Галкин Александр. Болваны

   Виленкин величаво повел головой, шагнул в сторону, с тротуара на проезжую дорогу, пересек Хользунов переулок и, опустив голову, ринулся обратно в институт.
   - Ты что-нибудь поняла?
   - По-моему, они сегодня все не в себе!
   Они снова двинулись, но уже не так быстро. Лиза заговорила:
   - Мосина перебросила через меня шпаргалку Сибирцевой... Знаешь, такую гармошку? (Миша кивнул) Она шлепнулась рядом с моей партой и раз... рас... - как это сказать? - раз...вернулась... рас...пустилась... Ханыгин сначала ничего не заметил: спина Романичевой ему застила... Сибирцева мне шепчет: "Лизочка! Пожалуйста, толкни ногой!" Я толкнула. Ханыгин тут же увидел, подскочил; как коршун, бросился на эту бумажку, поднял ее над головой, и она гармошкой развернулась до пола. Кричит: "Вон с моего экзамена! Обе! Чтобы духу вашего здесь не было!.." Ну, дальше ты сам видел...
   - Получается, ты пострадала из-за этой рыжей дуры?! - воскликнул Миша.
   - Она не дура! Может, ее надо пожалеть... У нее пятеро братьев и сестер, и мать лифтерша... без мужа.
   - А Ханыгина тоже жалко? Того, кто в черных очках?
   - И Ханыгина. У него больная душа.
   Снова наступила длинная пауза. На этот раз снег скрипел в такт шагам. Вдруг она сказала:
   - А ты авантюрист!
   Миша обрадовался: наконец-то! Что-то будет дальше?..
   - Куда мы идем?.. - спросил Миша.
   - К метро. Пойдем через парк...
   Они переходили по мостику через замерзший ручей. Лиза поскользнулась. Миша поддержал ее за локоть.
   - Спасибо...- Она остановилась и отдышалась, кажется сию минуту сообразив, что ей уже больше некуда и незачем бежать. Она подошла к заваленной снегом скамейке, носком сапога сбила с сиденья несколько ноздреватых кусков черного снега.
   Миша положил на спинку скамейки свой дипломат из "черепаховой кожи", приглашая Лизу сесть. Она покачала головой, продолжая медленно сбивать снег носком сапога. Они остановились почему-то у той же самой скамейки, что за час до этого с Джозефом.
   - Неужели это ты написал?
   - Что именно?
   - Стихи.
   - Не похоже?
   - Честно говоря, я смотрела на вас... с твоим приятелем... Как его?
   - Птицын?
   - Да... Как вы ходили вдвоем... Ну, люди как люди... Обычные... Я не могла поверить... Я вообще не думала... что ты пишешь стихи...
   - Я пишу их уже восемь лет ... - Миша сам сел на дипломат, потому что как-то резко устал.
   Лиза достала из сумочки белые пуховые варежки и сунула в них замерзшие руки.
   - Можно задать тебе вопрос?
   - Можно.
   - Зачем я тебе нужна?
   - Я все написал... В письме... Ты же читала...
   - А хочешь я расскажу, что ты кричал обо мне в квартире Птицына... при Лянечке и Голицыне?..
   Миша вспотел от страха: даже по пьяной лавочке он не имел права кричать такие вещи о Лизе. Миша сразу все понял: Лянечка рассказала Ахмейтовой с комментариями (они подруги), Ахмейтова - Лизе (они тоже подруги). Теперь в ее глазах он - пошляк и сволочь. Да и на самом деле...
   - Не надо... - только и сумел выдавить он.
   - Когда ты был настоящий: тогда или в стихах?
   - В стихах... и письме...
   Лиза долго молчала.
   - Мне кажется, я не та, за кого ты меня принимаешь... Я простая русская баба... У меня будет много детей... Я хочу много детей... Чтобы они кричали, дрались... Плакали, смеялись... Это - жизнь. Во всем есть своя закономерность. Мне кажется, ты все усложняешь... Все проще: есть мать, земля, молоко, хлеб... И больше ничего... Все остальное - от лукавого! И еще - Господь!.. Он все знает и видит... И нас с тобой тоже...
   - Какой это Господь? Кришна? Или Озирис? Будда? Яхве? Который из них? - Миша выкрикнул это с досады на самого себя: он собственными руками выкопал себе могилу. Все было кончено. Три года он любил ее тайно, и вот они встретились: он идет рядом, он почти касается ее, он слышит ее голос - она говорит с ним, с ним, ни с кем другим. Для чего все это? Чтобы навсегда расстаться?
   - Он всехний! - отрезала Лиза. - Он нас... и всех сотворил.
   Лиза не на шутку рассердилась. И двинулась в сторону метро. Теперь они шли рядом, и оба смотрели себе под ноги, вряд ли замечая неровности обледенелого асфальта.
   Сейчас они дойдут до метро, и она с ним попрощается... навсегда. У него в дипломате лежит ее рассказ. Под названием " Элементарный душ". Что если, перед тем как расстаться, она попросит вернуть его? Это будет означать, действительно, конец! А вдруг она спросит, как ему рассказ? Что он скажет? Что ему не понравилось? Что там у нее какая-то сложная символика, присущая примитивизму... Неохота было в этом разбираться... Героиня страдает, страдает... Думает о возлюбленном, который оказался плохим человеком... совсем не Принцем. Потом она ест яблоки (все это происходит в Яблочный Спас), а после принимает душ. И ей сразу становится хорошо.
   Когда Миша шел на эту встречу, он открыл Мандельштама и прочитал: "Я изучил науку расставанья". Открыл в другом месте, получилось: "Быть может, я тебе не нужен, \\ Ночь..."
   - Быть может, я тебе не нужен... - вдруг проговорила Лиза.
   Он резко остановился, взглянул на Лизу.
   Лиза виновато улыбнулась:
   - Да... Такое часто бывает... Просто ты не замечал... Помнишь: "Дано мне тело - что мне делать с ним?.. На стекла вечности уже легло \\ Мое дыхание, мое тепло"?
   - За то, что я руки твои не сумел удержать... - ни с того ни с сего у Миши прочиталась вслух еще одна мандельштамовская строчка.
   - Не надо... Этого не надо... Не по адресу...
   - Что?
   - Был когда-то другой человек... Не ты... который не смог меня удержать...
   Миша сразу вспомнил, как Птицын со слов Джозефа рассказывал... Джозеф на вокзале, провожая Лизу, поцеловал ее. Она влепила ему пощечину. А на следующий день вечером звонила ему: "Ты можешь сейчас приехать?" - "Извини, я только что помыл голову! Боюсь простудиться", - отвечал Джозеф. Лиза швырнула трубку, и больше они не встречались.
   - Знаешь, - Лиза внезапно остановилась, как будто сию минуту что-то поняла, - У Эдгара По есть странное стихотворение "Аннабель Ли". Не помнишь?
   Миша покачал головой.
   - Это было давно, это было давно.
   В королевстве приморской земли:
   Там жила и цвела та, что звалась всегда
   Называлася Аннабель Ли,
   Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
   Только этим мы жить и могли.
   И, любовью дыша, были оба детьми
   В королевстве приморской земли,
   Но любили мы больше, чем любят в любви,
   Я и нежная Аннабель Ли,
   И, взирая на нас, серафимы небес
   Той любви нам простить не могли.
   Я хочу показать тебе одного человека... Поедем...
   - Кто это?
   - За кого я могла бы выйти замуж!
   - У вас встреча?.. - в голосе Миши послышалась обреченность.
   - Не-е-т, - протянула Лиза, - не то... После... Увидишь!
   Лиза прибавила шагу. Стало морозней и ветренее.
   Мише припомнились рассказы Птицына о его первой возлюбленной, которая все встречи подряд пыталась обсудить с ним ее сложные взаимоотношения с другими мужчинами - Птицын внутренне стервенел, но внешне пытался держаться спокойно, насколько это ему удавалось. В своем самообладании Миша сомневался, да и вообще не хотел, чтобы отношения с Лизой скатились к такой же пошлости. Впрочем, положившись на судьбу, он послушно пошел за Лизой.
 
   5.
 
   Вместо того чтобы заниматься политэкономией, Птицын сел за письмо к Верстовской. Политэкономия наводила на него зеленую тоску. Даже учебник по политэкономии был ядовито-зеленый. Птицын крепко-накрепко запомнил одну лишь классическую формулу "Товар - Деньги - Товар", к тому же второй "Товар" имел сверху двойной штрих. Эта формула ассоциировалась у него почему-то с лицом Чижика - круглым, масленым, с заплывшими от жира глазами-щелочками и рыжими кудряшками. Лицо настоящего политэконома должно быть скабрезным. Чижик любил на лекциях рассказывать анекдоты о классиках марксизма. Один из них трагический - о том, как Маркс, на износ работая в Лондонской библиотеке над "Капиталом" и прочитав тысячу томов, заработал себе геморрой.
   Идея письма к Верстовской возникла у Арсения внезапно. Он вдруг вспомнил о письме Миши Лунина к Лизе и подумал: а чем он хуже? Адрес Верстовской он знает, индекс найдет по справочнику Москвы или на почте.
   Дальше - пустяк: решить, о чем писать. Он приготовил чистый лист. О чем же писать? Это, как ни странно, оказалось самым трудным. Мише много проще: он выдает себя за поэта. А с поэта взятки гладки: вставляй в письмо что-нибудь поэтическое: Квазимодо - Эсмеральда, Ассоль - Грей, Гарри Галлер - Гермина и прочее. Птицын перетасовал в голове знакомые литературные сюжеты, но не подобрал ни одной подходящей аналогии к их отношениям с Верстовской. Найди он такое художественное соответствие, и дело в шляпе: тогда бы он пригвоздил словом эту проклятую любовь, распял бы ее на кресте уже готовой, кем-то выдуманной метафоры. Тогда в загашнике всегда наготове был бы припрятан миф. Этим мифом можно было бы с приятностью орудовать.
   Единственное, что пришло ему в голову, - это романы Ремарка. Правда, о любви в них молчат. Любят - и молчат. Болтать имеет смысл только о том, что вовсе не трогает.
   Взгляд Птицына скользнул по корешкам книг и споткнулся на Пушкине. Вот кто умел писать письма! Кажется, Германн взял да и списал письмо к Лизе от слова до слова из сентиментального немецкого романа. С Верстовской это не пройдет: она сразу почувствует фальшь, да и сам он не рискнет на столь грубый плагиат.
   Птицын взглянул на часы: шесть! Время, когда Гарик Голицын как раз встречается с Верстовской. Уже примерно часа два, как они общаются. Голицын хотел договориться, чтобы та сдала английский вместо Цили Гершкович. Птицын очень просил Гарика сразу после встречи позвонить ему. Голицын, разумеется, обещал.
   Что же писать? Где найти собственные слова в доказательство любви? Резкий звонок. Птицын бросился к телефону. Гарик!
   - Это я. Я здесь, рядом с тобой... Зашел в книжный в "Текстилях". У меня твой Шекспир. Я его просмотрел. Не мой писатель. Тебе отдать?
   - Да... заходи... заходи... Ты с ней встречался?
   - С кем?
   - С Верстовской!
   - Встречался... встречался ... Зайду - расскажу. Пока.
   Птицын торчал у входной двери, из коридора заворачивая на кухню и обратно, чем вызвал косые взгляды бабушки, пока наконец не раздался звонок.
   - Ну, видел я твою Прекрасную Елену... - шумно вздохнул Голицын, раздеваясь.
   - И что? - с тревогой спросил Птицын.
   - Дай отдышаться... - Они прошли в комнату.
   Голицын уселся на софу, откинулся на подушки. Левую руку он все время держал у щеки, поглаживая лоб и левый глаз. Птицын механически отметил этот жест, подумал, что у Голицына болит голова, и тут же об этом забыл.
   - Встретились на "Пролетарской", - продолжал Голицын, листая Шекспира. - Пошли в кабак.
   - В какой?
   - "Алые паруса". Рядом с метро... Взяли по "Шампаню". Об экзамене вместо Цили договорились за три минуты. Сначала она отнекивалась. Цилю, мол, знают в лицо... Ее могут прищучить... Но потом я ее уломал. Конечно, если б я был женщиной, уламывать бы не пришлось: пошел и сдал бы английский сам. Увы, бог сотворил меня мужчиной!
   - А обо мне не говорили?
   - Говорили... говорили... Не волнуйся ты так... После второй сигареты я ее спрашиваю: "Элен! Будь любезна, скажи, пожалуйста, как ты относишься к Арсению Птицыну?"
   - Она наверняка решила, что это я тебя подослал! - с горечью заметил Птицын.
   - Почти угадал. Она в таком духе задала мне вопрос.
   - А ты?
   - Я замахал руками: "Что ты! Что ты! Окстись!" Поклялся страшной клятвой, что не передам тебе ни единого слова из нашего разговора. А интересуюсь исключительно из спортивного интереса... Потому как люблю ближнего, как самого себя. Она сказала: "Можешь передать ему: он очень робок. Женщины не любят робких".
   - Это ее слова? - переспросил Птицын
   - Разве я могу такое придумать?! Я ее стал разубеждать: ты его еще хорошенько не знаешь... он себя покажет, когда к тебе попривыкнет. С ним нужно помягче... поснисходительней. Он еще только приобретает опыт...
   - Зачем ты понес эту пошлятину? - резко оборвал его Птицын.
   - Ну вот... Приехали! Тебе не угодишь... Вот и делай после этого людям добро!.. - Голицын явно обиделся, отбросил руку от левого глаза. - А что прикажешь делать? Она сидит, молчит, усмехается только, ни меня, ни тебя в грош ломаный не ставит. Вот какая баба! Единственное, юбку поправляет. На ней была такая синяя длинная джинсовая юбка была, так она все время спадала... Она ее подтягивала...
   - Ну а разговорить ее никак нельзя было?
   - Пробовал! Она только добавила, что в твоем возрасте пора бы чему-нибудь научиться. Литература литературой, а жизнь - жизнью...
   - А это что у тебя? - Птицын увидел желтый, расплывшийся, слегка припудренный синяк под глазом Голицына.
   - Да так... - Голицын недовольно опять схватился за щеку. - Вчера к нам пришел бывший Цилин муж. Тележурналист... Иногда мелькает по телевизору в каких-то детских программах... "Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас..." Погнездили.
   - Это что, результат разговора?
   - У него такой же, на том же самом месте. Сначала мы говорили вежливо. Покурили "Филип Мориц". Потом он, такая свинья, перешел к угрозам. Я поставил его на место. Циля - это самое неприятное - встала на его сторону. Я особо не дергался, тихо-спокойно взял пепельницу с журнального столика и высыпал ей на голову... Там было довольно много окурков. Она разрыдалась (ты помнишь, какие у нее изумительные волосы!), пошла мыть голову. А ее благоверный... бывший благоверный... полез в драку.
   После ухода Голицына Арсений впал в глубокое уныние. Он хотел на все плюнуть и залечь спать... в 7 часов вечера, если бы не звонок Лунина. Тот слезно просил принять его, чтобы рассказать о встрече с Лизой Чайкиной. Птицын пошел на кухню ставить чайник.
 
   6.
 
   Миша с Лизой вышли на "Арбатской", прошли через переход, и Лиза завела Мишу в маленький дворик рядом с Суворовским бульваром.
   - Вот кто мог бы стать моим мужем! - Лиза показала на памятник Гоголя.
   Лунин не любил Гоголя, хотя и признавал его талант, быть может даже гений. Гоголь был не его писатель. Бывают писатели свои и чужие. Гоголь всегда оставался ему чужд.
   Только однажды Миша побывал возле этого памятника, и тоже не по своей воле: его привел Птицын, который, наоборот, восхищался Гоголем и считал его одним из самых близких себе людей. Притом Птицын, в отличие от Миши, в буквальном смысле плевал на авторитеты. Громкое имя для него абсолютно ничего не значило. Он рассказывал Мише, как судьба его сводила со знаменитыми актерами, писателями, потому что их дети были его одноклассниками. Чаще всего Птицын высмеивал это общение со знаменитостями, подавая его как еще одно воплощение бесконечного абсурда. Птицын довольно удачно передразнивал великих.
   Именно у памятника Гоголя Птицын делал карикатуру на Фазиля Искандера. Птицын выпячивал вперед нижнюю челюсть, оттопыривал губы, глаза у него вылезали из орбит и стекленели. Лицо начинало походить на резиновую игрушку с пищалкой: когда сжимаешь ее в кулаке, она сплющивается и пищит, после чего молча расправляется. То же происходило с челюстью и лбом Птицына: они становились как бы резиновыми. Вместо писка Птицын выдавал бессвязный, дремучий бред, который якобы исходил от Искандера: "Зрелый Пушкин строил дом. Он бежал от бездомья молодости. (Лоб Птицына покрывался складками, как спущенный с ноги шелковый чулок.) Дом и семья - вот его новая Родина, его пристанище. (Отвисшая челюсть захлопывалась, оттопыренная нижняя губа некоторое время продолжала вибрировать; глаза навыкате оставались выпученными, грозно неподвижными.) Гоголь - это бездомье. Одиночество и тоска. Дорога к чужим людям и обратно - вон, в холод ночи, в неуют, прочь, прочь, прочь. Вот они - две темы русской литературы, две всемирные парадигмы: дом и бездомье! (Челюсть отвисала, морщины на лбу расправлялись, глаза втягивались в глубь глазниц и устало прикрывались веками.)
   Лиза подвела Мишу к памятнику. Было темновато и зябко. Гоголь, сгорбившись и ссутулившись, больной и усталый, опустил долу свой острый крючковатый нос. Его согревали две шинели: одна легкая, больше похожая на плащ, накинутая на плечи каменная шинель, другая - снежная, наброшенная поверх первой. Шапка из снега лежала на волосах Гоголя.
   Миша с Лизой дважды обошли вокруг памятника: вереница гоголевских персонажей - городничий, Бобчинский и Добчинский, Плюшкин, Чичиков, Пискарев, старосветские помещики, Тарас Бульба и другие - двигались по кругу вслед за Хлестаковым, который пятился от них задом и, похоже, дирижировал этим шествием. Замкнутый круг задавал ритм вечного движения.
   - Посмотри-ка, - сказала Лиза, - он сидит на камне. (Действительно, поначалу Мише показалось, что Гоголь сидит на высоком кресле со спинкой, но нет: сбоку шинель складками ниспадала на грубый, необтесанный булыжник.)
   - Ты читал Евангелие? - опять спросила Лиза.
   - Просматривал.
   - Помнишь там слова Христа о краеугольном камне, который отвергли строители, но он сделался главою угла?
   - Припоминаю.
   - Вот на этом камне - камне веры - сидит Гоголь... Мой небесный муж!..
   Миша почувствовал ревность и хотел ядовито возразить, что Гоголь был гомосексуалистом (об этом ему поведал Носков). Сдержался и сказал другое:
   - Нельзя сказать, что он устроился с удобствами: вид у него крайне грустный.
   - Смех здесь не уместен, - отрезала Лиза. - Сейчас ты все равно этого не поймешь... рано... может быть, после...
 
   7.
 
   Миша нашел Птицына в мрачном настроении. Тот в нескольких кратких словах пересказал разговор с Джозефом по поводу Верстовской. "Вот бабы!" - в сердцах пробормотал он и, прежде чем слушать Мишину любовную сагу, улегся поперек дивана, забросив ноги на ковер, висевший на стене. Даже в самом сумрачном расположении духа Птицын не отказывал себе в удобствах.
   Миша сел на краешек софы, ссутулился, судорожно сцепил руки. На протяжении всего рассказа Птицын с удивлением разглядывал эти сомкнутые иссиня-бледные пальцы, которые, следуя какому-то собственному внутреннему ритму, сжимались то сильней, то слабее, но так до конца и не разомкнулись.
   Миша начал издалека: с Джозефа, черных очков и Ханыгина. Птицын поначалу согласился с Мишей, что Голицын все выдумал, но потом его заинтересовала одна любопытная деталь: черные очки Ханыгина. Немыслимо, что бы Ханыгин с Голицыным сепаратно договорились одновременно блеснуть черными очками на пару. Он развил Лунину целую теорию так называемых "парных случаев". Допустим, если тебя на улице матом обложил прохожий пьяница, не огорчайся, жди продолжения: в конце дня к тебе приклеится бдительный милиционер и станет требовать документы, подтверждающие твою личность; если ты сломаешь ногу, то обязательно порежешь и палец; или если тебя ударит током из одной розетки, через час ты получишь второй удар - из другой; встретившись с одноклассником, которого ты не видел десять лет, ты пройдешь двести шагов и столкнешься с одноклассницей, не попадавшейся тебе на глаза двенадцать лет. Одним словом, теория "парных случаев" действует непременно в качестве момента истины, правда абсурдной истины, до смысла которой никак не докопаться.
   Птицын, как всегда, выспрашивал у Лунина подробности, которые тот с трудом припоминал. История с аспиранткой Птицыну показалась совершенно фантастической.
   Он позвонил Кукесу:
   - Лёня! Привет! Ну как ты сдал? Четыре? Поздравляю... Ксюша помогла... Понятно! Всё равно... Чижику сдать трудно... Молодец! Слушай, а аспирантка у вас там принимала? Нет? Один Чижик! А-а... А Гарик как сдал? Как-как? Еще раз.... Не уловил... Да... Понятно... Вот в чем дело! Забавно... А Чижик? Рвал на себе волосы?.. И что Туркина?.. А где был Голицын? Ну, ясно... Спасибо. Увидимся. Тебе теперь легче, ты вольный казак, а нам еще предстоит... эта дрянь... Да... Ну а как со здоровьем? Нормально! В больнице какие-то таблетки давали? Успокоительные... И сейчас пьешь? Ясно, ясно... Ладно... Встретимся... Пока.
   Птицын положил трубку.
   - Интересная история! - объяснил он Лунину. - Аспирантки никакой не было. Этого следовало ожидать. Ну, ты слышал. Голицын получил "три". А перед ним сдавала Туркина. Она ответила на "пять". Ее зачетка лежала на столе рядом с зачеткой Джозефа. Чижик замешкался и не сразу поставил оценку. Просил ее подождать... Велел зайти попозже... Она, радостная, отправилась жрать в буфет, как сказал Кукес. Джозеф сел, ответил. Чижик берет зачетку, ставит ему "три", а Туркиной - "пять". Джозеф берет свою зачетку и уходит. Через пару минут приходит Туркина, раскрывает свою зачетку, а в ней - "тройка". В чем дело? Туркина в слезы. Чижик ничего не может понять. До него не сразу доходит, что он перепутал "зачетки". Туркина бросается догонять Джозефа. А того и след простыл. Туркина возвращается к Чижику, рыдает. Чижик чешет свой жирный подбородок и говорит: "Да... нехорошо... нехорошо вышло..." В ведомости он проставил все, как надо... А в зачетке исправить побоялся... дескать, переговорит в деканате... Вот тебе и аспирантка!
   Лунин не прореагировал на дознание Птицына и продолжил рассказ. Птицына, наоборот, что-то сильно взволновало, он не лег на диван, а нервно стал ходить по комнате и сильнее мрачнел. Впрочем, слушал он гораздо внимательней. Опять он прервал Лунина - теперь уже на ювелирном магазине. До Лизы Чайкиной Миша никак не мог добраться: благодаря Птицыну, он вязнул в мелочах.
   - Как ты сказал: селенит? Еще раз, что с ним происходит... с этим камнем? Как он говорил?
   Миша повторил с некоторым раздражением.
   - Где-то я уже это встречал? Но где?
   Птицын подошел к шкафу и стал разглядывать корешки книг. Это продолжалось довольно долго.
   - Дальше рассказывать? - спросил Миша.
   - Подожди... Минутку!
   Птицын встал на стул и с верхней полки вытащил пухлый серый том.
   - Вот что нам надо... Если не ошибаюсь...
   Он стал его листать.
   - Вот! Нашел! - он здорово обрадовался. - Послушай (это Уайльд... "Портрет Дориана Грея"): "Селенит убывает и прибывает вместе с луной, а мелоций, изобличающий вора, теряет силу только от крови козленка". Что скажешь? Про кровь козленка он тебе не рассказывал?
   Миша искренне удивился.
   - Зачем ему все это надо?
   - Зачем?! -- Птицын невесело рассмеялся. - Помнишь, как он пригласил нас на свой день рожденья? Прямо с улицы звонил Лянечке?
   - Припоминаю.
   - А когда, на следующий день, мы пришли с подарками, Лянечка в три часа дня застилала постель: убирала простыню, подушки...
   - Помню! -- кивнул Лунин.
   - Так вот! Редкое наслаждение: ткнуть ближнего в дерьмо. Вот, мол, вы кто - дети, не знающие женщин, а я на этом пуд соли съел. Завидуйте, я - гражданин Советского Союза! В общем, он тебя облапошил, как младенца... Со мной он бы не решился на такие штучки!..
   Резкий телефонный звонок оборвал его речь. Птицын перестал бегать по комнате, снял трубку.
 
   8.
 
   - Аллё?
   - Здравствуйте. Арсения будьте добры...
   Птицын мгновенно узнал голос Верстовской по меланхолически тягучим гласным (да и как бы он не узнал его!)
   - Привет! (Птицын сделал большие глаза и прошептал Лунину: "Верстовская!") Не чаял тебя услышать... Что скажешь хорошего? (Птицын вернул Верстовской ее собственную телефонную формулу-клише - часто Птицын терялся, не зная, что на нее отвечать.)
   Она ответила вопросом на вопрос:
   - Как живешь?
   - Как тебе сказать? Вот лежу на софе и смотрю в потолок... на крюк от люстры. Соображаю: выдержит он меня или нет? Вероятней всего, нет... слишком большая тяжесть. У нас люстра года три назад уже падала... сама по себе.. Пришлось менять и заделывать дырку асбестом. Но главное: мылить петлю! Это не по мне. Как-то не эстетично.
   Птицын готов был поклясться, что Верстовская улыбнулась, одобрив его дуракавалянье.
   - Зачем ты подослал ко мне Голицына? - пошла она в наступление.
   - Никто к тебе его не подсылал... Он встречался с тобой по собственной инициативе...
   - Что вы ко мне все пристали?! - по-бабьи взвыла она, как будто долго сдерживалась и вот-вот разрыдается.
   Птицын здорово удивился:
   - Все? Кто все?
   - Все-все... И ты, и Виленкин, и Голицын.
   - Голицын, насколько я знаю, хотел с тобой договориться об экзамене за Цилю Гершкович.
   - От этого я сразу отказалась.
   - И что было дальше? - после паузы опять спросил Птицын.
   - Дальше? Дальше он предложил выпить бутылку шампанского... Я не захотела...
   - А что за шампанское, не помнишь? Полусладкое?
   - Кажется, "Брют". Я его не люблю...
   - Вот как! Ну и?..
   - Ну и всё... Он спрятал шампанское в сумку.
   - Вы сразу после этого расстались?
   - Еще немного посидели...
   - Ах, да... Тебе ведь нужно было время, чтобы затвердить, что я слишком робок и что женщины не любят робких, - Птицын не смог сдержать обиды.
   - Кто это говорил? Я?! - Верстовская возмутилась до глубины души. - Это он говорил, а не я. И еще намекал, что он-то, в отличие от тебя, не робок, наоборот, очень смел. Мне с ним будет хорошо. Дал мне свой телефон... "Звони в любое время дня и ночи. Для тебя я всегда свободен!.."
   - Ты его, конечно, поблагодарила?
   - Навряд ли. И вообще не тебе меня упрекать!
   - Ты права! - Птицын пошел на попятную. - Мы разговаривали с Голицыным с полчаса назад. Он мне врал, что ты сразу согласилась на экзамен, что издевалась надо мной... В конце концов, это его проблемы... Хочешь, я приеду?
   Теперь пауза была взята Верстовской. Длилась она бесконечно долго. По крайней мере, так показалось Птицыну.
   - Приезжай!
   - Через полтора часа буду!
   - Давай через два! Я должна привести себя в порядок.
   - Как скажешь! Договорились. Счастливо!
   Птицын ликовал. Он опять стал бегать по комнате пританцовывая.
   - Ну и подлец, этот Джозеф... Приключения бутылки шампанского... Он занял у меня шесть с полтиной на бутылку шампанского: они, видите ли, поспорили с Цилей по поводу сексуальной сцены у Джона Фаулза, и он проиграл. На эти деньги он купил "Брют", пока ходил с тобой вокруг института, якобы для аспирантки и с целью ее совращения. Потом предложил Верстовской выпить ту самую бутылку. Она "Брют" не любит. В конце концов он высосет ее сам, на кухне, глядя в зеркало и чокаясь с зеркальным двойником. Так что там дальше?.. Я буду собираться, а ты рассказывай... Я все улавливаю...