Галкин Александр. Болваны

   Он торжественно вручил Птицыну еще одну таблетку.
   - Подойдите к нам через час... - сказал он виновато, точно стыдился за свою медицинскую ошибку: действительно тяжело больного человека он принял за симулянта и обманщика, задумавшего закосить от армии.
   Птицын еле-еле дотащился до четвертого этажа, рухнул на кровать и заснул мертвецки. Проснулся толчком. С ужасом взглянул на часы: проспал! Нет, прошло только 40 минут. Вовремя. Птицын вытер слюну с уголков губ. Что ему снилось? Чёрная дыра. Полный провал в памяти.
   В кабинете Александра Васильевича Птицын решил не делать ничего: он очень устал и в конце концов можно было всю вину спихнуть на таблетки. На этот раз студентов уже не было. Александр Васильевич сам померил ему давление только с одной руки, не стал даже подключать кардиограф.
   - 120 на 90! - воскликнул Александр Васильевич с неподдельной радостью. - Действует абзидан! Вот что значит немецкое лекарство!.. Сначала снимает тахикардию... Потом и давление падает...
   - Абзидан так и должен действовать! - не менее радостно поддержала его симпатичная лаборантка с веселыми карими глазами.
   Птицын внутренне посмеялся над их наивным медицинским энтузиазмом. Коль скоро медицина - их Бог, Птицын предоставил бесспорные доказательства всемогущества этого Бога: абзидан действует безотказно!
   Из кабинета Птицын уходил в сопровождении Александра Васильевича. В лифте тот сказал Птицыну, прежде чем выйти на третьем этаже, перед этажом Птицына:
   - Видите, это лекарство - абзидан - мы вам все-таки подобрали! Мне тоже только абзидан помогает...
   - У вас тоже давление? - поддержал разговор Птицын.
   - Да-а... Но сейчас оно стабилизировалось...
   Теперь Александр Васильевич видел в Птицыне не преступника, а пациента, на которого столь благотворно подействовало подобранное им лекарство. Он пребывал в хорошем настроении, поскольку воображал себя спасителем Гиппократом.
 
   3.
 
   Птицын собрался ехать на Тверской бульвар. Каждый раз после процедур он бежал из больницы, потому что физически не мог там находиться. Его всё раздражало: унылые лица больных, сестры и врачи в белых халатах, запах хлорки в сортире, выбегающие из углов рыжие тараканы, желто-серый линолеум с разводами в виде подковок. Бесконечно курсируя по длинным коридорам больницы, Птицын наизусть выучил однообразный незамысловатый узор этого больничного линолеума.
   В палате кровать Птицына стояла у самого окна, и в это окно утром и вечером он видел белый фасад десятиэтажного корпуса больницы, как две капли воды похожий на тот, где лежал он сам.
   Три недели назад после городского сборного пункта его отправили на дообследование. Из приемного отделения по длинному полуподвальному коридору в палату его повел флегматичный санитар. Они прошли к лифту сквозь почетный караул трупов: по обеим стенам коридора, как машины в гараже, стояли каталки для лежачих больных. Птицын тянулся за санитаром и вертел головой направо и налево. Всюду он видел голые синие пятки, мужские и женские, прикрытые одинаковыми серыми коньевыми одеялами.
   Не вдруг Птицын, гуляя в больничном дворе, заприметил трубу, из которой частенько валил густой черный дым. "Морг!" - однажды осенило Птицына. Во дворе больницы по кругу разместились роддом, лечебные корпуса и морг. Вот и весь цикл короткой человеческой жизни.
   Флегматичный Вергилий в белом халате подвел Птицына к грузовому лифту. Два дюжих санитара выкатили оттуда очередного покойника. Птицын с санитаром поднялись на четвертый этаж, в 29 палату. В ней обитало пятеро больных, шестая койка возле окна ждала Птицына.
   Костлявого старичка, Божьего одуванчика, с пугливым взглядом, кормила с ложечки жена-старушка. Его толстопузый сосед лежа слушал радио, скрестив на спинке кровати короткие ножки в тренировочных. Равнодушно взглянув на Птицына, занявшего крайнюю койку у окна, он почесал пяткой о пятку и опять уставился глазами в потолок.
   По левую руку от Птицына человек с наполовину выбритой от уха до носа головой спал, уткнувшись носом в подушку. Рядом длинноволосый мальчишка, положив книгу на колени, как на пюпитр, читал. Последняя койка пустовала, хотя поперек одеяла лежали теплые кальсоны.
   Через час явился обладатель кальсон - толстый боров с надвинутым на глаза необыкновенно узким лбом и сросшимися у переносицы кустистыми черными бровями. Сосед был навеселе. С собой он привел такого же мясистого товарища с косящим влево правым глазом. Они расселись вокруг тумбочки, откуда чернобровый достал банки с квашеной капустой и солеными огурцами. Очевидно, друзья только что хряпнули в сортире по стакану и завернули в палату закусить.
   - Уксус - правильный доктор... врач вдумчивый... что надо... хоть и еврей... - обратился он ко всей палате с доброй усмешкой, дожевывая огурец. - Враз почуял, что я с вечера пил. "Пил?" - говорит. Я ему честно: "Пил!" - "Еще раз поймаю - выгоню!" А что?.. Режим есть режим, я согласен.
   Это был единственный монолог, который в первый и последний раз Птицын услышал от чернобрового, низколобого соседа. Потом, целые две недели до выписки, он трижды в день повторял одну и ту же фразу, подавая старичку, Божьему одуванчику, тарелку с больничной едой: "Утюжь, отец, пока горячее!"
   Птицын сразу понял, что на этот раз лежать ему будет особенно тяжело.
 
   4.
 
   Господи, до чего ж неуместна любовь! Теперь, когда все душевные силы Птицына были сосредоточены на идее свободы, вернее сказать на борьбе с государством за личную свободу, вдруг ни с того ни с сего, вовсе некстати подвернулась любовь.
   Его лечащий врач Оксана Виленовна (на редкость нелепое отчество!), ровесница Птицына, проходившая в больнице интернатуру сразу после мединститута, явно переступила черту отношений "врач - пациент".
   Птицыну нравились ее лодыжки. Черные колготки выгодно обрисовывали стройные ноги из-под белого халата. Но в остальном... Непонятно, почему приземистое и грузноватое тело перемещалось на таких стройных ногах. Она была блондинка. К блондинкам Птицын относился с неизменным предубеждением. К тому же ему не нравились ее нос и прыщик на правой щеке. Впрочем, голубые, немного навыкате глаза были добрыми, как у грустной собаки, хотя и водянистыми. Птицыну не хватало в них насыщенности, огня, глубины. Таких бесцветных глаз он видел тысячами в метро, на улице, в институте.
   Во время вчерашнего утреннего обхода она закончила осмотр на кровати Птицына. Померив давление, она глядела на него с состраданием и разговаривала настолько нежно, что в палате стояла напряженная насмешливая тишина. Как только Оксана Виленовна направилась к двери, все пятеро соседей вокруг Птицына дружно хмыкнули и он тоже не отказал себе в удовольствии блеснуть победно-хвастливой улыбкой. Неожиданно Оксана Виленовна у самой двери резко обернулась и оглянулась на Птицына. Тот мгновенно стер с лица эту идиотскую улыбку, меланхолично уставившись в середину ромба белого пододеяльника своей кровати, но, кажется, поздно.
   Сегодня она вызвала Птицына в ординаторскую и там мерила давление. Из-под белого халатика каждый раз, как она наклонялась к Птицыну, выглядывали черные кружева комбинации. У нее был усталый вид. Она сказала между прочим, что сегодня дежурит в ночь и что, если он захочет, пригласит его на чай.
   Птицын смутился. Ему вспомнился рассказ Кукеса о каком-то его приятеле, который добился освобождения от армии благодаря тому, что извлек все выгоды из увлечения им молодой врачихой. Помимо отсутствия любовного опыта, Птицыну страшно противно было лицемерить. В этой ситуации ему как будто предлагалось залезть по уши в дерьмо, к тому же измарать в общем хорошую, простодушную девушку. Птицын подумал также об Архангельском и враче Фатиме Шотоевне, поразился сходству обстоятельств, отчего ему стало еще противней.
   Весь день Птицын провел нервно и взвинченно. С одной стороны, он не должен был упасть лицом в грязь, ведь она бросает вызов его мужскому самолюбию. С другой стороны, как это может случиться? Ночью, в ординаторской... на кушетке, среди висящих клизм и стеклянных шкафов с медицинскими инструментами... Он с трудом мог все это представить. Весь вечер Птицын прохаживался по коридору мимо ординаторской, откуда никаких движений не поступало. Наконец, махнул рукой, улёгся спать, не зная еще толком, радоваться ему или печалиться, что ничего не произошло.
 

Глава 5. ЛЮДИ - ТУСКЛЫЕ ШАРЫ.

 
   1.
 
   В клинике неврозов с Луниным стали случаться весьма странные вещи. Иногда все люди и предметы вокруг делались для него абсолютно прозрачными: он как бы видел их сущность, или бессмертную душу. Душу эту, увы! - лучше бы не видеть.
   Первый раз это случилось месяц назад, 7 ноября, в праздник ВОСРа, как говаривал Птицын, то бишь Великой Октябрьской социалистической революции. Лунин шел из своей палаты в сортир. Психи в холле смотрели военный парад по телевизору. Внезапно воздух в коридоре сгустился. Стал вязким и разноцветным, похожим на жидкий мед, подсвеченный праздничными новогодними огнями. Лунину почудилось, будто он движется внутри ярко иллюминированной витрины, а точнее, аквариума, с разных точек залитого желтыми, зелеными и красными лампами.
   На фоне этого искристого, радужного воздуха люди казались черно-серыми силуэтами, смутными тенями, грязными пятнами, замаравшими радостное разноцветье аквариума. Впрочем, по мере продвижения по коридору Лунин наблюдал быстрые и непрерывные изменения этих человеческих силуэтов. Навстречу ему, между рядами стульев, по коридору ехала инвалидная коляска с жирной истеричкой, которую толкал длинный и худой псих. Лунин уже сотни раз видел эту пару.
   Она, вся застывшая в полуобороте, с перекошенной шеей и злобными заплывшими свиными глазками, теряющимися в подушках пунцовых щек. Он, наоборот, весь искрящийся весельем, мертвенно бледный, дерганый, с кривым улыбающимся ртом. Судя по множеству морщин, ему было далеко за сорок, но на подбородке у него не было ни малейшей растительности, точно у младенца. Лунин запомнил его еще и потому, что тот всякий раз подбегал к нему, чтобы впериться изумленными смеющимися глазами в его бороду. Завидя Лунина, псих заранее начинал хохотать, хлопал в ладоши, пританцовывал и тянулся ручонкой к лунинской бороде, чтобы ненароком за нее дернуть. Лунин брезгливо отстранялся и уходил прочь от греха.
   Лунин только по наитию догадался, что перед ним эти два психа, потому что он видел перед собой вовсе не живых людей, а тусклые светящиеся шары, сплющенные сверху и снизу и вытянутые в стороны. По форме они скорее напоминали юлу. Сходство усиливалось еще и оттого, что две юлы крутились волчком в разные стороны.
   Причем нижняя юла, слабо мерцая, точно тусклая, готовая вот-вот погаснуть синяя лампочка, вращалась в границах спинки кресла-каталки. Кресло-каталку Лунин видел плоской, лишенной какого бы то ни было объёма - как бы угольный контур на цветной бумаге. Верхняя юла, то есть худой дерганый псих, больше напоминала вертящуюся кеглю или прялку. Она светилась желтым и казалась немного ярче. Почему-то Лунин вспомнил сказку о спящей красавице, которая, исполняя пророчества, уколола палец о прялку и навеки заснула
   Две юлы - сплющенная и вытянутая - вращались в противоположные стороны в меланхолическом ритме танго. А вокруг них бушевала жизнь: фиолетовые и лазурные сполохи света волнами ходили по коридору, ударялись об стенку, смешивались с желтыми и красными волнами, взвихрялись, прыгали под потолок, а разбившись на тысячи серебряных и перламутровых блесток, сливались в один мощный поток и устремлялись направо к холлу; там они постепенно угасали, вливаясь в черный экран телевизора, служивший этакой ловушкой, алчной "черной дырой", где исчезали всякие признаки жизни.
   Сам телевизор, как и кресло-каталка, как стулья вокруг телевизора, очерчивались в пространстве слабым пунктиром, как бы мелком, между тем как психи, сгрудившиеся вокруг него, виделись Лунину язычками затухающего пламени, отцветшими лепестками ромашки, уже наполовину оборванными каким-то нетерпеливым влюбленным.
   Лунин, изумленный пригрезившейся ему картиной мира, застыл на месте и оцепенел. Присмотревшись к людям-шарам и людям-эллипсам, он обнаружил внутри шаров темно-серые очертания рук, ног и голов, а также красные, оранжевые и желтые вращающиеся шарики, чуть-чуть взметнувшиеся над сиденьями стульев. С трудом Лунин отождествил их с чакрами, описанными в книжке йога Рамачараки; эти шарики производили неприятное впечатление, потому что они разбрасывали повсюду вокруг себя грязно-яркие пятна, по преимуществу оранжевые и желтые. Лунин вспомнил, что Рамачарака оценивал эти чакры негативно - как сексуальную и чакру грубого самообмана - словом, вовлекающие их обладателей в пучину страсти и заблуждения.
   Любопытно, что Лунин совершенно не видел себя: как будто он выпал из мира, исчез оттуда на время этого загадочного явления, прервавшего его и без того некрепкие связи с реальностью.
   В другой раз, разговаривая с психиатром, снова решившим позаниматься с Луниным тестами, теперь уже в виде рисунков, графиков и диаграмм (он наконец признался Лунину, что делает кандидатскую диссертацию об оригиналах, посчитав одним из них Лунина), он вдруг почувствовал, что тот мучается газами, оттого что с утра ел солянку с сардельками. Психиатр изо всех сил напрягает мышцы брюшного пресса, чтобы сдержать рвущиеся наружу газы. Вот почему он энергично вскакивал, пробегался по ординаторской, неожиданно похохатывал и хлопал Лунина по плечу.
   Лунин мучительно стал угадывать задние мысли людей, находившихся рядом, а иногда даже и на значительных расстояниях. Например, ему представился Птицын на больничной койке с поднятым пенисом и беспомощным взглядом, в черном коконе вокруг тела, похожем на пыльный вихрь, и этот вихрь Лунин в полной уверенности обозначил как неимоверное эгоистическое тщеславие Птицына.
   Однажды ночью, внезапно проснувшись от матерного бормотания соседа-алкоголика, он несколько минут подряд пристально созерцал голое мускулистое тело Голицына без головы, сидевшее нога на ногу поверх коньевого одеяла алкоголика, который под этим одеялом тревожно ворочался. Открученная голова висела в воздухе на расстоянии вытянутой руки справа от Голицына, прямо над спинкой кровати. Она лежала на щеке, задумчиво шевелила усом и грустно моргала глазами. Шея была скручена в тоненькую трубочку, на конце которой запеклось большое пятно крови. Лунин вдруг понял, что очень скоро Голицына ждет смерть в автомобильной катастрофе. Впервые ему стало жаль Голицына. Чувство зависти к нему, которое постоянно мучило Лунина, совершенно ушло. Он вдруг вгляделся в его бессмертную душу помимо и сквозь телесные оболочки, отслоив их, словно луковую шелуху. Эта душа была жалкой, несчастной, неуверенной в себе - она была душой неудачника. Лунин сравнил бы ее с четырехлетней обиженной девочкой, сосущей палец.
   Эта игра страшно понравилась Лунину. Он коротал унылые часы в психушке, развлекаясь этой игрой, воскрешая в памяти вереницы знакомых, с тем чтобы, заглянув за изнанку их внешней телесности, угадать их истинную духовную природу.
   Такому же анализу он подверг Лизу Чайкину, Лянечку и даже Верстовскую. Образ Лизы Чайкиной его обескуражил. Три года в институте он с благоговением привык созерцать ее тонкий, изящный профиль с кудрявым локоном на щеке. Сейчас он увидел ее анфас: она с растрепанными волосами, растолстевшая, как подушка, с жестким, непримиримым взглядом командира, с выдвинутым вперед тяжелым двойным подбородком и шеей, обезображенной базедовой болезнью, как у Крупской. Лянечка, напротив, смягчилась в его воображении, нацепила на себя кокетливую розовую шляпку с белым пером и, по обыкновению кося левым глазом, загадочно улыбалась, при этом не переставая гладила белую кошку, свернувшуюся в клубок у нее на коленях. Обе они урчали от удовольствия. Вместо Верстовской Лунину привиделась виолончель цвета спелого апельсина. Лысый виолончелист с каким-то озверением хлестал виолончель смычком по бедрам (виолончель и женщина в голове Лунина как-то непротиворечиво отождествились), так что пух на затылке виолончелиста подскакивал вверх синхронно ударам смычка.
   Насколько эти его откровения были достоверными, Лунин не знал, но это ничего не меняло: для него они не переставали быть истиной - истиной горькой, часто грубой, а порой и жалкой.
 
   2.
 
   Сегодня весь день шел снег с дождем. Капли однообразно барабанили по крыше и стеклам палаты. Миша Лунин с тоской смотрел в окно на мокрые голые ветки, на турник и скамейку, по спинке которой вода стекала в большую лужу, по форме похожую на материк Южную Америку. Психи вокруг него все, как один, спали.
   Два дня назад выписали Валентину. Она каждое утро в спортивном костюме и вязаной шапочке занималась на этом турнике до обхода врачей. Миша до завтрака спешил к окну и глядел, как Валентина крутит "солнышко" на турнике, делает растяжки у лестницы, продольный шпагат. Иногда он сбегал во двор поздороваться с нею.
   Изящная, гибкая, юная, с большими карими грустными глазами, как она-то попала в клинику неврозов? Она всерьез уверяла Мишу, будто у нее шизофрения. Он спорил, злился, настаивал на том, что она все выдумала, нафантазировала. Просто у нее самая заурядная депрессия. А у кого ее не бывает? Валентина энергично крутила головой.
   Вот странность: в психушке Миша почти сразу же обрел то, из-за чего в нее попал, - любовь. Оказывается, его сердце оставалось пустым не больше месяца. "Свято место пусто не бывает!" Он влюбился в Валентину не раздумывая, тут же, чуть только Пекарь привел его к ней и познакомил. Пекарь блистал остроумием, а Миша молчал как дурак и умиленно ласкал глазами Валентину, радуясь, что ему не надо говорить: Пекарь болтает за двоих.
   Она была в розовом халатике, с короткой, "под мальчишку" стрижкой. В ней вообще было много мальчишеского. Ее непокорная челка то и дело сбивалась на глаза, и она быстрым движением руки ее отбрасывала; у правого виска острая и прямая прядь тоже не желала быть послушной, падая поперек уха. Эта прядь была совсем не похожа на спокойную прядь Лизы Чайкиной. В ней чувствовалась сила и упрямство, даже бунт. Между тем держалась Валентина так, будто ее навсегда покинула жизнь, попросту вытекла и ушла в песок.
   В Валентине Мише виделось редкое сочетание девичьей стыдливости, почти детской угловатости с властно заявляющей о себе женской природе, упрямо рвущейся из глубин наружу, вопреки строгой узде целомудрия. По прошествии лет Миша догадался, что именно этот замеченный им разлад привел Валентину в психушку. А тогда он безмятежно любовался ее ладно скроенным телом, упругой грудью, округлой рукой, хорошо видной сквозь широкий рукав розового халатика. Тогда он не отдавал себе отчета в том, что любит ее как самку и что его самого, точно самца, притягивает ее крепко сбитая женская плоть.
   Они сразу подружились. Миша приносил ей свою гитару и показывал аккорды, дарил шоколадки и подкармливал конфетками. Они подолгу болтали в комнате для гостей, пока ее соседки сплетничали или смотрели телевизор в холле. И все-таки Валентина любила одного только Пекаря, ревновала его к его жене, толстой брюзгливой еврейке, которая раз в неделю приносила Пекарю жареную курицу в фольге. Что Валентину привлекало в Пекаре, Миша никак не мог понять.
   Но вот за неделю до выписки Валентины - кто его дергал за язык? - он сдуру сделал ей предложение: "Выходи за меня замуж!" Она ничуть не удивилась, только нахмурилась и ответила строго: "Нет, ты болен, и я больна!" -"Ничего ты не больна!" - "Что мы с тобой будем делать, если мы оба больны?! Подумай! - настаивала Валентина. - Мы возненавидим друг друга..."
 
   3.
 
   - Что скучаешь? Может, потанцуем?
   Старый катушечный магнитофон "Яуза" играл Жана-Мишеля Жара. Миша Лунин под эту музыку, включенную Пекарем, впервые увидел Валентину с двумя апельсинами в руках, и под нее же она пришла перед самой выпиской прощаться с Пекарем и Мишей, в основном, конечно, с Пекарем. Жан-Мишель Жар с тех пор навевал на Мишу печальную меланхолию прощания.
   Вопрос был задан звонким насмешливым сопрано. Миша Лунин испуганно перевел глаза от кадки со столетником и уткнулся взглядом в пару стройных лодыжек, которые, бесстыдно выглядывая из-под короткого голубого халатика, нетерпеливо переминались около Миши. Прежде чем поднять глаза вверх, Миша скосил их вправо и влево, убедившись, что рядом с ним никого нет и вопрос действительно обращен к нему.
   - Ну так? - еще нетерпеливее и еще звонче выкрикнула обладательница стройных лодыжек.
   Миша медленно поднял голову (холл женского этажа был погружен в полутьму, чтобы создать подходящий для танцев интим) - перед ним была брюнетка лет тридцати с энергичным скуластым лицом. На этом лице выражалось нетерпение и раздражительность. Миша встал, сразу догадавшись, что от этой женщины ему уже не уйти. К тому же ему пришла в голову фантастическая картинка, будто она голой мускулистой рукой вытаскивает его за шиворот из вязкой болотной ряски, грубо встряхивает в воздухе, так что с его головы в разные стороны летят брызги и водоросли и ставит на твердую почву, точнее на пенек в каком-то абстрактном лесу.
   Миша осторожно взял женщину со стройными лодыжками за талию и неуверенно повел ее по кругу, стараясь попасть в такт рокочущему немецкому рефрену Мирей Матье "Танго, Паризер танго..." Вокруг Миши и мадам топчутся парами толстые и худые женщины. А полноценную двуполую пару составляют только они одни.
   - Что молчишь, как сурок? Скажи что-нибудь членораздельное! - отрывисто приказала мадам.
   - Сурок, по-моему, спит, - невнятно пробормотал Миша.
   - Чего-чего?
   - Спит сурок! - громче повторил Лунин.
   - А-а-а! При чем здесь сурок? - удивилась мадам.
   - Ну ты же сама начала про сурка.
   - Ты, я вижу, рохля! Ну давай знакомиться: Надежда!
   - Миша... Лунин!
   Мадам хмыкнула.
   - Не забудь выдать все паспортные данные, и особенно почтовый индекс! Не наступай мне на ноги!
   Она сильней прижалась к нему, и Миша плечом почувствовал крутой изгиб твердой женской груди под бюстгалтером.
   - Ты кто? - выпалил Миша и тут же спохватился: как он мог задать такой бестактный вопрос?
   - Я - экстрасенсша! - ничуть не удивилась мадам.
   - Ну и какого хрена ты здесь делаешь?
   - Что ты имеешь против? У меня шизофрения.
   Миша гораздо больше удивлялся своим вопросам, чем ее ответам. Он никак не мог понять, почему она вызывает в нем приступы такой неконтролируемой агрессии?
   - Ну да?! Экстрасенсы они сами должны людей лечить, а ты сама валяешься...
   - Хочешь, докажу, что я экстрасенсша?
   - Докажи!
   - Сядем!
   Мирей Матье как раз замолчала. Танец кончился. Она повела Мишу по коридору прочь от холла с танцами. Они нашли в уголке рядом с карликовой пальмой два кресла. Сюда почти не доходил тусклый свет. Сели. Мадам забросила ногу на ногу и вызывающе откинула в сторону правую полу халатика, обнажив почти всю ногу.
   - Держи правую руку ладонью кверху. Вот так! И смотри мне в глаза!
   - Зачем?
   Миша как завороженный смотрел на округлое колено мадам, не в силах оторвать от него взгляда. С трудом он перевел глаза на ее лицо.
   - Я установлю раппорт. Что чувствуешь?
   - В виске стреляет. Голова заболела!
   - Верно! Сейчас она у тебя пройдет! Ну?
   Мадам уставилась в глаза Миши пронзительным взглядом серых глаз.
   - Прошла! - констатировал Миша.
   - Ты знаешь, что у меня отец кагэбэшник!
   - Да брось!
   - Думаешь, я вру?
   - Может, и врешь.
   - Нет, не вру. Он придет - я тебе его покажу. И муж тоже бывший кагэбэшник. Теперь керамист. Горшки лепит и кувшины. Продает иностранцам. А ты?
   - Что?
   - Женат?
   - Нет. Я студент. Филолог... В педвузе.
   - Хорошо. Хочешь я буду твоей любовницей?
   - Хочу! А не обманешь?
   - Нет! Дай сигарету!
   Миша достал сигареты. Она закурила прямо в коридоре.
   - Нянечки тебя не загребут? - тревожно озираясь поинтересовался Миша.
   - Они танцы смотрят! Не трусь!
   Она сделала две глубоких затяжки, ткнула сигарету в кадку с карликовой пальмой, вдавила окурок в землю.
   - Иди сюда!
   Миша, у которого от страха сердце стучало, как сумасшедшее, послушно придвинулся к ней. Она с силой сжала его голову ладонями, точно арбуз, который трещит, если спелый, притянула к себе и, повернув голову набок, впечатала свои губы в его губы, силясь их разорвать. Губы у нее были твердыми и шершавыми. Миша сопротивлялся, как мог, и упрямо не разжимал губ. Она добилась своего: протиснула свой влажный язык между его зубов, начав орудовать в его гортани, словно у себя дома. Его собственный язык пугливо прятался в глубину глотки, но тщетно: язык мадам настиг его и грубо овладел им. Так началась эта любовь.
 
   4.
 
   - Лунин! Тебя там внизу какая-то девушка спрашивает.
   Санитарка поставила ведро у крайней к двери кровати и, отжав половую тряпку, насадила ее на швабру.
   Миша быстро натянул свитер и побежал вниз, прыгая через три ступеньки. Кто бы это мог быть? Неужели Лиза? Лиза Чайкина! Если так, то он чудом вовремя оказался в палате. Они с мадам только что целовались на продавленном диване на втором этаже. Спинка дивана трижды падала и трижды они со смехом проваливались в дыру между сиденьем и спинкой. Он зашел в палату на минутку, чтобы схватить гитару и бежать обратно к мадам.