Страница:
Она стала немного выше ростом, полнота груди и бедер напоминала ту округлость, какая бывает к концу сбора винограда у перепелки, этой мелкокостной и пухлой птички.
Георгий украдкою глядел на сидевшую рядом с ним девушку и соколиным мужским взглядом видел, что скорбная молодая невеста дошла до той грани, когда женская природа преодолевает скорбь и даже траурным одеянием "кокетливо подчеркивает свою красоту, Впрочем, траур Шорена уже сменила на бледно-желтое платье из иранского шелка.
Еще раз взглянул он на Шорену, Невозможно было совместить какое-либо вероломство со взглядом ее прекрасных невинных синих глаз. Он поймал в них лишь ту же природную пугливость, которую видел в глазах оленей. Принял рог и взглянул на ее руки, белые, как сердцевина миндаля.
«Из таких рук сладко выпить даже отраву», — подумал он и опорожнил рог. И вспомнил вдруг, как Чиабер в замке Корсатевела отравил царя аланов.
Внезапный страх обуял Георгия. Но он быстро овладел собой. Радость охватила его от ощущения собственного тела, от возможности двигаться. Ему захотелось слышать свой голос.
— Талагва показал мне твою олениху Небиеру, — об ратился он к Шорене.
Шорене было приятно, что ее олениха понравилась царю. Удивилась она, что он запомнил кличку. Хотела что-то ответить, но звук застрял у нее в горле, и сна стыдливо потупилась.
Царь давно не слышал ее голоса и снова заговорил, с ней:
— Талагва сказал, что твоя олениха сирота. Где же ее мать?
— Мать сбежала в этом году осенью, в трубную пору. Самка легче самца переносит плен, особенно после того, как отелится… Но мать Небиеры не была похожа на других оленей. Дидоец привел ее к отцу три года назад. Мы старались приручить ее и не могли. Я кормила ее из своих рук, давала ей соль, но она все стремилась в лес. Они невыносимо трубят осенью — я не сплю тогда все ночи. Мать Небиеры трубила днем и ночью. Она не прикасалась к пище, а под конец даже и пить перестала. Мы боялись, как бы она не умерла от горя. Отец приказал охотникам взять ее на привязи в лес и дать ей испить из соленого родника. Увидев родные горы, она издала душераздирающий крик. Приникла к источнику и, утолив жажду, еще раз протрубила, навострила уши и бросилась с утеса.
— А как же охотники? -спросил Георгий.
— Один успел отпустить веревку, другой же, дидоец, свалился за ней в пропасть.
— Вот как тяжело терять свободу, — сказал Георгий и посмотрел прямо в глаза девушке.
— А ты охотишься? — спросил он снова.
— Да, конечно.
— На кого?
— На серну, козулю.
— Оленя когда-нибудь убивала?
— Оленя пока еще нет…
— Одна ходишь в горы?
— Нет, с отцом, а когда он занят, — с Арсакидзе.
— А кто такой Арсакидзе?
— Мой молочный брат. От вина порозовели щеки царя. Утомленный верховой ездой, он с аппетитом ел оленье вымя (он любил шашлык из оленьего вымени). Шорена вся сияла, Георгий испытывал величайшее счастье от ее близости. В этот миг ему хотелось быть простым азнауром, и он предпочел бы, чтобы скорохода Ушишараисдзе в самом деле перехватил какой-нибудь хевистави и чтобы Звиад с войском ушел в Панкиси.
В эту минуту вошел скороход Ушишараисдзе. Низко склонившись, он приблизился к царю и доложил: «Сейчас прибудет Звиад».
Царь вспыхнул, но вмиг овладел собою.
Колонкелидзе сидел в конце стола. Упоминание о Звиаде неприятно поразило его. Он удивился: ведь Звиад должен был идти на Панкиси.
В залу вошел Звиад в сопровождении тридцати копьеносцев. Колонкелидзе был ошеломлен. Звиад обязан перед царем предстать с мечом, но не слыхано, чтобы в палату, где находился царь, входили вооруженные воины.
Дальше произошло нечто неожиданное.
Латники стали в дверях, а Звиад направился прямо к хозяину замка и, не приветствуя его, твердым голосом объявил:
— Именем царя царей Георгия приказываю тебе сдать мне ключи от крепости.
Георгий опустил голову.
Колонкелидзе взглянул на сидящего против него царя, побледнел сначала, затем покраснел, хотел встать, но косматая рука Звиада сдавила его плечо с такой силой, что Колонкелидзе не мог даже пошевельнуться.
Безоружные пховские витязи повскакали и бросились к дверям, но воины Звиада преградили им путь.
Шорена громко вскрикнула и бросилась к царю, который поднялся с места.
— Помилуй отца, прости его ради меня.
Но, не видя ни малейшего сочувствия на нахмуренном лице царя, она с рыданием бросилась к его ногам. Царь наклонился, поднял ее, как ребенка, и, уже бесчувственную, уложил на тахту, покрытую подушками. Он повернулся и хотел выйти из залы. К нему кинулась Гурандухт и обняла его колени.
— Не губи семью мою. Прости в последний раз Талагву! — умоляла она. — Я и мой несчастный супруг, моя единственная дочь будем вечными твоими слугами.
Она целовала полы его одежды.
Царь помог встать супруге эристава. Мягко отстранил ее и сухо сказал:
— На войне распоряжается спасалар, он не спрашивает меня…
Воины Звиада связали Колонкелидзе, начальника крепости, трех хевистави и семерых хевисбери.
А в это время в коридорах дворца, в главной крепости, на кровлях башен шла рукопашная схватка.
Со стен крепости во двор летели трупы воинов, ревело оленье стадо, трещали ворота и двери, металась отара, стонали раненые, кричали латники, ржали кони.
В коридорах сновали светилыщики, за ними велась настоящая охота — все хотели завладеть светильниками, чтобы отличить своих от чужих.
До утра длилось побоище. Никто не знал, кто будет к утру хозяином Кветарской крепости и ее башен.
Еще не погас на небе Марс, а светилыщики были уже все перебиты, не стало светильщиков и факелов. Воины в темноте жались к стенам, рукопашная схватка прекратилась.
С рассветом в Кветарском замке забили в набат. В войсках, осаждающих крепость, заиграли трубы. Войска Звиада и тысяча царских ратников к полудню овладели всеми четырьмя башнями. Начальника крепости сбросили со стены. Во дворе крепости вбили четыре кола и развели костер. Трое ратников вывели из темницы избитого эристава и привязали его к кольям. Затем появился одноглазый тбилисский палач Сагира Борода его была всклокочена. Лицо — в шрамах от кинжальных ран.
Сагира достал из кармана две железные круглые пластинки, чуть побольше человеческого глаза, надел их на два стержня, положил в пылающий костер и стал спокойно ждать, пока пластинки накалятся докрасна. Затем захватил их щипцами и так же спокойно, приложил к обоим глазам Колонкелидзе, связанного по рукам и иргам.
Удивительное мужество проявил кветарский эристав: он только один раз кашлянул.
Когда высохли обе глазницы, Сагира отнял от них пластинки, дал им остыть. Заботливо почистил, завернул их в тряпки и положил обратно в карман.
Страшно опухло и изменилось лицо Колонкелидзе. Он уже не походил на медовоглазого кветарского эристава. По приказу Звиада, были разрушены все четыре башни. Царь исполнил лишь одну-единственную просьбу Гурандухт: не тронул главную крепость, чтобы ослепленный Колонкелидзе и его супруга могли окончить в ней свои дни. Шорену решили забрать в плен, чтобы Колонкелидзе, выдав ее замуж, не стал мстить через зятя. Десять прислужниц во главе с Вардисахар должны были, по приказу матери, сопровождать Шорену.
Константина Арсакидзе, молочного брата Шорены, связали по рукам. В плен взяли около трехсот рабов. Вместе с Шореной забрали все ценности из Кветарского замка, а также стадо оленей. Одну дойную олениху оставили Гурандухт.
Не оправдались надежды Тохаисдзе. Он рассчитывал, что Колонкелидзе будет дальновиднее и, заманив царя и Звиада в замок, ослепит их обоих, а затем, объединившись с Мамамзе, разобьет царское войско.
Он упрекал себя за то, что не отравил царя во время завтрака в замке Корсатевела. У него было приготовлено отравленное вино, но решимость изменила ему — он предпочел чужими руками загрести жар.
На крутом подъеме у лошади Мамамзе лопнула подпруга, и он отстал от войска.
Пока меняли подпругу, Тохаисдзе успел шепнуть Мамамзе:
— Пригласи в гости в замок. Корсатевела царя и Звиада.
Затем они оба галопом догнали царскую свиту.
Мамамзе попросил царя и Звиада провести эту ночь у него в замке. Спасалар был сильно утомлен. Он сначала согласился, но не успели они доехать до развалин крепости Очани, как у гостей изменилось настроение, они поблагодарили любезного хозяина и направились прямо в Уплисцихе.
Оленье стадо поместили в Мцхете, в загоне царского дворца. Шорену со свитой заперли в крепость Гарти-скари. Константину Арсакидзе отвели келью на Санатлойской улице за развалинами древней базилики, где проживал Фарсман Перс.
XIX
XX
Георгий украдкою глядел на сидевшую рядом с ним девушку и соколиным мужским взглядом видел, что скорбная молодая невеста дошла до той грани, когда женская природа преодолевает скорбь и даже траурным одеянием "кокетливо подчеркивает свою красоту, Впрочем, траур Шорена уже сменила на бледно-желтое платье из иранского шелка.
Еще раз взглянул он на Шорену, Невозможно было совместить какое-либо вероломство со взглядом ее прекрасных невинных синих глаз. Он поймал в них лишь ту же природную пугливость, которую видел в глазах оленей. Принял рог и взглянул на ее руки, белые, как сердцевина миндаля.
«Из таких рук сладко выпить даже отраву», — подумал он и опорожнил рог. И вспомнил вдруг, как Чиабер в замке Корсатевела отравил царя аланов.
Внезапный страх обуял Георгия. Но он быстро овладел собой. Радость охватила его от ощущения собственного тела, от возможности двигаться. Ему захотелось слышать свой голос.
— Талагва показал мне твою олениху Небиеру, — об ратился он к Шорене.
Шорене было приятно, что ее олениха понравилась царю. Удивилась она, что он запомнил кличку. Хотела что-то ответить, но звук застрял у нее в горле, и сна стыдливо потупилась.
Царь давно не слышал ее голоса и снова заговорил, с ней:
— Талагва сказал, что твоя олениха сирота. Где же ее мать?
— Мать сбежала в этом году осенью, в трубную пору. Самка легче самца переносит плен, особенно после того, как отелится… Но мать Небиеры не была похожа на других оленей. Дидоец привел ее к отцу три года назад. Мы старались приручить ее и не могли. Я кормила ее из своих рук, давала ей соль, но она все стремилась в лес. Они невыносимо трубят осенью — я не сплю тогда все ночи. Мать Небиеры трубила днем и ночью. Она не прикасалась к пище, а под конец даже и пить перестала. Мы боялись, как бы она не умерла от горя. Отец приказал охотникам взять ее на привязи в лес и дать ей испить из соленого родника. Увидев родные горы, она издала душераздирающий крик. Приникла к источнику и, утолив жажду, еще раз протрубила, навострила уши и бросилась с утеса.
— А как же охотники? -спросил Георгий.
— Один успел отпустить веревку, другой же, дидоец, свалился за ней в пропасть.
— Вот как тяжело терять свободу, — сказал Георгий и посмотрел прямо в глаза девушке.
— А ты охотишься? — спросил он снова.
— Да, конечно.
— На кого?
— На серну, козулю.
— Оленя когда-нибудь убивала?
— Оленя пока еще нет…
— Одна ходишь в горы?
— Нет, с отцом, а когда он занят, — с Арсакидзе.
— А кто такой Арсакидзе?
— Мой молочный брат. От вина порозовели щеки царя. Утомленный верховой ездой, он с аппетитом ел оленье вымя (он любил шашлык из оленьего вымени). Шорена вся сияла, Георгий испытывал величайшее счастье от ее близости. В этот миг ему хотелось быть простым азнауром, и он предпочел бы, чтобы скорохода Ушишараисдзе в самом деле перехватил какой-нибудь хевистави и чтобы Звиад с войском ушел в Панкиси.
В эту минуту вошел скороход Ушишараисдзе. Низко склонившись, он приблизился к царю и доложил: «Сейчас прибудет Звиад».
Царь вспыхнул, но вмиг овладел собою.
Колонкелидзе сидел в конце стола. Упоминание о Звиаде неприятно поразило его. Он удивился: ведь Звиад должен был идти на Панкиси.
В залу вошел Звиад в сопровождении тридцати копьеносцев. Колонкелидзе был ошеломлен. Звиад обязан перед царем предстать с мечом, но не слыхано, чтобы в палату, где находился царь, входили вооруженные воины.
Дальше произошло нечто неожиданное.
Латники стали в дверях, а Звиад направился прямо к хозяину замка и, не приветствуя его, твердым голосом объявил:
— Именем царя царей Георгия приказываю тебе сдать мне ключи от крепости.
Георгий опустил голову.
Колонкелидзе взглянул на сидящего против него царя, побледнел сначала, затем покраснел, хотел встать, но косматая рука Звиада сдавила его плечо с такой силой, что Колонкелидзе не мог даже пошевельнуться.
Безоружные пховские витязи повскакали и бросились к дверям, но воины Звиада преградили им путь.
Шорена громко вскрикнула и бросилась к царю, который поднялся с места.
— Помилуй отца, прости его ради меня.
Но, не видя ни малейшего сочувствия на нахмуренном лице царя, она с рыданием бросилась к его ногам. Царь наклонился, поднял ее, как ребенка, и, уже бесчувственную, уложил на тахту, покрытую подушками. Он повернулся и хотел выйти из залы. К нему кинулась Гурандухт и обняла его колени.
— Не губи семью мою. Прости в последний раз Талагву! — умоляла она. — Я и мой несчастный супруг, моя единственная дочь будем вечными твоими слугами.
Она целовала полы его одежды.
Царь помог встать супруге эристава. Мягко отстранил ее и сухо сказал:
— На войне распоряжается спасалар, он не спрашивает меня…
Воины Звиада связали Колонкелидзе, начальника крепости, трех хевистави и семерых хевисбери.
А в это время в коридорах дворца, в главной крепости, на кровлях башен шла рукопашная схватка.
Со стен крепости во двор летели трупы воинов, ревело оленье стадо, трещали ворота и двери, металась отара, стонали раненые, кричали латники, ржали кони.
В коридорах сновали светилыщики, за ними велась настоящая охота — все хотели завладеть светильниками, чтобы отличить своих от чужих.
До утра длилось побоище. Никто не знал, кто будет к утру хозяином Кветарской крепости и ее башен.
Еще не погас на небе Марс, а светилыщики были уже все перебиты, не стало светильщиков и факелов. Воины в темноте жались к стенам, рукопашная схватка прекратилась.
С рассветом в Кветарском замке забили в набат. В войсках, осаждающих крепость, заиграли трубы. Войска Звиада и тысяча царских ратников к полудню овладели всеми четырьмя башнями. Начальника крепости сбросили со стены. Во дворе крепости вбили четыре кола и развели костер. Трое ратников вывели из темницы избитого эристава и привязали его к кольям. Затем появился одноглазый тбилисский палач Сагира Борода его была всклокочена. Лицо — в шрамах от кинжальных ран.
Сагира достал из кармана две железные круглые пластинки, чуть побольше человеческого глаза, надел их на два стержня, положил в пылающий костер и стал спокойно ждать, пока пластинки накалятся докрасна. Затем захватил их щипцами и так же спокойно, приложил к обоим глазам Колонкелидзе, связанного по рукам и иргам.
Удивительное мужество проявил кветарский эристав: он только один раз кашлянул.
Когда высохли обе глазницы, Сагира отнял от них пластинки, дал им остыть. Заботливо почистил, завернул их в тряпки и положил обратно в карман.
Страшно опухло и изменилось лицо Колонкелидзе. Он уже не походил на медовоглазого кветарского эристава. По приказу Звиада, были разрушены все четыре башни. Царь исполнил лишь одну-единственную просьбу Гурандухт: не тронул главную крепость, чтобы ослепленный Колонкелидзе и его супруга могли окончить в ней свои дни. Шорену решили забрать в плен, чтобы Колонкелидзе, выдав ее замуж, не стал мстить через зятя. Десять прислужниц во главе с Вардисахар должны были, по приказу матери, сопровождать Шорену.
Константина Арсакидзе, молочного брата Шорены, связали по рукам. В плен взяли около трехсот рабов. Вместе с Шореной забрали все ценности из Кветарского замка, а также стадо оленей. Одну дойную олениху оставили Гурандухт.
Не оправдались надежды Тохаисдзе. Он рассчитывал, что Колонкелидзе будет дальновиднее и, заманив царя и Звиада в замок, ослепит их обоих, а затем, объединившись с Мамамзе, разобьет царское войско.
Он упрекал себя за то, что не отравил царя во время завтрака в замке Корсатевела. У него было приготовлено отравленное вино, но решимость изменила ему — он предпочел чужими руками загрести жар.
На крутом подъеме у лошади Мамамзе лопнула подпруга, и он отстал от войска.
Пока меняли подпругу, Тохаисдзе успел шепнуть Мамамзе:
— Пригласи в гости в замок. Корсатевела царя и Звиада.
Затем они оба галопом догнали царскую свиту.
Мамамзе попросил царя и Звиада провести эту ночь у него в замке. Спасалар был сильно утомлен. Он сначала согласился, но не успели они доехать до развалин крепости Очани, как у гостей изменилось настроение, они поблагодарили любезного хозяина и направились прямо в Уплисцихе.
Оленье стадо поместили в Мцхете, в загоне царского дворца. Шорену со свитой заперли в крепость Гарти-скари. Константину Арсакидзе отвели келью на Санатлойской улице за развалинами древней базилики, где проживал Фарсман Перс.
XIX
Георгию не было еще и пятнадцати лет, когда его возвели на престол. С византийским кесарем Василием он впервые столкнулся еще в юности. Вернувшись невредимым с басианской войны, он послал католикоса к кесарю с предложением мира — «ступил ногой на ковер его», как говорили в тогдашнем Византионе.
Византийский кесарь, так же как и царь Георгий, враждовал с именитыми феодалами. Патриций Ксифе восстал против Василия и вступил в союз с Никифором Кривошеем, сыном Варды Фоки.
Георгий воспользовался этим и повел переговоры с мятежниками. Он обещал им поддержку в борьбе с кесарем.
Никифор и Ксифе поссорились. Ксифе убил Никифора и, помирившись с кесарем, преподнес ему голову врага. А Василий прислал голову изменника царю Георгию. «Не верю, дескать, тебе, клятвопреступнику».
После этого Георгий жестоко поразил кесаря при Олте. Выдающихся стратигов и катепанов оставили византийцы на поле брани и сверх того потеряли несколько тысяч стратиотов. Неисчислимая добыча-доспехи, фаранги, верблюды, ослы, камнеметы и тараны — досталась грузинским войскам.
Побежденный кесарь бежал.
Комнин, правитель провинции Васпуракан, накануне битвы с сарацинами принял присягу своих соратников в том, что они победят врага или умрут вместе со своим стратигом.
Лазутчики донесли на стратига Комнина, будто он находится в заговоре с Георгием, царем грузин и абхазов, и добивается императорства,
Василий схватил Комнина и ослепил его. Потом он выжег глаза у семи патрициев. Лазутчики сообщили царю Георгию, что кесарь готовится к новой войне, собирается идти сушей и морем, что он спешно строит военные корабли. Увлеченный борьбой с кесарем и желанием вернуть отнятые у Грузии провинции, Георгий забыл о единстве веры с Византией и начал переписку с сарацинским халифом Аль-Хакимом.
Аль— Хаким взошел на халифский престол одиннадцатилетним мальчиком. Он прославился неслыханной жестокостью и беспощадным истреблением христиан.
Бешеного, неукротимого нрава был халиф Аль-Хаким. Он го гарцевал с блестящей свитой по заполненным народом площадям, то в ожидании «божественных откровений» бродил по пустынным горам Муккатамы, одержимый мистическими видениями. То его палачи рубили головы десяткам тысяч людей, то он щедро раздавал дары из царской казны. Он ждал, что подданные признают его божественность, и успокоился лишь тогда, когда секта друзов объявила его «богом».
Династия Фатимидов крепла. Возрожденный ислам захлестывал границы Византии. Аль-Хаким бешено истреблял христиан и иудеев, неистово боролся с «собакой»— кесарем Василием.
В 988 году кесарь послал против него деда Георгия, Давида Куропалата, с войском и затем отправил доместика в Антиохию.
Аль— Хаким объявил «священную войну» против христиан. За этим последовало разрушение иерусалимского храма, сожжение монастырей и церквей на Синайской горе, в Антиохии и Египте.
Католикос Мелхиседек не одобрял союза царя Георгия с сарацинским халифом, так же как и враждебной Византии политики. Мелхиседек внешне подчинялся Георгию, но, считая себя «наместником Христа» в Грузии, он верил нерушимо, что царь повелевает лишь землей, тогда как Христос — повелитель земли, неба и преисподней.
Мелхиседек считал необходимым объединить все грузинские племена под сенью креста и был уверен, что союз с сарацинами только оттолкнет от Георгия симпатии христиан и затруднит обращение язычников, необходимое для достижения внутреннего единства государства.
В тяжелом положении находился христианский мир в это время. Сарацины грозили оплоту христианства — Византийской империи. Правда, они начинали уже ослабевать, но с востока надвигались новые орды мусульман— турки, завоевавшие уже к этому времени Среднюю Азию и грозившие Ирану. Могло пройти короткое время, и на границах Грузии оказался бы новый, неумолимый враг. На юге Грузия должна была прочно держаться за союз с единоверной Византией, иначе ее бы смяли сарацины и турки. Видимо, и для кесаря Василия важна была Грузия, как оплот христианства на Востоке, и, разбив Георгия, он не стал его преследовать. На Западе Василий был менее дальновиден и, разгромив болгарское царство, сам подорвал свое могущество на Балканах, Создав постоянный очаг недовольства. Но Грузию он ценил, поэтому и для Георгия было важно держаться вместе с Византией. Вот почему Мелхиседек напоминал царю о сожжении олтисского храма царскими воинами и объяснял это святотатство царя «душегубительным влиянием» Аль-Хакима.
Католикос вынудил царя взамен олтисской церкви построить в Самцхе три храма, но один из них был разрушен ударом молнии, а два других землетрясением.
В том же году в день воскресения Христова землетрясением был разрушен храм Светицховели, ранее того разоренный Абуль-Касимом.
Мелхиседек настаивал, чтобы Георгий в отпущение своих грехов выделил средства на постройку Светицховели. Этот храм должен был символизировать единство Грузии под эгидой христианской церкви. Наконец Мелхиседек добился согласия царя. Главный зодчий Фарс-ман-Перс представил три проекта будущего храма.
По проекту Фарсмана, новый Светицховели представлял собой храм-базилику с одним нефом, фасад которого был перегружен иранскими барельефами: крылатыми конями, собаками, страусами, грифонами. В стенной живописи сказывалось влияние грузинского язычества: быки с закинутыми мордами, задранными хвостами.и тавром на боках. Для отвода глаз меж рогами этих животных было нарисовано изображение креста.
Фризы вокруг купола и над главными вратами были украшены фигурами обнаженных юношей, возбужденно-пламенных, как Пан, держащих в руках роги, полные вина; наготу этих юношей едва прикрывали виноградные гроздья.
В розетки и орнаменты окон были вплетены контуры спаренных змей. Храм предполагалось расписать фресками, изображающими, царей, первосвященников и ангелов. Все три проекта были почти одинаковы. Мелхиседек отверг их и пригласил греков-мастеров из Византии.
Георгий заметил, что представленные ими чертежи храма, обозначали полный отказ от всех канонов грузинского зодчества.
Грузинские архитекторы были многим обязаны византийскому искусству. Но они уже создали свое, самобытное искусство, сочетавшее достижения византийских зодчих с национальными грузинскими традициями. Ничего подобного и в помине не было в новом проекте.
Дыханием пустыни веяло от фигур первосвященников, предназначенных украшать собою приделы храма. Страшная угроза всем человеческим страстям сквозила в фресках Страшного суда. Из пролета купола бесстрастно взирал на мир Христос с иссохшим, израненным телом.
Больше всего возмутила Георгия фреска, где кесарь Василий, увенчанный нимбом, передавал ключи святым отцам церкви, направляемым для обращения Востока.
Георгий, скрыл от католикоса свой гнев при виде этой фрески и молча вышел из залы.
Католикос стал подыскивать, других мастеров, но в это время вспыхнул мятеж пховцев.
Чудо, явленное животворящим крестом, смутило царя Георгия и навело его на размышления. На глазах у него Фарсман Перс отравил крест, Чиабер был отравлен этим крестом, но Колонкелидзе почему-то остался невредим. Что, если в этом случае действовал не яд Фарсмана, а кара самого креста?
Не мог он признаться католикосу в том, что крест был отравлен, и потому не стал расспрашивать, куда именно прикладывались Чиабер и Колонкелидзе.
Смущало его также и еще одно странное обстоятельство: в Мцхетском дворце у царя Георгия находилась серебряная литая икона святого Георгия, принадлежавшая некогда Давиду Куропалату, Икона была прикована цепью к стене в его опочивальне, так как исстари в семье абхазских царей жило предание, что если эту икону не держать на цепи, то она снимется с места и исчезнет. Держали ее на привязи Давид Куропалат в Уплисцихе и Баграт III в Кутаисском дворце.
Еще задолго до пховского мятежа Мелхиседек и царский духовник были озабочены тем обстоятельством, что царь Георгий изо дня в день все более остывал к делам веры. Во всем винили Фарсмана. История с девушкой Фанаскертели окончательно убедила католикоса в необходимости изгнания Фарсмана из дворца. Но для этого следовало раньше укрепить Георгия в делах веры.,
Как раз в день возвращения больного католикоса из Пхови царица уехала в Абхазию, а царь с войском отбыл в Кветарский замок. Темной ночью царский, духовник проник в опочивальню Георгия, сбил замок и снял цепь с иконы святого Георгия. Он украл ее и отнес в Нокорнский монастырь к схимнику Эвдемону. При этом наказал лишь месяц спустя возвестить о том, что икона «сама прибыла» в Нокорнский монастырь.
Царский духовник не ошибся в своих расчетах: вернувшись из Кветари, царь был как громом поражен «бегством» святой иконы из дворца.
Привезли царского духовника. Царь заперся в опочивальне и всю ночь слушал чтение псалмов.
Вскоре католикос поправился. Заметив, что царь снова возревновал к вере, он приказал царскому духовнику читать царю библию, и особенно книгу пророка Даниила, главу четвертую, где говорится о том, как наказал господь Навуходоносора, царя Вавилонского, за разрушение иерусалимского храма.
Затем Мелхиседек сам занялся поучением царя. Он уверял его, что если царь выстроит Светицховели, то господь простит ему святотатство, содеянное им в Олтиси. Все внимание Георгия в то время было поглощено постройкой крепостей. Тмогвская крепость была разрушена землетрясением. Надо было восстановить Клдекари, Кандацихе, Берцихе, крепость Бодоки, крепость Кабери, Колотквири и Ацквери, укрепленный город Одзрахо и Мгелцихе.
Нужно было торопиться с восстановлением крепостей Анакети, Фанаскерти, Болоцихе, Кумурлуси и Тухариси.
Помимо того, Фарсман обязался исправить отбитые у врага камнеметы и тараны и по их образцу построить новые. На все это царю требовалось много средств.
Но Мелхиседек убедил царя, что строительство великолепного храма в столице Грузии будет не в меньшей степени способствовать укреплению мощи страны, чем восстановление крепостей, и царь обещал католикосу выдать средства и рабов для постройки храма.
Византийский кесарь, так же как и царь Георгий, враждовал с именитыми феодалами. Патриций Ксифе восстал против Василия и вступил в союз с Никифором Кривошеем, сыном Варды Фоки.
Георгий воспользовался этим и повел переговоры с мятежниками. Он обещал им поддержку в борьбе с кесарем.
Никифор и Ксифе поссорились. Ксифе убил Никифора и, помирившись с кесарем, преподнес ему голову врага. А Василий прислал голову изменника царю Георгию. «Не верю, дескать, тебе, клятвопреступнику».
После этого Георгий жестоко поразил кесаря при Олте. Выдающихся стратигов и катепанов оставили византийцы на поле брани и сверх того потеряли несколько тысяч стратиотов. Неисчислимая добыча-доспехи, фаранги, верблюды, ослы, камнеметы и тараны — досталась грузинским войскам.
Побежденный кесарь бежал.
Комнин, правитель провинции Васпуракан, накануне битвы с сарацинами принял присягу своих соратников в том, что они победят врага или умрут вместе со своим стратигом.
Лазутчики донесли на стратига Комнина, будто он находится в заговоре с Георгием, царем грузин и абхазов, и добивается императорства,
Василий схватил Комнина и ослепил его. Потом он выжег глаза у семи патрициев. Лазутчики сообщили царю Георгию, что кесарь готовится к новой войне, собирается идти сушей и морем, что он спешно строит военные корабли. Увлеченный борьбой с кесарем и желанием вернуть отнятые у Грузии провинции, Георгий забыл о единстве веры с Византией и начал переписку с сарацинским халифом Аль-Хакимом.
Аль— Хаким взошел на халифский престол одиннадцатилетним мальчиком. Он прославился неслыханной жестокостью и беспощадным истреблением христиан.
Бешеного, неукротимого нрава был халиф Аль-Хаким. Он го гарцевал с блестящей свитой по заполненным народом площадям, то в ожидании «божественных откровений» бродил по пустынным горам Муккатамы, одержимый мистическими видениями. То его палачи рубили головы десяткам тысяч людей, то он щедро раздавал дары из царской казны. Он ждал, что подданные признают его божественность, и успокоился лишь тогда, когда секта друзов объявила его «богом».
Династия Фатимидов крепла. Возрожденный ислам захлестывал границы Византии. Аль-Хаким бешено истреблял христиан и иудеев, неистово боролся с «собакой»— кесарем Василием.
В 988 году кесарь послал против него деда Георгия, Давида Куропалата, с войском и затем отправил доместика в Антиохию.
Аль— Хаким объявил «священную войну» против христиан. За этим последовало разрушение иерусалимского храма, сожжение монастырей и церквей на Синайской горе, в Антиохии и Египте.
Католикос Мелхиседек не одобрял союза царя Георгия с сарацинским халифом, так же как и враждебной Византии политики. Мелхиседек внешне подчинялся Георгию, но, считая себя «наместником Христа» в Грузии, он верил нерушимо, что царь повелевает лишь землей, тогда как Христос — повелитель земли, неба и преисподней.
Мелхиседек считал необходимым объединить все грузинские племена под сенью креста и был уверен, что союз с сарацинами только оттолкнет от Георгия симпатии христиан и затруднит обращение язычников, необходимое для достижения внутреннего единства государства.
В тяжелом положении находился христианский мир в это время. Сарацины грозили оплоту христианства — Византийской империи. Правда, они начинали уже ослабевать, но с востока надвигались новые орды мусульман— турки, завоевавшие уже к этому времени Среднюю Азию и грозившие Ирану. Могло пройти короткое время, и на границах Грузии оказался бы новый, неумолимый враг. На юге Грузия должна была прочно держаться за союз с единоверной Византией, иначе ее бы смяли сарацины и турки. Видимо, и для кесаря Василия важна была Грузия, как оплот христианства на Востоке, и, разбив Георгия, он не стал его преследовать. На Западе Василий был менее дальновиден и, разгромив болгарское царство, сам подорвал свое могущество на Балканах, Создав постоянный очаг недовольства. Но Грузию он ценил, поэтому и для Георгия было важно держаться вместе с Византией. Вот почему Мелхиседек напоминал царю о сожжении олтисского храма царскими воинами и объяснял это святотатство царя «душегубительным влиянием» Аль-Хакима.
Католикос вынудил царя взамен олтисской церкви построить в Самцхе три храма, но один из них был разрушен ударом молнии, а два других землетрясением.
В том же году в день воскресения Христова землетрясением был разрушен храм Светицховели, ранее того разоренный Абуль-Касимом.
Мелхиседек настаивал, чтобы Георгий в отпущение своих грехов выделил средства на постройку Светицховели. Этот храм должен был символизировать единство Грузии под эгидой христианской церкви. Наконец Мелхиседек добился согласия царя. Главный зодчий Фарс-ман-Перс представил три проекта будущего храма.
По проекту Фарсмана, новый Светицховели представлял собой храм-базилику с одним нефом, фасад которого был перегружен иранскими барельефами: крылатыми конями, собаками, страусами, грифонами. В стенной живописи сказывалось влияние грузинского язычества: быки с закинутыми мордами, задранными хвостами.и тавром на боках. Для отвода глаз меж рогами этих животных было нарисовано изображение креста.
Фризы вокруг купола и над главными вратами были украшены фигурами обнаженных юношей, возбужденно-пламенных, как Пан, держащих в руках роги, полные вина; наготу этих юношей едва прикрывали виноградные гроздья.
В розетки и орнаменты окон были вплетены контуры спаренных змей. Храм предполагалось расписать фресками, изображающими, царей, первосвященников и ангелов. Все три проекта были почти одинаковы. Мелхиседек отверг их и пригласил греков-мастеров из Византии.
Георгий заметил, что представленные ими чертежи храма, обозначали полный отказ от всех канонов грузинского зодчества.
Грузинские архитекторы были многим обязаны византийскому искусству. Но они уже создали свое, самобытное искусство, сочетавшее достижения византийских зодчих с национальными грузинскими традициями. Ничего подобного и в помине не было в новом проекте.
Дыханием пустыни веяло от фигур первосвященников, предназначенных украшать собою приделы храма. Страшная угроза всем человеческим страстям сквозила в фресках Страшного суда. Из пролета купола бесстрастно взирал на мир Христос с иссохшим, израненным телом.
Больше всего возмутила Георгия фреска, где кесарь Василий, увенчанный нимбом, передавал ключи святым отцам церкви, направляемым для обращения Востока.
Георгий, скрыл от католикоса свой гнев при виде этой фрески и молча вышел из залы.
Католикос стал подыскивать, других мастеров, но в это время вспыхнул мятеж пховцев.
Чудо, явленное животворящим крестом, смутило царя Георгия и навело его на размышления. На глазах у него Фарсман Перс отравил крест, Чиабер был отравлен этим крестом, но Колонкелидзе почему-то остался невредим. Что, если в этом случае действовал не яд Фарсмана, а кара самого креста?
Не мог он признаться католикосу в том, что крест был отравлен, и потому не стал расспрашивать, куда именно прикладывались Чиабер и Колонкелидзе.
Смущало его также и еще одно странное обстоятельство: в Мцхетском дворце у царя Георгия находилась серебряная литая икона святого Георгия, принадлежавшая некогда Давиду Куропалату, Икона была прикована цепью к стене в его опочивальне, так как исстари в семье абхазских царей жило предание, что если эту икону не держать на цепи, то она снимется с места и исчезнет. Держали ее на привязи Давид Куропалат в Уплисцихе и Баграт III в Кутаисском дворце.
Еще задолго до пховского мятежа Мелхиседек и царский духовник были озабочены тем обстоятельством, что царь Георгий изо дня в день все более остывал к делам веры. Во всем винили Фарсмана. История с девушкой Фанаскертели окончательно убедила католикоса в необходимости изгнания Фарсмана из дворца. Но для этого следовало раньше укрепить Георгия в делах веры.,
Как раз в день возвращения больного католикоса из Пхови царица уехала в Абхазию, а царь с войском отбыл в Кветарский замок. Темной ночью царский, духовник проник в опочивальню Георгия, сбил замок и снял цепь с иконы святого Георгия. Он украл ее и отнес в Нокорнский монастырь к схимнику Эвдемону. При этом наказал лишь месяц спустя возвестить о том, что икона «сама прибыла» в Нокорнский монастырь.
Царский духовник не ошибся в своих расчетах: вернувшись из Кветари, царь был как громом поражен «бегством» святой иконы из дворца.
Привезли царского духовника. Царь заперся в опочивальне и всю ночь слушал чтение псалмов.
Вскоре католикос поправился. Заметив, что царь снова возревновал к вере, он приказал царскому духовнику читать царю библию, и особенно книгу пророка Даниила, главу четвертую, где говорится о том, как наказал господь Навуходоносора, царя Вавилонского, за разрушение иерусалимского храма.
Затем Мелхиседек сам занялся поучением царя. Он уверял его, что если царь выстроит Светицховели, то господь простит ему святотатство, содеянное им в Олтиси. Все внимание Георгия в то время было поглощено постройкой крепостей. Тмогвская крепость была разрушена землетрясением. Надо было восстановить Клдекари, Кандацихе, Берцихе, крепость Бодоки, крепость Кабери, Колотквири и Ацквери, укрепленный город Одзрахо и Мгелцихе.
Нужно было торопиться с восстановлением крепостей Анакети, Фанаскерти, Болоцихе, Кумурлуси и Тухариси.
Помимо того, Фарсман обязался исправить отбитые у врага камнеметы и тараны и по их образцу построить новые. На все это царю требовалось много средств.
Но Мелхиседек убедил царя, что строительство великолепного храма в столице Грузии будет не в меньшей степени способствовать укреплению мощи страны, чем восстановление крепостей, и царь обещал католикосу выдать средства и рабов для постройки храма.
XX
Тяжело легли кровавые кошмары войн и восстаний на юношеские плечи Георгия.
Известно, у кого не было радостного детства, чью юность отягощали заботы зрелого мужчины, тот всегда грустит об ушедшей молодости. Он легко теряет равновесие и старается наверстать упущенное.
Георгий заболел меланхолией, человеконенавистничество вкралось в его сердце. Рано наскучили ему длинные церемониалы царских приемов и строгий дворцовый этике!. Назойливо жужжали в ушах сначала нудные наставления воспитателя, а затем царицы.Мариам и католикоса Мелхиседека:
— Ты царь и должен…
— Ты царь и обязан…
— Ты царь и помни…
В такие минуты он не хотел быть царем.
Тосковал он и о сыне своем Баграте, отданном,на три года заложником в Византию.
Во время приступов меланхолии Георгий, в сопровождении скорохода Ушишараисдзе и конюха Кохричиедзе, уезжал из Мцхеты за Сапурцле и, бросив коня под каким-либо дубом на попечение слуг, кружил по полям; оставаясь наедине с природой, он искал успокоения сердцу.
Раза два в году — в октябре, когда призывный крик оленя оглашает окрестности, и в пору перелета журавлей-Георгий красил бороду хной, надевал льняную одежду и высокие сапоги, брал с собой тех же друзей детства: конюха Габриэля Кохричисдзе, скорохода Вамеха Ушишараисдзе, а также сапожника Китесу Джуисдзе и пекаря Эстате Ломаисдзе— и, назвавшись Глахуной Авшанидзе, на целую неделю исчезал с ними из Мцхеты. Они охотились в лесах Нареквави и в долинах Ара-гвы.
Ночь, проведенную с пастухами, предпочитал он тогда покою своей опочивальни, наспех зажаренные в лесу шашлыки — оленьему вымени, приготовленному для него дворцовым поваром.
В эти дни Георгий понимал, что мир создан не только для войны.
Густая чаща начиналась в те времена у крепости Гартискари, непроходимые дебри покрывали окрестности Сапурцле и Мисакциери.
По обе стороны Нареквавской балки-тянулись необозримые болота, богатые дикими гусями и журавлями.
Как только утомленные охотники располагались где-нибудь под холмом на отдых, Китеса доставал бурдюк с вином, наполнял бычий рог. Георгий пил из него спокойно, и мысль, владеющая им с детства,-не отравлено ли вино — не приходила ему в голову. В этих лесах не досаждали ему своим наглым лицемерием придворные, не подстерегал убийца и не карабкался на дерево, заметив царя, ни один челобитчик со своей жалобой.
На этот раз они провели три ночи подряд у костра под большим буком. Журавлиный лет еще не начинался, и лишь иногда на рассвете гоготали болотные гуси. Дикие индейки бродили по жнивью, галки призывали запоздавшую в горах зиму.
Охотники встали до зари. Журавлиный крик взбудоражил их сердца. Большая стая журавлей опустилась на прогалину и стала щипать траву. Каждый из охотников подстрелил по три журавля. Солнце стояло еще высоко, когда им захотелось есть.
— Глахуна, сегодня твоя очередь: сбегай, подстрели гуся. Мы с Китесой приготовим вертелы, соберем хворост, а Эстате разведет огонь, — сказал Георгию конюх Габриэль. — Только не уходи далеко, мы будем ждать тебя под этим ясенем.
Георгий подчинился приказу старого охотника. Он пошел по левой стороне болота. Грустные мысли снова овладели им, когда он остался один. Стая гусей поднялась в воздух. Георгий выстрелил и промахнулся. Птицы заманили его в чащу. С гоготом поднимались они над болотом. Галдели утки. Они словно смеялись над незадачливым охотником.
Он хотел повернуть обратно, но раздумал: было неловко возвращаться без добычи. Навстречу шел пастух, весь в грязи. Георгий расспросил его, как прогни дальше.
Он миновал топи, хотел повернуть к условленному дереву, но под самым его носом взлетел журавль чудесной расцветки. Крылья его отливали цветом турача, грудь алела, как цветок гвоздики, а шея была расписана полосами перепелиного цвета.
Георгий выстрелил. Тяжело поднялся журавль, пролетел небольшое расстояние и опустился в трясину. Георгий опять выстрелил. Журавль снова поднялся, но тут же упал. Охотник приблизился, готовясь снова пустить стрелу, но журавль, подпрыгивая на одной ноге, скрылся в зарослях. Затем он снова поднялся и перелетел на этот раз большое расстояние.
Георгий погнался за ним. Это был редкий экземпляр, Не задумываясь, охотник шагал по болоту, раздирая заросли, доходящие ему до пояса. Настороженная птица перелетела на новое место. Наконец Георгию удалось убить журавля. Он подвесил его к ремню и огляделся. Место показалось ему незнакомым. Вокруг простирались необозримые заросли тростника и кустарника..
У него не осталось стрел. Дикие кабаны шныряли мимо, продираясь сквозь чащу. Перед глазами промелькнула перепуганная лань и, перескочив болотный родник, пронеслась мимо Георгия со страшной быстротой. Георгий стоял на холме и следил за ней. Лань бежала в зарослях, закрывавших ее всю. Лишь ушки ее мелькали над морем рогоза. Георгий пошел дальше и набрел на пруд. Там было много пеликанов, гусей и журавлей. С гомоном взлетели дикие птицы и грозовой тучей затуманили небо.
Георгий стал следить за долетом журавлиной стаи и вдруг на одной из остроконечных вершин Кавказского хребта увидел храм, объятый пламенем. Пламя лизало купол церкви.
Царь был потрясен, у него подкосились ноги, на висках выступили холодные капли.
Он протер глаза и снова посмотрел на вершину: взвивается над горой пламя, горит «божий дом», как тогда, в Олтиси…
Он перекрестился и закрыл глаза. Когда он снова взглянул на вершину, ни храма, ни пламени уже не было — осталась скала, на которой догорали закатные лучи. Потом он повернул к югу, но не знал, куда идти. Местность была ему совершенно незнакома.
— А-у-у-у! — закричал он.
Никто не отозвался. Смущенный, пошел он вдоль болот и зарослей. Ему казалось, что он превратился в вавилонского царя Навуходоносора, который разгромил Иерусалим, за что был изгнан людьми и, как корова, питался травой. Тело Навуходоносора покрылось корой, волосы стали длинными,, как львиная грива…
Только в сумерки добрался Георгий до условленного ясеня, весь грязный и оборванный. Волосы и борода были облеплены репьем, щеки исцарапаны шиповником.
Охотники удивились: с детства не видели они Георгия таким бледным и взволнованным.
— Что с тобой, Глахуна? — спросил Эстате. — Уж не с лешим ли ты повстречался?
Георгий отрицательно покачал головой и спросил:
— Вы видели, как вон на той вершине горела церковь?
— Церковь? — удивился Эстате. — Ты плохо спал вчера, Глахуна. Тебе померещилось. Там нет никакой церкви.
Известно, у кого не было радостного детства, чью юность отягощали заботы зрелого мужчины, тот всегда грустит об ушедшей молодости. Он легко теряет равновесие и старается наверстать упущенное.
Георгий заболел меланхолией, человеконенавистничество вкралось в его сердце. Рано наскучили ему длинные церемониалы царских приемов и строгий дворцовый этике!. Назойливо жужжали в ушах сначала нудные наставления воспитателя, а затем царицы.Мариам и католикоса Мелхиседека:
— Ты царь и должен…
— Ты царь и обязан…
— Ты царь и помни…
В такие минуты он не хотел быть царем.
Тосковал он и о сыне своем Баграте, отданном,на три года заложником в Византию.
Во время приступов меланхолии Георгий, в сопровождении скорохода Ушишараисдзе и конюха Кохричиедзе, уезжал из Мцхеты за Сапурцле и, бросив коня под каким-либо дубом на попечение слуг, кружил по полям; оставаясь наедине с природой, он искал успокоения сердцу.
Раза два в году — в октябре, когда призывный крик оленя оглашает окрестности, и в пору перелета журавлей-Георгий красил бороду хной, надевал льняную одежду и высокие сапоги, брал с собой тех же друзей детства: конюха Габриэля Кохричисдзе, скорохода Вамеха Ушишараисдзе, а также сапожника Китесу Джуисдзе и пекаря Эстате Ломаисдзе— и, назвавшись Глахуной Авшанидзе, на целую неделю исчезал с ними из Мцхеты. Они охотились в лесах Нареквави и в долинах Ара-гвы.
Ночь, проведенную с пастухами, предпочитал он тогда покою своей опочивальни, наспех зажаренные в лесу шашлыки — оленьему вымени, приготовленному для него дворцовым поваром.
В эти дни Георгий понимал, что мир создан не только для войны.
Густая чаща начиналась в те времена у крепости Гартискари, непроходимые дебри покрывали окрестности Сапурцле и Мисакциери.
По обе стороны Нареквавской балки-тянулись необозримые болота, богатые дикими гусями и журавлями.
Как только утомленные охотники располагались где-нибудь под холмом на отдых, Китеса доставал бурдюк с вином, наполнял бычий рог. Георгий пил из него спокойно, и мысль, владеющая им с детства,-не отравлено ли вино — не приходила ему в голову. В этих лесах не досаждали ему своим наглым лицемерием придворные, не подстерегал убийца и не карабкался на дерево, заметив царя, ни один челобитчик со своей жалобой.
На этот раз они провели три ночи подряд у костра под большим буком. Журавлиный лет еще не начинался, и лишь иногда на рассвете гоготали болотные гуси. Дикие индейки бродили по жнивью, галки призывали запоздавшую в горах зиму.
Охотники встали до зари. Журавлиный крик взбудоражил их сердца. Большая стая журавлей опустилась на прогалину и стала щипать траву. Каждый из охотников подстрелил по три журавля. Солнце стояло еще высоко, когда им захотелось есть.
— Глахуна, сегодня твоя очередь: сбегай, подстрели гуся. Мы с Китесой приготовим вертелы, соберем хворост, а Эстате разведет огонь, — сказал Георгию конюх Габриэль. — Только не уходи далеко, мы будем ждать тебя под этим ясенем.
Георгий подчинился приказу старого охотника. Он пошел по левой стороне болота. Грустные мысли снова овладели им, когда он остался один. Стая гусей поднялась в воздух. Георгий выстрелил и промахнулся. Птицы заманили его в чащу. С гоготом поднимались они над болотом. Галдели утки. Они словно смеялись над незадачливым охотником.
Он хотел повернуть обратно, но раздумал: было неловко возвращаться без добычи. Навстречу шел пастух, весь в грязи. Георгий расспросил его, как прогни дальше.
Он миновал топи, хотел повернуть к условленному дереву, но под самым его носом взлетел журавль чудесной расцветки. Крылья его отливали цветом турача, грудь алела, как цветок гвоздики, а шея была расписана полосами перепелиного цвета.
Георгий выстрелил. Тяжело поднялся журавль, пролетел небольшое расстояние и опустился в трясину. Георгий опять выстрелил. Журавль снова поднялся, но тут же упал. Охотник приблизился, готовясь снова пустить стрелу, но журавль, подпрыгивая на одной ноге, скрылся в зарослях. Затем он снова поднялся и перелетел на этот раз большое расстояние.
Георгий погнался за ним. Это был редкий экземпляр, Не задумываясь, охотник шагал по болоту, раздирая заросли, доходящие ему до пояса. Настороженная птица перелетела на новое место. Наконец Георгию удалось убить журавля. Он подвесил его к ремню и огляделся. Место показалось ему незнакомым. Вокруг простирались необозримые заросли тростника и кустарника..
У него не осталось стрел. Дикие кабаны шныряли мимо, продираясь сквозь чащу. Перед глазами промелькнула перепуганная лань и, перескочив болотный родник, пронеслась мимо Георгия со страшной быстротой. Георгий стоял на холме и следил за ней. Лань бежала в зарослях, закрывавших ее всю. Лишь ушки ее мелькали над морем рогоза. Георгий пошел дальше и набрел на пруд. Там было много пеликанов, гусей и журавлей. С гомоном взлетели дикие птицы и грозовой тучей затуманили небо.
Георгий стал следить за долетом журавлиной стаи и вдруг на одной из остроконечных вершин Кавказского хребта увидел храм, объятый пламенем. Пламя лизало купол церкви.
Царь был потрясен, у него подкосились ноги, на висках выступили холодные капли.
Он протер глаза и снова посмотрел на вершину: взвивается над горой пламя, горит «божий дом», как тогда, в Олтиси…
Он перекрестился и закрыл глаза. Когда он снова взглянул на вершину, ни храма, ни пламени уже не было — осталась скала, на которой догорали закатные лучи. Потом он повернул к югу, но не знал, куда идти. Местность была ему совершенно незнакома.
— А-у-у-у! — закричал он.
Никто не отозвался. Смущенный, пошел он вдоль болот и зарослей. Ему казалось, что он превратился в вавилонского царя Навуходоносора, который разгромил Иерусалим, за что был изгнан людьми и, как корова, питался травой. Тело Навуходоносора покрылось корой, волосы стали длинными,, как львиная грива…
Только в сумерки добрался Георгий до условленного ясеня, весь грязный и оборванный. Волосы и борода были облеплены репьем, щеки исцарапаны шиповником.
Охотники удивились: с детства не видели они Георгия таким бледным и взволнованным.
— Что с тобой, Глахуна? — спросил Эстате. — Уж не с лешим ли ты повстречался?
Георгий отрицательно покачал головой и спросил:
— Вы видели, как вон на той вершине горела церковь?
— Церковь? — удивился Эстате. — Ты плохо спал вчера, Глахуна. Тебе померещилось. Там нет никакой церкви.