Страница:
Коварным взглядом окинула Шорену Рыбья Корова, а затем перевела глаза на Георгия. От нее не скрылось волнение царя. Не только дамы, но и рыцари не решались приблизиться к гепардам.
Самец лежал, самка стояла. Увидев гепардов, Шоре на просияла и смело подошла к самке. Георгий посмот-рел на них: что-то общее было между гепардом и этой девушкой. Арсакидзе вздрогнул: не бросился бы зверь на Шорену. Желтоватая шерсть с красными крапинками покрывала самку от шеи до хвоста, точно расшитый золотом ковер. Звери походили на тигров, только глаза и крапинки на теле были у них не такие крупные. Морда, живот и внутренняя сторона ног отливали соломенным цветом, хвост самки был ярче окрашен, чем у лежавшего рядом самца. Когда самец встал, Шорена заметила его крепкие высокие ноги. Она погладила самку по спине, зверь сощурил глаза и замурлыкал, словно кошка, которая нежится на коленях у хозяина. Храбрость Шорены сконфузила азнауров: женщина оказалась отважнее мужчин.
Теперь царь тоже подошел к гепардам и обрадовался, что звери подпустили его. Он волновался: почему не идет Фарсман? Может быть, он заболел? Фарсман нарочно заставлял себя ждать. После того как с него сняли сан главного зодчего, он стремился получить должность главного ловчего. Фарсман знал, что во дворце Георгия нет людей, которые умеют дрессировать гепардов, и потому старался набить себе цену. Наконец он явился. Склонился перед царем, поздоровался с гостями и смело подошел к гепардам.
Он потер самца за ушами, погладил по спине самку. Потом повернулся к царю.
— Это персидские паланги, царь-батоно, индусы зовут их хонигами или керкалами, египтяне — гносами.
— Если не ошибаюсь, индусы зовут их читой, — пере-бил его царь.
— Да, зовут и читой.
Фарсман читал об этих зверях у арабских авторов, а о том, как дрессируют гепардов, он слышал в Каире, вот почему он обратился к ингилойцу с вопросом:
— А ты охотился с этими гепардами?
— На джейранов ходил, батоно.
— А на серну?
Ингилоец почесал себе затылок.
— На серну еще не водил их.
— Кто их обучал?
— Мы завязываем им глаза и приставляем к зверям бабу, которая всю ночь тараторит им в ухо — рассказывает сказки. Таким способом мы приучаем их к человеческому голосу.
Фарсман обратился к царю.
— Гепард-единственное животное, государь, которое может долго выдержать женскую болтовню! — сказал он и исподтишка взглянул на дочь Фанаскертели, супругу владетеля Цхратба.
Рыбья Корова обиделась за женщин. Положив руку на плечо Георгию, она шепнула ему на ухо:
— Почему ты до сих пор не убрал этого болтливого старика?
Русудан тоже обиделась, но смолчала, так как рядом с ней стоял ее муж. При нем она боялась даже упоминать имя Фарсмана.
Старик почувствовал, что шутка оказалась грубоватой, он улыбнулся дамам, а потом, взглянув на царя, добавил:
— У гепарда, как и у женщины, — злое сердце, роскошное тело и прекрасное лицо, он такой же мягкий и теплый, как женщина. Есть и еще одно качество у этого зверя, но боюсь, что красавицы обидятся на меня, а потому об этом доложу тебе, государь, в другое время…
Георгий улыбнулся Фарсману, а затем обратился к владетелю Квелисцихе:
— Что ты скажешь, Гиршел, не взять ли нам этих гепардов сегодня на охоту?
Гиршел задумался.
— Боюсь, Георгий, как бы они не сбежали, они ведь еще неприрученные. Подождем неделю.,
Царь спросил о том же ингилойца.
— Возьмите меня с собой, государь, и, если гепарды сбегут, отрубите мне голову.
Соображения Гиршела показались царю более убедительными.
В тот же день начались приготовления к охоте на ланей.
Гиршел утверждал, что гепарды раздражаются, когда их возят на арбе; в Египте их возят на колеснице. В Уплесцихском дворце давно валялась зеленая колесница, подаренная кесарем Василием Баграту III вместе с титулом Куропалата.
Георгий в молодости возил на этой колеснице охотничьих собак, пока Мелхиседек не воспротивился.
— Надо уважать христианского кесаря. Если тебе неугодно самому ездить на колеснице Куропалата, то хотя бы собак не возил на ней.
Теперь колесница пригодилась. Вместо собак на нее посадили гепардов, завязав им предварительно глаза красной шелковой повязкой. Ни один из охотников, кроме Ушишараисдзе, не соглашался сесть рядом с ними.
Все шло прекрасно, только одно обстоятельство омрачило приготовления к охоте: накануне охоты с ингилойцем случился припадок лихорадки.
Шорена очень радовалась этой охоте и просила Арсакидзе ехать вместе с нею.
— Ты обязательно должен поехать с нами, — говорила она, — к тому же царь Георгий просил тебя взять с собой соколов, обученных по-лазски.
Арсакидзе сначала отказывался.
— Не сегодня-завтра заканчивается строительство храма. Мне некогда разъезжать по охотам. Я не могу совмещать обязанности придворного лицемера с обязанностями зодчего. Если сан главного зодчего сулит мне в будущем сан главного сокольничего, то мне придется по окончании храма сделаться простым каменщиком…
Но под конец он все же уступил просьбам Шорены. Еще до зари выехали из Мцхеты царь и его свита: придворные дамы и азнауры. В зеленой колеснице сидел скороход Ушишараисдзе и держал на веревке двух гепардов с завязанными глазами.
Колесница была разукрашена цветами и зелеными ветками. За колесницей ехали: Георгий, Гиршел, главный распорядитель двора, Шорена, Арсакидзе, цхратбийский эристав Дачи и его супруга Русудан, Рыбья Корова, дочь ее Натия и Фарсман Перс.
Фарсман то и дело подгонял шпорами своего абхазского иноходца, чтобы ехать рядом с царем. Он лебезил перед ним, расхваливал гепардов, привезенных из Кахетии. Трое эриставов, семь латных всадников гарцевали за ними на арабских конях.
В конце кавалькады двигались арбы, нагруженные бурдюками и яствами, и за ними ехали верхом главный ловчий, главный загонщик, десять охотников, трое сокольничих и Эстате.
Сокольничие везли закутанных в шелковые «рубашки» соколов, дрессированных по-лазски, — одного для царя, другого для Шорены и третьего для Гиршела.
Георгий находился в прекрасном расположении духа. Он без устали скакал на своем золотистом жеребце и шутил:
— Я полагаю, не слишком ли большой почет оказан зеленой колеснице кесаря? До сих пор Эстате возил на ней собак, а сегодня на ней путешествуют звери царской крови.
Затем обратился к Гиршелу:
— Ты знаешь, Гиршел, у кесаря Василия в жилах течет кровь духанщика?
Гиршел улыбнулся и взглянул на свою невесту. Шорена разрумянилась ог верховой езды и стала еще красивее.
Фарсман. Перс нагнал царя и вступил в разговор.
— А ведь гепард и в самом деле зверь царской крови, государь! Самка гепарда считается молочной матерью Вакха — сына Зевса и Семелы…
Георгий не слушал, о чем ему говорил Фарсман, Он продолжал беседу с Шореной.
Фарсман оглянулся, и оказалось, что около него нет никого, кроме Рыбьей Коровы. Она тоже старалась ехать рядом с царем, но, неопытная в верховой езде, плохо справлялась со своим текинским мерином, и потому вышло так, что Фарсман рассказал ей все то, о чем хотел рассказать царю.
Рыбья Корова тоже плохо его слушала, она вся была охвачена завистью: царь Георгий не обращал никакого внимания ни на нее, ни на ее дочь Натию, девушку с сапфировыми глазами. Он всю дорогу беседовал только с Шореной.
XXXIX
XL
Самец лежал, самка стояла. Увидев гепардов, Шоре на просияла и смело подошла к самке. Георгий посмот-рел на них: что-то общее было между гепардом и этой девушкой. Арсакидзе вздрогнул: не бросился бы зверь на Шорену. Желтоватая шерсть с красными крапинками покрывала самку от шеи до хвоста, точно расшитый золотом ковер. Звери походили на тигров, только глаза и крапинки на теле были у них не такие крупные. Морда, живот и внутренняя сторона ног отливали соломенным цветом, хвост самки был ярче окрашен, чем у лежавшего рядом самца. Когда самец встал, Шорена заметила его крепкие высокие ноги. Она погладила самку по спине, зверь сощурил глаза и замурлыкал, словно кошка, которая нежится на коленях у хозяина. Храбрость Шорены сконфузила азнауров: женщина оказалась отважнее мужчин.
Теперь царь тоже подошел к гепардам и обрадовался, что звери подпустили его. Он волновался: почему не идет Фарсман? Может быть, он заболел? Фарсман нарочно заставлял себя ждать. После того как с него сняли сан главного зодчего, он стремился получить должность главного ловчего. Фарсман знал, что во дворце Георгия нет людей, которые умеют дрессировать гепардов, и потому старался набить себе цену. Наконец он явился. Склонился перед царем, поздоровался с гостями и смело подошел к гепардам.
Он потер самца за ушами, погладил по спине самку. Потом повернулся к царю.
— Это персидские паланги, царь-батоно, индусы зовут их хонигами или керкалами, египтяне — гносами.
— Если не ошибаюсь, индусы зовут их читой, — пере-бил его царь.
— Да, зовут и читой.
Фарсман читал об этих зверях у арабских авторов, а о том, как дрессируют гепардов, он слышал в Каире, вот почему он обратился к ингилойцу с вопросом:
— А ты охотился с этими гепардами?
— На джейранов ходил, батоно.
— А на серну?
Ингилоец почесал себе затылок.
— На серну еще не водил их.
— Кто их обучал?
— Мы завязываем им глаза и приставляем к зверям бабу, которая всю ночь тараторит им в ухо — рассказывает сказки. Таким способом мы приучаем их к человеческому голосу.
Фарсман обратился к царю.
— Гепард-единственное животное, государь, которое может долго выдержать женскую болтовню! — сказал он и исподтишка взглянул на дочь Фанаскертели, супругу владетеля Цхратба.
Рыбья Корова обиделась за женщин. Положив руку на плечо Георгию, она шепнула ему на ухо:
— Почему ты до сих пор не убрал этого болтливого старика?
Русудан тоже обиделась, но смолчала, так как рядом с ней стоял ее муж. При нем она боялась даже упоминать имя Фарсмана.
Старик почувствовал, что шутка оказалась грубоватой, он улыбнулся дамам, а потом, взглянув на царя, добавил:
— У гепарда, как и у женщины, — злое сердце, роскошное тело и прекрасное лицо, он такой же мягкий и теплый, как женщина. Есть и еще одно качество у этого зверя, но боюсь, что красавицы обидятся на меня, а потому об этом доложу тебе, государь, в другое время…
Георгий улыбнулся Фарсману, а затем обратился к владетелю Квелисцихе:
— Что ты скажешь, Гиршел, не взять ли нам этих гепардов сегодня на охоту?
Гиршел задумался.
— Боюсь, Георгий, как бы они не сбежали, они ведь еще неприрученные. Подождем неделю.,
Царь спросил о том же ингилойца.
— Возьмите меня с собой, государь, и, если гепарды сбегут, отрубите мне голову.
Соображения Гиршела показались царю более убедительными.
В тот же день начались приготовления к охоте на ланей.
Гиршел утверждал, что гепарды раздражаются, когда их возят на арбе; в Египте их возят на колеснице. В Уплесцихском дворце давно валялась зеленая колесница, подаренная кесарем Василием Баграту III вместе с титулом Куропалата.
Георгий в молодости возил на этой колеснице охотничьих собак, пока Мелхиседек не воспротивился.
— Надо уважать христианского кесаря. Если тебе неугодно самому ездить на колеснице Куропалата, то хотя бы собак не возил на ней.
Теперь колесница пригодилась. Вместо собак на нее посадили гепардов, завязав им предварительно глаза красной шелковой повязкой. Ни один из охотников, кроме Ушишараисдзе, не соглашался сесть рядом с ними.
Все шло прекрасно, только одно обстоятельство омрачило приготовления к охоте: накануне охоты с ингилойцем случился припадок лихорадки.
Шорена очень радовалась этой охоте и просила Арсакидзе ехать вместе с нею.
— Ты обязательно должен поехать с нами, — говорила она, — к тому же царь Георгий просил тебя взять с собой соколов, обученных по-лазски.
Арсакидзе сначала отказывался.
— Не сегодня-завтра заканчивается строительство храма. Мне некогда разъезжать по охотам. Я не могу совмещать обязанности придворного лицемера с обязанностями зодчего. Если сан главного зодчего сулит мне в будущем сан главного сокольничего, то мне придется по окончании храма сделаться простым каменщиком…
Но под конец он все же уступил просьбам Шорены. Еще до зари выехали из Мцхеты царь и его свита: придворные дамы и азнауры. В зеленой колеснице сидел скороход Ушишараисдзе и держал на веревке двух гепардов с завязанными глазами.
Колесница была разукрашена цветами и зелеными ветками. За колесницей ехали: Георгий, Гиршел, главный распорядитель двора, Шорена, Арсакидзе, цхратбийский эристав Дачи и его супруга Русудан, Рыбья Корова, дочь ее Натия и Фарсман Перс.
Фарсман то и дело подгонял шпорами своего абхазского иноходца, чтобы ехать рядом с царем. Он лебезил перед ним, расхваливал гепардов, привезенных из Кахетии. Трое эриставов, семь латных всадников гарцевали за ними на арабских конях.
В конце кавалькады двигались арбы, нагруженные бурдюками и яствами, и за ними ехали верхом главный ловчий, главный загонщик, десять охотников, трое сокольничих и Эстате.
Сокольничие везли закутанных в шелковые «рубашки» соколов, дрессированных по-лазски, — одного для царя, другого для Шорены и третьего для Гиршела.
Георгий находился в прекрасном расположении духа. Он без устали скакал на своем золотистом жеребце и шутил:
— Я полагаю, не слишком ли большой почет оказан зеленой колеснице кесаря? До сих пор Эстате возил на ней собак, а сегодня на ней путешествуют звери царской крови.
Затем обратился к Гиршелу:
— Ты знаешь, Гиршел, у кесаря Василия в жилах течет кровь духанщика?
Гиршел улыбнулся и взглянул на свою невесту. Шорена разрумянилась ог верховой езды и стала еще красивее.
Фарсман. Перс нагнал царя и вступил в разговор.
— А ведь гепард и в самом деле зверь царской крови, государь! Самка гепарда считается молочной матерью Вакха — сына Зевса и Семелы…
Георгий не слушал, о чем ему говорил Фарсман, Он продолжал беседу с Шореной.
Фарсман оглянулся, и оказалось, что около него нет никого, кроме Рыбьей Коровы. Она тоже старалась ехать рядом с царем, но, неопытная в верховой езде, плохо справлялась со своим текинским мерином, и потому вышло так, что Фарсман рассказал ей все то, о чем хотел рассказать царю.
Рыбья Корова тоже плохо его слушала, она вся была охвачена завистью: царь Георгий не обращал никакого внимания ни на нее, ни на ее дочь Натию, девушку с сапфировыми глазами. Он всю дорогу беседовал только с Шореной.
XXXIX
Потянулись болота, заросшие камышом. Теперь за колесницей шли шесть охотников и помогали лошадям вытаскивать ее из ухабов.
Взлетали фазаны с полян, заросших рогозом. Напуганные кабаны метались в тростниках.
В зарослях жалобно пищали фазаньи птенцы. Охотники подъехали к покрытому бурьяном плоскогорью, с трех сторон которого высились горы, и оно вда валось в них, как морской залив. С юга к нему подступала необъятная степь.
Главный ловчий нагнал царя.
— Не послать ли загонщиков на склоны гор, чтобы они согнали зверей на плоскогорье, там их и встретят гепарды.
Главный ловчий сожалел, что гончие псы сегодня не пригодятся: гепарды, увидев собак, бросятся за ними и перестанут ловить ланей. Всадники долго стояли на степной меже. Наконец с севера донесся звук большого охотничьего рога, на склонах гор. загонщики били в барабаны. Над чащей тростников поднялись фазаны, и охотники издали любовались ими. Кабаны убегали в лес.
Охотники видели издали, как заколыхались верхушки бурьяна. Георгию и Гиршелу показалось, что над зарослями летят две птицы, но то были не птицы, а уши двух ланей. Георгий испугался, что лани могут заметить охотников и уйти обратно в горы. Гиршел уверял, что раз уж они спустились с гор на плоскогорье, то обязательно выйдут в степь.
И действительно, лани, вынырнув из чащи бурьяна, понеслись прямо по степи. Не успели они проскакать и ста локтей, как Ушишараисдзе снял красные повязки с гепардов. Звери бросились в погоню.
Георгий, Шорена, Рыбья Корова, дочь ее, Гиршел, Арсакидзе, Дачи и супруга его — вся свита сорвала коней с места. Гепарды неслись за ланями изо всех сил. Кони от быстрого бега распластались по земле, но все же отставали от гепардов.
Сперва Георгий и Гиршел скакали впереди, но конь Гиршела вскоре отстал. Теперь текинская кобыла Шорены догнала золотистого жеребца, на котором скакал Георгий,, Арсакидзе пришпорил арабского мерина и следовал за ними на расстоянии прыжка лани. Георгий был рад, что рядом с ним скачет Шорена. В этот миг он забыл и о гепардах и о ланях. Гепард-самец первый настиг лань. Еще несколько прыжков, и он вскочил бы на спину своей жертвы, Но в этот миг лань бросилась влево — так же заяц удирает от гончих. Гепард пронесся мимо нее. Пока он изменил направление, лань ушла далеко. Вторая лань поскакала вправо и увлекла за собой гепарда-самку.
Эристав Дачи, главный управитель двора и пять всадников тоже повернули вправо, царь и остальные всадники погнали коней за первой ланью.
Несколько дам отстало. Зависть душила Рыбью Корову, она припустила коня и быстро нагнала дочь Колонкелидзе. Кобыла Шорены уступила место мерину Цокалы. Гнев обуял Георгия, когда он заметил рядом с собой Рыбью Корову. Теперь мчались в паре Шорена и Ута. Это напоминало им юношеские радости, пережитые когда-то в Пхови. У Арсакидзе мелькнула мысль опередить царя и показать ему, как умеют ездить лазы… Но даже в порыве азарта он понял, что делать этого не стоит.
Гепард— самец снова нагнал лань. Она опять взяла в сторону, но на этот раз гепард оказался умнее. Со страшной быстротой преодолел он пространство, описал в воздухе дугу и очутился на спине у лани.
Пока спешивались всадники, гепард схватил за горло свою жертву и стал жадно пить ее кровь. При этом он злобно рычал: «урррахх! урррахх!»
Даже мужчины не смели приблизиться к нему.
— Попробуй, Гиршел, подойди! — с улыбкой обратился царь к владетелю Квелисцихе.
Гиршел колебался. Он побледнел. Георгий снова улыбнулся и выступил вперед. «Урррахх!…» — зарычал гепард еще свирепее. Георгий стегнул в воздухе плетью и яростно прикрикнул на зверя. Хищник оторвался от лани, из его окровавленной пасти раздалось: «урррахх!…»
Георгий смело подошел к лани, распорол ей кинжалом живот и бросил зверю дымящиеся внутренности. Двое всадников неслись к ним по степи. Эристав Дачи и главный ловчий подскакали к царю.
— Что у вас там случилось, молодцы? — спросил Георгий.
— Гепард поймал лань, но сам пожирает ее, никого не подпускает к себе. Чуть не откусил ногу эриставу Дачи! — доложил главный ловчий.
— Плохие же вы рыцари, если одна самка напугала стольких храбрецов, — пошутил Георгий.
— Неужели гепард мог напугать даже моего мужа? — едва сдерживая смех, отозвалась дочь Фанаскер-тели.
Гиршел то краснел, то бледнел. Гвоздем вонзились в сердце слова Русудан: «Даже моего мужа». Особенно это «даже»…
Охотники снова сели на коней. Гиршел был мрачен. Вдвоем с царем мчались они впереди других. Остальные охотники ехали по степи рысью, так как ни у кого из них не было желания кормить собой гепарда Георгий был в восторге от того, что всегда печальная Шорена увлеклась охотой.
Царь воспользовался этим и спросил дочь Колонкелидзе:
— Хочу спросить тебя, Шорена, но не сердись на меня! Прошу тебя заранее!
— Прикажите, государь. Разве цари боятся гнева рабов?
— Неизвестно, кто из нас раб. Шорена улыбнулась.
— Скажи, Шорена, нравится ли тебе твой жених?
— Что же, Гиршел был бы не плох собой, если бы не походил немного на журавля! — не задумываясь, ответила девушка.
Царь просиял, он хотел еще о чем-то спросить, но Шорена перебила его.
— Да к тому же, кажется, и трусоват владетель Квелисцихе, — добавила она.
Георгий придержал лошадь, обернулся назад и, убедившись, что свита отстала, обратился к Шорене в упор:
— Если хочешь, я устраню от тебя Гиршела. Шорена промолчала.
— Ваша воля, государь, — тихо произнесла она спустя некоторое время, — но я знаю, что даже цари не в силах изменить волю провидения.
Царь молча пришпорил коня, и они очутились на поляне, поросшей папоротником. Копьеносцы загнали гепарда к краю оврага. Окровавленный зверь стоял над разодранным трупом лани и разъяренно рычал: «урррахх! урррахх!…» Огонь пустыни сверкал в его глазах. Тут же стоял и Фарсман Перс, но даже он не решался приблизиться к гепарду. Георгий помог Шорене сойти с коня.
Фарсман бросился к нему:
— Прикажите принести вина, государь, гепард любит вино больше крови. Он опьянеет, и тогда мы поймаем его, как индюшонка.
Георгий не ответил и лишь махнул рукой.
— Пусть подойдет к нему тот, кто храбрее всех, — произнес он так громко, чтобы слышали все, и показал взглядом на гепарда.
Гиршел выступил вперед. Чуть побледнев, он взмахнул красным шелковым платком, который держал в левой руке, правой взялся за рукоятку меча и вплотную подошел к гепарду. Зверь наводил ужас своим рычанием. До растерзанной лани оставался лишь один шаг, как вдруг гепард бросился на Гиршел а и впился ему в правую руку, Дамы вскрикнули от ужаса, мужчины обнажили мечи. Гепард отскочил от раненого, описал в воздухе высокую дугу и, как тень, перекинулся через утес. Гиршела уложили на зеленую колесницу. Второго гепарда посадили на арбу.
Опечаленные, возвращались все в Мцхету. У Шорены испортилось настроение. Она отстала от Георгия и ехала теперь рядом с Арсакидзе. Когда приблизились к дворцу Хурси, Шорена сказала Константину:
— Завтра вечером я приду к тебе, Ута!
Взлетали фазаны с полян, заросших рогозом. Напуганные кабаны метались в тростниках.
В зарослях жалобно пищали фазаньи птенцы. Охотники подъехали к покрытому бурьяном плоскогорью, с трех сторон которого высились горы, и оно вда валось в них, как морской залив. С юга к нему подступала необъятная степь.
Главный ловчий нагнал царя.
— Не послать ли загонщиков на склоны гор, чтобы они согнали зверей на плоскогорье, там их и встретят гепарды.
Главный ловчий сожалел, что гончие псы сегодня не пригодятся: гепарды, увидев собак, бросятся за ними и перестанут ловить ланей. Всадники долго стояли на степной меже. Наконец с севера донесся звук большого охотничьего рога, на склонах гор. загонщики били в барабаны. Над чащей тростников поднялись фазаны, и охотники издали любовались ими. Кабаны убегали в лес.
Охотники видели издали, как заколыхались верхушки бурьяна. Георгию и Гиршелу показалось, что над зарослями летят две птицы, но то были не птицы, а уши двух ланей. Георгий испугался, что лани могут заметить охотников и уйти обратно в горы. Гиршел уверял, что раз уж они спустились с гор на плоскогорье, то обязательно выйдут в степь.
И действительно, лани, вынырнув из чащи бурьяна, понеслись прямо по степи. Не успели они проскакать и ста локтей, как Ушишараисдзе снял красные повязки с гепардов. Звери бросились в погоню.
Георгий, Шорена, Рыбья Корова, дочь ее, Гиршел, Арсакидзе, Дачи и супруга его — вся свита сорвала коней с места. Гепарды неслись за ланями изо всех сил. Кони от быстрого бега распластались по земле, но все же отставали от гепардов.
Сперва Георгий и Гиршел скакали впереди, но конь Гиршела вскоре отстал. Теперь текинская кобыла Шорены догнала золотистого жеребца, на котором скакал Георгий,, Арсакидзе пришпорил арабского мерина и следовал за ними на расстоянии прыжка лани. Георгий был рад, что рядом с ним скачет Шорена. В этот миг он забыл и о гепардах и о ланях. Гепард-самец первый настиг лань. Еще несколько прыжков, и он вскочил бы на спину своей жертвы, Но в этот миг лань бросилась влево — так же заяц удирает от гончих. Гепард пронесся мимо нее. Пока он изменил направление, лань ушла далеко. Вторая лань поскакала вправо и увлекла за собой гепарда-самку.
Эристав Дачи, главный управитель двора и пять всадников тоже повернули вправо, царь и остальные всадники погнали коней за первой ланью.
Несколько дам отстало. Зависть душила Рыбью Корову, она припустила коня и быстро нагнала дочь Колонкелидзе. Кобыла Шорены уступила место мерину Цокалы. Гнев обуял Георгия, когда он заметил рядом с собой Рыбью Корову. Теперь мчались в паре Шорена и Ута. Это напоминало им юношеские радости, пережитые когда-то в Пхови. У Арсакидзе мелькнула мысль опередить царя и показать ему, как умеют ездить лазы… Но даже в порыве азарта он понял, что делать этого не стоит.
Гепард— самец снова нагнал лань. Она опять взяла в сторону, но на этот раз гепард оказался умнее. Со страшной быстротой преодолел он пространство, описал в воздухе дугу и очутился на спине у лани.
Пока спешивались всадники, гепард схватил за горло свою жертву и стал жадно пить ее кровь. При этом он злобно рычал: «урррахх! урррахх!»
Даже мужчины не смели приблизиться к нему.
— Попробуй, Гиршел, подойди! — с улыбкой обратился царь к владетелю Квелисцихе.
Гиршел колебался. Он побледнел. Георгий снова улыбнулся и выступил вперед. «Урррахх!…» — зарычал гепард еще свирепее. Георгий стегнул в воздухе плетью и яростно прикрикнул на зверя. Хищник оторвался от лани, из его окровавленной пасти раздалось: «урррахх!…»
Георгий смело подошел к лани, распорол ей кинжалом живот и бросил зверю дымящиеся внутренности. Двое всадников неслись к ним по степи. Эристав Дачи и главный ловчий подскакали к царю.
— Что у вас там случилось, молодцы? — спросил Георгий.
— Гепард поймал лань, но сам пожирает ее, никого не подпускает к себе. Чуть не откусил ногу эриставу Дачи! — доложил главный ловчий.
— Плохие же вы рыцари, если одна самка напугала стольких храбрецов, — пошутил Георгий.
— Неужели гепард мог напугать даже моего мужа? — едва сдерживая смех, отозвалась дочь Фанаскер-тели.
Гиршел то краснел, то бледнел. Гвоздем вонзились в сердце слова Русудан: «Даже моего мужа». Особенно это «даже»…
Охотники снова сели на коней. Гиршел был мрачен. Вдвоем с царем мчались они впереди других. Остальные охотники ехали по степи рысью, так как ни у кого из них не было желания кормить собой гепарда Георгий был в восторге от того, что всегда печальная Шорена увлеклась охотой.
Царь воспользовался этим и спросил дочь Колонкелидзе:
— Хочу спросить тебя, Шорена, но не сердись на меня! Прошу тебя заранее!
— Прикажите, государь. Разве цари боятся гнева рабов?
— Неизвестно, кто из нас раб. Шорена улыбнулась.
— Скажи, Шорена, нравится ли тебе твой жених?
— Что же, Гиршел был бы не плох собой, если бы не походил немного на журавля! — не задумываясь, ответила девушка.
Царь просиял, он хотел еще о чем-то спросить, но Шорена перебила его.
— Да к тому же, кажется, и трусоват владетель Квелисцихе, — добавила она.
Георгий придержал лошадь, обернулся назад и, убедившись, что свита отстала, обратился к Шорене в упор:
— Если хочешь, я устраню от тебя Гиршела. Шорена промолчала.
— Ваша воля, государь, — тихо произнесла она спустя некоторое время, — но я знаю, что даже цари не в силах изменить волю провидения.
Царь молча пришпорил коня, и они очутились на поляне, поросшей папоротником. Копьеносцы загнали гепарда к краю оврага. Окровавленный зверь стоял над разодранным трупом лани и разъяренно рычал: «урррахх! урррахх!…» Огонь пустыни сверкал в его глазах. Тут же стоял и Фарсман Перс, но даже он не решался приблизиться к гепарду. Георгий помог Шорене сойти с коня.
Фарсман бросился к нему:
— Прикажите принести вина, государь, гепард любит вино больше крови. Он опьянеет, и тогда мы поймаем его, как индюшонка.
Георгий не ответил и лишь махнул рукой.
— Пусть подойдет к нему тот, кто храбрее всех, — произнес он так громко, чтобы слышали все, и показал взглядом на гепарда.
Гиршел выступил вперед. Чуть побледнев, он взмахнул красным шелковым платком, который держал в левой руке, правой взялся за рукоятку меча и вплотную подошел к гепарду. Зверь наводил ужас своим рычанием. До растерзанной лани оставался лишь один шаг, как вдруг гепард бросился на Гиршел а и впился ему в правую руку, Дамы вскрикнули от ужаса, мужчины обнажили мечи. Гепард отскочил от раненого, описал в воздухе высокую дугу и, как тень, перекинулся через утес. Гиршела уложили на зеленую колесницу. Второго гепарда посадили на арбу.
Опечаленные, возвращались все в Мцхету. У Шорены испортилось настроение. Она отстала от Георгия и ехала теперь рядом с Арсакидзе. Когда приблизились к дворцу Хурси, Шорена сказала Константину:
— Завтра вечером я приду к тебе, Ута!
XL
Со дня охоты прошло две недели, а Гиршел все еще болел. Георгий скучал без него. Не устраивалось больше ни охот, ни пиршеств,
Соколы зевали на насестах. Одинокий гепард день и ночь рычал: «уррахх! ур-рахх!» Небиера мычала в загоне, грезила о пховских горах и соленых водах. Георгий удивлялся, почему она трубит так жалобно. Он вспомнил мать Небиеры, которая жизни в плену предпочла смерть на свободе. В Мцхете начались необычные для этого времени года проливные дожди. Царица Мариам вернулась из Абхазии в Уплисцихе.
Мелхиседек писал, что везет византийских гостей и что через месяц будет в Мцхете. Азнауры разъехались по своим замкам, а вслед за ними уехали и веселые женщины. Рыбья Корова повезла дочь свою Натаю, девушку с сапфировыми глазами, в Нокорно, чтобы на новом месте поклониться вместе с нею святому Георгию, «сбежавшему» из Мцхеты.
Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.
Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.
После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:
— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!
Скороходу же приказал:
— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.
Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.
Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.
— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.
— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!
— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?
— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…
— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.
— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.
Фарсман молчал.
— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?
— Нет, государь, думаю, что не проказа.
— Быть может, чума?
— Вряд ли…
— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.
— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!
— Что же мне сказать тебе, Фарсман?
— Все, что тебе угодно, государь.
— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?
— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?
— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.
— А все же, сколько их было?
— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.
— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?
— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.
Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:
— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.
Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:
— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?
— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.
— Как это так?
— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.
Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:
— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.
— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.
— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.
— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.
Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?
— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…
— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.
В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»
— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.
— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.
— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.
— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?
— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…
Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.
— А как тебе нравится новый Светицховели?
— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.
— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.
— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.
— Теперь поведай мне о моих вазирах, Фарсман. Какой из них тебе нравится больше всех?
— Тот, кто хоть один раз говорил правду своему повелителю.
— Ну, и который же это из них?
— Все твои вазиры боятся тебя. Ты знаешь лучше меня, что советы лицемеров никогда еще не приносили пользы царям.
Царь лег ничком и смеялся от всей души. Фарсман все больше смелел.
— Трусы не могут быть хорошими вазирами, это так же верно, как и то, что Арагва не потечет вспять.
— Это бесспорно! — подтвердил царь. — А если это бесспорно, то что же остается делать царю? Умные вазиры ни одного царя еще не сделали мудрым. А если царь окружит себя такими вазирами, у которых не будет страха перед царем, то вазиры сами потянутся к престолу.
Царь подтвердил и это.
— А еще какой порок у царей, Фарсман?-с улыбкой спросил царь.
Фарсман нерешительно молчал.
— Говори… Ты ведь знаешь, Фарсман, я бываю добрым, когда немного пьян.
— Ты и трезвым бываешь добр, государь.
Царь не обратил внимания на его слова и продолжал:
— Однажды какой-то простолюдин убил подо мной лошадь. Я был пьян и одет простолюдином и потому не наказал его.
— Я слыхал об этом, государь!
— Расскажи мне еще о повадках царей.
— Самое большое несчастье царей — это их гордость. Царь всегда и везде одинок. А ведь известно, что одинокий человек не может быть цельным, И чем выше стоит одинокий человек, тем вернее он знает, что даже в своей высшей мудрости он кажется людям безумцем.
— А дальше? Дальше что?
— А дальше… оглянется кругом одинокий и, не найдя равных себе, теряет скромность — лучшее украшение человека.
Оба замолчали. Из дворцового сада снова донеслось рычание одинокого гепарда: «уррахх! уррахх!»
— Истинную скромность никогда не смешивай со скромностью раба и лицемера или с покорностью нищего, который целует ремни на сандалиях богача. Самое большое несчастье постигает человека тогда, когда он забывает, что каждый человек сын божий. Цари и безумцы страдают одинаковой болезнью — они считают себя превыше всех людей, и потому всякого, кто посмеет с ними равняться, цари непременно обезглавливают. А между тем тот, кто считает себя выше даже самого маленького человека, уже и есть спесивец. Если я встречу Мессию и он мне скажет, что я лучше других, я отвечу ему: «Значит, ты не Мессия!» Цари и львы делаются спесивыми от одиночества, и это их губит. К окнам большой палаты подступили сумерки. Фарсман посмотрел на.ложе царя. Георгий лежал с закрытыми глазами. Свет от восковых свечей придавал его лицу оттенок безжизненной желтизны. Он походил скорее на покойника, чем на спящего.
«Заснул, наверное», — подумал Фарсман.
Он встал, забрал с собой подсвечники и на цыпочках вышел из комнаты. Не успел он дойти до коридора малой палаты, как в опочивальню царя вошел Ушиша-раисдзе.
Георгий приподнялся.
— Фарсман Перс украл серебряные подсвечники, догони его, Вамех, и дай семь пинков этому старому псу, — сказал он скороходу.
Когда через некоторое время Георгий и Вамех спускались по ступенькам дворца, Фарсман Перс сидел на лестнице. Он встал, подошел к царю и сказал:
— Ты ведь обещал, государь, не наказывать меня за правду?
Царь поднял брови.
— Тебя наказали не за правду, а за кражу подсвечников.
Фарсман удивился. Георгий улыбнулся.
— Ты любишь, Фарсман, говорить намеками, а цари любят намекать пинками.
Одну правду Фарсман все же скрыл в тот вечер от Георгия. У царского духовника он заметил признаки чумной язвы. Кроме того, он сказал Георгию неправду об Арсакидзе и Светицховели. Он забыл одно старинное поучение:
«Как— то раз вечером трое музыкантов вышли на городскую площадь.
Соколы зевали на насестах. Одинокий гепард день и ночь рычал: «уррахх! ур-рахх!» Небиера мычала в загоне, грезила о пховских горах и соленых водах. Георгий удивлялся, почему она трубит так жалобно. Он вспомнил мать Небиеры, которая жизни в плену предпочла смерть на свободе. В Мцхете начались необычные для этого времени года проливные дожди. Царица Мариам вернулась из Абхазии в Уплисцихе.
Мелхиседек писал, что везет византийских гостей и что через месяц будет в Мцхете. Азнауры разъехались по своим замкам, а вслед за ними уехали и веселые женщины. Рыбья Корова повезла дочь свою Натаю, девушку с сапфировыми глазами, в Нокорно, чтобы на новом месте поклониться вместе с нею святому Георгию, «сбежавшему» из Мцхеты.
Дачи и Русудан поспешили в свое эриставство — если Цокала боялась царицы Мариам, то Русудан «с усиками» боялась католикоса Мелхиседека. Днем непрерывно лили дожди. Ночью, когда немного прояснялось, царь и Фарсман подымались на плоскую кровлю крепости и смотрели на луну, окруженную драко-нообразным маревом. Месяцеслов Фарсмана не предвещал хороших вестей.
Язвы на теле царского духовника не заживали. Георгий и в самом деле был не прочь, чтобы у духовника оказалась проказа, но, когда язвы вдруг почернели, страх закрался в его душу. Турманидзе уехал в Артануджи. В субботу Георгий весь день сидел дома. Читал псалмы, листал новый месяцеслов Фарсмана. Царь был не в духе, угнетало его и то, что Гиршела искусал гепард.
После обеда дождь перестал. Георгию захотелось побродить по полям, покружить по стели. Он вызвал скорохода Ушишараисдзе и послал сказать Фарсману:
— Проведай царского духовника, потом явись ко мне и сообщи, что с ним!
Скороходу же приказал:
— Держи наготове двух коней, вечером мы поедем в Сапурцле.
Когда Фарсман вошел в спальную палату, Георгий, закрыв глаза, лежал на спине. Руки у него были скрещены на груди. Лицо казалось измученным. Ранняя седина выступала на висках. У изголовья стояли два серебряных подсвечника. Мерцали восковые свечи, восковая бледность покрывала лицо царя.
Царь открыл глаза, посмотрел на Фарсмана.
— Проведал царского духовника? — спросил он Фарсмана, который, кряхтя, уселся в кресло.
— Да, я навестил больного, царь-батоно. — Знай, что сегодня ты должен говорить мне только правду!
— Разве я когда-нибудь говорил тебе неправду, государь?
— Только глупцы говорят правду царям-ты мне сам говорил…
— Это верно, государь, но бывают такие дни, когда даже мудрецы должны говорить правду.
— Пусть сегодняшний вечер будет таким, — улыбнулся царь.
Фарсман молчал.
— Как ты думаешь, не проказа ли у попа?
— Нет, государь, думаю, что не проказа.
— Быть может, чума?
— Вряд ли…
— Ты сказал, что будешь сегодня говорить мне только правду, Фарсман.
— Только как вестника правды носят меня мои старые ноги, государь!
— Что же мне сказать тебе, Фарсман?
— Все, что тебе угодно, государь.
— Где ты пропадал столько времени? Возвещал миру правду, не так ли?
— Нет, я считал рыб, плывущих в Гудамакари. — Сколько же их проплыло сегодня вечером?
— Ровно столько, сколько правдивых слов я хочу сказать тебе, государь.
— А все же, сколько их было?
— Столько, сколько вопросов пожелает задать мне мой повелитель.
— И эти вопросы, как и рыбы, проплывут мимо?
— Нет, мои слова оживут в молчании, они тихо проникнут в душу слушателя и медленно, как дым от опиума, проходящий через трубку наргиле, дойдут до ere сердца, и только после этого я увижу их действие.
Георгий поднял голову, показал глазами на подсвечники и сказал:
— Я часто засыпал под твои волшебные рассказы, Фарсман. Если я и сегодня усну, возьми эти подсвечники и, когда будешь проходить малую палату, отдай их"слу-гам. Скажи, чтоб не будили меня, пока не явится скороход Ушишараисдзе. Сказав это, царь замолк.
Спустя некоторое время он снова обратился к Фарс-ману:
— Ты хорошо выразил сходство между словом и опиумом. А теперь скажи мне: чем же слово не похоже на опиум?
— Чем не похоже слово на опиум? -повторил Фарсман. — А вот чем: опиум пьянит только того, кто его курит, а слово, сказанное одному, пронзает сердца тысяч, как камень, брошенный в стену.
— Как это так?
— В детстве я и мои сверстники ставили вдоль стены пустые кувшины, а затем кидали камнями в стену. Камни отскакивали от стены и разбивали кувшины. Когда нас заставал наставник, мы божились, что кидали мимо кувшинов, в стену.
Царь помолчал, а затем спросил Фарсмана:
— Почему ты говоришь, шепотом, Фарсман? Я, правда, немного пьян, но думаю, что сон еще не скоро возьмет меня. Кроме того, ты сегодня говоришь так мудро, что, пожалуй, я и вовсе не усну.
— В Каире у меня был учитель, мудрый собеседник. Абубекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари звали его. Он бродил по свету и одаривал людей мудростью. При дворе Аль-Хакима он считался вещателем тайн и мастером нашептывания. Это он научил меня, государь, сообщать шепотом великие истины на ухо сильным мира сего. Только то, о чем можно говорить на базаре, следует выкрикивать громко, как это делают продавцы меда и воды в Каире, чтобы их слышали сапожники и чувячники.
— Я спрошу тебя еще об одном, и постарайся ответить мне быстро и прямо.
— Я никогда не говорю прямо, ибо сказанное обиняком прямее ведет к цели, царь-батоно. Если бы я и мои сверстники бросали камни прямо в кувшины, наш наставник бил бы нас нещадно. В Афинах греки почитали одно божество, которое считалось у них вещателем. Но это божество никогда ничего не говорило прямо, а всегда лишь — обиняком и намеками.
Царь закрыл глаза, зевнул, но затем снова обратился к Фарсману: — А теперь скажи мне, Фарсман, как нравится тебе наш главный зодчий Арсакидзе?
— Он рисует лучше, чем строит… Когда я узнал, что Мелхиседек назначил его строителем храма, мне пришел на память один старинный рассказ…
— Не католикос, а я сам выбрал Арсакидзе. Старик смутился и замолчал.
В дворцовом саду рычал гепард: «уррахх! уррахх!…»
— Не бойся, что бы ты ни сказал мне сегодня, я все прощу тебе, Фарсман.
— Если цари щадят за правду сегодня, то спустя три года они втрое за нее взыскивают.
— Ни через три дня, ни через три года… Клянусь! Фарсман колебался.
— Что же тебе напомнило назначение Арсакидзе, Фарсман?
— Когда дьяволы изгнали попов из ада, бог им назначил туда попом ворона…
Царь улыбнулся, и это прибавило Фарсману смелости.
— А как тебе нравится новый Светицховели?
— О новой книге ничего нельзя сказать, пока ее не перепишут много раз. О вновь построенном храме тоже ничего нельзя сказать, пока землетрясение не испытает его прочности.
— Ты опять говоришь туманно, Фарсман.
— Я думаю, государь, что наилучшая книга та, которая еще никем не написана. Что касается наилучшего храма, то он тоже еще никем пока не выстроен на земле.
— Теперь поведай мне о моих вазирах, Фарсман. Какой из них тебе нравится больше всех?
— Тот, кто хоть один раз говорил правду своему повелителю.
— Ну, и который же это из них?
— Все твои вазиры боятся тебя. Ты знаешь лучше меня, что советы лицемеров никогда еще не приносили пользы царям.
Царь лег ничком и смеялся от всей души. Фарсман все больше смелел.
— Трусы не могут быть хорошими вазирами, это так же верно, как и то, что Арагва не потечет вспять.
— Это бесспорно! — подтвердил царь. — А если это бесспорно, то что же остается делать царю? Умные вазиры ни одного царя еще не сделали мудрым. А если царь окружит себя такими вазирами, у которых не будет страха перед царем, то вазиры сами потянутся к престолу.
Царь подтвердил и это.
— А еще какой порок у царей, Фарсман?-с улыбкой спросил царь.
Фарсман нерешительно молчал.
— Говори… Ты ведь знаешь, Фарсман, я бываю добрым, когда немного пьян.
— Ты и трезвым бываешь добр, государь.
Царь не обратил внимания на его слова и продолжал:
— Однажды какой-то простолюдин убил подо мной лошадь. Я был пьян и одет простолюдином и потому не наказал его.
— Я слыхал об этом, государь!
— Расскажи мне еще о повадках царей.
— Самое большое несчастье царей — это их гордость. Царь всегда и везде одинок. А ведь известно, что одинокий человек не может быть цельным, И чем выше стоит одинокий человек, тем вернее он знает, что даже в своей высшей мудрости он кажется людям безумцем.
— А дальше? Дальше что?
— А дальше… оглянется кругом одинокий и, не найдя равных себе, теряет скромность — лучшее украшение человека.
Оба замолчали. Из дворцового сада снова донеслось рычание одинокого гепарда: «уррахх! уррахх!»
— Истинную скромность никогда не смешивай со скромностью раба и лицемера или с покорностью нищего, который целует ремни на сандалиях богача. Самое большое несчастье постигает человека тогда, когда он забывает, что каждый человек сын божий. Цари и безумцы страдают одинаковой болезнью — они считают себя превыше всех людей, и потому всякого, кто посмеет с ними равняться, цари непременно обезглавливают. А между тем тот, кто считает себя выше даже самого маленького человека, уже и есть спесивец. Если я встречу Мессию и он мне скажет, что я лучше других, я отвечу ему: «Значит, ты не Мессия!» Цари и львы делаются спесивыми от одиночества, и это их губит. К окнам большой палаты подступили сумерки. Фарсман посмотрел на.ложе царя. Георгий лежал с закрытыми глазами. Свет от восковых свечей придавал его лицу оттенок безжизненной желтизны. Он походил скорее на покойника, чем на спящего.
«Заснул, наверное», — подумал Фарсман.
Он встал, забрал с собой подсвечники и на цыпочках вышел из комнаты. Не успел он дойти до коридора малой палаты, как в опочивальню царя вошел Ушиша-раисдзе.
Георгий приподнялся.
— Фарсман Перс украл серебряные подсвечники, догони его, Вамех, и дай семь пинков этому старому псу, — сказал он скороходу.
Когда через некоторое время Георгий и Вамех спускались по ступенькам дворца, Фарсман Перс сидел на лестнице. Он встал, подошел к царю и сказал:
— Ты ведь обещал, государь, не наказывать меня за правду?
Царь поднял брови.
— Тебя наказали не за правду, а за кражу подсвечников.
Фарсман удивился. Георгий улыбнулся.
— Ты любишь, Фарсман, говорить намеками, а цари любят намекать пинками.
Одну правду Фарсман все же скрыл в тот вечер от Георгия. У царского духовника он заметил признаки чумной язвы. Кроме того, он сказал Георгию неправду об Арсакидзе и Светицховели. Он забыл одно старинное поучение:
«Как— то раз вечером трое музыкантов вышли на городскую площадь.