Страница:
Изумленно слушал Арсакидзе. Он встал и взглянул на Шорену. Не женщина, а сама мудрость говорила ее прекрасными детскими устами.
Они обнялись, и в их поцелуях слились воспоминания детства, проведенного в Кветари, жажда вернуть упущенное счастье, потерянные дни и годы…
Послышались звуки рожков из Мухнарской крепости.
— Уже поздно, Ута!
Они пересекли сад и пошли по темным переулкам. Когда дошли до дворца Хурси, Шорена сказала Константину:
— Перед отъездом я приду к тебе, Ута. Вернувшись к себе, Арсакидзе потушил светильники. Беспокойно ворочался он в постели. Пищали летучие мыши, в углах что-то шуршало.
Юноше не спалось. Ворочался с одного бока на другой, перекладывал подушки, ложился ничком и думал:
«Куда же пропали скорпионы? Вылезли бы из тем ных щелей и ужалили бы меня, проклятые!»
XLIV
XLV
XLVI
Они обнялись, и в их поцелуях слились воспоминания детства, проведенного в Кветари, жажда вернуть упущенное счастье, потерянные дни и годы…
Послышались звуки рожков из Мухнарской крепости.
— Уже поздно, Ута!
Они пересекли сад и пошли по темным переулкам. Когда дошли до дворца Хурси, Шорена сказала Константину:
— Перед отъездом я приду к тебе, Ута. Вернувшись к себе, Арсакидзе потушил светильники. Беспокойно ворочался он в постели. Пищали летучие мыши, в углах что-то шуршало.
Юноше не спалось. Ворочался с одного бока на другой, перекладывал подушки, ложился ничком и думал:
«Куда же пропали скорпионы? Вылезли бы из тем ных щелей и ужалили бы меня, проклятые!»
XLIV
Георгий накануне был пьян. Голос трубящего оленя разбудил его. Постельничий улучил момент, чтобы сообщить царю новость:
— Духовник Амбросий умирает.
Георгий нахмурил брови и пробормотал: «Да умолкнут уста вероломные и язык велеречивый». Он повернулся к стене и снова задремал.
Гиршела лечил монах Филадельф. От него Гиршел узнал, что царский духовник стал жертвой чумы. Глубоко потрясло это известие владетеля Квелисцихе. Дважды пришлось ему пережить чуму в Египте, где он был в плену. Первый раз завезли чуму в Каир караваны, а второй раз заразу распространили крысы с кораблей Индостана. Блохи занесли чуму в крепость, где находилось тридцать тысяч пленных греков и десять тысяч грузин. За месяц погибли все греки, грузин же осталось в живых только девять человек.
«Заразу занесли в Грузию, вероятно, войска, присланные в Тбилисское эмирство», — подумал Гиршел.
Еще не рассвело, когда эристав был уже на ногах, хотя укусы гепарда еще не зажили. Он с нетерпением спросил монаха:
— Не блоха ли укусила Амбросия, отец Филадельф?
— Не знаю, сударь эристав! — Его не тошнило?
— Ничего не слыхал, эристав эриставов!
— Где у него появились язвы?
— Под мышкой, если не ошибаюсь. Волнение охватило Гиршела при этих словах.
— Чума, отец Филадельф! Несомненно! А какой величины была первая язва?
— С лавровый лист, сударь!
— Ты видел духовника во время болезни?
— Один раз я посетил его, сударь эристав. Гиршел, как ужаленный, отскочил от монаха.
— Впредь не заходи ко мне, отец Филадельф, — сказал он монаху. — И пошли ко мне главного табунщика! — крикнул он вдогонку.
Главный табунщик удивился при виде владетеля Квелисцихе. Он не узнал когда-то бесстрашного и спокойного эристава. Гиршел метался по комнате, как медведь на привязи, и что-то бурчал.
Он начал рассказывать главному табунщику об ужасной заразе.
— Дважды в Египте на волоске висела моя жизнь. Если б я не сбежал от сарацин, то, несомненно, стал бы жертвой чумы.
Затем он внезапно прервал рассказ о чуме и приказал табунщику:
— Немедленно пригоните коней с лугов, разбудите моих азнауров и седлайте лошадей!
В это утро Георгий собирался отправиться в Уплис-цихе и привезти в Мцхету царицу, но отложил свою поездку на три дня: он знал, что его отъезд встревожит жителей Мцхеты. Когда он узнал о чуме, первой была мысль о Шорене. Царь слыхал, что чума прежде всего поражает бедняков, а дворец Хурси находится как раз в квартале бедняков.
Он решил было перевести Шорену и Гурандухт временно во дворец, но вспомнил про царицу и католикоса и воздержался.
— Почему ты не сообщил мне, что духовник умер от чумы?: -бранил он постельничего.
Чума встревожила всех. Из мастерских, монастырей и крепостей высыпал народ. Рабы, монахи и ратники заполняли улицы и площади.
По совету пожилых, все от мала до велика охотились на крыс. Подвалы, землянки и мельничные закрома заливали кипятком. Никто не знал лекарства от блох, и бороться против них было невозможно.
Чума была обнаружена в Санатлойском квартале, где первым заболел старый сапожник. Мать больного выбежала на улицу и случайно встретилась с духовником.
— Мой сын умирает,-взмолилась она,-причасти его. Сжалился духовник и пошел за ней. Сапожник умер в тот же вечер. На другой день заболел Амбросий…
Гиршел не дождался обеда.
— Оставайся, — говорил Георгий, — зараза скосит сперва рабов и бедняков, она не скоро доберется до дворца.
Долг хозяина обязывал Георгия не отпускать гостя. Но в душе он радовался отъезду Гиршела. Вот и на этот раз он превзошел смелостью своего двоюродного брата.
Эристав побоялся подойти без обнаженного меча к разъяренному гепарду — это было еще понятно, но, когда испытанный герой удирал от санатлойских блох, это вызывало у царя только улыбку,
Георгий поддразнивал владетеля Квелисцихе, но Гиршелу было не до шуток: даже не повидавшись с невестой, которая жила в зараженном квартале, он простился с царем и вместе со своей свитой быстро покинул Мцхету.
Конечно, Георгий не был искренен, рассуждая так. Он прекрасно знал, что такое мужество. Он понимал, что нет на свете такого рыцаря, который не испытал бы когда-нибудь страха, и нет мудреца, который не сказал бы хоть раз какой-либо глупости.
Сам он не раз на поле брани приводил в изумление неприятеля своей храбростью, но если Гиршел боялся гепардов и блох, то Георгий дрожал при виде змей и бе-, шеных животных. Во время охоты он часто в страхе останавливался перед корнями дуба или плюща, ему всюду чудились змеи, и это заставляло его страдать. Бешеных собак боялся Георгий больше, чем византийских камнеметов. Стоило только залаять простой дворняжке, как Георгий хватался за рукоятку меча. Бешеное животное нагоняло на него ужас.
Тысячу раз расспрашивал он Фарсмана Перса: случалось ли когда-либо, чтобы взбесился буйвол или конь, бык или волк? Когда спасалар вошел к царю, Георгий с улыбкой сказал:
— Владетель Квелисцихе сбежал от санатлойских блох. Ты не думай, Звиад, что Гиршел удрал от сарацин, он испугался египетских блох! Звиад улыбнулся.
— Я и раньше, государь, считал преувеличенными рассказы о его геройстве, — сказал он,
В это же утро были приняты чрезвычайные меры. Были призваны знахари и лекари, В Уплисцихе были снаряжены скороходы сообщить царице, чтобы она не приезжала в Мцхету. Срочно был вызван из Тмогвской крепости Турманидзе. Царь призвал и Фарсмана, но «вор подсвечников» не явился: болен, мол, и не выходит из дому. После пинков, которыми угостил его царь, он не появлялся во дворце.
Был издан приказ: труп Амбросия вынести за город и сжечь в негашеной извести,
Начальникам крепостей повелевалось: немедленно прекратить общение между гарнизонами крепостей, не впускать в Мцхету караваны, днем и ночью держать аа запоре крепостные и башенные ворота.
Начальника Мухнарской крепости бросили в темницу, ибо оказалось, что третьего дня у него в крепости умер от чумы воин. Сотник скрыл это, и покойника похоронили по христианскому обычаю.
Лекарям было велено строго следить, за жителями. Они должны были пересылать больных и даже подозрительных в «чумные бараки», а покойников, их одежду и постель сжигать. Дома чумных заколачивать, крыс и блох уничтожать.
Настоятелям монастырей приказали не впускать в трапезные и кельи приезжих монахов и с0орщиков подаяний, прекратить общение с другими монастырями, всюду соблюдать чистоту.
Базарников и торговых надсмотрщиков обязали прекратить продажу фруктов и овощей. На своем золотистом жеребце, со увитой разъезжал Георгий по площадям, показывался народу, расположившемуся под открытым небом, посещал крепости, монастыри и мастерские и успокаивал всех,
— И чума нам не страшна! — убеждал он народ. Когда царь и его свита проезжали мимо дворца Хурси, рабы во дворе водили оседланных коней. — Чьи это кони? — спросил царь.
— Колонкелидзе прислал шесть лошадей для своей семьи,государь!
Георгий невольно взглянул на балкон. Там суетились рабыни. Он в душе пожелал доброго утра своей возлюбленной. «Я готов умереть от чумы, лишь бы она не тронула тебя!» — подумал он и пришпорил своего золотистого жеребца.
На кровлях домов Санатлойского квартала выли собаки.
— Духовник Амбросий умирает.
Георгий нахмурил брови и пробормотал: «Да умолкнут уста вероломные и язык велеречивый». Он повернулся к стене и снова задремал.
Гиршела лечил монах Филадельф. От него Гиршел узнал, что царский духовник стал жертвой чумы. Глубоко потрясло это известие владетеля Квелисцихе. Дважды пришлось ему пережить чуму в Египте, где он был в плену. Первый раз завезли чуму в Каир караваны, а второй раз заразу распространили крысы с кораблей Индостана. Блохи занесли чуму в крепость, где находилось тридцать тысяч пленных греков и десять тысяч грузин. За месяц погибли все греки, грузин же осталось в живых только девять человек.
«Заразу занесли в Грузию, вероятно, войска, присланные в Тбилисское эмирство», — подумал Гиршел.
Еще не рассвело, когда эристав был уже на ногах, хотя укусы гепарда еще не зажили. Он с нетерпением спросил монаха:
— Не блоха ли укусила Амбросия, отец Филадельф?
— Не знаю, сударь эристав! — Его не тошнило?
— Ничего не слыхал, эристав эриставов!
— Где у него появились язвы?
— Под мышкой, если не ошибаюсь. Волнение охватило Гиршела при этих словах.
— Чума, отец Филадельф! Несомненно! А какой величины была первая язва?
— С лавровый лист, сударь!
— Ты видел духовника во время болезни?
— Один раз я посетил его, сударь эристав. Гиршел, как ужаленный, отскочил от монаха.
— Впредь не заходи ко мне, отец Филадельф, — сказал он монаху. — И пошли ко мне главного табунщика! — крикнул он вдогонку.
Главный табунщик удивился при виде владетеля Квелисцихе. Он не узнал когда-то бесстрашного и спокойного эристава. Гиршел метался по комнате, как медведь на привязи, и что-то бурчал.
Он начал рассказывать главному табунщику об ужасной заразе.
— Дважды в Египте на волоске висела моя жизнь. Если б я не сбежал от сарацин, то, несомненно, стал бы жертвой чумы.
Затем он внезапно прервал рассказ о чуме и приказал табунщику:
— Немедленно пригоните коней с лугов, разбудите моих азнауров и седлайте лошадей!
В это утро Георгий собирался отправиться в Уплис-цихе и привезти в Мцхету царицу, но отложил свою поездку на три дня: он знал, что его отъезд встревожит жителей Мцхеты. Когда он узнал о чуме, первой была мысль о Шорене. Царь слыхал, что чума прежде всего поражает бедняков, а дворец Хурси находится как раз в квартале бедняков.
Он решил было перевести Шорену и Гурандухт временно во дворец, но вспомнил про царицу и католикоса и воздержался.
— Почему ты не сообщил мне, что духовник умер от чумы?: -бранил он постельничего.
Чума встревожила всех. Из мастерских, монастырей и крепостей высыпал народ. Рабы, монахи и ратники заполняли улицы и площади.
По совету пожилых, все от мала до велика охотились на крыс. Подвалы, землянки и мельничные закрома заливали кипятком. Никто не знал лекарства от блох, и бороться против них было невозможно.
Чума была обнаружена в Санатлойском квартале, где первым заболел старый сапожник. Мать больного выбежала на улицу и случайно встретилась с духовником.
— Мой сын умирает,-взмолилась она,-причасти его. Сжалился духовник и пошел за ней. Сапожник умер в тот же вечер. На другой день заболел Амбросий…
Гиршел не дождался обеда.
— Оставайся, — говорил Георгий, — зараза скосит сперва рабов и бедняков, она не скоро доберется до дворца.
Долг хозяина обязывал Георгия не отпускать гостя. Но в душе он радовался отъезду Гиршела. Вот и на этот раз он превзошел смелостью своего двоюродного брата.
Эристав побоялся подойти без обнаженного меча к разъяренному гепарду — это было еще понятно, но, когда испытанный герой удирал от санатлойских блох, это вызывало у царя только улыбку,
Георгий поддразнивал владетеля Квелисцихе, но Гиршелу было не до шуток: даже не повидавшись с невестой, которая жила в зараженном квартале, он простился с царем и вместе со своей свитой быстро покинул Мцхету.
Конечно, Георгий не был искренен, рассуждая так. Он прекрасно знал, что такое мужество. Он понимал, что нет на свете такого рыцаря, который не испытал бы когда-нибудь страха, и нет мудреца, который не сказал бы хоть раз какой-либо глупости.
Сам он не раз на поле брани приводил в изумление неприятеля своей храбростью, но если Гиршел боялся гепардов и блох, то Георгий дрожал при виде змей и бе-, шеных животных. Во время охоты он часто в страхе останавливался перед корнями дуба или плюща, ему всюду чудились змеи, и это заставляло его страдать. Бешеных собак боялся Георгий больше, чем византийских камнеметов. Стоило только залаять простой дворняжке, как Георгий хватался за рукоятку меча. Бешеное животное нагоняло на него ужас.
Тысячу раз расспрашивал он Фарсмана Перса: случалось ли когда-либо, чтобы взбесился буйвол или конь, бык или волк? Когда спасалар вошел к царю, Георгий с улыбкой сказал:
— Владетель Квелисцихе сбежал от санатлойских блох. Ты не думай, Звиад, что Гиршел удрал от сарацин, он испугался египетских блох! Звиад улыбнулся.
— Я и раньше, государь, считал преувеличенными рассказы о его геройстве, — сказал он,
В это же утро были приняты чрезвычайные меры. Были призваны знахари и лекари, В Уплисцихе были снаряжены скороходы сообщить царице, чтобы она не приезжала в Мцхету. Срочно был вызван из Тмогвской крепости Турманидзе. Царь призвал и Фарсмана, но «вор подсвечников» не явился: болен, мол, и не выходит из дому. После пинков, которыми угостил его царь, он не появлялся во дворце.
Был издан приказ: труп Амбросия вынести за город и сжечь в негашеной извести,
Начальникам крепостей повелевалось: немедленно прекратить общение между гарнизонами крепостей, не впускать в Мцхету караваны, днем и ночью держать аа запоре крепостные и башенные ворота.
Начальника Мухнарской крепости бросили в темницу, ибо оказалось, что третьего дня у него в крепости умер от чумы воин. Сотник скрыл это, и покойника похоронили по христианскому обычаю.
Лекарям было велено строго следить, за жителями. Они должны были пересылать больных и даже подозрительных в «чумные бараки», а покойников, их одежду и постель сжигать. Дома чумных заколачивать, крыс и блох уничтожать.
Настоятелям монастырей приказали не впускать в трапезные и кельи приезжих монахов и с0орщиков подаяний, прекратить общение с другими монастырями, всюду соблюдать чистоту.
Базарников и торговых надсмотрщиков обязали прекратить продажу фруктов и овощей. На своем золотистом жеребце, со увитой разъезжал Георгий по площадям, показывался народу, расположившемуся под открытым небом, посещал крепости, монастыри и мастерские и успокаивал всех,
— И чума нам не страшна! — убеждал он народ. Когда царь и его свита проезжали мимо дворца Хурси, рабы во дворе водили оседланных коней. — Чьи это кони? — спросил царь.
— Колонкелидзе прислал шесть лошадей для своей семьи,государь!
Георгий невольно взглянул на балкон. Там суетились рабыни. Он в душе пожелал доброго утра своей возлюбленной. «Я готов умереть от чумы, лишь бы она не тронула тебя!» — подумал он и пришпорил своего золотистого жеребца.
На кровлях домов Санатлойского квартала выли собаки.
XLV
В это страшное чумное время Нона забыла о скорпионах. Она суетилась, обливала кипятком мебель, ковры, паласы и тюфяки. Заливала кипятком щели и под-валы. Всюду ей мерещились крысы и блохи.
Она умоляла своего господина:
— Не ходи, сударь, на работу! Чума -враг бедного люда. Не приноси себя в жертву божьему дому, у бога — да будет он милостив — церквей много, а твоя несчастная мать только в тебе и видит свет солнца.
Бодокия вышел навстречу Арсакидзе и сообщил ему, что триста лазов не вышли на работу. Примеру лазов последовали самцхийцы, болнисцы и греки.
— Чума все равно унесет нас! По крайней мере отдохнем перед смертью! — говорили они.
Рабы покинули мастерские, спустились с лесов и, расположившись в тени храма, играли на пандури и пели, юноши окружили старцев и слушали их рассказы о чуме в былые времена.
При виде Арсакидзе рабы-вскочили с мест, каменщики и ваятели ободрились.
Лазы окружили своего земляка.
— Лазы! — обратился Арсакидзе к собравшимся. — Чумное время началось, но не забывайте, что оно одинаково опасно, для всех. Видите, лазы, я с вами во время тяжких испытаний. Смерти не избежать никому и помимо чумы, но никто не ведает часа ее прихода.
Подумайте, лазы, разве не лучше встретить смерть, исполняя свой долг, чем погибнуть бездельниками. Знайте, что смерть скорее настигнет лентяев и трусов, чем смелых и тружеников. А что подумают иверы? Трусами сочтут они нас! Пусть старейшие из вас вспомнят, изменяли ли когда-нибудь мы иверам в войнах с сарацинами или с греками?
И если чума, распространяемая крысами и блохами, сделает вас изменниками, разве это не будет позором для всех лазов? А что может быть.ненавистнее трусливого мужчины, изменяющего братьям?
— Правду говорит мастер, сущую правду,-заговорили в ответ старейшие среди лазов.
Арсакидзе первым поднялся на подмостки лесов. Ари-стос Бодокия последовал за мастером, старики лазы пошли вслед за ним. Молодые устыдились и тоже принялись за работу. Самцхийцы и болнисцы поднялись смеет. Грекам тоже не захотелось носить позорную кличку трусов.
Когда наступило обеденное время, мастерские опустели, с лесов спустились рабочие.
Выстроенные в ограде храма бараки служили им жилищем. Перед этими бараками горели костры, в огромных котлах варилась похлебка, вокруг котлов стояли люди и, как дети, заискивали перед кашеваром.
Тут же, на камне, притулился рыжеватый лаз, он бренчал на пандури и напевал любовную песню. Еще в детстве слышал Арсакидзе эту песню:
Цвета моря твои глаза,
И сама ты -г как море.
Если будешь безжалостна
И пойдешь за другого замуж,
Брошу я пахать и сеять,
Уйду весной за Чорох,
Оставлю Куры берега,
Предам огню твое жилище,
Развею по ветру мою любовь
И убью, изменница,
Тобой обласканного мужа.
Арсакидзе задумчиво бродил в толпе перед бараками,. Он заметил, что страх смерти иногда возбуждает в народе жажду стихов и песен. Рыжеватый лаз бренчал на пандури и грустно напевал.
Стихи были длинные, угрозы возлюбленного бесчисленны. Каждая строфа начиналась и кончалась одной и той же фразой:
Цвета моря твои глаза,
И сама ты — как море.
Не выходил из памяти этот стих, не мог отделаться от него Арсакидзе. Вспомнил Шорену. Да, Шорена неспокойна, как море… Арсакидзе почему-то был уверен, что чума не только не посмеет тронуть любимую, но и спасет ее от надвигавшейся опасности.
Днем и ночью будут закрыты крепостные ворота Мцхеты. Через три дня в Пхови праздник в честь Цкаро-ствальского святого Георгия. Напрасно хевисбери будут ждать Шорену. Но разве только эта опасность угрожает ей? Владетель Квелисцихе такой сорвиголова, что ему покажется скучным сидеть взаперти в Мцхете и он захочет справить свадьбу во время чумы.
Как же быть тогда?Рыжеватый лаз пел:
…И убью, изменница,
Тобой обласканного мужа…,
И снова задумался Арсакидзе. А что, если Шорена выйдет замуж за Гиршела? Найдется ли у него, Арсакидзе, столько смелости, сколько было у того юноши, о котором говорится в песне? Двое рабов подошли к котлу, полному до краев чечевицей, продели палку и с трудом потащили к бараку. Арсакидзе все еще прислушивался к пению лаза. Хо телось узнать, чем же кончится угроза влюбленного.
Аристос Бодокия тронул юношу за локоть.
— Иконостас уже установили, теперь хочу посоветоваться с тобой, мастер, насчет царских врат, — сказал он.
Они подошли к иконостасу, когда их нагнал каменщик Угрехелисдзе.
— Чума в первом бараке, — сказал он, изменившись в лице.
Главный зодчий и каменщики бросились к бараку. Оттуда сломя голову выбегали рабочие. У раба Цатаи под мышкой появилась язва.
Рабочие, лежавшие на нарах, перепугались. В это время внесли в барак котел с чечевичной похлебкой. Рабочие столкнулись с кашеварами, сбили их с ног, опрокинули котел. Несчастные с ошпаренными руками и ногами барахтались на земле и вопили о помощи. Толпа загородила вход в барак, никто не смел войти внутрь, Арсакидзе услышал крики и растолкал толпу, Каменщики преградили ему путь.
— Не ходи туда, мастер, там чума! — говорили они, Аристос Бодокия отделился от лазов и пошел в барак
вслед за главным зодчим. Подняли пострадавших и вытащили их поодиночке во двор. Принесли соль. Люди боялись подойти к несчастным. Тогда зодчий и Бодокия вдвоем раздели их и посыпали солью обожженные места.
Не успел Арсакидзе вымыть руки, как царь Георгий, Звиад-спасалар и мцхетский архиепископ со свитой вошли в ограду. Они осматривали храм, Главный управитель дворца подошел к Арсакидзе и передал ему, что царь хочет его видеть. Арсакидзе сказал, что он, только что был в чумном бараке и поэтому не может явиться к царю, Главный управитель вернулся и снова передал приказ царя явиться, Арсакидзе пошел, но остановился на почтительном расстоянии и склонился перед царем.
Георгий улыбнулся,
— Не считаешь ли ты себя, лаз, храбрее меня? — сказал он, крепко пожимая ему руку, — Ты, великий мастер зодчества, оказался и самым мужественным человеком!
Она умоляла своего господина:
— Не ходи, сударь, на работу! Чума -враг бедного люда. Не приноси себя в жертву божьему дому, у бога — да будет он милостив — церквей много, а твоя несчастная мать только в тебе и видит свет солнца.
Бодокия вышел навстречу Арсакидзе и сообщил ему, что триста лазов не вышли на работу. Примеру лазов последовали самцхийцы, болнисцы и греки.
— Чума все равно унесет нас! По крайней мере отдохнем перед смертью! — говорили они.
Рабы покинули мастерские, спустились с лесов и, расположившись в тени храма, играли на пандури и пели, юноши окружили старцев и слушали их рассказы о чуме в былые времена.
При виде Арсакидзе рабы-вскочили с мест, каменщики и ваятели ободрились.
Лазы окружили своего земляка.
— Лазы! — обратился Арсакидзе к собравшимся. — Чумное время началось, но не забывайте, что оно одинаково опасно, для всех. Видите, лазы, я с вами во время тяжких испытаний. Смерти не избежать никому и помимо чумы, но никто не ведает часа ее прихода.
Подумайте, лазы, разве не лучше встретить смерть, исполняя свой долг, чем погибнуть бездельниками. Знайте, что смерть скорее настигнет лентяев и трусов, чем смелых и тружеников. А что подумают иверы? Трусами сочтут они нас! Пусть старейшие из вас вспомнят, изменяли ли когда-нибудь мы иверам в войнах с сарацинами или с греками?
И если чума, распространяемая крысами и блохами, сделает вас изменниками, разве это не будет позором для всех лазов? А что может быть.ненавистнее трусливого мужчины, изменяющего братьям?
— Правду говорит мастер, сущую правду,-заговорили в ответ старейшие среди лазов.
Арсакидзе первым поднялся на подмостки лесов. Ари-стос Бодокия последовал за мастером, старики лазы пошли вслед за ним. Молодые устыдились и тоже принялись за работу. Самцхийцы и болнисцы поднялись смеет. Грекам тоже не захотелось носить позорную кличку трусов.
Когда наступило обеденное время, мастерские опустели, с лесов спустились рабочие.
Выстроенные в ограде храма бараки служили им жилищем. Перед этими бараками горели костры, в огромных котлах варилась похлебка, вокруг котлов стояли люди и, как дети, заискивали перед кашеваром.
Тут же, на камне, притулился рыжеватый лаз, он бренчал на пандури и напевал любовную песню. Еще в детстве слышал Арсакидзе эту песню:
Цвета моря твои глаза,
И сама ты -г как море.
Если будешь безжалостна
И пойдешь за другого замуж,
Брошу я пахать и сеять,
Уйду весной за Чорох,
Оставлю Куры берега,
Предам огню твое жилище,
Развею по ветру мою любовь
И убью, изменница,
Тобой обласканного мужа.
Арсакидзе задумчиво бродил в толпе перед бараками,. Он заметил, что страх смерти иногда возбуждает в народе жажду стихов и песен. Рыжеватый лаз бренчал на пандури и грустно напевал.
Стихи были длинные, угрозы возлюбленного бесчисленны. Каждая строфа начиналась и кончалась одной и той же фразой:
Цвета моря твои глаза,
И сама ты — как море.
Не выходил из памяти этот стих, не мог отделаться от него Арсакидзе. Вспомнил Шорену. Да, Шорена неспокойна, как море… Арсакидзе почему-то был уверен, что чума не только не посмеет тронуть любимую, но и спасет ее от надвигавшейся опасности.
Днем и ночью будут закрыты крепостные ворота Мцхеты. Через три дня в Пхови праздник в честь Цкаро-ствальского святого Георгия. Напрасно хевисбери будут ждать Шорену. Но разве только эта опасность угрожает ей? Владетель Квелисцихе такой сорвиголова, что ему покажется скучным сидеть взаперти в Мцхете и он захочет справить свадьбу во время чумы.
Как же быть тогда?Рыжеватый лаз пел:
…И убью, изменница,
Тобой обласканного мужа…,
И снова задумался Арсакидзе. А что, если Шорена выйдет замуж за Гиршела? Найдется ли у него, Арсакидзе, столько смелости, сколько было у того юноши, о котором говорится в песне? Двое рабов подошли к котлу, полному до краев чечевицей, продели палку и с трудом потащили к бараку. Арсакидзе все еще прислушивался к пению лаза. Хо телось узнать, чем же кончится угроза влюбленного.
Аристос Бодокия тронул юношу за локоть.
— Иконостас уже установили, теперь хочу посоветоваться с тобой, мастер, насчет царских врат, — сказал он.
Они подошли к иконостасу, когда их нагнал каменщик Угрехелисдзе.
— Чума в первом бараке, — сказал он, изменившись в лице.
Главный зодчий и каменщики бросились к бараку. Оттуда сломя голову выбегали рабочие. У раба Цатаи под мышкой появилась язва.
Рабочие, лежавшие на нарах, перепугались. В это время внесли в барак котел с чечевичной похлебкой. Рабочие столкнулись с кашеварами, сбили их с ног, опрокинули котел. Несчастные с ошпаренными руками и ногами барахтались на земле и вопили о помощи. Толпа загородила вход в барак, никто не смел войти внутрь, Арсакидзе услышал крики и растолкал толпу, Каменщики преградили ему путь.
— Не ходи туда, мастер, там чума! — говорили они, Аристос Бодокия отделился от лазов и пошел в барак
вслед за главным зодчим. Подняли пострадавших и вытащили их поодиночке во двор. Принесли соль. Люди боялись подойти к несчастным. Тогда зодчий и Бодокия вдвоем раздели их и посыпали солью обожженные места.
Не успел Арсакидзе вымыть руки, как царь Георгий, Звиад-спасалар и мцхетский архиепископ со свитой вошли в ограду. Они осматривали храм, Главный управитель дворца подошел к Арсакидзе и передал ему, что царь хочет его видеть. Арсакидзе сказал, что он, только что был в чумном бараке и поэтому не может явиться к царю, Главный управитель вернулся и снова передал приказ царя явиться, Арсакидзе пошел, но остановился на почтительном расстоянии и склонился перед царем.
Георгий улыбнулся,
— Не считаешь ли ты себя, лаз, храбрее меня? — сказал он, крепко пожимая ему руку, — Ты, великий мастер зодчества, оказался и самым мужественным человеком!
XLVI
Когда Арсакидзе собирался уже уходить, Георгий бросил на него беглый взгляд. Ему жалко стало, что мастер носит такую поношенную пховскую чоху.
Царь что— то шепнул стоящему за ним управителю дворца, тот подошел к Арсакидзе и, сунул ему в карман маленький кошелек.
Арсакидзе, услышав звон: монет, весь покраснел и стоял в растерянности. Он было собрался догнать управителя дворца, вернуть кошелек, но тот уже успел присоединиться к удалявшейся царской свите.
Ровно через неделю после этого случая каменотес Аристос Бодокия не явился на работу. Арсакидзе знал его не только как исполнительного и трудолюбивого рабочего, но и как бесстрашного мужчину, — царский зодчий никак не мог предположить, что Бодокия струсил перед чумой и сбежал с работы. Прошло еще два дня, и Арсакидзе уже основательно заволновался.
«А вдруг сам Бодокия заболел чумой?»-подумал Арсакидзе. Он понаслышке знал, что Бодокия жил где-то на окраине города, в поселке городской бедноты. Два раза посылал Арсакидзе к нему людей, но они возвращав лись и сообщали, что им не удалось установить, где живет каменотес Аристос.
Наконец, Арсакидзе послал искать Бодокию одного старого каменщика, коренного жителя Мцхеты. Каменщик вернулся поздно ночью и сообщил, что у Бодокии скончалась жена, оставив семерых ребятишек на попечение слепой тещи, так что несчастный вдовец вынужден сам ухаживать за детьми и варить им чечевичную похлебку.
Арсакидзе спросил рабочего, не от чумы ли умерла жена Бодокии, но тот ничего не мог сообщить об этом. Арсакидзе трудно приходилось без Аристоса, его «правой руки». Наконец он решил сам навестить своего помощника. В субботу после работы Арсакидзе.дошел домой, до стал кошелек, подаренный ему царем, и разложил на столе золотые монеты. Среди них были иранские дирхемы, грузинские и греческие золотые монеты. Внимательно рассматривал их художник. Некоторые — из них были исполнены с большим мастерством. На одних был изображен Влахернский храм, на других — всадник с соколом на левой руке, на третьих — молодой месяц и львы. Арсакидзе отобрал десять золотых, а остальные спрятал.
На окраине города Арсакидзе встретил какого-то пле-шивого дьякона и стал расспрашивать его, не знает ли он, где тут живет ваятель Аристос?
Дьякон почесал затылок, подумал и затем объяснил:
— Перейди, сынок, вон тот мостик, держись влево от той горки и дойдешь до ущелья, в котором у старой часовни живут всякие ремесленники: каменщики, сапожники, рабы и прочая разная голь.
Если не ошибаюсь, у самой часовни проживает и тот каменотес, которого ты ищешь. Не доходя до часовни, увидишь двор, обнесенный высоким частоколом, а во дворе стоят изваяния ангелов и разные надгробные камни.
— Скажите, отче, — спросил Арсакидзе старика,-а далеко ли дом этого ваятеля?
Дьякон, протянув на север свою коротенькую руку, ответил:
— Нет, сынок, недалеко, прямо рукой подать. Только смотри — в дороге на тебя нападут злые собаки, держи меч наготове, а то видишь, как они разодрали мне чоху.
Арсакидзе поблагодарил дьякона и вышел через мостик на проселочную дорогу, которая вела сперва среди разрушенных землетрясениями каменных домов, а потом пошла среди убогих хижин и лачуг, покрытых прогнившей кое-где дранью и соломой. На кольях торчали жонские черепа, а к низким, пошатнувшимся заборам были прибиты подковы. Из-под полуразвалившихся изгородей выскакивали собаки. Константину не хотелось замахиваться на них мечом, он подобрал на дороге довольно крепкую дубинку и, шлепая по колено в грязи, с боем пробивал себе дорогу через поселок.
С любопытством глазели пожелтевшие от лихорадки босые ребятишки и полуголые нищие на этого «чудака», который, имея при себе длинный меч, отбивался от собак грязным колом.
Дорога оказалась куда длиннее, чем короткие руки плешивого дьякона!
Арсакидзе уже начал отчаиваться-не видно было ни ущелья, ни часовни, ни ангелов ваятеля Аристоса.
«Между прочим, — удивлялся Арсакидзе, — с каких это пор Аристос Бодокия начал выделывать изображения ангелов и тесать надгробные плиты?»
Еще раз переспросил он встречных, и многие подтвердили то, что сообщил дьякон. Арсакидзе теперь уж окончательно поверил, что Аристос занимается такой побочной работой.
«Верно, нужда заставила», — подумал Арсакидзе.
Не любил плакаться Бодокия на свою бедность. Еще в тот день, когда царь подарил главному зодчему тридцать пять золотых, Арсакидзе предлагал десять из них Бодокии, хоть взаимообразно, но тот наотрез отказался, говоря:
— На тебе такая изношенная чоха, мастер, лучше закажи себе богатый далматик, какие носят царские вельможи.
Чем дальше шел Арсакидзе, тем непригляднее становились хижины по обеим сторонам дороги. Видно было, что эти бедные люди не боялись чумы, они спокойно работали в садах и огородах, кое-где даже раздавалась песня. Ленивые буйволы валялись в лужах, у мельницы ревели навьюченные ослики, исхудалые коровы мычали у ворот, беспрестанно тявкали собаки.
Наконец добрался Арсакидзе до часовни. Еще раз спросил он дом ваятеля Аристоса. Какая-то старуха, тащившая хворост, остановилась и указала ему пальцем на белый каменный домик, который казался дворцом среди этих бедных хижин. Арсакидзе поразился. Мастер Бодокия вечно ходил в ветхой, изодранной чохе. А тут открылась совершенно иная картина. Вокруг белого дома был разбит довольно обширный виноградник и фруктовый сад. В загоне топтались овцы, среди множества ангелов вытесанных из белого камня, расхаживали буйволы и ослики. Тут же заметил Арсакидзе мастерскую, у входа в которую валялись базальтовые глыбы, мраморные бюсты, памятники, кресты в человеческий рост. Несколько каменщиков сидели на корточках, и дружное постукивание их молотков и резцов разносилось по округе. Арсакидзе остановился у ворот и стал звать:;
— Хозяин, эй, хозяин!
Каменотесы не слышали зова. Тогда Арсакидзе открыл ворота и смело вошел во двор. Он окинул взором фигуры жирных, толстозадых и кривоногих ангелов, каких-то пузатых епископов и вельмож в далматиках, изваяния бараньих голов, барельефы оседланных лошадей.
Арсакидзе ужаснулся — он был потрясен тем, что мастер Бодокия, который на барельефах Светицховели с таким тончайшим искусством изображал изящных ангелов, держащих в грациозных руках трубы, тесал из камня прекрасные розетки и кисти винограда, гибкие спины убегающих ланей и антилоп, мог тратить свое драгоценное время на такие бездарные изделия.
Арсакидзе подошел к каменотесам и приветствовал их. Седой рабочий поднял голову, вытер рукавом пот с лысины и, не отвечая на приветствие, спросил пришельца:
— Кого тебе надо, сударь?
— Ваятеля Аристоса, — ответил гость. Каменотес встал, подошел к крыльцу дома и крикнул:
— Мастер, эй, хозяин!…
Пока хозяин явился, Арсакидзе, осмотрев нескольких ангелов, подошел к бюсту какого-то толстого епископа. В этот миг он почувствовал чью-то тяжелую руку, опустившуюся на его плечо.
Арсакидзе был ошеломлен, когда вместо худого и бледного Аристоса Бодокии перед ним предстал седобородый краснощекий великан и гаркнул:
— Я — мастер Аристос, сударь! Хозяин не дал заговорить гостю, сам начал:
— Ну как, нравится тебе мой епископ, сударь? Арсакидзе робко процедил сквозь зубы:
— Как тебе сказать…
— Ну что, хотите заказать себе посмертный бюст, а? — Нет, сударь, пока я не собираюсь умирать… Арсакидзе пристальнее посмотрел на хозяина и заметил, что он был навеселе.
Хозяин понял, что сказал лишнее, и потому поспешил добавить:
— Не дай господи тебе помирать, ты еще такой молодой, но, может быть, собираешься увековечить память твоей бабушки или тещи?
Арсакидзе улыбнулся:
— Все они пока здравствуют, сударь.
— А если так, может, пойдем ко мне и выпьем винца.
— Нет, я не пью, сударь… Здесь случилось маленькое недоразумение. Я искал мастера Аристоса Бодокию, и люди указали на твой дом; извини за беспокойство.
— Мастер Бодокия! Какой он там мастер! Он мой тезка, только и всего… А какой он ваятель, он работает каменотесом на стройке Светицховели. Я его работ не видел, но, говорят, он мне подражает. Впрочем, это для меня безразлично. Подражатели не делают чести ни искусству, ни себе. Ему лучше бы горшки лепить или кирпичи обжигать. Какой он там мастер, когда с голоду помирает. Он живет позади часовни, в ветхой лачужке. Недавно у него жена померла от лихорадки и недоедания, и мы, соседи, собрали деньги ей на гроб.
Молчаливый он и уж больно спесивый, я не раз приглашал его выпить со мной немного винца, но он все куда-то спешит. Подумаешь тоже, какой великий мастер!…
Арсакидзе был возмущен разглагольствованиями этого подвыпившего верзилы, но все же сдержался и скромно ответил ему:
— Нет, ты ошибаешься, сударь. Ваятеля Бодокию я хорошо знаю, он настоящий мастер.
— Хе-хе, — захихикал развеселившийся хозяин. — Это ты ошибаешься: истинные мастера никогда не голодают. Все, что не разменивается на золото, просто чушь. Лишь золото прокладывает путь к славе. За навоз еще ни один дурак не платил золотом.
Арсакидзе не любил спорить с глупцами, но на этот раз не выдержал.
— Знаешь, сударь, — сказал он, — иногда и навоз приносит золото. Сам, наверное, испытал: если навозом удобрить виноградник, на другой год получишь много вина и продашь его.
Хозяин пристально посмотрел на Арсакидзе и спросил:
— А кто ты сам будешь?
— Я? На что тебе знать, кто я?
— Нет, все же любопытно, ты не похож на здешних.
— Я каменщик, подручный мастера Бодокии.
— Ага, потому-то так и расхваливаешь его… Какой он там мастер, в прошлом году один епископ заказал ему статую ангела. Между нами пусть будет сказано, этот епископ хотел, чтобы этот ангел хоть слегка походил на его покойную любовницу. Она была тучная, дородная баба с высокими грудями. Бодокия целый год мучился и наконец сделал такого тщедушного, тощего ангела, что епископ так и плюнул на него, а потом мне заказал. Мастер должен без слов уловить желание заказчика, приноровиться к его вкусу, а то с голоду подохнет.
К твоему сведению, я ученик великого мастера Фарс-мана, в Самцхе я помогал ему строить церковь. Я тоже был в юности глупцом. Долго возился с каждой мелочью — известно, католикос Мелхиседек скряга, и у меня ничего не выходило. Выполнял я и побочные заказы епископов и царедворцев, но долго не умел им угодить. Один раз Фарсман, будучи под хмельком, шепнул мне на ухо: «Брось, дурень, глупости. Если ваятель не сумеет подлаживаться к вкусу заказчиков, он далеко не пойдет…
Царь что— то шепнул стоящему за ним управителю дворца, тот подошел к Арсакидзе и, сунул ему в карман маленький кошелек.
Арсакидзе, услышав звон: монет, весь покраснел и стоял в растерянности. Он было собрался догнать управителя дворца, вернуть кошелек, но тот уже успел присоединиться к удалявшейся царской свите.
Ровно через неделю после этого случая каменотес Аристос Бодокия не явился на работу. Арсакидзе знал его не только как исполнительного и трудолюбивого рабочего, но и как бесстрашного мужчину, — царский зодчий никак не мог предположить, что Бодокия струсил перед чумой и сбежал с работы. Прошло еще два дня, и Арсакидзе уже основательно заволновался.
«А вдруг сам Бодокия заболел чумой?»-подумал Арсакидзе. Он понаслышке знал, что Бодокия жил где-то на окраине города, в поселке городской бедноты. Два раза посылал Арсакидзе к нему людей, но они возвращав лись и сообщали, что им не удалось установить, где живет каменотес Аристос.
Наконец, Арсакидзе послал искать Бодокию одного старого каменщика, коренного жителя Мцхеты. Каменщик вернулся поздно ночью и сообщил, что у Бодокии скончалась жена, оставив семерых ребятишек на попечение слепой тещи, так что несчастный вдовец вынужден сам ухаживать за детьми и варить им чечевичную похлебку.
Арсакидзе спросил рабочего, не от чумы ли умерла жена Бодокии, но тот ничего не мог сообщить об этом. Арсакидзе трудно приходилось без Аристоса, его «правой руки». Наконец он решил сам навестить своего помощника. В субботу после работы Арсакидзе.дошел домой, до стал кошелек, подаренный ему царем, и разложил на столе золотые монеты. Среди них были иранские дирхемы, грузинские и греческие золотые монеты. Внимательно рассматривал их художник. Некоторые — из них были исполнены с большим мастерством. На одних был изображен Влахернский храм, на других — всадник с соколом на левой руке, на третьих — молодой месяц и львы. Арсакидзе отобрал десять золотых, а остальные спрятал.
На окраине города Арсакидзе встретил какого-то пле-шивого дьякона и стал расспрашивать его, не знает ли он, где тут живет ваятель Аристос?
Дьякон почесал затылок, подумал и затем объяснил:
— Перейди, сынок, вон тот мостик, держись влево от той горки и дойдешь до ущелья, в котором у старой часовни живут всякие ремесленники: каменщики, сапожники, рабы и прочая разная голь.
Если не ошибаюсь, у самой часовни проживает и тот каменотес, которого ты ищешь. Не доходя до часовни, увидишь двор, обнесенный высоким частоколом, а во дворе стоят изваяния ангелов и разные надгробные камни.
— Скажите, отче, — спросил Арсакидзе старика,-а далеко ли дом этого ваятеля?
Дьякон, протянув на север свою коротенькую руку, ответил:
— Нет, сынок, недалеко, прямо рукой подать. Только смотри — в дороге на тебя нападут злые собаки, держи меч наготове, а то видишь, как они разодрали мне чоху.
Арсакидзе поблагодарил дьякона и вышел через мостик на проселочную дорогу, которая вела сперва среди разрушенных землетрясениями каменных домов, а потом пошла среди убогих хижин и лачуг, покрытых прогнившей кое-где дранью и соломой. На кольях торчали жонские черепа, а к низким, пошатнувшимся заборам были прибиты подковы. Из-под полуразвалившихся изгородей выскакивали собаки. Константину не хотелось замахиваться на них мечом, он подобрал на дороге довольно крепкую дубинку и, шлепая по колено в грязи, с боем пробивал себе дорогу через поселок.
С любопытством глазели пожелтевшие от лихорадки босые ребятишки и полуголые нищие на этого «чудака», который, имея при себе длинный меч, отбивался от собак грязным колом.
Дорога оказалась куда длиннее, чем короткие руки плешивого дьякона!
Арсакидзе уже начал отчаиваться-не видно было ни ущелья, ни часовни, ни ангелов ваятеля Аристоса.
«Между прочим, — удивлялся Арсакидзе, — с каких это пор Аристос Бодокия начал выделывать изображения ангелов и тесать надгробные плиты?»
Еще раз переспросил он встречных, и многие подтвердили то, что сообщил дьякон. Арсакидзе теперь уж окончательно поверил, что Аристос занимается такой побочной работой.
«Верно, нужда заставила», — подумал Арсакидзе.
Не любил плакаться Бодокия на свою бедность. Еще в тот день, когда царь подарил главному зодчему тридцать пять золотых, Арсакидзе предлагал десять из них Бодокии, хоть взаимообразно, но тот наотрез отказался, говоря:
— На тебе такая изношенная чоха, мастер, лучше закажи себе богатый далматик, какие носят царские вельможи.
Чем дальше шел Арсакидзе, тем непригляднее становились хижины по обеим сторонам дороги. Видно было, что эти бедные люди не боялись чумы, они спокойно работали в садах и огородах, кое-где даже раздавалась песня. Ленивые буйволы валялись в лужах, у мельницы ревели навьюченные ослики, исхудалые коровы мычали у ворот, беспрестанно тявкали собаки.
Наконец добрался Арсакидзе до часовни. Еще раз спросил он дом ваятеля Аристоса. Какая-то старуха, тащившая хворост, остановилась и указала ему пальцем на белый каменный домик, который казался дворцом среди этих бедных хижин. Арсакидзе поразился. Мастер Бодокия вечно ходил в ветхой, изодранной чохе. А тут открылась совершенно иная картина. Вокруг белого дома был разбит довольно обширный виноградник и фруктовый сад. В загоне топтались овцы, среди множества ангелов вытесанных из белого камня, расхаживали буйволы и ослики. Тут же заметил Арсакидзе мастерскую, у входа в которую валялись базальтовые глыбы, мраморные бюсты, памятники, кресты в человеческий рост. Несколько каменщиков сидели на корточках, и дружное постукивание их молотков и резцов разносилось по округе. Арсакидзе остановился у ворот и стал звать:;
— Хозяин, эй, хозяин!
Каменотесы не слышали зова. Тогда Арсакидзе открыл ворота и смело вошел во двор. Он окинул взором фигуры жирных, толстозадых и кривоногих ангелов, каких-то пузатых епископов и вельмож в далматиках, изваяния бараньих голов, барельефы оседланных лошадей.
Арсакидзе ужаснулся — он был потрясен тем, что мастер Бодокия, который на барельефах Светицховели с таким тончайшим искусством изображал изящных ангелов, держащих в грациозных руках трубы, тесал из камня прекрасные розетки и кисти винограда, гибкие спины убегающих ланей и антилоп, мог тратить свое драгоценное время на такие бездарные изделия.
Арсакидзе подошел к каменотесам и приветствовал их. Седой рабочий поднял голову, вытер рукавом пот с лысины и, не отвечая на приветствие, спросил пришельца:
— Кого тебе надо, сударь?
— Ваятеля Аристоса, — ответил гость. Каменотес встал, подошел к крыльцу дома и крикнул:
— Мастер, эй, хозяин!…
Пока хозяин явился, Арсакидзе, осмотрев нескольких ангелов, подошел к бюсту какого-то толстого епископа. В этот миг он почувствовал чью-то тяжелую руку, опустившуюся на его плечо.
Арсакидзе был ошеломлен, когда вместо худого и бледного Аристоса Бодокии перед ним предстал седобородый краснощекий великан и гаркнул:
— Я — мастер Аристос, сударь! Хозяин не дал заговорить гостю, сам начал:
— Ну как, нравится тебе мой епископ, сударь? Арсакидзе робко процедил сквозь зубы:
— Как тебе сказать…
— Ну что, хотите заказать себе посмертный бюст, а? — Нет, сударь, пока я не собираюсь умирать… Арсакидзе пристальнее посмотрел на хозяина и заметил, что он был навеселе.
Хозяин понял, что сказал лишнее, и потому поспешил добавить:
— Не дай господи тебе помирать, ты еще такой молодой, но, может быть, собираешься увековечить память твоей бабушки или тещи?
Арсакидзе улыбнулся:
— Все они пока здравствуют, сударь.
— А если так, может, пойдем ко мне и выпьем винца.
— Нет, я не пью, сударь… Здесь случилось маленькое недоразумение. Я искал мастера Аристоса Бодокию, и люди указали на твой дом; извини за беспокойство.
— Мастер Бодокия! Какой он там мастер! Он мой тезка, только и всего… А какой он ваятель, он работает каменотесом на стройке Светицховели. Я его работ не видел, но, говорят, он мне подражает. Впрочем, это для меня безразлично. Подражатели не делают чести ни искусству, ни себе. Ему лучше бы горшки лепить или кирпичи обжигать. Какой он там мастер, когда с голоду помирает. Он живет позади часовни, в ветхой лачужке. Недавно у него жена померла от лихорадки и недоедания, и мы, соседи, собрали деньги ей на гроб.
Молчаливый он и уж больно спесивый, я не раз приглашал его выпить со мной немного винца, но он все куда-то спешит. Подумаешь тоже, какой великий мастер!…
Арсакидзе был возмущен разглагольствованиями этого подвыпившего верзилы, но все же сдержался и скромно ответил ему:
— Нет, ты ошибаешься, сударь. Ваятеля Бодокию я хорошо знаю, он настоящий мастер.
— Хе-хе, — захихикал развеселившийся хозяин. — Это ты ошибаешься: истинные мастера никогда не голодают. Все, что не разменивается на золото, просто чушь. Лишь золото прокладывает путь к славе. За навоз еще ни один дурак не платил золотом.
Арсакидзе не любил спорить с глупцами, но на этот раз не выдержал.
— Знаешь, сударь, — сказал он, — иногда и навоз приносит золото. Сам, наверное, испытал: если навозом удобрить виноградник, на другой год получишь много вина и продашь его.
Хозяин пристально посмотрел на Арсакидзе и спросил:
— А кто ты сам будешь?
— Я? На что тебе знать, кто я?
— Нет, все же любопытно, ты не похож на здешних.
— Я каменщик, подручный мастера Бодокии.
— Ага, потому-то так и расхваливаешь его… Какой он там мастер, в прошлом году один епископ заказал ему статую ангела. Между нами пусть будет сказано, этот епископ хотел, чтобы этот ангел хоть слегка походил на его покойную любовницу. Она была тучная, дородная баба с высокими грудями. Бодокия целый год мучился и наконец сделал такого тщедушного, тощего ангела, что епископ так и плюнул на него, а потом мне заказал. Мастер должен без слов уловить желание заказчика, приноровиться к его вкусу, а то с голоду подохнет.
К твоему сведению, я ученик великого мастера Фарс-мана, в Самцхе я помогал ему строить церковь. Я тоже был в юности глупцом. Долго возился с каждой мелочью — известно, католикос Мелхиседек скряга, и у меня ничего не выходило. Выполнял я и побочные заказы епископов и царедворцев, но долго не умел им угодить. Один раз Фарсман, будучи под хмельком, шепнул мне на ухо: «Брось, дурень, глупости. Если ваятель не сумеет подлаживаться к вкусу заказчиков, он далеко не пойдет…