятнистый болиголов, пафф! Вероятно, он действительно проглотил этот яд. Но то, что на самом деле его убило, было во сто крат хуже. Я видел, как он страдал, ужасно страдал. Но тело скоро предадут земле. Никто не вскроет графа Альдорфа, чтобы узнать, что на самом деле с ним произошло. И это внушает мне страх.
Николай серьезно посмотрел на аптекаря.
— Вы хотите сказать, что граф Альдорф страдал тяжелым заболеванием?
— Заболеванием? Нет, это был яд, но яд особенно коварный.
— Есть ли у вас доказательства ваших подозрений? — спросил врач.
— Доказательства? — Циннлехнер фыркнул. — Если бы вы его вскрыли, то сами увидели бы эти доказательства. Но мы не смеем этого делать.
— Ну что ж, — после недолгого молчания медленно произнес Николай, — для всего есть свои способы и средства.
Циннлехгнер внимательно посмотрел на Рёшлауба.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что определенно есть один способ заглянуть внутрь тела, не прибегая к его вскрытию.
— Вы шутите.
Соблазн был слишком велик. Николай изо всех сил хотел обуздать себя, но ему это не удалось. Нельзя было упускать такую возможность.
— Нет, — ответил он, — я не шучу. Такой способ есть.
10
Уродливый экипаж с черепашьей скоростью двигался по ужасной лесной дороге. Чтобы не сбиться с нее, приходилось ориентироваться на звук, так как путь был практически невидим. Почтальон беспрерывно разговаривал с лошадьми, временами отдавая кучеру короткие команды. Экипаж то и дело опасно кренился и останавливался, тогда раздавался щелчок кнута, и осыпаемые ударами лошади дергали карету и продвигали ее вперед еще на несколько шагов. Пассажиры тяжелой деревянной колымаги — две монахини и дармштадтский купец, — измученные многочасовыми непрерывными толчками, впали в совершенное оцепенение. Несмотря на усталость и боль от ушибов, они при каждом толчке — когда на пути попадался камень или рытвина — должны были изо всех сил беречь голову и хвататься за массивную скамью, чтобы не свалиться с нее. Несчастные пассажиры в первый момент испытали несказанную радость от того, что экипаж вдруг резко остановился.
О том, что произошло потом, можно было позже прочитать во многих газетах. Дверца кареты внезапно распахнулась настежь, и в ту же секунду раздался ужасный взрыв, насмерть перепугавший трех пассажиров. Впоследствии пассажиры рассказывали, что нападавший либо выстрелил в расположенное напротив дверцы окно экипажа, либо сделал холостой выстрел в самой карете, чтобы запугать седоков и сделать их более сговорчивыми и покорными. Пассажиры, не оказывая ни малейшего сопротивления, кашляя и хрипя, вылезли из заполненной пороховым дымом колымаги и, парализованные страхом, были отведены от дороги двумя незнакомцами, закутанными в плащи. Кроме того, они увидели, что еще два человека навалились на почтальона и кучера и потащили их в лес.
Между тем дальше не произошло решительно ничего. Разбойники обыскали своих жертв, но за исключением агатового перстня, который слишком вызывающе красовался на пальце купца, они ничего не взяли.
Однако само ужасное нападение этим отнюдь не закончилось. Пассажиры услышали, что разбойники выпрягли лошадей. В первый момент людям показалось, что на них напали не разбойники с большой дороги, а конокрады. Но пассажиры ошиблись — последовала яркая вспышка, и то, что разыгралось после этого перед их глазами, стало столь устрашающей загадкой, что даже много дней спустя они так и не смогли понять, почему стали целью такого бессмысленного нападения. Пламя стремительно охватило почтовую карету. Купец издал крик отчаяния, видя, как его поклажа, уложенная на крышу экипажа вместе с остальным багажом, становится жертвой огня. Вскоре пламя пожрало карету, и на ее месте осталась лишь куча дымящегося пепла, из которого кое-где торчали уцелевшие раскаленные металлические части.
Полиция допросила жертв нападения, но те были настолько сильно испуганы, что не смогли описать внешность разбойников. Задолго до того, как колымага сгорела наполовину, нападавшие незаметно скрылись, ничего не похитив у пассажиров.
О том, что произошло потом, можно было позже прочитать во многих газетах. Дверца кареты внезапно распахнулась настежь, и в ту же секунду раздался ужасный взрыв, насмерть перепугавший трех пассажиров. Впоследствии пассажиры рассказывали, что нападавший либо выстрелил в расположенное напротив дверцы окно экипажа, либо сделал холостой выстрел в самой карете, чтобы запугать седоков и сделать их более сговорчивыми и покорными. Пассажиры, не оказывая ни малейшего сопротивления, кашляя и хрипя, вылезли из заполненной пороховым дымом колымаги и, парализованные страхом, были отведены от дороги двумя незнакомцами, закутанными в плащи. Кроме того, они увидели, что еще два человека навалились на почтальона и кучера и потащили их в лес.
Между тем дальше не произошло решительно ничего. Разбойники обыскали своих жертв, но за исключением агатового перстня, который слишком вызывающе красовался на пальце купца, они ничего не взяли.
Однако само ужасное нападение этим отнюдь не закончилось. Пассажиры услышали, что разбойники выпрягли лошадей. В первый момент людям показалось, что на них напали не разбойники с большой дороги, а конокрады. Но пассажиры ошиблись — последовала яркая вспышка, и то, что разыгралось после этого перед их глазами, стало столь устрашающей загадкой, что даже много дней спустя они так и не смогли понять, почему стали целью такого бессмысленного нападения. Пламя стремительно охватило почтовую карету. Купец издал крик отчаяния, видя, как его поклажа, уложенная на крышу экипажа вместе с остальным багажом, становится жертвой огня. Вскоре пламя пожрало карету, и на ее месте осталась лишь куча дымящегося пепла, из которого кое-где торчали уцелевшие раскаленные металлические части.
Полиция допросила жертв нападения, но те были настолько сильно испуганы, что не смогли описать внешность разбойников. Задолго до того, как колымага сгорела наполовину, нападавшие незаметно скрылись, ничего не похитив у пассажиров.
11
Вслед за Циннлехнером Николай шел по неосвещенным холодным коридорам замка. Он не имел ни малейшего понятия, где они находятся, но аптекарь, казалось, знал все самые укромные уголки замка. Вдруг Циннлехнер остановился и открыл дверь, незаметную на фоне деревянной обшивки стены одного из залов. Врач и аптекарь вошли в дверь. За нею оказалась узкая крутая лестница, ведущая наверх. Николай с большим трудом начал взбираться по высоким ступенькам. К счастью, путь оказался недолгим, и через несколько мгновений Циннлехнер открыл еще одну дверь.
— Идите вперед, — сказал аптекарь, — мне надо привести в действие механизм, иначе дальше мы не пройдем.
Оказавшись в каком-то помещении, Николай сделал два шага и в нерешительности остановился. В первый момент ему показалось, что они вошли в часовню. На всех стенах были видны изображения святых. Окна были закрыты тяжелыми занавесями. Николай быстро взглянул на тело графа, лежавшее на ложе у противоположной стены. Врач подошел к ложу, снял одеяло с тела и — чтобы лучше видеть — поставил ближе две из четырех свечей, стоявших возле ложа. Очевидно, слуги, перенесшие тело умершего графа из библиотеки в спальню, выпрямили труп, который уже не казался окоченевшим.
— Идите вперед, — сказал аптекарь, — мне надо привести в действие механизм, иначе дальше мы не пройдем.
Оказавшись в каком-то помещении, Николай сделал два шага и в нерешительности остановился. В первый момент ему показалось, что они вошли в часовню. На всех стенах были видны изображения святых. Окна были закрыты тяжелыми занавесями. Николай быстро взглянул на тело графа, лежавшее на ложе у противоположной стены. Врач подошел к ложу, снял одеяло с тела и — чтобы лучше видеть — поставил ближе две из четырех свечей, стоявших возле ложа. Очевидно, слуги, перенесшие тело умершего графа из библиотеки в спальню, выпрямили труп, который уже не казался окоченевшим.