Страница:
Вошли две женщины, обе очень хорошенькие, в элегантных меховых шубках, одна брюнетка, вторая светловолосая с голубыми глазами. Они были подругами, приблизительно неделю назад прибыли из Москвы, чтобы попросить помощи у Распутина.
Домочадцы и ученицы Распутина при появлении москвичек пришли в сильное возбуждение и напряженно всматривались в них. Загадочное поведение этих женщин уже в течение нескольких дней удивляло и возмущало их, так как обе красавицы оказывали «дьявольское сопротивление» и иногда полностью выводили из равновесия святого отца. Ночи напролет бедный старец пил и буйствовал, чтобы забыть досаду и обиду, которые ему причинили эти «высокомерные чертовки».
Сестра Акулина особенно возмущалась этими москвичками, так открыто злоупотреблявшими чувствами Распутина. После того как старец как-то после прихода обеих дам отсутствовал целую ночь, Акулина утром спросила одну из них, Леночку Дьянумову, не ночевал ли он у нее, та возмущенно отрицала. Сама мысль о том, что есть женщины, которые отказывают святому отцу, приводила учениц, и особенно сестру Акулину, в сильнейшее возмущение, тем более что благосклонности этих дам Распутин придавал, по-видимому, особое значение.
Со смешанным чувством удивления, негодования, иронии и пренебрежения поклонницы старца рассказывали, как Леночка Дьянумова появилась у Распутина в Москве с просьбой защитить мать-немку, которой грозила высылка из Киева, и как Григорий Ефимович мгновенно заинтересовался ею. Уже при первой встрече он наградил ее прозвищем Франтик, поцеловал и после своего отъезда из Москвы забросал телеграммами, объяснениями в любви.
Вскоре Леночка появилась в Петербурге и уже при первом посещении старца сильнейшим образом рассердила его своим желанием привести в его квартиру одного знакомого своей подруги. Это желание вывело Распутина из себя, потому что он решил, что Франтик прибыла из Москвы с любовником и хочет представить того ему, Распутину.
— О, ну и хороша же ты! — в возмущении воскликнул он. — Привезла из Москвы своего мужика! Не можешь расстаться с ним! Приходишь ко мне, чтобы просить об одолжении, и приводишь своего мужика! Ну, я не хочу для тебя ничего делать! У меня в Петербурге достаточно женщин, которые меня любят и милуют! Ты мне не нужна!
Затем он рванулся к телефону и заговорил нервно дрожавшим голосом:
— Любимая, ты свободна? Я иду к тебе? Ты рада, да? Жди, я скоро буду!
После чего повесил трубку, торжествующе посмотрел на недоступных посетительниц и гневно заметил:
— Вы видите, я не нуждаюсь в московских дамах! Мне милее женщины Петербурга!
Но уже на следующее утро Распутин позвонил и самым любезным тоном попросил у нее прощения, и уговаривал как можно скорее посетить его. С этой минуты Франтик стала частым гостем на Гороховой и приводила с собой подругу Леллу, которая нуждалась в помощи Распутина по поводу чрезвычайно запутанного семейного дела. Он принимал обеих женщин с величайшей любезностью и с каждой в отдельности был в кабинете, но они всегда умело отклонялись от его желаний.
Ученицы все более нервничали, потому что они чувствовали, что общение с высокомерными москвичками вызовет у старца досаду и разочарование. Неоднократно то одна, то другая пытались предостеречь его, излечить от этой непонятной страсти, но он категорически запретил любое вмешательство, а однажды по желанию красавицы отклонил приглашение из Царского Села.
Обе подруги искусно умели обнадеживать старца некоторыми уступками и таким образом удерживать его, но при этом никогда не выполняли его настоящих желаний. Они явно стремились поддерживать его симпатию, избегая при этом ответного вознаграждения. Григорий Ефимович становился все настойчивее и однажды даже ночью отыскал в гостинице «охваченных бесом высокомерия» москвичек. Напрасно он толковал им о человеческой любви и их счастье и рассказывал, что без любви душа темнеет и Бог отворачивается от людей; любовь — это заповедь Господня, которую надлежит исполнить, как и любые другие, чтобы не оказаться во власти дьявола.
Так проходили дни и ночи, а Распутину не удавалось достичь цели. В нервном напряжении ходил он по столовой из угла в угол с искаженным от злости лицом, пил вино и вел себя, как дикий зверь. Когда все привычные средства, делавшие женщину доступной, были перепробованы, Распутин в час ночи появился у Леночки в сопровождении министра, помощи которого она просила. «Ну, открой же, моя милочка, — молил он у дверей, — я привел к тебе министра, и мы в несколько минут сможем уладить все дело!»
Но москвички в своем дьявольском сопротивлении зашли так далеко, что не впускали в квартиру Григория Ефимовича и министра, и тем пришлось уйти не солоно хлебавши. Чтобы притупить разочарование, старец вместе со знатным спутником отправился в ресторан и только для телефонного разговора с Царским Селом вернулся домой в десять часов утра.
Когда он, с тяжелой головой, не выспавшись, в плохом настроении стоял в приемной и разговаривал с просителями, весело и непринужденно, как будто бы ничего не случилось, вошли москвички. Тут старца охватили невероятная ярость и возбуждение. Он провел женщин через прихожую в свой кабинет, устремился в столовую и вскоре вышел оттуда с бутылкой вина в руке; он был очень бледен, и в глазах горело темное пламя. Тем временем некоторые ученицы протиснулись к Леночке и Лелле и почти умоляюще попросили, наконец, прекратить свое сопротивление и больше не мучить святого отца. Затем Распутин налил в чайные стаканы вино и приказал всем присутствовавшим выпить его.
— Я люблю этих московских дам! — вскричал он. — Я люблю их, несмотря на то, что они терзают меня! Из-за них я всю ночь напролет пьянствовал, потому что они зажгли пожар в моем сердце! — Он снова вышел в приемную и увидел
там двух священников с золотыми крестами на груди. Совершенно неожиданно он заговорил с ними и рассказал, что прокутил всю ночь. — Я был у одной прекрасной цыганки, которая все время пела песню про возвращение к милому. Что ты на это скажешь, святой отец?
Один из них опустил глаза и певучим голосом ответил:
— Святой отец, тебе пели ангелы небесные!
Распутин улыбнулся:
— Я говорю тебе, это была молодая хорошенькая цыганка!
— Нет, — возразил священник с покорной улыбкой. — Я уверен, что это были райские ангелы!
Ухмыляясь, Распутин повернулся на каблуках и приблизился к какой-то юной польке с приятным лицом, чтобы провести ее в свой кабинет. Он торопливо приласкал ее и тут же опять повернулся к москвичкам. Когда он прочитал на их лицах «нет», то вдруг в гневе устремился в столовую, где яростно разбушевался. Вскоре послышался звон разбитой посуды. Дуня испугалась и поспешила за ним, тогда как остальные присутствовавшие едва осмеливались дышать.
Затем Григорий Ефимович снова появился с таким диким выражением лица, как будто бы хотел уничтожить все, что попадется на его пути. Муня Головина стояла оцепенев и с выражением ужаса смотрела на святого старца; в этот момент она так же, как и остальные поклонницы, боялась Распутина, как рассерженного Бога. В эту критическую минуту зазвонил телефон, и Аннушка сообщила, что царица просит Распутина посетить ее.
Этот звонок дал повод для изменения ситуации: княгиня Шаховская высказала мнение, что Распутину, прежде чем он поедет в Царское Село, совершенно необходимо прогуляться на свежем воздухе, и поэтому она предложила небольшую санную поездку.
— Если москвички примут в ней участие, я поеду! — упрямо, будто избалованный ребенок, заявил Григорий Ефимович.
Леночка и Лелла согласились, Дуня поспешила вниз, чтобы распорядиться о прогулке и, спустя несколько минут, все общество высыпало на улицу. Старец уже в шубе и бобровой шапке пересек прихожую и дружелюбно кивнул все еще ожидавшим его посетительницам:
— Потерпите еще немного, мои дорогие, я скоро вернусь, мне нужно только выполнить одно важное дело!
Ожидавшие приема женщины, офицеры, священники, крестьяне и дельцы остались до возвращения Распутина, который действительно появился через полчаса и опять занялся просителями и их делами.
Напомаженные волосы аккуратно причесаны и разделены на косой пробор, мягкие руки с изящно отполированными розовыми ногтями — словно у изнеженной женщины. В любое время суток коллежский асессор выглядел так, словно только что вышел из парикмахерской и собирался нанести деловой визит какому-нибудь министру или знатной даме.
Выражение лица, походка, жестикуляция, тембр голоса полностью соответствовали слишком тщательному туалету, несли отпечаток изысканности.
Манасевич-Мануйлов был постоянным гостем в доме Распутина, частенько появлялся по нескольку раз в день. Никто другой не мог быть так уверен, что его всегда примут, никакого другого посетителя старец не слушал так охотно и с таким интересом. Едва коллежский асессор успевал появиться, как Распутин откладывал все дела и спешил ему навстречу, даже если перед этим в своем кабинете обращал какую-нибудь «голубку» в свою веру об очищении грехом, он немедленно прерывал это весьма приятное занятие, как только ему сообщали о приходе Мануйлова.
Тот знал о своем привилегированном положении, но внешне, казалось, не злоупотреблял им. Сколько бы раз в день он ни приходил к Распутину, он никогда не позволял себе ничего лишнего; ничто в его поведении не указывало на близость со старцем. Как бы он ни был занят или раздражен, вел он себя всегда спокойно и невозмутимо, с надменным достоинством. На лице всегда одинаково любезная и приятная улыбка, веселость никогда не переходила дозволенных границ, не переходила в надоедливую вольность.
Всем своим внешним видом, начиная с безупречной одежды и кончая таким же безупречным выражением лица, Манасевич-Мануйлов являл собой образец холеного и благовоспитанного «господина из высшего общества».
И тем не менее за этой репрезентабельностью скрывался умнейший и педантичнейший мошенник своего времени, чья жизнь являлась цепью самых различных подлостей, обманов, вымогательств и темных сделок.
Сын еврея-купца из Гуревича, он еще мальчиком сумел привлечь к себе интерес старого князя Мещерского. Бывший друг Достоевского, влиятельный политик и издатель реакционного журнала «Гражданин» в преклонном возрасте все сильнее симпатизировал хорошенькому и по-девичьи нежному мальчику, чем не замедлил воспользоваться молодой Мануйлов. Князь Мещерский усыновил подававшего большие надежды юношу и особо выделял его среди других своих «духовных сыновей»; он позволял ему одеваться у лучших портных, щедро снабжал карманными деньгами и ввел в лучшие круги Петербурга.
Но вскоре молодой Мануйлов почувствовал в себе горячее желание использовать дремавшие в нем таланты совсем в другом направлении, ему удалось довольно быстро завоевать доверие петербургской тайной полиции. По ее особому поручению он отправился в Париж, но не как в «город просвещения» богатой петербургской молодежи; а как в центр революционного движения, направленного против царизма. Его наблюдения были так успешны, что начальство выразило ему свое восхищение, он стал правой рукой трудившегося в Париже начальника охранки Ратновского.
Карьера шпиона была для него как захватывающей, так и успешной. В Париже он получил доступ к секретным документам полицейской префектуры, в Риме вышел на след заговора против России, в Лондоне и Гааге сумел войти в контакт с деятелями японской военной организации и выведать их секреты, но самого грандиозного успеха он достиг во время русско-японской войны, когда ему удалось получить ключ японского шифра и с его помощью расшифровать тайные донесения многих японских посольств в Европе. Он организовал в Вене, Стокгольме и Антверпене русскую контрразведку, завладел дипломатической перепиской между аккредитованными в Петербурге представителями нейтральных государств и Японией, затем с помощью подкупов служащего в мадридском посольстве овладел ключом к немецкому шифру и после этого с большим успехом организовал тайный надзор за Балтийским флотом. За столь успешную деятельность он был награжден персидским орденом Солнца и Льва, орденом Владимира четвертой степени и испанским орденом Изабеллы.
Между тем, он занялся внутриполитическим шпионажем и здесь также достиг значительного успеха: ему в руки попал секретный архив графа Витте, благодаря чему он лишил этого государственного деятеля его министерского кресла, направив куда следует компрометирующие министра документы. Вскоре после этого он продал важные российские государственные сведения революционеру Бурцеву, который на основании этих данных развернул в Америке антироссийскую кампанию. Кроме того, Мануйлов дважды встречался с попом Гапоном: один раз, чтобы под видом убежденного революционера подбить Гапона к массовому выступлению против правительства, что привело к «Кровавому воскресенью», в другой раз, чтобы по заданию руководства уничтожить Гапона.
Впрочем, наряду с этими значительными государственными акциями Мануйлов не пренебрегал и мелкими частными предприятиями: высланным евреям он обещал получение вида на жительство за большие денежные суммы и не выполнял обещания, многим людям причинил значительный материальный ущерб, якобы желая освободить от воинской повинности, и временами для своих личных целей устраивал еврейские погромы.
Опьяненный чувством безнаказанности и, возможно, также из-за неукротимого духа предпринимательства Мануйлов тогда сделал слишком много «хорошего», и это повлекло за собой судебное следствие, грозившее перерасти в огромный скандал. Но и в этот раз он сумел избежать наказания, так как прокурор, который вел это дело, внезапно получил от своего начальства лаконичное приказание закрыть дело. Спустя некоторое время коллежский асессор снова приобрел влияние и стал шантажировать богатого полковника Межозуди. Когда началась война, он умело лавировал между двух враждовавших группировок, пока премьер-министр Штюрмер не назначил его государственным секретарем.
Петербургское общество прекрасно знало о темном прошлом и настоящем этого человека, но слишком хорошо было знакомо с его властью и опасностью его влияния, чтобы отказывать ему в подобострастном внимании. Сам он был преисполнен сознания своего величия, и внешне это проявлялось в самоуверенной и гордой походке.
Появившись в приемной у Распутина, он в дверях стянул перчатки, небрежным движением отдал горничной шляпу, пальто и трость с серебряным набалдашником, слегка приветствуя присутствующих и вальяжно покачиваясь, подошел к старцу.
До прихода Манасевича-Мануйлова Григорий Ефимович как раз собирался помочь просителю, который старался поподробнее изложить свое дело. С большим интересом Распутин выслушал просьбу и задумался, что он может сделать для бедняги. Но при появлении коллежского асессора Распутин просто оставил неудачливого просителя, через секунду полностью забыл о нем, порывисто устремившись навстречу гостю, обнял его и расцеловал в обе щеки.
С выражением снисходительного превосходства коллежский асессор высвободился из объятий святого отца и прежде, чем войти в рабочий кабинет, переполненный агентами, они еще несколько минут ходили по прихожей, и Мануйлов поспешно излагал новости.
Собравшиеся в прихожей часто имели возможность наблюдать торопливый, вполголоса, разговор Распутина с Мануйловым. Изящным и небрежным жестом коллежский асессор взял старца под руку и приглушенным голосом что-то шептал ему. Посетители могли расслышать только несколько слов, и им приходилось довольствоваться в основном мимикой; но и этого было совсем не мало. Внешний вид Мануйлова, его независимая, беззаботная улыбка, манера запросто брать под руку высокочтимого чудотворца — все это резко отличалось от поведения остальных людей в этом доме. Кто бы ни приходил сюда: офицеры в высоких чинах, кандидаты в министры, жадные дельцы, бедные студенты, полные страстного ожидания женщины, — у всех на лицах была робкая покорность, страх и смирение перед удачливыми честолюбцами или истеричными восторженными почитателями, тогда как весь облик Мануйлова дышал спокойствием совершенно уверенного в себе мерзавца.
В разговоре с ним даже старец, казалось, странным образом преображался. Когда обиженные просители, к которым Распутин не проявлял никакого интереса, видели обоих мужчин бок о бок прогуливающихся взад и вперед, у них было ощущение, будто все, что придавало облику старца оттенок монашеской доброты и отеческой заботы, слетало разом, словно маска. Перед ними внезапно возникало грубое лицо хитрого крестьянина, и даже борода, ранее придававшая старцу такой почтенный и благочестивый вид, в такие моменты превращалась в развевавшийся рыжеватый клок волос торговца лошадьми. Смущенные таким непонятным преображением просители растерянно таращились на Григория Ефимовича. Их охватывало жуткое и неприятное чувство, не проходившее до тех пор, пока Мануйлов не выпускал руку святого отца и старец с отеческим и добрым лицом, простирая десницу, не обращался снова к своим овечкам. Только тогда исчезало адское видение, на минуту поколебавшее их веру в святость Распутина.
Мануйлов, как никто другой, знал все слабости праведника. Он настолько хорошо был осведомлен об этом, как может быть осведомлен партнер о нечистоплотных сделках своего компаньона. Возможно, он был единственным человеком, не поддававшимся чарам Распутина, потому что такие чувства, как уважение, покорность, поклонение были вообще незнакомы многоопытному коллежскому асессору. С Григорием Ефимовичем его неразрывно связывали трезвые деловые отношения и сознание, что тот является важным фактором в его собственных коммерческих сделках.
Прежде, чем начать сотрудничать с Распутиным, Мануйлов был одним из самых ожесточенных его противников, так как ему казалось, что, будучи противником чудотворца, легче втереться в доверие к его врагу, влиятельному генералу Богдановичу. Но в одну из бессонных ночей он пришел к выводу, что лучше сменить личину, тем более, что именно тогда министр внутренних дел Маклаков выступал на стороне старца. С этого момента Манасевич-Мануйлов стал причислять себя к самым ревностным и преданным приверженцам Распутина и немедленно раскрыл ему интриги кружка генерала Богдановича.
Вскоре выяснилось, что новая позиция благоприятствует его карьере. О его преображении узнала императрица и не поскупилась на похвалу, таким образом Мануйлов быстро продвинулся вперед и в конце концов стал секретарем премьер-министра. Именно благодаря посредничеству Манасевича-Мануйлова Распутин ближе познакомился с Борисом Штюрмером. Коллежский асессор
устроил им встречу в квартире своей знакомой актрисы Лерма-Орловой, и Григорий Ефимович должен был там решить, является ли Штюрмер подходящей кандидатурой на пост премьер-министра.
Эта встреча сопровождалась довольно драматическими обстоятельствами: Мануйлов, страстно влюбленный в Лерма, именно в этот день уличил свою подругу в измене и установил, что она обманывала его с учителем верховой езды Петцом. Он рассвирепел от ревности и обиды и уже собирался прикончить свою возлюбленную, когда раздался звонок и вошел Штюрмер; спустя несколько минут появился и старец.
От этой беседы Распутина и Штюрмера зависело дальнейшее будущее Мануйлова, потому что Штюрмер, в случае избрания его премьер-министром, обещал ему многое. Таким образом, бедный Мануйлов пребывал в тот день в невыносимом разладе между своими личными чувствами и интересами будущей карьеры. Он то утешал плачущую Лерма и просил у нее прощения, то выбегал в соседнюю комнату, чтобы поддержать кандидатуру Штюрмера.
В конце концов, эта историческая встреча принесла удовлетворение обеим сторонам. Штюрмер произвел на Распутина благоприятное впечатление, и тот даже поцеловал его на прощание; Штюрмер же был вне себя от счастья, заключил Мануйлова в свои объятия и пообещал принять его как родного сына и обеспечить ему любую желаемую должность.
Но и любовный конфликт коллежского асессора разрешился благополучно, так как предстоящее назначение Мануйлова на пост секретаря нового премьер-министра произвело впечатление на маленькую актрису, и она решила оставить учителя верховой езды Петца.
Мануйлов сделал даже больше, чем требовалось, связался с помощником министра Белецким, доложил ему, что Петц занимается продажей лошадей во враждебные страны, и добился ареста своего соперника. Пока тот сидел в тюрьме и ждал, когда будет доказана его невиновность, Мануйлов мог беспрепятственно наслаждаться любовью вновь завоеванной подруги. Одновременно с этим банкиры и дельцы все больше осаждали его просьбами, осыпали взятками, и он добился входа в дипломатические представительства иностранных держав.
Распутин ни в коей мере не предавался иллюзиям о переходе Мануйлова на его сторону: ему прекрасно были известны прежняя жизнь коллежского асессора и его характер и слишком хорошо он знал, что тот служит ему лишь из практических соображений. Сметливым крестьянским умом он понимал, что никакая привязанность, возникшая из восхищения и почитания, не может быть такой прочной и надежной, как та, что основывается на разумных деловых соображениях. Так как Мануйлов получил собственную власть и влияние опираясь на власть и влияние Распутина, тот мог со спокойным сердцем положиться на преданность коллежского асессора.
От старца также не укрылось и то, что Мануйлов сохранил свои связи с тайной полицией, и даже более того, от помощника министра Белецкого он получил особое задание, подробно держать в курсе дела полицию о политических и деловых планах старца. Сам коллежский асессор не скрывал от Григория Ефимовича возложенной на него обязанности, но старец умел использовать для себя связи друга с охранкой, так он с легкостью убедил Мануйлова сообщать ему секретные намерения и планы полиции. Ввиду этих обстоятельств Григорий Ефимович охотно позволял Манасевичу-Мануйлову время от времени поставлять помощнику министра Белецкому подробные рапорты о нем.
Он никогда не пытался что-либо скрыть от Мануйлова: тот мог войти в квартиру Распутина в любое время дня и ночи и воспользоваться любым предметом на письменном столе. Мануйлов без стеснения пользовался доверием своего святого друга, каждый час появлялся у него, вмешивался в дела ожидавших в приемной и принимал участие почти во всех сделках, заключавшихся в рабочем кабинете.
Пока Григорий Ефимович разговаривал с коллежским асессором, неоднократно открывалась дверь, ведущая в кабинет, и в проеме, приветливо и печально кланяясь, появлялся темноволосый мужчина средних лет ярко выраженной еврейской национальности. Это был тот самый Симанович, первый личный секретарь Распутина, который то приглашал в кабинет кого-нибудь из ожидавших, то подходил к старцу и шепотом что-то у него спрашивал.
Когда открывалась дверь, просители в приемной могли мельком заглянуть в кабинет. Там вокруг стола, тесно прижавшись друг к другу, сидело много людей. Некоторые из них, склонившись над листами бумаги или блокнотами, казалось, делали важные записи, другие, усиленно жестикулируя, возбужденно беседовали друг с другом. Почти все были в поношенных костюмах, на двух-трех были английские блузы, и они походили на приказчиков, другие с маленькими глазками-буравчиками были типичными представителями низшей еврейской финансовой сферы Петербурга.
Прислонившись спиной к огромному письменному столу, на котором в беспорядке громоздилась целая гора вскрытых и запечатанных писем и телеграмм, стоял Добровольский, второй личный секретарь Распутина, и время от времени что-то кричал сидевшим вокруг него людям, после чего те почти одновременно склонялись над своими блокнотами, чтобы записать слова Добровольского, и вскоре возбужденная жестикуляция и крики возобновлялись с еще большей силой.
Эта толпа взволнованных людей с блокнотами вокруг человека, выкрикивавшего самые разные имена и цифры, очень напоминала черную биржу, и в каком-то смысле это определение действительно подходило к кабинету старца, так как друзья и секретари Распутина умели, используя связи и влияние, организовывать здесь процветавшие деловые предприятия. Кроме четырех секретарей, регулярно сменявших друг друга, и из которых Распутин оказывал особое доверие бывшему ювелиру Симановичу и инспектору народных школ Добровольскому, здесь постоянно толкалась целая куча всякого рода маклеров и агентов.
То обстоятельство, что в приемной чудотворца ежедневно собирались почти все влиятельные личности России или по крайней мере их уполномоченные, давало возможность осуществлять без каких-либо бюрократических задержек крупные торговые сделки, раздачу концессий, биржевых акций и политическое вмешательство. Нужно было только прийти утром в приемную Распутина с прошением, изложить свое дело хозяину дома или компетентному секретарю и ждать, пока здесь не появится банкир Рубинштейн, архимандрит Варнава, кто-нибудь из министерства, царские адъютанты или влиятельная покровительница церкви графиня Игнатьева. Все остальное улаживали секретари, и чаще всего уже во второй половине дня можно было получить ожидаемую бумагу и с успешно выполненным заданием покинуть дом старца.
Домочадцы и ученицы Распутина при появлении москвичек пришли в сильное возбуждение и напряженно всматривались в них. Загадочное поведение этих женщин уже в течение нескольких дней удивляло и возмущало их, так как обе красавицы оказывали «дьявольское сопротивление» и иногда полностью выводили из равновесия святого отца. Ночи напролет бедный старец пил и буйствовал, чтобы забыть досаду и обиду, которые ему причинили эти «высокомерные чертовки».
Сестра Акулина особенно возмущалась этими москвичками, так открыто злоупотреблявшими чувствами Распутина. После того как старец как-то после прихода обеих дам отсутствовал целую ночь, Акулина утром спросила одну из них, Леночку Дьянумову, не ночевал ли он у нее, та возмущенно отрицала. Сама мысль о том, что есть женщины, которые отказывают святому отцу, приводила учениц, и особенно сестру Акулину, в сильнейшее возмущение, тем более что благосклонности этих дам Распутин придавал, по-видимому, особое значение.
Со смешанным чувством удивления, негодования, иронии и пренебрежения поклонницы старца рассказывали, как Леночка Дьянумова появилась у Распутина в Москве с просьбой защитить мать-немку, которой грозила высылка из Киева, и как Григорий Ефимович мгновенно заинтересовался ею. Уже при первой встрече он наградил ее прозвищем Франтик, поцеловал и после своего отъезда из Москвы забросал телеграммами, объяснениями в любви.
Вскоре Леночка появилась в Петербурге и уже при первом посещении старца сильнейшим образом рассердила его своим желанием привести в его квартиру одного знакомого своей подруги. Это желание вывело Распутина из себя, потому что он решил, что Франтик прибыла из Москвы с любовником и хочет представить того ему, Распутину.
— О, ну и хороша же ты! — в возмущении воскликнул он. — Привезла из Москвы своего мужика! Не можешь расстаться с ним! Приходишь ко мне, чтобы просить об одолжении, и приводишь своего мужика! Ну, я не хочу для тебя ничего делать! У меня в Петербурге достаточно женщин, которые меня любят и милуют! Ты мне не нужна!
Затем он рванулся к телефону и заговорил нервно дрожавшим голосом:
— Любимая, ты свободна? Я иду к тебе? Ты рада, да? Жди, я скоро буду!
После чего повесил трубку, торжествующе посмотрел на недоступных посетительниц и гневно заметил:
— Вы видите, я не нуждаюсь в московских дамах! Мне милее женщины Петербурга!
Но уже на следующее утро Распутин позвонил и самым любезным тоном попросил у нее прощения, и уговаривал как можно скорее посетить его. С этой минуты Франтик стала частым гостем на Гороховой и приводила с собой подругу Леллу, которая нуждалась в помощи Распутина по поводу чрезвычайно запутанного семейного дела. Он принимал обеих женщин с величайшей любезностью и с каждой в отдельности был в кабинете, но они всегда умело отклонялись от его желаний.
Ученицы все более нервничали, потому что они чувствовали, что общение с высокомерными москвичками вызовет у старца досаду и разочарование. Неоднократно то одна, то другая пытались предостеречь его, излечить от этой непонятной страсти, но он категорически запретил любое вмешательство, а однажды по желанию красавицы отклонил приглашение из Царского Села.
Обе подруги искусно умели обнадеживать старца некоторыми уступками и таким образом удерживать его, но при этом никогда не выполняли его настоящих желаний. Они явно стремились поддерживать его симпатию, избегая при этом ответного вознаграждения. Григорий Ефимович становился все настойчивее и однажды даже ночью отыскал в гостинице «охваченных бесом высокомерия» москвичек. Напрасно он толковал им о человеческой любви и их счастье и рассказывал, что без любви душа темнеет и Бог отворачивается от людей; любовь — это заповедь Господня, которую надлежит исполнить, как и любые другие, чтобы не оказаться во власти дьявола.
Так проходили дни и ночи, а Распутину не удавалось достичь цели. В нервном напряжении ходил он по столовой из угла в угол с искаженным от злости лицом, пил вино и вел себя, как дикий зверь. Когда все привычные средства, делавшие женщину доступной, были перепробованы, Распутин в час ночи появился у Леночки в сопровождении министра, помощи которого она просила. «Ну, открой же, моя милочка, — молил он у дверей, — я привел к тебе министра, и мы в несколько минут сможем уладить все дело!»
Но москвички в своем дьявольском сопротивлении зашли так далеко, что не впускали в квартиру Григория Ефимовича и министра, и тем пришлось уйти не солоно хлебавши. Чтобы притупить разочарование, старец вместе со знатным спутником отправился в ресторан и только для телефонного разговора с Царским Селом вернулся домой в десять часов утра.
Когда он, с тяжелой головой, не выспавшись, в плохом настроении стоял в приемной и разговаривал с просителями, весело и непринужденно, как будто бы ничего не случилось, вошли москвички. Тут старца охватили невероятная ярость и возбуждение. Он провел женщин через прихожую в свой кабинет, устремился в столовую и вскоре вышел оттуда с бутылкой вина в руке; он был очень бледен, и в глазах горело темное пламя. Тем временем некоторые ученицы протиснулись к Леночке и Лелле и почти умоляюще попросили, наконец, прекратить свое сопротивление и больше не мучить святого отца. Затем Распутин налил в чайные стаканы вино и приказал всем присутствовавшим выпить его.
— Я люблю этих московских дам! — вскричал он. — Я люблю их, несмотря на то, что они терзают меня! Из-за них я всю ночь напролет пьянствовал, потому что они зажгли пожар в моем сердце! — Он снова вышел в приемную и увидел
там двух священников с золотыми крестами на груди. Совершенно неожиданно он заговорил с ними и рассказал, что прокутил всю ночь. — Я был у одной прекрасной цыганки, которая все время пела песню про возвращение к милому. Что ты на это скажешь, святой отец?
Один из них опустил глаза и певучим голосом ответил:
— Святой отец, тебе пели ангелы небесные!
Распутин улыбнулся:
— Я говорю тебе, это была молодая хорошенькая цыганка!
— Нет, — возразил священник с покорной улыбкой. — Я уверен, что это были райские ангелы!
Ухмыляясь, Распутин повернулся на каблуках и приблизился к какой-то юной польке с приятным лицом, чтобы провести ее в свой кабинет. Он торопливо приласкал ее и тут же опять повернулся к москвичкам. Когда он прочитал на их лицах «нет», то вдруг в гневе устремился в столовую, где яростно разбушевался. Вскоре послышался звон разбитой посуды. Дуня испугалась и поспешила за ним, тогда как остальные присутствовавшие едва осмеливались дышать.
Затем Григорий Ефимович снова появился с таким диким выражением лица, как будто бы хотел уничтожить все, что попадется на его пути. Муня Головина стояла оцепенев и с выражением ужаса смотрела на святого старца; в этот момент она так же, как и остальные поклонницы, боялась Распутина, как рассерженного Бога. В эту критическую минуту зазвонил телефон, и Аннушка сообщила, что царица просит Распутина посетить ее.
Этот звонок дал повод для изменения ситуации: княгиня Шаховская высказала мнение, что Распутину, прежде чем он поедет в Царское Село, совершенно необходимо прогуляться на свежем воздухе, и поэтому она предложила небольшую санную поездку.
— Если москвички примут в ней участие, я поеду! — упрямо, будто избалованный ребенок, заявил Григорий Ефимович.
Леночка и Лелла согласились, Дуня поспешила вниз, чтобы распорядиться о прогулке и, спустя несколько минут, все общество высыпало на улицу. Старец уже в шубе и бобровой шапке пересек прихожую и дружелюбно кивнул все еще ожидавшим его посетительницам:
— Потерпите еще немного, мои дорогие, я скоро вернусь, мне нужно только выполнить одно важное дело!
Ожидавшие приема женщины, офицеры, священники, крестьяне и дельцы остались до возвращения Распутина, который действительно появился через полчаса и опять занялся просителями и их делами.
* * * *
Почти ежедневно, пока Распутин занимался своими делами и посетителями, раздавался звонок и входил элегантно одетый мужчина, резко выделявшийся из толпы в прихожей; это был коллежский асессор Манасевич-Мануйлов, господин чуть ниже среднего роста с той немного чрезмерной элегантностью, какая часто встречается у мужчин маленького роста. Казалось, что особой тщательностью туалета он хотел компенсировать невзрачность фигуры. Костюмы из лучшего сукна были пошиты у самых дорогих портных Петербурга, волосы и руки — тщательно ухожены, всегда тщательно выбрит, лицо припудрено ароматной пудрой.Напомаженные волосы аккуратно причесаны и разделены на косой пробор, мягкие руки с изящно отполированными розовыми ногтями — словно у изнеженной женщины. В любое время суток коллежский асессор выглядел так, словно только что вышел из парикмахерской и собирался нанести деловой визит какому-нибудь министру или знатной даме.
Выражение лица, походка, жестикуляция, тембр голоса полностью соответствовали слишком тщательному туалету, несли отпечаток изысканности.
Манасевич-Мануйлов был постоянным гостем в доме Распутина, частенько появлялся по нескольку раз в день. Никто другой не мог быть так уверен, что его всегда примут, никакого другого посетителя старец не слушал так охотно и с таким интересом. Едва коллежский асессор успевал появиться, как Распутин откладывал все дела и спешил ему навстречу, даже если перед этим в своем кабинете обращал какую-нибудь «голубку» в свою веру об очищении грехом, он немедленно прерывал это весьма приятное занятие, как только ему сообщали о приходе Мануйлова.
Тот знал о своем привилегированном положении, но внешне, казалось, не злоупотреблял им. Сколько бы раз в день он ни приходил к Распутину, он никогда не позволял себе ничего лишнего; ничто в его поведении не указывало на близость со старцем. Как бы он ни был занят или раздражен, вел он себя всегда спокойно и невозмутимо, с надменным достоинством. На лице всегда одинаково любезная и приятная улыбка, веселость никогда не переходила дозволенных границ, не переходила в надоедливую вольность.
Всем своим внешним видом, начиная с безупречной одежды и кончая таким же безупречным выражением лица, Манасевич-Мануйлов являл собой образец холеного и благовоспитанного «господина из высшего общества».
И тем не менее за этой репрезентабельностью скрывался умнейший и педантичнейший мошенник своего времени, чья жизнь являлась цепью самых различных подлостей, обманов, вымогательств и темных сделок.
Сын еврея-купца из Гуревича, он еще мальчиком сумел привлечь к себе интерес старого князя Мещерского. Бывший друг Достоевского, влиятельный политик и издатель реакционного журнала «Гражданин» в преклонном возрасте все сильнее симпатизировал хорошенькому и по-девичьи нежному мальчику, чем не замедлил воспользоваться молодой Мануйлов. Князь Мещерский усыновил подававшего большие надежды юношу и особо выделял его среди других своих «духовных сыновей»; он позволял ему одеваться у лучших портных, щедро снабжал карманными деньгами и ввел в лучшие круги Петербурга.
Но вскоре молодой Мануйлов почувствовал в себе горячее желание использовать дремавшие в нем таланты совсем в другом направлении, ему удалось довольно быстро завоевать доверие петербургской тайной полиции. По ее особому поручению он отправился в Париж, но не как в «город просвещения» богатой петербургской молодежи; а как в центр революционного движения, направленного против царизма. Его наблюдения были так успешны, что начальство выразило ему свое восхищение, он стал правой рукой трудившегося в Париже начальника охранки Ратновского.
Карьера шпиона была для него как захватывающей, так и успешной. В Париже он получил доступ к секретным документам полицейской префектуры, в Риме вышел на след заговора против России, в Лондоне и Гааге сумел войти в контакт с деятелями японской военной организации и выведать их секреты, но самого грандиозного успеха он достиг во время русско-японской войны, когда ему удалось получить ключ японского шифра и с его помощью расшифровать тайные донесения многих японских посольств в Европе. Он организовал в Вене, Стокгольме и Антверпене русскую контрразведку, завладел дипломатической перепиской между аккредитованными в Петербурге представителями нейтральных государств и Японией, затем с помощью подкупов служащего в мадридском посольстве овладел ключом к немецкому шифру и после этого с большим успехом организовал тайный надзор за Балтийским флотом. За столь успешную деятельность он был награжден персидским орденом Солнца и Льва, орденом Владимира четвертой степени и испанским орденом Изабеллы.
Между тем, он занялся внутриполитическим шпионажем и здесь также достиг значительного успеха: ему в руки попал секретный архив графа Витте, благодаря чему он лишил этого государственного деятеля его министерского кресла, направив куда следует компрометирующие министра документы. Вскоре после этого он продал важные российские государственные сведения революционеру Бурцеву, который на основании этих данных развернул в Америке антироссийскую кампанию. Кроме того, Мануйлов дважды встречался с попом Гапоном: один раз, чтобы под видом убежденного революционера подбить Гапона к массовому выступлению против правительства, что привело к «Кровавому воскресенью», в другой раз, чтобы по заданию руководства уничтожить Гапона.
Впрочем, наряду с этими значительными государственными акциями Мануйлов не пренебрегал и мелкими частными предприятиями: высланным евреям он обещал получение вида на жительство за большие денежные суммы и не выполнял обещания, многим людям причинил значительный материальный ущерб, якобы желая освободить от воинской повинности, и временами для своих личных целей устраивал еврейские погромы.
Опьяненный чувством безнаказанности и, возможно, также из-за неукротимого духа предпринимательства Мануйлов тогда сделал слишком много «хорошего», и это повлекло за собой судебное следствие, грозившее перерасти в огромный скандал. Но и в этот раз он сумел избежать наказания, так как прокурор, который вел это дело, внезапно получил от своего начальства лаконичное приказание закрыть дело. Спустя некоторое время коллежский асессор снова приобрел влияние и стал шантажировать богатого полковника Межозуди. Когда началась война, он умело лавировал между двух враждовавших группировок, пока премьер-министр Штюрмер не назначил его государственным секретарем.
Петербургское общество прекрасно знало о темном прошлом и настоящем этого человека, но слишком хорошо было знакомо с его властью и опасностью его влияния, чтобы отказывать ему в подобострастном внимании. Сам он был преисполнен сознания своего величия, и внешне это проявлялось в самоуверенной и гордой походке.
Появившись в приемной у Распутина, он в дверях стянул перчатки, небрежным движением отдал горничной шляпу, пальто и трость с серебряным набалдашником, слегка приветствуя присутствующих и вальяжно покачиваясь, подошел к старцу.
До прихода Манасевича-Мануйлова Григорий Ефимович как раз собирался помочь просителю, который старался поподробнее изложить свое дело. С большим интересом Распутин выслушал просьбу и задумался, что он может сделать для бедняги. Но при появлении коллежского асессора Распутин просто оставил неудачливого просителя, через секунду полностью забыл о нем, порывисто устремившись навстречу гостю, обнял его и расцеловал в обе щеки.
С выражением снисходительного превосходства коллежский асессор высвободился из объятий святого отца и прежде, чем войти в рабочий кабинет, переполненный агентами, они еще несколько минут ходили по прихожей, и Мануйлов поспешно излагал новости.
Собравшиеся в прихожей часто имели возможность наблюдать торопливый, вполголоса, разговор Распутина с Мануйловым. Изящным и небрежным жестом коллежский асессор взял старца под руку и приглушенным голосом что-то шептал ему. Посетители могли расслышать только несколько слов, и им приходилось довольствоваться в основном мимикой; но и этого было совсем не мало. Внешний вид Мануйлова, его независимая, беззаботная улыбка, манера запросто брать под руку высокочтимого чудотворца — все это резко отличалось от поведения остальных людей в этом доме. Кто бы ни приходил сюда: офицеры в высоких чинах, кандидаты в министры, жадные дельцы, бедные студенты, полные страстного ожидания женщины, — у всех на лицах была робкая покорность, страх и смирение перед удачливыми честолюбцами или истеричными восторженными почитателями, тогда как весь облик Мануйлова дышал спокойствием совершенно уверенного в себе мерзавца.
В разговоре с ним даже старец, казалось, странным образом преображался. Когда обиженные просители, к которым Распутин не проявлял никакого интереса, видели обоих мужчин бок о бок прогуливающихся взад и вперед, у них было ощущение, будто все, что придавало облику старца оттенок монашеской доброты и отеческой заботы, слетало разом, словно маска. Перед ними внезапно возникало грубое лицо хитрого крестьянина, и даже борода, ранее придававшая старцу такой почтенный и благочестивый вид, в такие моменты превращалась в развевавшийся рыжеватый клок волос торговца лошадьми. Смущенные таким непонятным преображением просители растерянно таращились на Григория Ефимовича. Их охватывало жуткое и неприятное чувство, не проходившее до тех пор, пока Мануйлов не выпускал руку святого отца и старец с отеческим и добрым лицом, простирая десницу, не обращался снова к своим овечкам. Только тогда исчезало адское видение, на минуту поколебавшее их веру в святость Распутина.
Мануйлов, как никто другой, знал все слабости праведника. Он настолько хорошо был осведомлен об этом, как может быть осведомлен партнер о нечистоплотных сделках своего компаньона. Возможно, он был единственным человеком, не поддававшимся чарам Распутина, потому что такие чувства, как уважение, покорность, поклонение были вообще незнакомы многоопытному коллежскому асессору. С Григорием Ефимовичем его неразрывно связывали трезвые деловые отношения и сознание, что тот является важным фактором в его собственных коммерческих сделках.
Прежде, чем начать сотрудничать с Распутиным, Мануйлов был одним из самых ожесточенных его противников, так как ему казалось, что, будучи противником чудотворца, легче втереться в доверие к его врагу, влиятельному генералу Богдановичу. Но в одну из бессонных ночей он пришел к выводу, что лучше сменить личину, тем более, что именно тогда министр внутренних дел Маклаков выступал на стороне старца. С этого момента Манасевич-Мануйлов стал причислять себя к самым ревностным и преданным приверженцам Распутина и немедленно раскрыл ему интриги кружка генерала Богдановича.
Вскоре выяснилось, что новая позиция благоприятствует его карьере. О его преображении узнала императрица и не поскупилась на похвалу, таким образом Мануйлов быстро продвинулся вперед и в конце концов стал секретарем премьер-министра. Именно благодаря посредничеству Манасевича-Мануйлова Распутин ближе познакомился с Борисом Штюрмером. Коллежский асессор
устроил им встречу в квартире своей знакомой актрисы Лерма-Орловой, и Григорий Ефимович должен был там решить, является ли Штюрмер подходящей кандидатурой на пост премьер-министра.
Эта встреча сопровождалась довольно драматическими обстоятельствами: Мануйлов, страстно влюбленный в Лерма, именно в этот день уличил свою подругу в измене и установил, что она обманывала его с учителем верховой езды Петцом. Он рассвирепел от ревности и обиды и уже собирался прикончить свою возлюбленную, когда раздался звонок и вошел Штюрмер; спустя несколько минут появился и старец.
От этой беседы Распутина и Штюрмера зависело дальнейшее будущее Мануйлова, потому что Штюрмер, в случае избрания его премьер-министром, обещал ему многое. Таким образом, бедный Мануйлов пребывал в тот день в невыносимом разладе между своими личными чувствами и интересами будущей карьеры. Он то утешал плачущую Лерма и просил у нее прощения, то выбегал в соседнюю комнату, чтобы поддержать кандидатуру Штюрмера.
В конце концов, эта историческая встреча принесла удовлетворение обеим сторонам. Штюрмер произвел на Распутина благоприятное впечатление, и тот даже поцеловал его на прощание; Штюрмер же был вне себя от счастья, заключил Мануйлова в свои объятия и пообещал принять его как родного сына и обеспечить ему любую желаемую должность.
Но и любовный конфликт коллежского асессора разрешился благополучно, так как предстоящее назначение Мануйлова на пост секретаря нового премьер-министра произвело впечатление на маленькую актрису, и она решила оставить учителя верховой езды Петца.
Мануйлов сделал даже больше, чем требовалось, связался с помощником министра Белецким, доложил ему, что Петц занимается продажей лошадей во враждебные страны, и добился ареста своего соперника. Пока тот сидел в тюрьме и ждал, когда будет доказана его невиновность, Мануйлов мог беспрепятственно наслаждаться любовью вновь завоеванной подруги. Одновременно с этим банкиры и дельцы все больше осаждали его просьбами, осыпали взятками, и он добился входа в дипломатические представительства иностранных держав.
Распутин ни в коей мере не предавался иллюзиям о переходе Мануйлова на его сторону: ему прекрасно были известны прежняя жизнь коллежского асессора и его характер и слишком хорошо он знал, что тот служит ему лишь из практических соображений. Сметливым крестьянским умом он понимал, что никакая привязанность, возникшая из восхищения и почитания, не может быть такой прочной и надежной, как та, что основывается на разумных деловых соображениях. Так как Мануйлов получил собственную власть и влияние опираясь на власть и влияние Распутина, тот мог со спокойным сердцем положиться на преданность коллежского асессора.
От старца также не укрылось и то, что Мануйлов сохранил свои связи с тайной полицией, и даже более того, от помощника министра Белецкого он получил особое задание, подробно держать в курсе дела полицию о политических и деловых планах старца. Сам коллежский асессор не скрывал от Григория Ефимовича возложенной на него обязанности, но старец умел использовать для себя связи друга с охранкой, так он с легкостью убедил Мануйлова сообщать ему секретные намерения и планы полиции. Ввиду этих обстоятельств Григорий Ефимович охотно позволял Манасевичу-Мануйлову время от времени поставлять помощнику министра Белецкому подробные рапорты о нем.
Он никогда не пытался что-либо скрыть от Мануйлова: тот мог войти в квартиру Распутина в любое время дня и ночи и воспользоваться любым предметом на письменном столе. Мануйлов без стеснения пользовался доверием своего святого друга, каждый час появлялся у него, вмешивался в дела ожидавших в приемной и принимал участие почти во всех сделках, заключавшихся в рабочем кабинете.
Пока Григорий Ефимович разговаривал с коллежским асессором, неоднократно открывалась дверь, ведущая в кабинет, и в проеме, приветливо и печально кланяясь, появлялся темноволосый мужчина средних лет ярко выраженной еврейской национальности. Это был тот самый Симанович, первый личный секретарь Распутина, который то приглашал в кабинет кого-нибудь из ожидавших, то подходил к старцу и шепотом что-то у него спрашивал.
Когда открывалась дверь, просители в приемной могли мельком заглянуть в кабинет. Там вокруг стола, тесно прижавшись друг к другу, сидело много людей. Некоторые из них, склонившись над листами бумаги или блокнотами, казалось, делали важные записи, другие, усиленно жестикулируя, возбужденно беседовали друг с другом. Почти все были в поношенных костюмах, на двух-трех были английские блузы, и они походили на приказчиков, другие с маленькими глазками-буравчиками были типичными представителями низшей еврейской финансовой сферы Петербурга.
Прислонившись спиной к огромному письменному столу, на котором в беспорядке громоздилась целая гора вскрытых и запечатанных писем и телеграмм, стоял Добровольский, второй личный секретарь Распутина, и время от времени что-то кричал сидевшим вокруг него людям, после чего те почти одновременно склонялись над своими блокнотами, чтобы записать слова Добровольского, и вскоре возбужденная жестикуляция и крики возобновлялись с еще большей силой.
Эта толпа взволнованных людей с блокнотами вокруг человека, выкрикивавшего самые разные имена и цифры, очень напоминала черную биржу, и в каком-то смысле это определение действительно подходило к кабинету старца, так как друзья и секретари Распутина умели, используя связи и влияние, организовывать здесь процветавшие деловые предприятия. Кроме четырех секретарей, регулярно сменявших друг друга, и из которых Распутин оказывал особое доверие бывшему ювелиру Симановичу и инспектору народных школ Добровольскому, здесь постоянно толкалась целая куча всякого рода маклеров и агентов.
То обстоятельство, что в приемной чудотворца ежедневно собирались почти все влиятельные личности России или по крайней мере их уполномоченные, давало возможность осуществлять без каких-либо бюрократических задержек крупные торговые сделки, раздачу концессий, биржевых акций и политическое вмешательство. Нужно было только прийти утром в приемную Распутина с прошением, изложить свое дело хозяину дома или компетентному секретарю и ждать, пока здесь не появится банкир Рубинштейн, архимандрит Варнава, кто-нибудь из министерства, царские адъютанты или влиятельная покровительница церкви графиня Игнатьева. Все остальное улаживали секретари, и чаще всего уже во второй половине дня можно было получить ожидаемую бумагу и с успешно выполненным заданием покинуть дом старца.