Страница:
Но едва он спустился в мрачное подземелье, как крестьяне и крестьянки сжались и, вытянув шеи, смотрели вниз, в страхе ожидая, что же там теперь происходит. Люди возбужденно перешептывались, и вдруг из подземелья раздался жалобный вопль.
В одно мгновение голос кающегося, словно внезапно обнаженный нож, рассек безмолвную тишину. Один крик следовал за другим, словно удары ножом; никогда еще голос святого Григория не казался крестьянам таким, до жути возбужденным.
В то время как они, еще охваченные дрожью, прислушивались к этим ужасным звукам, из темной дыры показалась фигура отца Петра. Но какое же жалкое впечатление производил теперь еще недавно жаждущий борьбы священник. Сгорбленный, дрожащий, с робким взглядом, пробирался он, словно побитый пес, сквозь ряды крестьян и поспешно проскочил через двор на улицу. Снизу доносились страшные вопли, словно вдогонку убегающему сельскому священнику. Сломя голову бежал маленький духовник по переулкам к церковному холму и позволил себе отдохнуть, лишь когда колокольня божьего дома была уже совсем рядом и когда в его ушах больше не звучали дьявольские вопли из подпола. Тогда он остановился, перевел дух и снова с достоинством приосанился.
Что же предстало его глазам? Там, внизу, теперь он это точно знал, Антихрист силой завладел и его душой, обрушив на него свои вопли. И пастырь вынужден был бежать под насмешками всех крестьян, кто был свидетелем его унижения; но он знал, останься он там минутой дольше, и тоже попал бы под влияние лжепророка.
Теперь уже отец Петр осуждал грешную слабость изменившей ему общины значительно мягче, чем раньше, так как он сам, священник, едва не споткнулся таким же образом. Тем не менее, он знал, что не должен сдаваться в борьбе с дьяволом. Как только колдовство сатанинского голоса кающегося исчезло, он почувствовал, что на него снова снизошло просветление и указало ему истинный путь.
Он торопливо вошел в свой домик, совершил молитву, затем вытащил из ларя перо и записал на большом листе бумаги все, что знал плохого о прежней жизни, делах и проповедях одержимого дьяволом Григория Ефимовича. Он добавил еще кое-что, чего он в действительности не знал, но что, как казалось ему, нельзя не сказать в интересах всего святого. В самом конце он записал, что проповедуемое Григорием учение, бесспорно, является гнусной ересью секты «хлыстов» и сам Григорий есть посланник того грешного братства. Ему казалось важным, во благо истинной веры и для спасения общины села Покровского, чтобы высшие власти немедленно, со всей строгостью вмешались в распространение этого лжеучения, то есть употребили силу закона против бывшего извозчика Григория Ефимовича Распутина. Он закончил это письмо, положил в большой конверт и послал тюменскому архиерею. С чувством выполненного долга ожидал он ответных действий.
Через некоторое время в Покровском появилась комиссия с высокочтимым архиереем во главе. Комиссия остановилась в доме священника, а приверженцы лжеучения один за другим препровождались местными жандармами на допрос. Все, о ком отец Петр знал, что они бывали в подвале, должны были появиться перед строгой комиссией: парни и девушки, старики и седые старухи.
Сначала допрашивались молодые женщины; для этой цели высокочтимый епископ выслал из комнаты всех членов комиссии, даже писарей, и расспрашивал крестьянок по-отечески, как если бы был их духовником. Но, к своему великому замешательству, ему приходилось выслушивать от каждой высочайшие похвалы святому Григорию; с пылающими щеками объясняли они, все как одна, что Григорий Ефимович святой, богобоязненный человек и что его речи наполнили их глубоким благоговением. Старики и обычно такие болтливые старушки не слыхали в подполе ничего, что можно было бы трактовать в дурном смысле. Казалось прямо-таки, что вся деревня сговорилась защищать лжепророка от властей. Все уверяли, что Григорий произносит божественные речи, молится и истязает себя, и служит Богу в глубочайшем покаянии и преданности.
Епископ потерял терпение, писарь нервно играл пером, и остальные члены комиссии уже подумывали о том, чтобы подняться и заявить об окончании дела. Тут отец Петр, дрожа всем телом от бессильной ярости, вскочил со своего места, трижды быстро перекрестился и закричал:
— Крестьяне уже во власти Антихриста! Их устами говорит дух лжи! Пусть высокая комиссия сама убедится в кощунственных деяниях гнусного подвального проповедника.
И комиссия решила послать отца Петра в сопровождении жандарма в дом Ефима; они отправились, духовный служитель проводил мирского до входа в подвал и остался ждать, пока жандарм невозмутимо спускался вниз.
Когда жандарм переступил порог подземелья, Григорий лежал на полу, молясь. Он молился так неистово, что потрясенный жандарм, бывший простым и богобоязненным крестьянином, преклонил колена прямо на пороге и тоже начал молиться. Григорий заметил его, стража закона, благоговейно стоящего на коленях, подошел к нему, осенил его крестным знамением и произнес слова такие удивительные, каких жандарм до этого никогда не слышал. Потрясенный жандарм схватил благословляющую руку святого и поцеловал ее; затем совершенно неожиданно для себя произнес: «Отец Григорий, прости мне мои грехи!» На обратном пути к холму жандарм был очень молчалив, не обращал внимания на расспросы шедшего рядом с ним священника. Перед комиссией жандарм коротко доложил, что не заметил ничего подозрительного, что и было надлежащим образом занесено в протокол. Поэтому епископ не нашел возможным предпринять что-либо против Григория Ефимовича Распутина и ограничился решением вести за проповедником из подвала официальное наблюдение.
Комиссия покинула Покровское, и отец Петр вынужден был, к своему безграничному разочарованию, признать, что практически ничего не добился. Весть о чудесном преображении жандарма быстро обошла крестьян и послужила еще одним доказательством святости «отца Григория». «Отец Григорий» — жандарм был первым, кто так назвал кающегося, — это имя переходило теперь из уст в уста. Деревенский парень Гриша превратился в «отца» и «старца», и тем самым завершился последний акт его превращения в святого. Вскоре слава о новом старце распространилась далеко за пределы Покровского и достигла близлежащих губерний. Вскоре из отдаленных сел и городов потянулись богомольцы, чтобы увидеть и услышать «отца Григория». Дом старого Ефима превратился в место паломничества, крестьяне толпами теснились у входа в подпол, где обитал Григорий Ефимович, один из многочисленных божьих странников, чтобы оттуда, из лона матери земли, возвестить миру слово истины, Евангелие пилигрима, правду «человека из подземелья».
Ничто так не способствовало авторитету Распутина, как то обстоятельство, что власти взяли его под надзор. Разве не пытались стражи мирской власти заковать в кандалы посланца божьего, упрятать в темницу и распять на кресте. Вот и теперь Григорий, подвергшийся преследованиям за свою святую веру, стал мучеником и провозвестником истинного и божьего слова.
На полевых работах, в домах, на лавках у ворот, среди рыбаков и в укромных подземных убежищах сектантов снова и снова заводились разговоры о чудесных делах нового святого. Вспоминали, как он прекратил дождь и как спас одну монашенку из лап дьявола; теперь уже никто не сомневался, что тем загадочным чужаком был не кто иной, как отец Григорий.
Прошло три недели с того времени, как Григорий начал свое суровое покаяние, на двадцать первый день он должен был снова появиться среди людей. Уже ранним утром этого знаменательного дня во дворе и на улице перед домом Ефима собралось много народа, желающего присутствовать при торжественном появлении святого, окончившего покаяние.
На рассвете послышались душераздирающие, молящие вопли, а затем раздался ликующий псалом, после чего голос чудо-человека смолк и ожидающая толпа замерла, затихла. Безмолвно, не двигаясь, затаив дыхание, стояли крестьяне, когда в дверном проеме подземного укрытия из полумрака показалась сильная худая фигура кающегося. Его лицо было бледным до желтизны, как будто вылепленным из воска. На изнуренном, осунувшемся после долгих самоистязаний лице резко выделялся нос. Медленными, исполненными достоинства шагами вышел он из дверного проема и пошел через двор, сквозь ожидающую толпу. От фигуры веяло величавой серьезностью, но светлый взгляд водянисто-голубых глаз светился добротой, весельем и радостью. Крестьяне падали перед ним на колени, целовали ему руки и кричали:
— Отец Григорий! Наш спаситель!
Он остановился, поклонился толпе и, благословив, сказал:
— Я пришел провозгласить радостную весть, которой научила меня мать-земля, весть о спасении во грехе.
Медленно шел он вниз по длинной улице, берегу Туры, и везде, где бы он ни появлялся, перед ним почтительно склонялись люди. Постепенно около него образовался полукруг из молодых девушек и женщин, окруживших его, словно живым венком. Время от времени с веселым, искрящимся взглядом обращался он к одной из них и благословлял ее. Некоторые крестьяне бросались целовать одежды этих женщин, избранных «святым».
На берегу Туры он остановился, повернулся к толпе, прочитал торжественную молитву, благословил людей, следовавших за ним, затем велел им возвращаться, оставив возле себя только нескольких женщин.
Глубоко потрясенные крестьяне по пути домой не раз оборачивались и видели, как «святой», окруженный толпой учениц, направился к видневшемуся за степью лесу и скрылся в нем.
Глава четвертая
В одно мгновение голос кающегося, словно внезапно обнаженный нож, рассек безмолвную тишину. Один крик следовал за другим, словно удары ножом; никогда еще голос святого Григория не казался крестьянам таким, до жути возбужденным.
В то время как они, еще охваченные дрожью, прислушивались к этим ужасным звукам, из темной дыры показалась фигура отца Петра. Но какое же жалкое впечатление производил теперь еще недавно жаждущий борьбы священник. Сгорбленный, дрожащий, с робким взглядом, пробирался он, словно побитый пес, сквозь ряды крестьян и поспешно проскочил через двор на улицу. Снизу доносились страшные вопли, словно вдогонку убегающему сельскому священнику. Сломя голову бежал маленький духовник по переулкам к церковному холму и позволил себе отдохнуть, лишь когда колокольня божьего дома была уже совсем рядом и когда в его ушах больше не звучали дьявольские вопли из подпола. Тогда он остановился, перевел дух и снова с достоинством приосанился.
Что же предстало его глазам? Там, внизу, теперь он это точно знал, Антихрист силой завладел и его душой, обрушив на него свои вопли. И пастырь вынужден был бежать под насмешками всех крестьян, кто был свидетелем его унижения; но он знал, останься он там минутой дольше, и тоже попал бы под влияние лжепророка.
Теперь уже отец Петр осуждал грешную слабость изменившей ему общины значительно мягче, чем раньше, так как он сам, священник, едва не споткнулся таким же образом. Тем не менее, он знал, что не должен сдаваться в борьбе с дьяволом. Как только колдовство сатанинского голоса кающегося исчезло, он почувствовал, что на него снова снизошло просветление и указало ему истинный путь.
Он торопливо вошел в свой домик, совершил молитву, затем вытащил из ларя перо и записал на большом листе бумаги все, что знал плохого о прежней жизни, делах и проповедях одержимого дьяволом Григория Ефимовича. Он добавил еще кое-что, чего он в действительности не знал, но что, как казалось ему, нельзя не сказать в интересах всего святого. В самом конце он записал, что проповедуемое Григорием учение, бесспорно, является гнусной ересью секты «хлыстов» и сам Григорий есть посланник того грешного братства. Ему казалось важным, во благо истинной веры и для спасения общины села Покровского, чтобы высшие власти немедленно, со всей строгостью вмешались в распространение этого лжеучения, то есть употребили силу закона против бывшего извозчика Григория Ефимовича Распутина. Он закончил это письмо, положил в большой конверт и послал тюменскому архиерею. С чувством выполненного долга ожидал он ответных действий.
Через некоторое время в Покровском появилась комиссия с высокочтимым архиереем во главе. Комиссия остановилась в доме священника, а приверженцы лжеучения один за другим препровождались местными жандармами на допрос. Все, о ком отец Петр знал, что они бывали в подвале, должны были появиться перед строгой комиссией: парни и девушки, старики и седые старухи.
Сначала допрашивались молодые женщины; для этой цели высокочтимый епископ выслал из комнаты всех членов комиссии, даже писарей, и расспрашивал крестьянок по-отечески, как если бы был их духовником. Но, к своему великому замешательству, ему приходилось выслушивать от каждой высочайшие похвалы святому Григорию; с пылающими щеками объясняли они, все как одна, что Григорий Ефимович святой, богобоязненный человек и что его речи наполнили их глубоким благоговением. Старики и обычно такие болтливые старушки не слыхали в подполе ничего, что можно было бы трактовать в дурном смысле. Казалось прямо-таки, что вся деревня сговорилась защищать лжепророка от властей. Все уверяли, что Григорий произносит божественные речи, молится и истязает себя, и служит Богу в глубочайшем покаянии и преданности.
Епископ потерял терпение, писарь нервно играл пером, и остальные члены комиссии уже подумывали о том, чтобы подняться и заявить об окончании дела. Тут отец Петр, дрожа всем телом от бессильной ярости, вскочил со своего места, трижды быстро перекрестился и закричал:
— Крестьяне уже во власти Антихриста! Их устами говорит дух лжи! Пусть высокая комиссия сама убедится в кощунственных деяниях гнусного подвального проповедника.
И комиссия решила послать отца Петра в сопровождении жандарма в дом Ефима; они отправились, духовный служитель проводил мирского до входа в подвал и остался ждать, пока жандарм невозмутимо спускался вниз.
Когда жандарм переступил порог подземелья, Григорий лежал на полу, молясь. Он молился так неистово, что потрясенный жандарм, бывший простым и богобоязненным крестьянином, преклонил колена прямо на пороге и тоже начал молиться. Григорий заметил его, стража закона, благоговейно стоящего на коленях, подошел к нему, осенил его крестным знамением и произнес слова такие удивительные, каких жандарм до этого никогда не слышал. Потрясенный жандарм схватил благословляющую руку святого и поцеловал ее; затем совершенно неожиданно для себя произнес: «Отец Григорий, прости мне мои грехи!» На обратном пути к холму жандарм был очень молчалив, не обращал внимания на расспросы шедшего рядом с ним священника. Перед комиссией жандарм коротко доложил, что не заметил ничего подозрительного, что и было надлежащим образом занесено в протокол. Поэтому епископ не нашел возможным предпринять что-либо против Григория Ефимовича Распутина и ограничился решением вести за проповедником из подвала официальное наблюдение.
Комиссия покинула Покровское, и отец Петр вынужден был, к своему безграничному разочарованию, признать, что практически ничего не добился. Весть о чудесном преображении жандарма быстро обошла крестьян и послужила еще одним доказательством святости «отца Григория». «Отец Григорий» — жандарм был первым, кто так назвал кающегося, — это имя переходило теперь из уст в уста. Деревенский парень Гриша превратился в «отца» и «старца», и тем самым завершился последний акт его превращения в святого. Вскоре слава о новом старце распространилась далеко за пределы Покровского и достигла близлежащих губерний. Вскоре из отдаленных сел и городов потянулись богомольцы, чтобы увидеть и услышать «отца Григория». Дом старого Ефима превратился в место паломничества, крестьяне толпами теснились у входа в подпол, где обитал Григорий Ефимович, один из многочисленных божьих странников, чтобы оттуда, из лона матери земли, возвестить миру слово истины, Евангелие пилигрима, правду «человека из подземелья».
Ничто так не способствовало авторитету Распутина, как то обстоятельство, что власти взяли его под надзор. Разве не пытались стражи мирской власти заковать в кандалы посланца божьего, упрятать в темницу и распять на кресте. Вот и теперь Григорий, подвергшийся преследованиям за свою святую веру, стал мучеником и провозвестником истинного и божьего слова.
На полевых работах, в домах, на лавках у ворот, среди рыбаков и в укромных подземных убежищах сектантов снова и снова заводились разговоры о чудесных делах нового святого. Вспоминали, как он прекратил дождь и как спас одну монашенку из лап дьявола; теперь уже никто не сомневался, что тем загадочным чужаком был не кто иной, как отец Григорий.
Прошло три недели с того времени, как Григорий начал свое суровое покаяние, на двадцать первый день он должен был снова появиться среди людей. Уже ранним утром этого знаменательного дня во дворе и на улице перед домом Ефима собралось много народа, желающего присутствовать при торжественном появлении святого, окончившего покаяние.
На рассвете послышались душераздирающие, молящие вопли, а затем раздался ликующий псалом, после чего голос чудо-человека смолк и ожидающая толпа замерла, затихла. Безмолвно, не двигаясь, затаив дыхание, стояли крестьяне, когда в дверном проеме подземного укрытия из полумрака показалась сильная худая фигура кающегося. Его лицо было бледным до желтизны, как будто вылепленным из воска. На изнуренном, осунувшемся после долгих самоистязаний лице резко выделялся нос. Медленными, исполненными достоинства шагами вышел он из дверного проема и пошел через двор, сквозь ожидающую толпу. От фигуры веяло величавой серьезностью, но светлый взгляд водянисто-голубых глаз светился добротой, весельем и радостью. Крестьяне падали перед ним на колени, целовали ему руки и кричали:
— Отец Григорий! Наш спаситель!
Он остановился, поклонился толпе и, благословив, сказал:
— Я пришел провозгласить радостную весть, которой научила меня мать-земля, весть о спасении во грехе.
Медленно шел он вниз по длинной улице, берегу Туры, и везде, где бы он ни появлялся, перед ним почтительно склонялись люди. Постепенно около него образовался полукруг из молодых девушек и женщин, окруживших его, словно живым венком. Время от времени с веселым, искрящимся взглядом обращался он к одной из них и благословлял ее. Некоторые крестьяне бросались целовать одежды этих женщин, избранных «святым».
На берегу Туры он остановился, повернулся к толпе, прочитал торжественную молитву, благословил людей, следовавших за ним, затем велел им возвращаться, оставив возле себя только нескольких женщин.
Глубоко потрясенные крестьяне по пути домой не раз оборачивались и видели, как «святой», окруженный толпой учениц, направился к видневшемуся за степью лесу и скрылся в нем.
Глава четвертая
Перед верховным духовенством
Студенты и профессора Духовной академии, уже не один час стоявшие в длинном, ведущем к монастырскому приюту, коридоре окружали странного сибирского мужика, почитаемого у себя на родине уже давно святым. Простым паломником пришел он в столицу именно в то время, когда семинаристы с особым прилежанием сидели с утра по поздней ночи, склонившись над толстыми фолиантами. Старец появился в Академии и попросил приюта. И вот теперь студенты и их наставники, привыкшие даже во время отдыха частенько спорить о толковании какого-либо слова и даже буквы в Священном Писании, стояли около этого сибирского крестьянина и с напряженным вниманием слушали его необычные речи.
Когда он появился здесь во время заутрени, студенты наблюдали за ним с вялым интересом, как за обычным странником, пришедшим из далекой сибирской губернии. Внешний вид богомольца показался им все же своеобразным, они справились о том, кто такой этот чужак, и узнали, что Григорий Ефимович Распутин — чудодей из Тобольской губернии и на своей родине уже неоднократно привлекал к себе внимание.
В Петербургской Духовной семинарии тоже нередко появлялись глуповатые мужики и останавливались в приюте, поэтому молодые семинаристы походя задали несколько вопросов этому странному чудаку. С немного высокомерной снисходительностью, как обыкновенно говорят ученые, хорошо разбирающиеся в сложных вопросах богословия, они расспрашивали сибирского крестьянина о том о сем, не ожидая услышать что-либо значительное, а скорее, чтобы посмеяться над новым беспомощным чужаком. Но вскоре ответы Распутина заставили студентов прислушаться, потому что в них звучала удивительная уверенность, которая не могла не произвести впечатления. Студенты задавали все новые вопросы, вокруг него росла толпа. Ответы странника возбуждали все более живой интерес.
Некоторые семинаристы славились своим искусством вводить в заблуждение оппонента и ловить его на противоречиях; одного из них привлекла возможность блеснуть своим искусством перед этим простым мужиком, и он забросал его весьма непростыми вопросами о Троице и других столь же сложных материях. Все слушатели с любопытством следили за крестьянином и ждали, каким же образом тот, не привыкший к трудному ходу мыслей богослова, будет на них отвечать.
Григорий Ефимович, сибирский мужик, следил за сложнейшими рассуждениями семинариста внимательно и спокойно, что свойственно деревенским людям: своими маленькими ясными глазами без малейшего смущения смотрел он на молодого богослова и ждал, пока тот не выговорится. Затем, помолчав некоторое время, как будто прокрутив в уме все услышанное, дал ответ. Он был очень короток, состоял всего из нескольких выразительных фраз, но тем не менее все, что он сказал, оказалось ошеломляюще убедительным. Один за другим пытали семинаристы счастья, но с каждым случалось то же самое. После изложения своих аргументов они получали от Григория Ефимовича спокойный и точный ответ, и все слушатели, должны были признать, что никто из них не смог бы так быстро и безошибочно ответить на поставленные вопросы.
После того как этот допрос продлился достаточно долгое время, характер его начал существенно меняться: если сначала высокообразованные молодые семинаристы позволяли себе подшучивать над простым мужиком, то теперь они почувствовали что-то вроде восхищения этим человеком, который никому не позволял сбить себя с толку, а напротив, на все давал простой, серьезный и правильный ответ. И если теперь они задавали ему вопросы, то не для того, чтобы привести Распутина в замешательство, а потому, что им действительно хотелось получить от него разъяснение какой-либо для них самих непонятной проблемы. Теперь они уже стыдились своего высокомерия и впервые в них закралось подозрение, что книжные познания не есть единственный путь к мудрости. То один, то другой из них обращался к Евангелию и вспоминал, что и слова Священного Писания были просты и бесхитростны, как и речь этого крестьянина. То, что они напрасно пытались понять долгими ночами, склонившись над книгами, для старца казалось само собой разумеющимся. Как же случилось, что он не запутался в длинных разглагольствованиях, рассуждениях, подобно им самим или даже их учителям, и более того, сумел в нескольких словах ясно и твердо выразить самую сущность.
Студенты так активно втянулись в дискуссию с Григорием Ефимовичем, что совсем не заметили, как их почитаемый учитель отец Феофан, ректор Духовной академии, тихо подошел к группе. Маленький дряхлый старик долго наблюдал своими умными мечтательными глазами за пилигримом, пока вдруг не зазвучал его хорошо знакомый мягкий голос; в тот момент вокруг стало совершенно тихо, и с величайшим интересом студенты ожидали беседы между почтенным ректором и удивительным крестьянином.
Отец Феофан обратился к старцу в характерной для него манере, с величайшей скромностью:
— Если ты позволишь, батюшка, только один вопрос. — Он сказал это слабым голосом, так что его слова едва можно было понять. Распутин поднял глаза и прямым добрым взглядом посмотрел на дряхлого архимандрита. Тот попросил его дать толкование одному месту в Священном Писании. Помолчав немного, Распутин ответил без тени смущения, не обращая никакого внимания на высокий сан духовного лица. И снова его ответ был ясным, сжатым и точным.
С удивлением заметили ученики, что ответ пилигрима произвел на отца Феофана сильное впечатление. Он кивнул ему изящной седой головой и сказал:
— Да, батюшка, это верно, ты говоришь истину. — Затем он задал ряд других вопросов, которые были раскрыты подобным же образом, пока, наконец, не дошел до толкования греха и греховности и поинтересовался, что старец об этом думает.
— Ты сказал перед этим, батюшка, — начал он еще более робко, чем раньше, — что грех перед Богом неизбежен. Как же так может быть, ведь наш Спаситель и все великие святые православной Церкви прокляли грех как дело рук сатаны?
На этот раз Григорий отвечал, не задумываясь ни на секунду, в его водянисто-голубых глазах на мгновение появилось странное выражение — некая смесь смирения, доброты, хитрости и лукавства.
— Воистину так, батюшка, — заметил он, — как Спаситель, так и святые отцы прокляли грех, потому что это порождения зла. Но как ты, батюшка, можешь изгнать из себя зло, если не откровенным раскаянием? И как же ты сможешь искренне раскаяться, если не согрешишь?
Он немного помолчал, и смиренное выражение сменилось иным; речь свою он продолжал, но не спокойно и дружелюбно, как раньше, а шумно, запальчиво, почти укоризненно. Теперь его речь напоминала ругань возмущенного крестьянина.
— Прочь ваши писания! — Бушевал он. — Писания! Поистине, я предостерегаю вас, батюшка, откажитесь, наконец, от этой пустой ненужной ерунды, которой вы хотите подкупить Господа! Принимайте жизнь такой, какая она есть, потому что только она одна дана вам Богом. И потом, позвольте еще раз сказать всем: не ломайте себе вечно голову, откуда берется грех, сколько молитв в день должен произнести человек, как долго ему следует поститься, чтобы избежать греха; только так вы сможете одолеть его! Грешите, тогда вы раскаетесь, и зло покинет вас! Но до тех пор, пока вы скрытно носите этот грех в себе, трусливо прикрываетесь постом, молитвами и вечным спором о Писании, вы останетесь лицемерами и бездельниками, и Господу уже тошно от этого. Нечистоты должны выйти из вас наружу, слышите, вы, батюшка? Только тогда возрадуется Господь!
Боязливо смотрели ученики на своего учителя; безумство этих слов и непристойностей, непочтительный тон, которым они были произнесены, озадачили и ошеломили их. Некоторых из них охватило сильное возмущение, им хотелось грубо поставить этого мужика на место, несмотря на всю его славу; но мягкий, деликатный отец Феофан оставался совершенно спокойным и глядел перед собой, как если бы собирался возразить ему. Тогда замолчали и семинаристы и, затаив дыхание, ждали, что же последует дальше.
Но ничего не случилось. Ректор начал медленно говорить, приводить возражения, но как только он взглянул на крестьянина, вдруг запнулся, повторился, пришел в замешательство, забормотал что-то бессвязное. Веки его опустились, он покачнулся, все поплыло перед ним, и только горящие глаза Распутина светились перед ним яркими точками. Между тем, Григорий Ефимович продолжал говорить, и его слова бросали архимандрита в дрожь.
Отец Феофан быстро переборол этот странный приступ слабости. Когда он снова пришел в себя, фигура Распутина перестала быть зловещей. Глаза его смотрели ясно и дружелюбно, голос звучал спокойно, слова были просты и умны, архимандрит был поражен и очарован. Он продолжал задавать вопросы, и ученики заметили, как после каждого ответа, даже после каждого слова, он одобрительно кивал маленькой птичьей головкой и, соглашаясь, приговаривал:
— Да, батюшка, это верно, ты говоришь истину.
Тем временем стало уже поздно, и архимандрит наконец собрался отдохнуть. Решив по обычаю благословить всех стоявших рядом, он подошел к паломнику и поднял руку, но как будто какая-то сила опустила его правую руку, и с его уст сорвалось:
— Благослови меня, батюшка! — Когда он немного смущенно, быстрыми мелкими шажками поспешил в свою келью, на лестнице он обернулся и крикнул крестьянину на прощание:
— Приходи завтра утром в мой покой, батюшка! Его преосвященство епископ Гермоген будет у меня, и я хотел бы, чтобы он поговорил с тобой!
Ученики в этот вечер еще долго не ложились спать, обсуждали странное происшествие и никак не могли успокоиться. Некоторые были охвачены тревожными сомнениями, для чего же все эти учения и старания, если простой крестьянин, похоже, ближе к истине, чем они. Они чувствовали, что сегодня в этой ученой обители впервые прозвучало живое слово и что они, к стыду своему, должны признать свое бессилие перед этим живым словом.
Отец Феофан тоже долго мучился этой ночью. Он не мог не признать, что Григорий Ефимович сумел яснее и лучше объяснить смысл учения Евангелия, чем он. Неужели все его познания, тщательное изучение богословия есть ничто по сравнению с непосредственной проницательностью, одаренностью простого крестьянина?
Напрасно пытался старый священник разрешить свои сомнения. Если Григорий Ефимович действительно был святым, то как же относиться к его кощунственным речам о грехе? Являются ли и они частью божественной истины? Или же Распутин не был святым, а наоборот, исчадием ада, посланным смутить душу благочестивого? Единственным утешением, которое отец Феофан мог найти этой ночью, была надежда на предстоящую встречу Распутина с епископом Гермогеном; этот истинно богобоязненный ученый человек и знаток людских душ сможет разобраться, кто же такой Григорий Ефимович и что значит его учение о грехе.
— Как это было, батюшка? Пожалуйста, повтори еще раз!
Отец Феофан не рассказал и половины, как распахнулась дверь и в покой архимандрита шумно ввалился крестьянин из Тобольска. Как бы стараясь удержать свой порыв, Распутин остановился на пороге, пристально оглядел комнату, изучающе посмотрел на обоих мужчин, принюхался и подошел совсем близко к ним, как если бы хотел почувствовать их запах. Но вдруг он повернулся к красному углу, поклонился раз, другой, третий, крестясь при этом, затем быстро подскочил к столу, провел правой рукой по усам, скрывающим широко усмехающиеся губы, и живо воскликнул:
— Ну, вот и я, батюшка! — После этого он посмотрел на епископа Гермогена, на лице которого как всегда была добродушная, мягкая улыбка. Коренастый епископ, уютно расположившись на старом кожаном диване, стоящем у окна, удовлетворенно поглядывал на чудного крестьянина, устремившего на него свои хитрые глаза.
— Это твой епископ, — осведомился Распутин, — о котором ты мне вчера рассказывал? — Немного озабоченный таким неуважительным вопросом Феофан утвердительно кивнул, тогда Григорий Ефимович бросился сначала к слабому маленькому ректору, а затем к дородному епископу Саратовскому, обнял одного, а затем другого и трижды по-крестьянски поцеловал справа налево, слева направо с таким неистовством, что оба просто испугались.
— Батюшка, батюшка, — вскричал епископ, добродушно улыбаясь, — да ты же раздавишь меня!
С первого взгляда Распутин очень понравился Гермогену: понравились эти живые, маленькие веселые глаза, неподдельная искренность и простота, исходящая от всего его существа, но особенно — резковатая, даже грубоватая манера говорить, свидетельствующая о природном уме и крестьянской хитрости и показавшаяся епископу особенно притягательной благодаря красивому глубокому звучанию голоса и своеобразному диалекту.
И Григорий с самого начала почувствовал симпатию к этому улыбчивому человеку. Гермоген и Распутин сразу же нашли общий язык и спустя несколько минут уже беседовали так непринужденно, как будто были старыми друзьями. Григорий Ефимович схватил вдруг руку епископа, ласково сжал ее и воскликнул:
— Ты мне нравишься! — Гермоген громко рассмеялся, а мягкий маленький отец Феофан не раз пытался перевести разговор на церковные темы. Как же хотелось ректору познакомить своего друга епископа с толкованием Евангелия, которое он слышал от странника, и услышать мнение на этот счет. Гермоген был очень образованным, и при этом искушенным в мирских делах человеком, и легко мог разобраться, что же, в конце концов, представляет собой Григорий Ефимович, поэтому Феофан с нетерпеливым любопытством ждал его суждения.
Между тем, епископ не был таким чувствительным и непосредственным, и его не так легко было увлечь, как ректора, но доброжелательный и всегда веселый характер сближал его с сибирским крестьянином. Разумеется, он не был мгновенно пленен «новым святым», но и его расположение к этому живому человеку было не меньше, чем восторженность чувствительного батюшки Феофана. И по ходу беседы с Григорием епископ все больше и больше пленялся его ясным и острым умом; то, что притягивало его к Григорию Ефимовичу, заключалось не в знании богословия, а, скорее, в непосредственном чувственном воздействии его слов.
Гермоген был истовым служителем Церкви и отличным проповедником; он мгновенно мог распознать, какое сильное влияние тот в состоянии оказать и какой ценной может быть его помощь православному делу. Епископу казалось, что духовенство в борьбе против царящих в тот период в русской политике тенденций к всеобщему преклонению перед Западом нуждалось именно в таком человеке, как этот Григорий Ефимович, своей самобытной, оригинальной манерой разговора олицетворявший лучший образец человека из народа. В то время, пока Гермоген слушал странника, он усердно обдумывал, как бы получше использовать эту яркую, истинно русскую личность для своих политических целей. Вот почему после того, как Григорий Ефимович закончил говорить, епископ обратился к отцу Феофану, заметив, что надо бы сейчас же отвести старца к известному проповеднику монаху Илиодору.
Отец Феофан еще не разобрался в далеко идущих планах епископа и только заметил, какую необычную симпатию вызвал у него удивительный сибирский крестьянин. Одновременно он почувствовал нечто вроде разочарования, так как ему показалось, будто Григорий Ефимович произвел сегодня менее благоприятное впечатление, чем накануне, и особенно задело грубоватое обращение к Гермогену. Но когда Гермоген позвал его и Григория Ефимовича вместе пойти к Илиодору, Феофан подавил свое разочарование и, мелко семеня, последовал за ними к монаху.
Когда он появился здесь во время заутрени, студенты наблюдали за ним с вялым интересом, как за обычным странником, пришедшим из далекой сибирской губернии. Внешний вид богомольца показался им все же своеобразным, они справились о том, кто такой этот чужак, и узнали, что Григорий Ефимович Распутин — чудодей из Тобольской губернии и на своей родине уже неоднократно привлекал к себе внимание.
В Петербургской Духовной семинарии тоже нередко появлялись глуповатые мужики и останавливались в приюте, поэтому молодые семинаристы походя задали несколько вопросов этому странному чудаку. С немного высокомерной снисходительностью, как обыкновенно говорят ученые, хорошо разбирающиеся в сложных вопросах богословия, они расспрашивали сибирского крестьянина о том о сем, не ожидая услышать что-либо значительное, а скорее, чтобы посмеяться над новым беспомощным чужаком. Но вскоре ответы Распутина заставили студентов прислушаться, потому что в них звучала удивительная уверенность, которая не могла не произвести впечатления. Студенты задавали все новые вопросы, вокруг него росла толпа. Ответы странника возбуждали все более живой интерес.
Некоторые семинаристы славились своим искусством вводить в заблуждение оппонента и ловить его на противоречиях; одного из них привлекла возможность блеснуть своим искусством перед этим простым мужиком, и он забросал его весьма непростыми вопросами о Троице и других столь же сложных материях. Все слушатели с любопытством следили за крестьянином и ждали, каким же образом тот, не привыкший к трудному ходу мыслей богослова, будет на них отвечать.
Григорий Ефимович, сибирский мужик, следил за сложнейшими рассуждениями семинариста внимательно и спокойно, что свойственно деревенским людям: своими маленькими ясными глазами без малейшего смущения смотрел он на молодого богослова и ждал, пока тот не выговорится. Затем, помолчав некоторое время, как будто прокрутив в уме все услышанное, дал ответ. Он был очень короток, состоял всего из нескольких выразительных фраз, но тем не менее все, что он сказал, оказалось ошеломляюще убедительным. Один за другим пытали семинаристы счастья, но с каждым случалось то же самое. После изложения своих аргументов они получали от Григория Ефимовича спокойный и точный ответ, и все слушатели, должны были признать, что никто из них не смог бы так быстро и безошибочно ответить на поставленные вопросы.
После того как этот допрос продлился достаточно долгое время, характер его начал существенно меняться: если сначала высокообразованные молодые семинаристы позволяли себе подшучивать над простым мужиком, то теперь они почувствовали что-то вроде восхищения этим человеком, который никому не позволял сбить себя с толку, а напротив, на все давал простой, серьезный и правильный ответ. И если теперь они задавали ему вопросы, то не для того, чтобы привести Распутина в замешательство, а потому, что им действительно хотелось получить от него разъяснение какой-либо для них самих непонятной проблемы. Теперь они уже стыдились своего высокомерия и впервые в них закралось подозрение, что книжные познания не есть единственный путь к мудрости. То один, то другой из них обращался к Евангелию и вспоминал, что и слова Священного Писания были просты и бесхитростны, как и речь этого крестьянина. То, что они напрасно пытались понять долгими ночами, склонившись над книгами, для старца казалось само собой разумеющимся. Как же случилось, что он не запутался в длинных разглагольствованиях, рассуждениях, подобно им самим или даже их учителям, и более того, сумел в нескольких словах ясно и твердо выразить самую сущность.
Студенты так активно втянулись в дискуссию с Григорием Ефимовичем, что совсем не заметили, как их почитаемый учитель отец Феофан, ректор Духовной академии, тихо подошел к группе. Маленький дряхлый старик долго наблюдал своими умными мечтательными глазами за пилигримом, пока вдруг не зазвучал его хорошо знакомый мягкий голос; в тот момент вокруг стало совершенно тихо, и с величайшим интересом студенты ожидали беседы между почтенным ректором и удивительным крестьянином.
Отец Феофан обратился к старцу в характерной для него манере, с величайшей скромностью:
— Если ты позволишь, батюшка, только один вопрос. — Он сказал это слабым голосом, так что его слова едва можно было понять. Распутин поднял глаза и прямым добрым взглядом посмотрел на дряхлого архимандрита. Тот попросил его дать толкование одному месту в Священном Писании. Помолчав немного, Распутин ответил без тени смущения, не обращая никакого внимания на высокий сан духовного лица. И снова его ответ был ясным, сжатым и точным.
С удивлением заметили ученики, что ответ пилигрима произвел на отца Феофана сильное впечатление. Он кивнул ему изящной седой головой и сказал:
— Да, батюшка, это верно, ты говоришь истину. — Затем он задал ряд других вопросов, которые были раскрыты подобным же образом, пока, наконец, не дошел до толкования греха и греховности и поинтересовался, что старец об этом думает.
— Ты сказал перед этим, батюшка, — начал он еще более робко, чем раньше, — что грех перед Богом неизбежен. Как же так может быть, ведь наш Спаситель и все великие святые православной Церкви прокляли грех как дело рук сатаны?
На этот раз Григорий отвечал, не задумываясь ни на секунду, в его водянисто-голубых глазах на мгновение появилось странное выражение — некая смесь смирения, доброты, хитрости и лукавства.
— Воистину так, батюшка, — заметил он, — как Спаситель, так и святые отцы прокляли грех, потому что это порождения зла. Но как ты, батюшка, можешь изгнать из себя зло, если не откровенным раскаянием? И как же ты сможешь искренне раскаяться, если не согрешишь?
Он немного помолчал, и смиренное выражение сменилось иным; речь свою он продолжал, но не спокойно и дружелюбно, как раньше, а шумно, запальчиво, почти укоризненно. Теперь его речь напоминала ругань возмущенного крестьянина.
— Прочь ваши писания! — Бушевал он. — Писания! Поистине, я предостерегаю вас, батюшка, откажитесь, наконец, от этой пустой ненужной ерунды, которой вы хотите подкупить Господа! Принимайте жизнь такой, какая она есть, потому что только она одна дана вам Богом. И потом, позвольте еще раз сказать всем: не ломайте себе вечно голову, откуда берется грех, сколько молитв в день должен произнести человек, как долго ему следует поститься, чтобы избежать греха; только так вы сможете одолеть его! Грешите, тогда вы раскаетесь, и зло покинет вас! Но до тех пор, пока вы скрытно носите этот грех в себе, трусливо прикрываетесь постом, молитвами и вечным спором о Писании, вы останетесь лицемерами и бездельниками, и Господу уже тошно от этого. Нечистоты должны выйти из вас наружу, слышите, вы, батюшка? Только тогда возрадуется Господь!
Боязливо смотрели ученики на своего учителя; безумство этих слов и непристойностей, непочтительный тон, которым они были произнесены, озадачили и ошеломили их. Некоторых из них охватило сильное возмущение, им хотелось грубо поставить этого мужика на место, несмотря на всю его славу; но мягкий, деликатный отец Феофан оставался совершенно спокойным и глядел перед собой, как если бы собирался возразить ему. Тогда замолчали и семинаристы и, затаив дыхание, ждали, что же последует дальше.
Но ничего не случилось. Ректор начал медленно говорить, приводить возражения, но как только он взглянул на крестьянина, вдруг запнулся, повторился, пришел в замешательство, забормотал что-то бессвязное. Веки его опустились, он покачнулся, все поплыло перед ним, и только горящие глаза Распутина светились перед ним яркими точками. Между тем, Григорий Ефимович продолжал говорить, и его слова бросали архимандрита в дрожь.
Отец Феофан быстро переборол этот странный приступ слабости. Когда он снова пришел в себя, фигура Распутина перестала быть зловещей. Глаза его смотрели ясно и дружелюбно, голос звучал спокойно, слова были просты и умны, архимандрит был поражен и очарован. Он продолжал задавать вопросы, и ученики заметили, как после каждого ответа, даже после каждого слова, он одобрительно кивал маленькой птичьей головкой и, соглашаясь, приговаривал:
— Да, батюшка, это верно, ты говоришь истину.
Тем временем стало уже поздно, и архимандрит наконец собрался отдохнуть. Решив по обычаю благословить всех стоявших рядом, он подошел к паломнику и поднял руку, но как будто какая-то сила опустила его правую руку, и с его уст сорвалось:
— Благослови меня, батюшка! — Когда он немного смущенно, быстрыми мелкими шажками поспешил в свою келью, на лестнице он обернулся и крикнул крестьянину на прощание:
— Приходи завтра утром в мой покой, батюшка! Его преосвященство епископ Гермоген будет у меня, и я хотел бы, чтобы он поговорил с тобой!
Ученики в этот вечер еще долго не ложились спать, обсуждали странное происшествие и никак не могли успокоиться. Некоторые были охвачены тревожными сомнениями, для чего же все эти учения и старания, если простой крестьянин, похоже, ближе к истине, чем они. Они чувствовали, что сегодня в этой ученой обители впервые прозвучало живое слово и что они, к стыду своему, должны признать свое бессилие перед этим живым словом.
Отец Феофан тоже долго мучился этой ночью. Он не мог не признать, что Григорий Ефимович сумел яснее и лучше объяснить смысл учения Евангелия, чем он. Неужели все его познания, тщательное изучение богословия есть ничто по сравнению с непосредственной проницательностью, одаренностью простого крестьянина?
Напрасно пытался старый священник разрешить свои сомнения. Если Григорий Ефимович действительно был святым, то как же относиться к его кощунственным речам о грехе? Являются ли и они частью божественной истины? Или же Распутин не был святым, а наоборот, исчадием ада, посланным смутить душу благочестивого? Единственным утешением, которое отец Феофан мог найти этой ночью, была надежда на предстоящую встречу Распутина с епископом Гермогеном; этот истинно богобоязненный ученый человек и знаток людских душ сможет разобраться, кто же такой Григорий Ефимович и что значит его учение о грехе.
* * * *
Ранним утром Гермоген, саратовский епископ, постучался к своему другу Феофану. Все еще возбужденный событиями вчерашнего дня, ректор тут же начал торопливо рассказывать о странном крестьянине из Тобольска, произведшем на него такое удивительно сильное впечатление. Он рассказывал так торопливо, что слова путались в беззубом рту, голос прерывался, и его речь превратилась наконец в невнятное бормотание. Епископу Гермогену приходилось временами прерывать его:— Как это было, батюшка? Пожалуйста, повтори еще раз!
Отец Феофан не рассказал и половины, как распахнулась дверь и в покой архимандрита шумно ввалился крестьянин из Тобольска. Как бы стараясь удержать свой порыв, Распутин остановился на пороге, пристально оглядел комнату, изучающе посмотрел на обоих мужчин, принюхался и подошел совсем близко к ним, как если бы хотел почувствовать их запах. Но вдруг он повернулся к красному углу, поклонился раз, другой, третий, крестясь при этом, затем быстро подскочил к столу, провел правой рукой по усам, скрывающим широко усмехающиеся губы, и живо воскликнул:
— Ну, вот и я, батюшка! — После этого он посмотрел на епископа Гермогена, на лице которого как всегда была добродушная, мягкая улыбка. Коренастый епископ, уютно расположившись на старом кожаном диване, стоящем у окна, удовлетворенно поглядывал на чудного крестьянина, устремившего на него свои хитрые глаза.
— Это твой епископ, — осведомился Распутин, — о котором ты мне вчера рассказывал? — Немного озабоченный таким неуважительным вопросом Феофан утвердительно кивнул, тогда Григорий Ефимович бросился сначала к слабому маленькому ректору, а затем к дородному епископу Саратовскому, обнял одного, а затем другого и трижды по-крестьянски поцеловал справа налево, слева направо с таким неистовством, что оба просто испугались.
— Батюшка, батюшка, — вскричал епископ, добродушно улыбаясь, — да ты же раздавишь меня!
С первого взгляда Распутин очень понравился Гермогену: понравились эти живые, маленькие веселые глаза, неподдельная искренность и простота, исходящая от всего его существа, но особенно — резковатая, даже грубоватая манера говорить, свидетельствующая о природном уме и крестьянской хитрости и показавшаяся епископу особенно притягательной благодаря красивому глубокому звучанию голоса и своеобразному диалекту.
И Григорий с самого начала почувствовал симпатию к этому улыбчивому человеку. Гермоген и Распутин сразу же нашли общий язык и спустя несколько минут уже беседовали так непринужденно, как будто были старыми друзьями. Григорий Ефимович схватил вдруг руку епископа, ласково сжал ее и воскликнул:
— Ты мне нравишься! — Гермоген громко рассмеялся, а мягкий маленький отец Феофан не раз пытался перевести разговор на церковные темы. Как же хотелось ректору познакомить своего друга епископа с толкованием Евангелия, которое он слышал от странника, и услышать мнение на этот счет. Гермоген был очень образованным, и при этом искушенным в мирских делах человеком, и легко мог разобраться, что же, в конце концов, представляет собой Григорий Ефимович, поэтому Феофан с нетерпеливым любопытством ждал его суждения.
Между тем, епископ не был таким чувствительным и непосредственным, и его не так легко было увлечь, как ректора, но доброжелательный и всегда веселый характер сближал его с сибирским крестьянином. Разумеется, он не был мгновенно пленен «новым святым», но и его расположение к этому живому человеку было не меньше, чем восторженность чувствительного батюшки Феофана. И по ходу беседы с Григорием епископ все больше и больше пленялся его ясным и острым умом; то, что притягивало его к Григорию Ефимовичу, заключалось не в знании богословия, а, скорее, в непосредственном чувственном воздействии его слов.
Гермоген был истовым служителем Церкви и отличным проповедником; он мгновенно мог распознать, какое сильное влияние тот в состоянии оказать и какой ценной может быть его помощь православному делу. Епископу казалось, что духовенство в борьбе против царящих в тот период в русской политике тенденций к всеобщему преклонению перед Западом нуждалось именно в таком человеке, как этот Григорий Ефимович, своей самобытной, оригинальной манерой разговора олицетворявший лучший образец человека из народа. В то время, пока Гермоген слушал странника, он усердно обдумывал, как бы получше использовать эту яркую, истинно русскую личность для своих политических целей. Вот почему после того, как Григорий Ефимович закончил говорить, епископ обратился к отцу Феофану, заметив, что надо бы сейчас же отвести старца к известному проповеднику монаху Илиодору.
Отец Феофан еще не разобрался в далеко идущих планах епископа и только заметил, какую необычную симпатию вызвал у него удивительный сибирский крестьянин. Одновременно он почувствовал нечто вроде разочарования, так как ему показалось, будто Григорий Ефимович произвел сегодня менее благоприятное впечатление, чем накануне, и особенно задело грубоватое обращение к Гермогену. Но когда Гермоген позвал его и Григория Ефимовича вместе пойти к Илиодору, Феофан подавил свое разочарование и, мелко семеня, последовал за ними к монаху.