Галкин Александр. Болваны

   Под ногами Птицыну все время что-то мешало, какие-то неровности или шероховатости пола. Он наклонился и увидел, что на железном полу были выгравированы знамена, штандарты с андреевскими крестами; наружу от поверхности пола выступало множество ребристых овалов и кругов, расходящихся от алтаря вширь правильными дугами. Ему в голову пришла шальная мысль: "Не масонские ли это рисунки?"
   Из главного Птицын завернул в правый придел. Алтарь был тоже разукрашен золотом и золоченой резьбой. А у окна, справа от алтаря, на небольшом возвышении от уже не железного, а исшмыганного прихожанами паркетного пола, висела большая икона Богородицы с младенцем Христом. Перед ней, на подсвечнике, стояли толстые и тонкие горящие свечи. Икона была без оклада, больше напоминала живописный портрет, чем икону с ее непременным каноном, нередко обезличивающим живое лицо. Птицын прочитал внизу: Казанская.
   Богородица была облачена в красное одеяние и красный плат с вытканным по ним тончайшим золотым узором. Богородица показалась Птицыну необыкновенно красивой и, что больше всего его поразило, она была еврейкой. Казалось бы, эта очевидная мысль - ведь в Израиле все евреи - несказанно удивила Птицына. И Богородица, и необыкновенно похожий на нее десяти- или двенадцатилетний Христос (а почему бы ему не быть на нее похожим: как-никак он ее сын?!) были евреями. Больше того, Богородица своими печальными, по-настоящему печальными, большими еврейскими глазами с длинными ресницами напоминала Птицыну Верстовскую. Богородица смотрела на Птицына, как обычно смотрела на него Верстовская: то ли чуть-чуть улыбаясь, то ли немного грустя, будто бы наперед зная то, что неминуемо с ним случится и чего Птицыну невозможно было избежать.
   Он вдруг вспомнил, как они вместе, по желанию Верстовской, однажды поехали в Троице-Сергиеву Лавру, как она купила свечи в церкви и как, что-то шепча одними губами, ставила их к иконе Богородицы, как потом они сидели на скамейке во дворе Лавры и она курила, а от отряда монахов, маршировавших мимо них строевым шагом попарно, отделились два дюжих широкоплечих семинариста и строго окликнули ее: "Дама, здесь не курят!" Птицын тогда, помнится, пришел в ярость: ему хотелось догнать и набить морду этим семинаристам с фигурой тяжелоатлетов.
 
   3.
 
   Родители на удивление вяло отреагировали на горькие стенания Арсения. Только бабушка близко к сердцу приняла горести внука. "Мы невезучие! - воскликнула она и добавила с ожесточением: - Вот жид проклятый! Чтоб ему на том свете гореть в огне!.." Сидя в сортире, Птицын подслушал обрывок спора бабушки и родителей. Родители в один голос твердили уже знакомую Арсению песню: "И чего он дурью мается?! Шёл бы в армию... Подумаешь... Все служат!" Бабушка без тени сомнения отвечала: "Пусть другие служат, а он не служит! Пусть все в армию идут, а он не пойдет!"
   Вот логика любви!
   Всю ночь Птицын промаялся между сном и полубредом. Ворочаясь с боку на бок, он стонал и звал кого-нибудь, кто мог бы ему помочь. Это было что-то страшно невнятное: "Господи!" или "Боже мой!", а может быть: "Не могу!" Но перед его глазами стоял один черный занавес ночи. Впрочем, в этой густой тьме, справа от его головы, с какого-то времени витала зыбкая и полупризрачная голова, точнее овал лица. Он узнал бабушку по папиной линии. Она умерла почти десяток лет назад - тогда ему было шестнадцать. Она безумно его любила. Эта голова приковала внимание Птицына. Конечно, это была его иллюзия, аберрация сознания, вызванная издёрганными нервами. И всё-таки она над ним витала, перемещаясь вправо и влево. Он не глядел на нее глазами - теми, что вращались в глазницах и моргали, - и при этом твердо мог поклясться, что она присутствует в комнате и медленно делает круги над его головой. Он не видел голову бабушки зрением и вместе с тем без всякого волнения наблюдал за ее перемещениями, узнавал курчавый венчик коротких волос, крупную бородавку на лбу и маленькую на левой щеке. Птицын внезапно почувствовал ласковую заботу, защиту, теплоту и любовь, исходящую от этого призрачного овала. Много лет спустя он увидел такие же сквозящие, мерцающие овалы лиц на иконе Андрея Рублева "Спас в Силах" . Они разом теснились и расплывались в фиолетовой дымке за плечами и спиной Христа, сидевшего на троне в красном ауроподобном яйце. это, конечно, были умершие - жители загробного царства.
   Под утро он заснул.
   Его разбудил надрывный звонок будильника.
   В коридоре Арсению преградила дорогу бабушка. Вид у нее был грозный и решительный.
   - В армию не пойдешь! - отчеканила она безапелляционным тоном.
   - Почему это? - удивился Птицын ее непоколебимой уверенности.
   - Мне сон был. Сон под среду или пятницу сбывается. Я вчерась загадала: коли увижу, как дают, находят, дарят, - в армию не пойдешь. Приснилась крестница Настасья. Вроде как у печки возится, печет пироги. То ли это 7 ноября, то ли 1 мая. "Возьми пирожков в дорогу!" - говорит. А я ей: "Да зачем я буду брать?! Мы и сами гору напекли!" - "Возьми, возьми, в дороге проголодаешься!" В армию не пойдешь!
   - Дай Бог! - пробормотал Птицын со смешанным чувством тоски благодарности сомнения и надежды.
 
   4.
 
   Птицын по повестке явился в военкомат, зная почти наверняка, что невропатолог повезет его в ГэЭсПэ (Городской сборный пункт). Впрочем, Птицын лелеял неосуществимую мечту о том, что все сорвется или как-нибудь не заладится, или невропатолог плюнет на него, безалаберно махнет рукой и подпишет все нужные бумаги, которые молниеносно освободят его от армии. Ну зачем, думал Птицын, человеку преклонных лет куда-то там ехать, терять целый день у чёрта на куличках - и всё для того, чтобы засунуть в стройбат какого-то мальчишку Птицына?! Уйма хлопот из-за мыльного пузыря! Птицыну просто не верилось, что невропатолог так сильно стремится испортить себе жизнь.
   У кабинета капитана Синичкина, кроме Птицына, торчал еще какой-то крепыш с усами, лет 27. Оказалось, что и он ждет своего часа для выезда в ГСП. Впрочем, туда его должна была вывозить врач-терапевт. У него был терапевтический диагноз, хоть и на границе с неврологией.
   - Ублюдок явный! - мрачно констатировал крепыш, проводив недобрым взглядом невропатолога, пробежавшего мимо них с документами в кабинет Синичкина. - Чёрт меня дёрнул здесь прописаться... у жены... Сидел бы себе на жопе... в своем Дорогомилове... Так нет же! .. Перевелся сюда, к этому засранцу! Понимаешь, я на учете стоял в Киевском военкомате... Белый билет у меня, считай, был в кармане... Эта гнида требует, чтоб я снова лег на экспертизу... подтвердил диагноз... Хоть жене отсюда позвонить, что ли... Не знаешь, здесь есть телефон? Пойду поищу...
   Из кабинета Синичкина вышли невропатолог и толстая врачиха-терапевт одетые уже по-зимнему. Он - в обшарпанном, видавшем виды темно-сером пальто и белой потрепанной кроличьей шапке. Она - в старушечьем вишневом манто с кокетливой крашеной лисой на плечах и шее. Вылитые лиса Алиса и кот Базилио, только в условиях среднерусского Севера. В руках невропатолог сжимал помятый коричневый портфель, с каким обыкновенно ходят по квартирам страховые агенты. Вовремя подоспел крепыш-мужичок из Дорогомилова, и вся четверка из военкомата бодрым шагом двинулась к автобусной остановке.
   В пустом автобусе Птицын занял место сбоку и напротив от невропатолога и терапевта, чтобы все время держать их в поле зрения и, по возможности, слышать, о чем они говорят. Мужичок из Дорогомилова мешал ему, все время о чем-то угрюмо болтая. Птицын делал вид, что слушает и исправно кивал, а сам поворачивал ухо в сторону врачей.
   Невропатолог заискивал перед этой толстой врачихой, державшейся солидно-неторопливо, без малейшей суеты. Он, видимо, старался развеселить ее какими-то смешными медицинскими историями и потому, что называется, рассыпался мелким бесом.
   - А где вы работаете? - услышал Птицын вопрос врачихи.
   - В 915-й горбольнице, - ответил невропатолог.
   Птицын остолбенел: этот подлец работал там же, где он лежал, и при этом не верил врачам собственной больницы! Ну и ну! Невропатолог наверняка воображал, будто Птицын дал врачам взятку и ему сделали нужный диагноз. А он, невропатолог военкомата, видите ли, грудью встал на защиту закона и порядка. Он, как лев, боролся за честность и справедливость. Он, давший клятву Гиппократа, служил государству верой и правдой. Из таких гадин при Сталине НКВД набирал себе бесплатных осведомителей, с подачи которых их родные, знакомые, соседи, коллеги по работе разом становились японскими шпионами и врагами народа. После хорошо исполненной работы они сами оказывались врагами народа и их благополучно расстреливали в подвалах Лубянки.
   Теперь было легко узнать фамилию невропатолога. Птицын отлично запомнил его имя-отчество, которое раз пятнадцать повторили сестры в то время, как шла медкомиссия: Захар Абрамыч. У Птицына моментально созрел план действий. Если эту сволочь откомандировали от 915-й горбольницы для работы в военкомате (явная синекура для лентяев и лежебок), то Птицын пойдет к главврачу больницы и нажалуется на него. При удачном раскладе того отзовут из медкомиссии военкомата и заменят другим невропатологом, который, разумеется, не будет питать личной ненависти к призывнику Птицыну.
 
   5.
 
   ГэЭсПэ (Городской сборный пункт), куда сгоняли призывников со всей Москвы, представлял собой бывшее стандартное здание школы с двумя трехэтажными корпусами, соединенными между собой стеклянным переходом. Впрочем, школьный двор по всему периметру обнесли трехметровым железобетонным забором с тремя рядами колючей проволоки поверху, окна школы заделали решётками, ну а возле крыльца школы, при входе в ГСП, естественно, поставили охранника с автоматом - словом, школу успешно превратили в тюрьму. Птицын поискал глазами вышки с пулеметами по углам квадрата, но, к своему удивлению, их не обнаружил.
   Птицына и дорогомиловского крепыша врачи оставили ждать в зоне, то бишь на школьном дворе; сами же отправились договариваться с врачами городской медкомиссии. Это ожидание затянулось почти на час. Птицын все это время напрягал брюшной пресс и ляжки, дико вращал глазами, скашивая их в сторону колючей проволоки. Сердце у него хоть и стучало, но как-то еле-еле, без энтузиазма, как будто оно утомилось подчиняться силовым командам Птицына.
   Они прошли мимо солдата с красной повязкой на рукаве и автоматом, потом - мимо офицера, дремавшего в стеклянной будке В предбаннике курили рослые новобранцы. Вокруг них валялись рюкзаки, чемоданы. Вслед за невропатологом Птицын с крепышом пересекли школьное фойе, повесили, по его указанию, пальто на вешалку и запутанными переходами спустились в подвальный этаж, в раздевалку спортзала, где вдоль стен стояли длинные низкие скамейки, на которых обычно школьники под вялые окрики физкультурника качают мышцы брюшного пресса, засунув лодыжки между прутьями шведской лестницы. Невропатолог, прежде чем опять удалиться, молча указал пальцем на скамейки, куда и сели, вытянув ноги, Птицын с крепышом.
   - Надо, в конце концов, что-нибудь покушать! - изрек крепыш, ёрзая по скамейке ("Удивительно,- позавидовал Птицын крепышу,- как эти люди в такой ситуации могут спокойно думать о еде! Большая часть человечества, вероятно, принадлежит к питательному типу...").- Пойду поищу: может, здесь столовая есть? Должны же они, черт их дери, новобранцев чем-нибудь кормить... С утра ничего не ел... В случае чего, ты скажи, если Ковалева вызовут... я здесь, отошел на минуту... в туалет... (Птицын кивнул.)
   - Птицын! В 14 кабинет!
   Курчавая голова невропатолога высунулась из двери 14 кабинета. Как только Птицын подошел - голова исчезла. За столом перед раскрытыми бумагами сидел ширококостный врач с крупными руками, точеным аристократическим носом и благородной осанкой. У него был утомленный вид. Военкоматский невропатолог, подобострастно скорчившись у стола, суетливо тыкал пальцем в бумаги.
   Чужой врач сразу понравился Птицыну: он никак не ожидал увидеть такое интеллигентное лицо в этом вертепе военщины. Врач поднял глаза на Птицына, и ему показалось, что тот тоже внезапно проникся к нему симпатией. Родинка на правой щеке почему-то вызвала особенное доверие Птицына. В усталом, спокойном лице врача было что-то домашнее.
   Врач принялся, как обычно делают невропатологи, манипулировать перед носом Птицына молоточком, просил его закрыть глаза, вытянуть руки перед собой, достать пальцем до кончика носа, померил давление, задал стандартные вопросы о сотрясении мозга.
   - Какой институт вы закончили? - неожиданно для Птицына спросил врач.
   - Педагогический имени Ленина.
   - Какой факультет?
   - Филологический.
   - А что, у вас там не было военной кафедры?
   - Сняли. . . год назад.
   - Не женаты?
   - Нет.
   - Детей нет?
   - Нет.
   - Да, он типичный интроверт. Всё держит в себе! - наполовину коллеге, наполовину отвечая своим мыслям, заметил врач. - Вам бы, конечно, - снова повернулся он к Птицыну, - было бы лучше служить каким-нибудь военным журналистом. В стройбате вам, наверно, будет трудно. Там много восточных людей. . . Но с такой статьей. . . что еще может быть? Охрана зэков где-нибудь в Сибири. . . (После длинной паузы он, поморщившись, кивнул в сторону стола.) Невропатолог районной медкомиссии снижает вам диагноз: он считает что у вас вегето-сосудистая дистония.
   - В больнице у меня был криз: 250 на 140! - гневно парировал Птицын.
   - Это отмечено в документах? - удивился врач.
   - Разумеется.
   Врач-интеллигент подошел к столу, и оба медика стали просматривать выписку.
   - Где?
   Птицын, на ходу застёгивая рубашку, подошел к ним и ткнул в середину листа (он отлично изучил его содержание, прежде чем привезти в военкомат).
   - Рвало? - испугался его враг, Захар Абрамыч, испугался, само собой, за себя: не переусердствовал ли он и не придется ли ему отвечать за свою настойчивость.
   - Нет!
   - Голова болела? - с тревогой продолжал допрос районный невропатолог.
   - Да! В 915 горбольнице, - продолжал Птицын, еле сдерживая себя, - меня обследовали 50 врачей. Энцефаллограмма, РЭГ, ЭКГ. Велоэргометр. Я лежал два раза по месяцу! Меня консультировали два профессора, в том числе член-корреспондент Академии медицинских наук профессор Тухес. Диагноз поставлен на основе объективных данных. Я не понимаю, что еще требуется?
   Птицын вошел в раж - Захар Абрамыч резко оборвал его:
   - Подождите в коридоре. Мы позже объявим вам свое решение.
   Птицын вышел.
   Через пять минут из кабинета решительно выскочил Захар Абрамыч.
   - Вам придется лечь третий раз в больницу. . . для выяснения окончательного диагноза. Мы направим вас в Боткинскую. Там хорошие врачи! На днях вас вызовут повесткой в райвоенкомат по поводу арбитражной экспертизы. Подождите на выходе, я сейчас отмечу вашу повестку.
   Если бы Птицын умел ругаться, он выругался бы от души трехэтажным матом. По крайней мере, мысленно он трижды проклял эту медицинскую крысу.
   Птицын вышел на улицу с горячей, потной головой. Морозный воздух чуть-чуть остудил его лоб. Он принялся делать круги и зигзаги вокруг канализационного люка. Вот наконец вышел его враг в своем замызганном пальто и свалявшейся кроличьей шапке. Он нервно крутил в руках сигарету протянул Птицыну повестку:
   - До свиданья!
   Птицын прошел рядом с ним несколько шагов. Невропатолог тревожно покосился на Птицына.
   - Неужели вы не доверяете врачам собственной больницы? Дважды я лежал. Пять десятков врачей меня обследовали. Прокручивали на тридцати всяких разных аппаратах. Что вам еще надо?
   Тот не отвечал ни слова. Только нервно курил. Он явно не ожидал прямого разговора: Птицын разрушил иерархию, вышел из жалкой роли призывника, сверху вниз взиравшего на заоблачную фигуру врача призывной комиссии. Они остановились на трамвайной остановке. Невропатолог, нервически дергаясь, курил короткими затяжками.
   - Вы на трамвай? - спросил он Птицына.
   - Да!
   - А я пешком!
   Захар Абрамыч резко дернулся влево от Птицына и быстро-быстро засеменил по шпалам трамвайных путей (там совершенно не было другого прохода). Птицын некстати вспомнил веселую песню сбежавшего в Израиль Вадима Мулермана:
   Опять от меня сбежала
   Последняя электричка.
   А я по шпалам, опять по шпалам
   Иду домой по привычке.
 
   6.
 
   Птицын после ГСП позвонил Владимиру Николаевичу, который болел и был дома. Рассказал, что произошло. Владимир Николаевич назвал невропатолога сраным говнюком, после чего гневно выкрикнул:
   - Пиши жалобу!
   - Куда?
   - В Главный штаб сухопутных войск!
   - Но я даже не знаю его фамилии... И о чем я буду писать?
   - Ты говоришь, он работает в 915-й горбольнице?
   - Да.
   - Как ты называл его имя-отчество?
   - Захар Абрамыч.
   - Узнать фамилию пара пустяков! Любовь Васильевна (она была женой Владимира Николаевича) позвонит из своей аптеки в неврологию и в два счета узнает... это ведь одна больница... Все они зависят от ее аптеки... Все отделения получают лекарства... Жди, не дёргайся... Я тебе перезвоню.
   Птицын сделал себе чаю. Если курильщик, нервничая, бросается к родимой сигарете, то Птицын всё время пил чай. Минут через двадцать раздался звонок.
   - Сеня! - Владимир Николаевич похохатывал. - Дело в шляпе! Знаешь, как фамилия твоего любимца?
   - Как?
   - Ни в жизнь не догадаешься!
   - Вассерман? Зако-Витебский?
   - Бери выше!
   - Мейерхольд?
   - Сруль!
   - Как, как? - не расслышал Птицын.
   - Сруль! Сергей, Раиса, Ульяна, Леонид, Мягкий знак. Сруль!
   - Не может быть! Разве бывает такая фамилия?
   - Представь себе! Захар Абрамыч Сруль! И отец у него был Сруль. И мать Сруль. И сестры и братья - все Срули. Работает в 4-й неврологии. Старшая сестра очень его хвалила : "Захар Абрамыч -очень-очень хороший врач, Любовь Васильевна!" А ты его не ценишь! В общем, накатай на него жалобу... позлее... Надо с ним потягаться! Если он Сруль, то тебе нельзя быть унитазом. Пускай он гадит в больничное судно.
   Птицын, несмотря на упадническое настроение, не мог не посмеяться. Фамилия невропатолога как будто бы превратила всю трагичность происшедшего в пошлый фарс, а пошлость сразу снизила накал переживаний, так что Птицын с аппетитом пообедал и начал обдумывать свое письмо в Главный штаб Сухопутных войск. Необычайно пышное название! Но Владимир Николаевич когда-то работал в военкомате и наверняка знает всю эту военную бюрократию.
   Птицын вдруг понял то, чего никак не мог понять: почему этот Сруль так его люто ненавидел. Птицын догадался, что тот образ чистюли и аккуратиста, золотого медалиста и отличника учебы в мединституте, а потом аспиранта, кандидата наук, доктора, профессора и академика, который он нафантазировал, - этот образ рушится напрочь, едва люди слышат фамилию Сруль! Он, без сомнения, смертельно обижен на мир. Мир не может принять людей с таким именем. Он их выталкивает и зло смеется над ними. А Срули не могут простить это миру, потому-то они ему жестоко мстят. Но как мстить миру, если он сильнее их? Надо мстить слабым - тем, кто не может ответить. Власть - вот искушение срулей. Все они, как один, лезут наверх: в политику, на телевидение, в газеты... Власть и слава - вот что их манит бессонными ночами. Не всем, к счастью, достается имя Сруль, и они - срули не по фамилии, а по натуре - все-таки умудряются выбраться на вершину горы, чтобы оплевать всех оставшихся внизу. Этому Срулю, увы! - приходится плевать из своей ямы с дерьмом - в небо. Наверно, он не женат, иначе поменял бы фамилию, как Колбасников - на Суворова или Бень - на Архангельского. А может быть, он сохраняет верность своей еврейской династии Срулей? Отец Сруль смертельно бы обиделся, если бы Сруль-сын предал его родительское имя, то самое имя, которое с гордостью носил дед Сруль, прадед Сруль, вплоть до прародителя рода, какой вместе с Моисеем ходил по пустыне и вошел-таки в землю обетованную.
   Пока Птицын раздумывал над фамилией врага и склонял ее на разные лады, ему сам собой, без всяких усилий ума пришел замысел письма в Главный Штаб Сухопутных войск. Жалоба должна быть построена на одном простом лингвистическом приеме: как может быть прав врач, если его фамилия Сруль?! Тем более, З.А. Сруль! Другими словами, Птицыну нужно искусно варьировать во всех возможных падежах его фамилию, время от времени добавляя к ней соответствующее имя и отчество, чтобы в мозгах дежурного офицера, который разбирает почту, отпечаталось аршинными буквами: Срулю - Срулево! Вот тогда он даст письму законный ход.
 
   7.
 
   Птицыну пришла очередная повестка. В панике он позвонил Владимиру Николаевичу: идти или не идти?
   - Сиди и не рыпайся! В третий раз они не посмеют тебя засадить в больницу. Жди! В конце концов диагноз подтвердят!
   Птицын не разделял оптимизма Владимира Николаевича. С чего это вдруг государственная машина, до сих пор работавшая бесперебойно, даст сбой на Птицыне? По логике вещей, и его тоже она должна привычно перемолоть и превратить в съедобный силос для государственной скотофермы. Все предварительные демарши Птицына против Сруля окончились ничем. Он пошел на прием к главврачу 915 горбольницы. Главврач, сидевший в полутьме кабинета в большом белом колпаке, угрюмо выслушал Птицына и так же угрюмо заметил, что никак не может воздействовать на откомандированного в военкоматскую медкомиссию врача, что тот ему просто неподотчетен. Тухес и Оксана Виленовна только покачали головами и развели руками в разные стороны. Из Призывной городской медицинской комиссии на имя Птицына пришла отписка от какого-то подполковника медицинской службы, который сурово разъяснял Птицыну, что вопросы о призыве и освобождении от призыва решают только районные медицинские комиссии при райвоенкоматах.
   Птицыну хотелось сдаться на милость победителя: эта изнурительная борьба с государством, длившаяся почти год, страшно утомила его. В этой фигуре Сруля Птицыну виделось что-то мистическое. Та поразительная целеустремленность ненависти, с которой тот преследовал Птицына - сорокалетний взрослый человек - двадцатичетырехлетнего мальчишку, - эта ненависть была нездешней, тамошней. Как будто силы зла, полчища адской нечисти с двумя рогами, мелкие бесы с хвостом и копытами, притом что умом Птицын в них совсем не верил, ополчились против него, сговорились уничтожить его, стереть с лица земли. И для этого орудием своей злобы избрали Сруля.
   Или, может быть, Сруль был посланцем кармы, которую Птицыну необходимо было сжечь в этой жизни вот в эти самые мгновения?
   Одним словом, враг Сруль послан ему для вразумления?
   Птицын что-то непременно должен был понять в этом послании небесных сил. Но что? То, что Сруль сволочь, понятно и так. Что Птицын когда-то встречался с ним в прошлой жизни на узкой дорожке и этот поединок повторился вновь в этой жизни? Да, это убедительно. Впрочем это только недоказуемое абстрактное предположение, так сказать рабочая гипотеза, для того чтобы не роптать на горькую судьбину, потому что ведь в конечном счете жизнь совершенно необъяснима. Отыскивать и вносить смысл в человеческую жизнь - это так по-человечески! В этой позиции есть много соблазнительных удобств: ничтожная бестолковая жизнь сразу приобретает необычайный масштаб; как же: за душу человека дьявол с Богом борется! Все небесные силы: ангелы, архангелы, престолы и прочие, кто там еще? - все только тем и занимаются, что отчаянно воюют за человека. А что, если им всем до него и дела нет? Что, если у них другие, гораздо более насущные заботы? И Бог тоже взял да и предоставил человека самому себе: Птицына предоставил Птицыну, а Срулю - Сруля. Вот они и воюют друг с другом, как два таракана из-за крошки хлеба.
   Вопреки советам Владимира Николаевича, Птицын решил лучше броситься в пасть к огнедышащему дракону, нежели дрожать в ожидании следующей повестки. В порыве поэтического вдохновения он составил в голове план борьбы со Срулем. После стольких птицынских лежаний и сотни обследований диагноз Сруля "вегето-сосудистая дистония" просто не выдерживал критики. Теперь они со Срулем поменялись ролями: теперь Срулю предстояло доказывать, что Птицын здоров ровно настолько, чтобы смело идти в армию. Птицын намеревался поставить Срулю ультиматум: он согласен идти в армию под ответственность Сруля. Если тот уверен в своем диагнозе и, стало быть, дает гарантии, что Птицын в армии не умрет (а это вполне вероятно!) , то Птицын заранее соглашается, однако предупреждает призывную комиссию, своих родителей, а также непосредственно перед призывом отправляет уведомление военному прокурору о том, что все последствия его призыва он возлагает на невропатолога З.А. Сруля. Пускай тогда покрутится, как уж на сковородке!
   Сруль встретил Птицына неожиданным вопросом: дозвонился ли он до Боткинской больницы и есть ли там места? Птицын был полностью обезоружен таким нахальным идиотизмом. Оказывается, он еще сам должен укладывать себя на лопату Бабы Яги и добровольно залезать в печку. Птицын не задумываясь соврал, будто он звонил три дня подряд - и мест в больнице нет.