Галкин Александр. Болваны

   - Сколько? - коротко бросил врач.
   - Двести на сто двадцать, - ответила сестра.
   Папа приоткрыл рот и переминался с ноги на ногу. Бабушка стояла мрачно, скрестив руки, не двигаясь.
   - Придется везти в больницу, - сказал врач родителям через плечо, закрывая железный медицинский ящик.
   - Что-нибудь серьезное? - переспросил папа.
   - Есть подозрение на сотрясение мозга. Как от вас позвонить?
   - Телефон в коридоре, - сказала мама. - Я вам покажу...
 

ГЛАВА 2.

   ПСИХУШКА.
   1.
   Лунин уже две недели жил в сумасшедшем доме и стал находить в таком житье-бытье известное удовольствие. Конечно, это был не совсем дурдом, скорее островок относительной свободы посреди угрюмых, с зарешеченными окнами корпусов сумасшедшего дома. Лунин с комфортом обосновался в клинике неврозов на улице Восьмого марта (любопытно, что родился он в Оренбурге на улице под тем же названием, как будто его рождение подразумевало обязательное лежание в желтом доме). Клиника неврозов представляла собой уютный двухэтажный особняк, принадлежавший в незапамятные времена какой-то боярыне. Лунину представлялась боярыня Морозова, которую прямо отсюда повезли на телеге в Сибирь, а она взметнула над собой руку с двуперстным крестом, как на картине Сурикова.
   Лунина приятно поразили чистые холлы, устланные коврами, мягкие кушетки, пальмы в кадках, телевизоры на каждом этаже. Туалет вполне ухоженный, с тремя унитазами. Лунину казалось, что ему придется ходить в дырку и наслаждаться запахами, исходящими от психов. Он не очень-то поверил Гурвичу, психиатру студенческой клиники, который его сюда направил. Тот говорил, будто здесь Лунин хорошо отдохнет. Похоже, он оказался прав.
   Последнее время Лунин действительно, без дураков, чувствовал себя препогано. С ним стали происходить какие-то странные вещи. На лекции Козлищева ему вдруг почудилось, что его шею точно пронзило, как будто стрела или иголка впилась сзади между шейными позвонками. Он схватился за шею и даже обернулся, отыскивая источник резкой боли. В голову полезли нелепые мысли (он перечитывал тогда Рамачараку): не астральная ли это стрела, пущенная кем-то из его врагов. До конца лекции он размышлял, кто бы это мог быть. Что за сволочь его уколола?
   Изо дня в день последние месяцы он во всех видел врагов. Любой взгляд, особенно брошенный женщинами, он трактовал как косой взгляд, как едва скрываемую насмешку. Он ненавидел себя, свое лицо, мешковатый вид, даже пальто и пушкинскую шляпу. Дорога в институт сделалась для него путем на Голгофу. Приближаясь к институтскому забору, он начинал дрожать, дергаться, его поташнивало, кололо сердце. Чтобы прийти в себя, он принимался курить сигарету за сигаретой, и ему отчасти удавалось прервать эту дрожь, скрыть от других, что с ним происходит. Ни Птицын, ни Кукес, ни Голицын ничего не замечали. Однажды, когда он около института ждал Лизу Чайкину и нервно курил, ему представилось, будто его нет в теле, а тело, которое курит и топочет ногами от холода, не его тело. Он же сам, истинный, словно пушинка, вылетевшая из взбитой подушки на свободу; одурев от радости, она на мгновение подскочила кверху, к потолку, но потом принялась медленно падать по дуге, сжимая амплитуду своих колебаний и обреченно приближаясь к полу.
   Лунин вдруг почувствовал, что у него нет корней. Его ноги не стоят на земле. Он только видит их на снегу, косолапые и в неуклюжих ботинках. Самое страшное, что и души у него как будто нет. Эта летающая на ветру пушинка - разве душа? К тому же он все предельно ясно осознает. Если бы он раздвоился, то это, по крайней мере, было бы понятно: типичная шизофрения! Но ведь он не собирался раздваиваться, он просто-напросто расчленял себя на срезы, вовсе не желая собирать разрозненные части заново. Эти мертвые сочленения рук, ног, затылка, груди и живота были сами по себе, а он - сам по себе. Никто не хотел друг друга знать: ни он свое тело, ни тело - его. Надо было выбирать одно из двух. И он сделал неправильный выбор: он выбрал тело без души. Душа отлетела, а может, исчезла, а может, ее вообще не было, этой души. Тело стало тяжелым, грузным, мучительным. Оно болело и страдало, хотя никакой болезни у Лунина не проявлялось: ни температуры, ни давления, ни кашля, даже насморка и то не было. Он как никогда был здоров и тем не менее хуже, чем тогда, он себя в жизни не чувствовал. Он стал бросаться на маман и тетку. Они решили, что он перезанимался, устал, ублажали его и терпеливо сносили агрессию и капризы. Он признался, что болен. Сначала они не поняли, потом до них с трудом дошло то, что он пытался косноязычно передать. Тетка забила во все колокола, кому-то дала в лапу. Миша сходил к студенческому психиатру - Анатолию Борисовичу Абрамовичу. Тот дал ему направление и велел звонить в клинику Восьмого марта, ждать, когда там освободится койка и подойдет Мишина очередь.
   Знакомство с дурдомом началось с приемного отделения. Громадная бесформенная бабища, величиной с секвойю и Дашу Шмабель, с лицом, похожим на задницу, прикрикнула на Мишу Лунина, заставила его снять штаны и взяла у него мазок из задницы; это называлось то ли Каном, то ли Зако-Витебским - одним словом, какая-то еврейская штучка на сифилис. Потом его отправили в палату.
   Палата была огромная - на двенадцать коек, поставленных в два ряда. Во времена боярыни Морозовой в этом зале, скорей всего, проходили ассамблеи, Пётр отрезал боярам бороды, курил трубку и пил аршад, поощряя боярынь танцевать экосез. Отдельные койки пустовали. Миша поздоровался с двумя алкоголиками, которые не удосужились ответить на его приветствие, но продолжали лежать, устремив тупой и безразличный взгляд в потолок; ему кивнул благостный тщедушный старичок с клочковатой бородой, похожий на шизофреника, и угрюмый парень, сверстник Миши Лунина, может, чуть-чуть постарше. Когда Миша вошел в палату, старичок в одном шерстяном носке, свесив ноги с койки и сложив ладони перед собой в молитвенном жесте, виновато улыбаясь, что-то очень быстро, как будто боясь не успеть, шептал про себя. Лунину показалось, что старичок видит напротив своей койки кого-то вполне реального и пытается перед ним оправдаться, а тот, невидимый собеседник, ругает его почем зря. Все сумасшествие старичка, которого почему-то все звали, как мальчишку, - Эдик, сводилось к поездке в трамвае от Таганки до Калитников. Он садился часов в пять утра в первый трамвай на конечной остановке, занимал всегда одно и то же место в уголке справа и целый день ездил по маршруту туда-сюда, твердя наизусть молитвы из месяцеслова. Об этом Лунин узнал много дней спустя, когда стал своим.
   У стены, в углу, ворочался и стонал Авдотья Никитична. Поначалу Миша не понял, кто перед ним, хотя что-то знакомое в лице промелькнуло. Потом ему объяснили: "Это Авдотья Никитична". - "Та самая, что вместе с Вероникой Маврикиевной?" - не поверил Миша. "Ну да, артист Борис Владимиров. У него хронический запой. Перед тобой лежала, выписалась недавно Неёлова из "Современника"". - "Марина Неёлова?" - опять как дурак переспросил Лунин (Миша испытывал священный трепет перед известными людьми, над чем не раз смеялся Птицын). "Она, она! У нас здесь в психушке одни знаменитости! Знатная психушка!" Этот разговор происходил в сортире.
 
   2.
 
   - Момент!
   Врач с аппетитом допивал свой кофе. Лунину тоже страшно захотелось кофе. Почему бы врачу не предложить и ему чашечку? Это было бы мило с его стороны и весьма кстати. Пойло, которое нянечки приносили по утрам, именуя его то какао, то кефиром, то чаем, Лунин тут же выливал в раковину, бывшую у него под боком, рядом с кроватью.
   Врач вызвал Лунина на беседу только на третий день после поступления. Это беспокоило и обижало Лунина. Впрочем, необходимость адаптироваться в новых условиях отвлекала Лунина от досады на врачей, нисколько им не интересовавшихся.
   Врач был толстый брюнет, кудрявый на висках и затылке, но с обнаженным высоким лбом, облысевшим до самой макушки. Его гладкие, чисто выбритые, иссиня-черные, немного обвислые щеки лоснились и переливались на свету.
   Лунину показалось, что психиатр принадлежал к тому распространенному типу людей, которые интересуются только собственной персоной, чрезвычайно довольны собой и ничуть не сомневаются, что весь мир существует исключительно для них. Резкий запах одеколона, исходивший от психиатра, только утвердил Лунина в его первом впечатлении.
   - Присаживайтесь! - бросил он Лунину пронзительным тенором и стал копаться в шкафу с бумагами. - Как вы сказали: Дунин? А... простите... Лунин! Минуточку...
   Он не сразу нашел карточку Лунина (она лежала отложенной на шкафу), быстро пролистал ее там же, у шкафа, помычал, пошлепал толстыми губами, прихватил с подоконника из пачки несколько чистых листов и уселся за стол, по другую сторону которого уже сидел Миша Лунин.
   - Познакомимся. Зовут меня Тимур Аркадьевич... Богоявленский. Я буду вести вашу болезнь, - продиктовал он пухлыми пунцовыми губами, после чего звонко ими чмокнул. Видимо, это было знаком законченной мысли и конца связи.
   Лунин решил, что ему представляться нет никакой надобности: его медицинская карта лежала в руках Богоявленского. Притом Лунин ясно видел, что этому врачу, сложившему в стопочку листы белой бумаги, совершенно до лампочки его имя.
   - Ну-с? Какие жалобы? - возобновил оборванную связь психиатр.
   Пока Миша сосредоточивался на ответе, Богоявленский по диагонали еще раз проглядел Мишину медицинскую карту: что же там о Лунине писал Абрамович. При сравнении двух психиатров, которых Лунину довелось увидеть в своей жизни, Абрамович сильно уступал Богоявленскому в солидности и представительности. По сравнению с Богоявленским Абрамович выглядел как сморщенный гриб-дождевик, в простонародье называемый "дедушкин табак". Ранней осенью в Ивантеевке Лунин любил давить этот "дедушкин табак" сапогом, так чтобы тот шипел и дымился неопрятным желтым дымом. Абрамович был серым, маленьким, тщедушным, сутулым евреем в очках. Правое плечо он опускал заметно ниже левого и, когда писал, весь мелко-мелко подрагивал от седых волосков на лысине до ляжек. И все-таки в Абрамовиче (так, по крайней мере, казалось Лунину) было что-то человеческое, а в Богоявленском этого человеческого даже не ночевало.
   - Вам очень повезло, что вы попали к Анатолию Борисычу Абрамовичу... Это первоклассный специалист... Итак? Что вас беспокоит?
   - В физическом плане? Или духовном?- уточнил Миша.
   - И в том и в другом. Ну, давайте начнем с духовного...
   - Смысл жизни!
   - Что-что-что? - удивился Богоявленский.
   - Точнее сказать, отсутствие смысла жизни!
   - Что ж! - хмыкнул психиатр. - По крайней мере, оригинально! Поясните поподробней!
   - С некоторых пор я не понимаю, зачем нужно жить. И вообще, что значит жить? Не умирать? Обеспечивать существование белковых тел, как сказал Энгельс?.. Смерти я боюсь! Да и кто ее не боится?! И умирать не хочу... Но жить просто так... Автоматически... как робот... Не понимаю этого...
   - Вы делали попытки покончить самоубийством? - перебил Лунина психиатр.
   - Нет, никогда.
   - Так в чем же дело? Чем вас не устраивает наша жизнь?
   - В ней нет любви. Она враждебна человеку. По-моему, жизнь всеми правдами и неправдами хочет человека уничтожить... Все мечты, надежды, упования - всё она проглатывает и пожирает, как рыба-пиранья. Человек остается ни с чем. Если он сам кого-то любит, то не любят его. Ему хочется быть суперменом, красавцем, а он ничтожная букашка, "маленький человек" с мерзкой физиономией... в зеркале... В него хочется плюнуть и растереть...
   - Вы так себя не любите?
   Лунину показалось, что с лица психиатра сползло самодовольство. Вместо этого на нем появилось недоверие и брезгливость. С таким выражением слушают пьяный бред или вранье подростка, который прогулял школу и безуспешно пытается оправдаться перед суровым отцом, снимающим ремень.
   - Не то что бы не люблю... Скорее, наоборот... Хотелось бы себя поменьше любить... И думать о себе поменьше... Но не получается. Мне кажется: все на меня смотрят и я смешон... в их глазах... Как будто меня нет, я не существую... Мыслю, но не существую...Я сочинен теми, кто на меня смотрит... Мать, тетка, студенты-однокурсники... Они почему-то думают, что я должен действовать, как они считают... Они - такие уверенные в себе, энергичные...
   - Достаточно! - нетерпеливо оборвал психиатр эти лунинские излияния. - Я понял... всё понял... Расскажите о физических симптомах.
   - Там, где шея соединяется с позвоночником, - Лунин нащупал это место, - такое ощущение... что там крест, перекладина креста...А голова вместе с шеей к нему пригвождена... И от боли невозможно отделаться... Она то сильней, то слабей... Но почти никогда не перестает. Иногда я думаю... если б я мог, отрезал бы голову от шеи...
   - Понятно, - Богоявленский по мере рассказа Лунина сделал в карте несколько записей. - Сейчас будет обед, пообедайте... И после обеда... через часик с небольшим, приходите снова. Я попрошу вас сделать небольшую творческую работу... Вы человек творческий, я вижу... Договорились?
 
   3.
 
   - Я извиняюсь, можно у тебя попросить прикурить?
   Высокий костлявый брюнет со скуластым лицом повернул голову от окна, куда он пристально смотрел, и недовольно уставился на Мишу.
   На ближнем к выходу унитазе печально сидел давно небритый псих с окурком в зубах.
   - Спички оставил в палате, - виновато пробормотал Миша, как бы оправдываясь.
   Брюнет стряхнул пепел с сигареты, согнул другую руку в локте на уровне плеча, повернул шею и голову к окну, прочь от Миши Лунина, трижды дернулся шеей и локтем, после чего протянул Мише зажигалку.
   - Спасибо! - Миша прикурил, возвратил зажигалку, повертев ее в руке. - Изящная штучка. Swiss. Швейцарская?
   - Ты знаешь английский? - вскинул брови костлявый брюнет.
   - Ещё бы! Я же филолог!.. - простодушно похвастался Миша, с наслаждением затянувшись.
   - Вот как!.. Закончил или учишься?
   - Учусь... в МГПИ имени Ленина.
   Недовольное лицо скуластого брюнета внезапно смягчилось и подобрело.
   - А я его закончил... семь лет назад...
   - Ну да! - пришло время удивляться Лунину. - Какой факультет?
   - Всё тот же... филологический, - улыбнулся брюнет.
   - Приятно, черт возьми, встретить собрата по образованию в этом Богом забытом месте! - патетически воскликнул Миша и сразу почувствовал, что пафос здесь ни к чему, что фраза получилась слишком вычурной, в духе приснопамятного Джозефа.
   - Ты ошибаешься: это место не забыто Богом. Наоборот, в нем живет Бог!
   - А как же в церкви? - уточнил Лунин.
   - В церкви меньше, чем здесь! - рассмеялся брюнет, и лед был сломан.
   Так Миша Лунин познакомился с Митей Пекарем. Пекаря (у него была такая фамилия) Миша давно выделил по нервному интеллектуальному лицу, по странным дерганьям шеей, которые, казалось, ничуть его не смущали. Напротив, он дергался в коридоре и в столовой с таким надменным выражением аристократического лица, будто намеренно ел ножом и вилкой в хлеву среди свиней.
   Пекарь держался отчужденно и высокопарно, подчеркнуто не смешиваясь с толпой заурядных психов и невротиков. Он общался с двумя-тремя избранными, и Лунин не видел способов познакомиться с ним.
   Все вышло само собой.
   В столовой Пекарь усадил Мишу за свой столик, познакомив его со Стоматологом и Любером. Это и была его избранная компания.
   Прежде чем съесть тарелку супа, Пекарь вместе со Стоматологом исполнили какой-то сложный, понятный только им ритуал.
   - Как сам, хреново? - спрашивал Пекарь Стоматолога с неподдельным участием.
   - Шизуха топчет! - мрачно жуя и подвигаясь, чтобы дать место Лунину, принесшему дополнительный стул, отвечал Стоматолог.
   Любер, судя по всему, был хорошо знаком с ритуалом, но не имел права принимать в нем участия. Он оставался лишь почтительным наблюдателем. Да и, по правде говоря, Любер был слишком юн, слишком наивен, слишком не искушен в жизни. Впрочем, под майкой с короткими рукавами играли и переливались округлые, красиво очерченные бицепсы, а маленькая бритая голова сидела на крепкой, мускулистой шее. Любер был экспертизником: в люберецком военкомате почему-то решили, что он наркоман, несмотря на его накачанные мускулы, и принудительно отправили в клинику.
   Стоматолог, как позже узнал Миша Лунин, уже несколько лет лечился от стенокардии, хотя врачи никак не могли понять истоков его сердечной болезни. Но однажды его друга, врача-кардиолога осенило: "Слушай! А не на нервной ли это почве?!" Тазепам и реланиум на время почти полностью излечили его от стенокардии, от приступа которой он вполне мог умереть. Теперь, после привыкания, эти препараты на него не действовали, и у него по-прежнему болело сердце. Депрессия приходила к Стоматологу раз в два года по осени. Он боялся и ждал эту незваную гостью.
   Мите Пекарю ставили шизофрению. И, скорее всего, этот диагноз был правильным. Он трижды, с определенной периодичностью, лежал в психушке. Притом что удивлял Мишу Лунина своей уникальной энциклопедичностью и поразительной памятью, цитируя наизусть сотни стихов Цветаевой, Пушкина, Максимилиана Волошина, Гумилева. Все это, однако, Миша узнал много позже.
   А теперь, после обеда, они зашли в палату Пекаря за сигаретами. На его кровати лежали апельсины. "Опять Валентина! Господи, как она меня утомила!" - посетовал он, чуть-чуть рисуясь перед Мишей.
   - Ты пойдешь сегодня на дискотеку? - поинтересовался Пекарь у Миши.
   - А что, будет дискотека?
   - А то как же. По пятницам! На втором этаже... У женщин... Очень советую... Сорока- и пятидесятилетние веселятся под магнитофон "Яуза" до самого отбоя...
   - Стоит пойти?
   - Безусловно! Познакомлю тебя с Валентиной. Она гимнастка.
 
   4.
 
   - Усаживайтесь поудобней! - Богоявленский опять был в хорошем настроении. От него снова пахло кофе и сервелатом.
   "Нажрался!" - почему-то с ненавистью подумал Лунин, мельком взглянув на лоснящиеся щеки психиатра. Сам он не мог осилить в столовой хлебную котлету с геркулесом и удовлетворился супом и компотом с хлебом. К счастью, маман принесла ему яблоки.
   - Может быть, вы слышали такое имя: Юнг?
   - Карл Густав Юнг. По-моему, он основатель аналитической психологии?.. Был учеником Фрейда. Вроде бы потом они разошлись... Где-то я читал... Фрейд относился к Юнгу почти как к сыну... На каком-то конгрессе Фрейд упал в обморок... А Юнг нес его на руках, как ребенка... И все-таки они рассорились... Если мне не изменяет память, из-за сексуальности... Фрейд все сводил к сексуальности, а Юнг - нет.
   - Блестяще! - Богоявленский весь заискрился, заулыбался. - Какой вы эрудит! Действительно, Юнг выдвинул теорию коллективного бессознательного, а также архетипов. Фрейд ее не принял. Прекрасно! Тем лучше, что вы наслышаны о Юнге. Тем лучше... Вам и карты в руки... Юнг, это вы вряд ли знаете, разработал ассоциативный тест. Его суть вот в чем: я называю вам слова, а вы к ним даете свои ассоциации. Допустим: кухня - скалка, баран - овечка. На время. Обычно на ассоциацию требуется от 5 до 15 секунд. Я буду фиксировать ваши ответы по секундомеру. Итак?
   - Я готов, - кивнул Лунин. - Нужно давать ассоциацию - существительное?
   - Необязательно. Можно прилагательное, наречие, глагол, даже фразу из нескольких слов. Все, что приходит вам в голову в первую секунду...
   Психиатр смачно, со вкусом объяснял Лунину правила игры и одновременно ковырял в ухе коротким, остро заточенным карандашом. Лунин ненавидел ковырявшихся в ушах. Для него это было еще хуже, чем сморкаться в кулак.
   - Понятно... Спасибо...
   - Я начинаю, - шлепнул губами Богоявленский. - Этих слов не больше тридцати.
   Он достал из папки распечатку, разложил на столе стопку чистой бумаги, секундомер, который Лунин видел у физкультурников, когда школьники или студенты бежали стометровку на время и физкультурник на финише, вытянув руку далеко перед собой, щелкал головкой секундомера.
   - Ученик?
   - Дебил.
   - Голова?
   - Куб.
   - Отец?
   - Локомотив.
   - Дерево?
   - Птица.
   - Сновидение?
   - Женщина.
   - Книга?
   - Фига.
   Богоявленский щелкал секундомером и старательно вписывал в тест ответы Лунина. Лунин откровенно валял дурака.
   - Карандаш?
   - Ухо.
   - Песня?
   - Комсомол.
   - Кольцо?
   - Поликрат.
   - Готовить?
   - Дерьмо.
   - Бумага?
   - Унитаз.
   - Сердце?
   - Стрела.
   - Звезда?
   - Маленький принц.
   - Ребенок?
   - Вонь.
   - Жертва?
   Здесь Миша Лунин надолго задумался, так что психиатр с секундомером наготове заёрзал на стуле. Наконец Миша ответил:
   - Ифигения.
   Дальше опять пошло стремительно. Психиатр только и щелкал секундомером.
   - Брак?
   - Скука.
   - Ссора?
   - Жена.
   - Софа?
   - Удовольствие.
   - Любовь?
   - Бог.
   - Чудо?
   - Жизнь.
   - Кровь?
   - Расплата.
   - Несправедливость?
   - Преисподняя.
   - Фрукт?
   - Ева.
   - Бутылка?
   - Взаимопонимание.
   - Деньги?
   - Черепки.
   - Жениться?
   - Оковы.
   - Зло?
   - Сомнение.
   - Пряник?
   - Кнут.
   - Лошадь?
   Миша опять задумался:
   - Богиня Кали.
   - Шахматы?
   - Ассоль.
   Богоявленский удовлетворенно дважды чмокнул губами, разложил перед собой листы веером.
   - Любопытно... О-очень любопытно... У вас очень быстрые реакции: в среднем от 2 до 5 секунд. Тем не менее некоторые слова вас сильно затрудняли. Вы думали над ними 11, 13, и даже 15 секунд...
   - Ну и для чего это нужно? - поморщившись, поинтересовался Лунин. - По этим тестам можно угадать сокровенные тайны моей душевной жизни?
   Лунин не мог скрыть иронии. Он подумал: "Чего стоит для врачебной науки такая моя ассоциация, как "книга - фига" или "ученик - дебил"!"
   - Представьте, да! Тайны вашей душевной жизни уже приоткрылись, - подтвердил Богоявленский. - И вы об этом не подозреваете...
   - Может быть, вы поясните? Очень хотелось бы услышать...
   - Не всё сразу. Немного терпения, - психиатр опять загадочно улыбнулся (его улыбка напомнила Мише улыбку синтаксистки Мишлевской - Джоконды с черными зубами) и снова чмокнул. Лунина стали раздражать эти толстые красные губы, которыми эта жирная скотина непрестанно чмокала.
   Психиатр пронумеровал листы, разложил их по порядку.
   - Сначала я попрошу вас прокомментировать некоторые ассоциации. Сразу видно: вы человек оригинальный и понять ход вашей мысли без специальных пояснений нелегко. Чтобы победить вашу болезнь, а она, кажется, имеет очень запутанную природу, мы должны сделаться с вами сотрудниками: вы и я - и вместе работать на одну цель - излечение... Согласны со мной?
   - Вполне, - подтвердил Лунин, не веря ни одному слову этого чмокающего самодовольного толстяка. Он ждал подвоха.
   - Отец - локомотив. Почему?
   - Отец и сын друг друга не понимают, - начал Лунин мрачно. - Так же как мать и сын. Скажите, для чего, спрашивается, в молитве "Отче наш" молятся отцу? - Из-за чувства вины! Никто никого не понимает... Это все равно что солдатам в казарме приказали молиться... под дулом автомата... В этом есть, согласитесь, какой-то неуловимый разврат...
   Психиатр покачал головой:
   - Не слишком ясно... Вы еще больше всё запутали...
   - Вы же просили пояснить, - возмутился Миша. - Вот я и пояснил!..
   - Ну да ладно... Идем дальше. "Голова - куб"?
   - Я представил себе дуболома, у которого квадратная голова. Поскольку голова есть нечто объемное, то квадрат я превратил в куб.
   - Вот как! - Богоявленский подавил смешок и старательно записал объяснения Лунина. - "Дерево - птица"?
   - В Евангелии сказано: "Человек станет как дерево, и птицы небесные прилетят и укроются в листах его".
   - Любите Евангелие?
   - Почитываю.
   - "Сновидение - женщина"?
   - Женщина - это сущность мужчины. Бог сотворил Еву во сне Адама. Сон как женщина - это идеал. А для меня сон скорее мрак. Я ничего не запоминаю, сразу же забываю сны... Ничего, кроме мрака... Мрак - это реальность сна. А женщина - идеальное.
   - "Карандаш - ухо"?
   - Карандашом ковыряют в ухе. Ухо грязное от карандаша.
   Богоявленский закашлялся. Лунин поймал его на этом ковырянии. Психиатр выдернул огрызок карандаша из уха, с недоумением посмотрел на кончик карандаша, потом на Лунина. Тому показалось, что Богоявленский взглянул на него с раздражением, но тут же его губы растянулись в ласковой улыбке. Крупный золотой зуб в центре рта хищно нависал над нижней челюстью.
   - "Песня - комсомол"?
   - "Легко на сердце от песни весёлой..." , "Волга-Волга"... "И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет..."
   - Это из "Веселых ребят", а не из "Волги-Волги", - строго поправил Лунина Богоявленский.
   - Один чёрт!
   - Не забывайтесь... Посерьёзней... И... выбирайте выражения...
   Богоявленский определенно начал злиться на Мишу. Лунин дал себе слово впредь быть сдержанней и осторожнее. Богоявленский - его лечащий врач, и ему жить с ним неизвестно сколько. Нельзя гадить самому себе. От Богоявленского Мише нужны были таблетки. Ну а если он будет несговорчивым и упрямым, что тогда? Тогда - абзац!
   - "Кольцо - Поликрат"?
   - "Поликратов перстень". Есть такая баллада Жуковского. Я, правда, ее не помню... толком... Там речь идет о какой-то жертве... Собственно, у меня была ассоциация с Экзюпери. У него была жена Консуэло (по-испански - "утешение"). Она подарила ему перстень. Когда Экзюпери погиб... Его самолет упал в море... Рыбак ловил рыбу и выловил этот перстень Экзюпери, который подарила ему жена Консуэло - утешение...
   - "Жертва - Ифигения"? Вы думали над этим словом очень долго: целых 11 секунд.