Константин Гамсахурдиа
Десница великого мастера
Перевод Ф.Твалтвадзе
Пролог
Военно— Грузинская дорога -красивейшая в мире, Дардиманди — замечательный конь, а верховая езда — лучший отдых для меня. Когда остромордый, широкогрудый, крепконогий копь, насторожив уши, смотрит на меня, во мне просыпается неиссякаемая энергия, и кажется, что я вновь родился на свет и еще не успел вкусить на этой прекрасной земле восторга от быстрого конского бега и радости движения.
Я глажу маленькие, как листья бука, уши Дардиманди, смотрю в его черные глаза и заражаюсь той неуемной силой, которой природа-мать так щедро наградила его…
Случилось однажды, что мой благонравный конь внезапно разгорячился и пришел в такую ярость, что хоть до самых Кара-Кумов скачи на нем карьером.
Широко раскрыв свои прекрасные большие глаза на блестящие авто, чумазые грузовики, он, поглощая пространство, понес меня вдаль. Я не склонен порицать Дардиманди за то, что в нем закипела горячая кровь неутомимого скакуна…
Тбилиси у нас на глазах разросся в большой город. Огни электрических ламп сверкают на горе святого Давида, в парке имени Сталина. Электрические шары, отраженные в волнах Куры, покачиваются около моста Героев и вдоль широкой набережной Сталина. И вот, когда авто со слепящими фарами ревели прямо в уши, убегая по гудронированному шоссе, выли заводские сирены, тарахтели тракторы, идущие в колхозы, и весело позванивали велосипедисты, степенный Дардиманди стал поминутно вздрагивать, беспокойно фыркать и грызть удила. Ни удилами, ни мундштуком не удержать его. Вытянув изогнутую, как у лебедя, шею, он рвался вперед. Я старался обуздать его порыв, прибрать к рукам, но он, занесши вперед круп, неожиданно пошел боком.
Я устал и дал ему волю. У дигомского парома он сбоил и поскакал. Я отдался воле разгоряченного коня. Казалось, тысячи огненных глаз преследуют нас по пятам.
За чертой города я с трудом перевел его на рысь. В этот раз я поздно выехал из Тбилиси, но не мог вернуться обратно в город, так и не глянув на мой любимый Светицховели.
Всегда прекрасен этот храм: утром, освещаемый солнцем, он отливает цветом ящерицы; к закату весь омыт золотом, а в сумерки, когда на него глядит звездный свод, контуры его, полные суровой гармонии, как бы рассекают небо;
Мне бы хоть мельком взглянуть на его устремленные ввысь очертания! Пускай неукротимый Дардиманди галопом промчит мимо него, лишь бы взглянуть на его угрюмое одиночество и снова скакать дальше.
У самых Авчал мой конь шарахнулся в сторону: навстречу шел трактор с прицепленным фургоном. Оглушенный грохотом, конь вырвал у меня поводья и вновь поскакал с бешеной быстротой.
Мне приятен был его неудержимый порыв.
Электрические лампочки Загэса мерцали в волнах Куры, сказочный Полифем освещал склоны Зедазенской горы, которую древние иверы считали обиталищем демонов. Лишь поравнявшись с Крестовым монастырем, я сумел укротить Дардиманди.
Ночь ложилась на склоны Зедазени и Саркинети. Капли дождя упали мне на лицо. Кура подступала к. мосту Помпея. Раздумье овладело мной при виде этого моста. По нему шли когда-то римские легионы, орды сарацин, сельджуков, урумов и иранцев. Безмолвный свидетель прошлого, вовсе не нужный настоящему, он остался только музейным экспонатом.
Роль подступа к нашей столице и ее ключаря отнял у него мост Героев так же как когда-то Тбилиси забрал первенство у Мцхеты
Но я уже в Мцхете.
Небосвод, тисненный облаками, опустился над островерхим куполом Светицховели.
Янтарная кайма облаков, освещенных закатными лучами, застыла на далеком горизонте. Над мрачными вершинами гор изредка сверкала молния.
В лоне Светицховели начинается одиннадцатый по счету век, со своими темными ночами и угрюмым покоем.
Я открыл ворота и ввел коня в ограду. Слева, перед домиком, пристроенным к церковной ограде, сидел на камне сгорбленный старик. Увидев меня с конем, старик поднялся с места и приблизился ко мне.
Я узнал Евфимия. Старик поцеловал меня в правое плечо, по мегрельскому обычаю, взял у меня коня и направился к деревянной лестнице.
Еще ниже ростом стал и без того невысокий старик. Тридцать лет-тому назад он обучал меня пению. Он собирал тогда древние ирмосы, рукописи, образцы фольклора, заклинания, сказки.
Евфимия я помнил светлым блондином, с блестящими, как кукурузная грива, усами. Теперь же его украшали седые волосы и длинная борода, совсем такая, какую рисуют богомазы у библейских богов в деревенских, церквах.
Евфимий— один из тех людей, которые ищут все новых и новых целей в жизни, но ни в чем себя не находят. Он был учителем пения в Сенаки, кустодом Зугдид-ского музея, затем заведовал первым кинотеатром в Кутаиси, был статистом в Кутаисском театре, блестяще представляя на cценe статую Нерона. Десять лет назад, он сопровождал народные хоры. Одно время был букинистом в Тбилиси. У него всегда можно было найти са мые редкие книги и гравюры. В один прекрасный день, придя в его маленькую лавку, я застал в ней парикмахерскую. Евфимий же исчез с моего горизонта. Как-то раз приехав в Мцхету в воскресенье, я узнал, что он работает сторожем при храме Светицховели…
Долго я и Евфимий сидели на балконе. Иногда по небу пробегала странная судорога, сверкала молния, и тогда на небе вырисовывался силуэт Светицховели, выступал на горе Крестовый монастырь, чернели щетинистые гребни Зедазени и Саркинети, и затем снова все погружалось в мрак.
Ветер усилился и погнал тучи к востоку. Осеннее небо прояснилось, и над Светицховели встала луна, такая чистая и ясная, какую можно видеть лишь в мае.
В последнем хороводе носились летучие мыши, и вокруг наступил покой, словно время остановило свой бег. Молча глядел я на дремлющий во мраке храм и на теснившиеся вокруг него зубчатые башни. Над храмом раскинулся темно-синий небосвод, и очертания башен агатовым и яшмовым ажуром рисовались на его фоне.
Какое бы ни было перед тобой великое творение искусства, все же человек, даже самый незначительный, достоин большего внимания.
Я стал расспрашивать Евфимия о его жизни. Он сидел в тени храма, маленький, сухой старик, и говорил о себе. Его жизнь была трагедией человека, который интересовался всем, расточал себя и потому ничего не смог удержать в руках, — все ускользало от него.
Последние десять лет этот странный человек, по три раза в год менявший работу, провел в Мцхете. Оказалось, что он увлекается нумизматикой. Евфимий встал, вошел в комнату, вынес оттуда плошку и маленький мешочек с монетами.
— Эти деньги хочу перед смертью завещать музею Грузии.
Он показал мне древние колхидские медные деньги, монеты царицы Тамары, ее дочери Русудан, Георгия Лаши, серебро Давида Нарини и царя Ираклия. Все, это он раскопал в хранилищах Дманиси, Уплисцихе и Гелати.
Зная беспокойную натуру Евфимия, я стал расспрашивать его, не собирается ли он уходить из Мцхеты куда-нибудь в другое место.
— К кому и куда мне идти, сын мой? За эти двадцать лет я похоронил двух жен и нескольких детей. Да и возраст мой не тот. Единственное, что еще немного привязывает меня к жизни, — это неизменная любовь к этому храму. Вот и копаюсь я под сенью великого творения Константина Арсакидзе. Слежу за этим замечательным храмом, и в, моих глазах он — не божий дом, а непревзойденное произведение искусства нашего народа, которое, как видишь, оказалось долговечнее самого бога. Нынче приступили к восстановлению храма. Вот видишь — леса вокруг; нужно в купол вставить еще несколько стекол — дикие голуби приютились в храме. Я хожу и счищаю их помет с могил Вахтанга Горгасала и царя Ираклия.
…Разве только такие, как я, приносили себя в жертву этому храму? На протяжении тринадцати веков бесчисленные вражеские орды осаждали его стены. Сарацин Абуль-Касим атаковал его первым, разгромил и превратил в стойло верблюдов. Храм восстановили. Затем сельджук Альп Арслан разорил его, но храм опять восстановили. Тимур-ленг, вновь разрушил храм. Шах Тамаз и шах Аббас неоднократно оскверняли его. Затем на протяжении целого века дождь заливал его сквозь развалившуюся крышу. В новые времена никто не вспомнил о нем. Лишь советская власть — долгоденствовать ей! — распорядилась в нынешнем году обновить крышу и восстановить башни. С северного фасада еще не сняли лесов. В оконные ниши купола будут вставлены стекла, и цель моего пребывания здесь, а возможно и всей моей жизни, будет завершена…
С горечью он произнес последние слова.
— Завтра с утра поднимемся наверх по лесам, и я покажу тебе нечто такое, что наполнит тебя вдохновением. Я так понимаю, сын мой, что писатель — заступник преданных забвению героев. На северной стороне этого храма есть надпись и высечена человеческая фигура. Твой взор и десница твоя должны выведать тайну, Хранимую камнем в течение многих веков…
Ночь я провел на балконе. До рассвета метался без сна, слышал, как Дардиманди фыркал, бил копытом и сладко пережевывал корм. А я, лежа ничком, ждал рассвета в надежде поскорее проникнуть в обещанную мне тайну.
Едва на горизонте блеснула утренняя звезда, как защебетали скворцы. А затем у самого моего изголовья возник храм Светицховели, весь облитый солнцем и окрашенный в линяло-зеленый цвет ящерицы. В то утро он был таким прекрасным, каким никогда до тех пор не случалось мне его видеть.
Я стал подниматься по лесам северного фасада. Неизвестный мастер высек на стене изображение правой руки человека, держащей наугольник.
Подпись под ней гласила:
«Рука раба Константина Арсакидзе, во отпущение грехов».
Около этой надписи была высечена фигура одетого в грузинскую чоху безусого юноши.
Я спустился с лесов. Прищуренные глаза Евфимия встретили меня улыбкой.
— Вон тот безусый и есть Константин Арсакидзе, строитель Светицховели. Покажу тебе изображение еще одного человека…
Он принес древнюю грузинскую монету. На ней был изображен всадник с ястребом на правом плече. Над пись на обороте монеты, сделанная заглавными буквами, гласила:
Вот и все…
Долго волновало меня виденное и слышанное тогда. Под конец отстоялось, сгустилось в моем воображении. Слова вылились на бумагу, и ожил миф, дошедший до нас из глубины веков.
Я глажу маленькие, как листья бука, уши Дардиманди, смотрю в его черные глаза и заражаюсь той неуемной силой, которой природа-мать так щедро наградила его…
Случилось однажды, что мой благонравный конь внезапно разгорячился и пришел в такую ярость, что хоть до самых Кара-Кумов скачи на нем карьером.
Широко раскрыв свои прекрасные большие глаза на блестящие авто, чумазые грузовики, он, поглощая пространство, понес меня вдаль. Я не склонен порицать Дардиманди за то, что в нем закипела горячая кровь неутомимого скакуна…
Тбилиси у нас на глазах разросся в большой город. Огни электрических ламп сверкают на горе святого Давида, в парке имени Сталина. Электрические шары, отраженные в волнах Куры, покачиваются около моста Героев и вдоль широкой набережной Сталина. И вот, когда авто со слепящими фарами ревели прямо в уши, убегая по гудронированному шоссе, выли заводские сирены, тарахтели тракторы, идущие в колхозы, и весело позванивали велосипедисты, степенный Дардиманди стал поминутно вздрагивать, беспокойно фыркать и грызть удила. Ни удилами, ни мундштуком не удержать его. Вытянув изогнутую, как у лебедя, шею, он рвался вперед. Я старался обуздать его порыв, прибрать к рукам, но он, занесши вперед круп, неожиданно пошел боком.
Я устал и дал ему волю. У дигомского парома он сбоил и поскакал. Я отдался воле разгоряченного коня. Казалось, тысячи огненных глаз преследуют нас по пятам.
За чертой города я с трудом перевел его на рысь. В этот раз я поздно выехал из Тбилиси, но не мог вернуться обратно в город, так и не глянув на мой любимый Светицховели.
Всегда прекрасен этот храм: утром, освещаемый солнцем, он отливает цветом ящерицы; к закату весь омыт золотом, а в сумерки, когда на него глядит звездный свод, контуры его, полные суровой гармонии, как бы рассекают небо;
Мне бы хоть мельком взглянуть на его устремленные ввысь очертания! Пускай неукротимый Дардиманди галопом промчит мимо него, лишь бы взглянуть на его угрюмое одиночество и снова скакать дальше.
У самых Авчал мой конь шарахнулся в сторону: навстречу шел трактор с прицепленным фургоном. Оглушенный грохотом, конь вырвал у меня поводья и вновь поскакал с бешеной быстротой.
Мне приятен был его неудержимый порыв.
Электрические лампочки Загэса мерцали в волнах Куры, сказочный Полифем освещал склоны Зедазенской горы, которую древние иверы считали обиталищем демонов. Лишь поравнявшись с Крестовым монастырем, я сумел укротить Дардиманди.
Ночь ложилась на склоны Зедазени и Саркинети. Капли дождя упали мне на лицо. Кура подступала к. мосту Помпея. Раздумье овладело мной при виде этого моста. По нему шли когда-то римские легионы, орды сарацин, сельджуков, урумов и иранцев. Безмолвный свидетель прошлого, вовсе не нужный настоящему, он остался только музейным экспонатом.
Роль подступа к нашей столице и ее ключаря отнял у него мост Героев так же как когда-то Тбилиси забрал первенство у Мцхеты
Но я уже в Мцхете.
Небосвод, тисненный облаками, опустился над островерхим куполом Светицховели.
Янтарная кайма облаков, освещенных закатными лучами, застыла на далеком горизонте. Над мрачными вершинами гор изредка сверкала молния.
В лоне Светицховели начинается одиннадцатый по счету век, со своими темными ночами и угрюмым покоем.
Я открыл ворота и ввел коня в ограду. Слева, перед домиком, пристроенным к церковной ограде, сидел на камне сгорбленный старик. Увидев меня с конем, старик поднялся с места и приблизился ко мне.
Я узнал Евфимия. Старик поцеловал меня в правое плечо, по мегрельскому обычаю, взял у меня коня и направился к деревянной лестнице.
Еще ниже ростом стал и без того невысокий старик. Тридцать лет-тому назад он обучал меня пению. Он собирал тогда древние ирмосы, рукописи, образцы фольклора, заклинания, сказки.
Евфимия я помнил светлым блондином, с блестящими, как кукурузная грива, усами. Теперь же его украшали седые волосы и длинная борода, совсем такая, какую рисуют богомазы у библейских богов в деревенских, церквах.
Евфимий— один из тех людей, которые ищут все новых и новых целей в жизни, но ни в чем себя не находят. Он был учителем пения в Сенаки, кустодом Зугдид-ского музея, затем заведовал первым кинотеатром в Кутаиси, был статистом в Кутаисском театре, блестяще представляя на cценe статую Нерона. Десять лет назад, он сопровождал народные хоры. Одно время был букинистом в Тбилиси. У него всегда можно было найти са мые редкие книги и гравюры. В один прекрасный день, придя в его маленькую лавку, я застал в ней парикмахерскую. Евфимий же исчез с моего горизонта. Как-то раз приехав в Мцхету в воскресенье, я узнал, что он работает сторожем при храме Светицховели…
Долго я и Евфимий сидели на балконе. Иногда по небу пробегала странная судорога, сверкала молния, и тогда на небе вырисовывался силуэт Светицховели, выступал на горе Крестовый монастырь, чернели щетинистые гребни Зедазени и Саркинети, и затем снова все погружалось в мрак.
Ветер усилился и погнал тучи к востоку. Осеннее небо прояснилось, и над Светицховели встала луна, такая чистая и ясная, какую можно видеть лишь в мае.
В последнем хороводе носились летучие мыши, и вокруг наступил покой, словно время остановило свой бег. Молча глядел я на дремлющий во мраке храм и на теснившиеся вокруг него зубчатые башни. Над храмом раскинулся темно-синий небосвод, и очертания башен агатовым и яшмовым ажуром рисовались на его фоне.
Какое бы ни было перед тобой великое творение искусства, все же человек, даже самый незначительный, достоин большего внимания.
Я стал расспрашивать Евфимия о его жизни. Он сидел в тени храма, маленький, сухой старик, и говорил о себе. Его жизнь была трагедией человека, который интересовался всем, расточал себя и потому ничего не смог удержать в руках, — все ускользало от него.
Последние десять лет этот странный человек, по три раза в год менявший работу, провел в Мцхете. Оказалось, что он увлекается нумизматикой. Евфимий встал, вошел в комнату, вынес оттуда плошку и маленький мешочек с монетами.
— Эти деньги хочу перед смертью завещать музею Грузии.
Он показал мне древние колхидские медные деньги, монеты царицы Тамары, ее дочери Русудан, Георгия Лаши, серебро Давида Нарини и царя Ираклия. Все, это он раскопал в хранилищах Дманиси, Уплисцихе и Гелати.
Зная беспокойную натуру Евфимия, я стал расспрашивать его, не собирается ли он уходить из Мцхеты куда-нибудь в другое место.
— К кому и куда мне идти, сын мой? За эти двадцать лет я похоронил двух жен и нескольких детей. Да и возраст мой не тот. Единственное, что еще немного привязывает меня к жизни, — это неизменная любовь к этому храму. Вот и копаюсь я под сенью великого творения Константина Арсакидзе. Слежу за этим замечательным храмом, и в, моих глазах он — не божий дом, а непревзойденное произведение искусства нашего народа, которое, как видишь, оказалось долговечнее самого бога. Нынче приступили к восстановлению храма. Вот видишь — леса вокруг; нужно в купол вставить еще несколько стекол — дикие голуби приютились в храме. Я хожу и счищаю их помет с могил Вахтанга Горгасала и царя Ираклия.
…Разве только такие, как я, приносили себя в жертву этому храму? На протяжении тринадцати веков бесчисленные вражеские орды осаждали его стены. Сарацин Абуль-Касим атаковал его первым, разгромил и превратил в стойло верблюдов. Храм восстановили. Затем сельджук Альп Арслан разорил его, но храм опять восстановили. Тимур-ленг, вновь разрушил храм. Шах Тамаз и шах Аббас неоднократно оскверняли его. Затем на протяжении целого века дождь заливал его сквозь развалившуюся крышу. В новые времена никто не вспомнил о нем. Лишь советская власть — долгоденствовать ей! — распорядилась в нынешнем году обновить крышу и восстановить башни. С северного фасада еще не сняли лесов. В оконные ниши купола будут вставлены стекла, и цель моего пребывания здесь, а возможно и всей моей жизни, будет завершена…
С горечью он произнес последние слова.
— Завтра с утра поднимемся наверх по лесам, и я покажу тебе нечто такое, что наполнит тебя вдохновением. Я так понимаю, сын мой, что писатель — заступник преданных забвению героев. На северной стороне этого храма есть надпись и высечена человеческая фигура. Твой взор и десница твоя должны выведать тайну, Хранимую камнем в течение многих веков…
Ночь я провел на балконе. До рассвета метался без сна, слышал, как Дардиманди фыркал, бил копытом и сладко пережевывал корм. А я, лежа ничком, ждал рассвета в надежде поскорее проникнуть в обещанную мне тайну.
Едва на горизонте блеснула утренняя звезда, как защебетали скворцы. А затем у самого моего изголовья возник храм Светицховели, весь облитый солнцем и окрашенный в линяло-зеленый цвет ящерицы. В то утро он был таким прекрасным, каким никогда до тех пор не случалось мне его видеть.
Я стал подниматься по лесам северного фасада. Неизвестный мастер высек на стене изображение правой руки человека, держащей наугольник.
Подпись под ней гласила:
«Рука раба Константина Арсакидзе, во отпущение грехов».
Около этой надписи была высечена фигура одетого в грузинскую чоху безусого юноши.
Я спустился с лесов. Прищуренные глаза Евфимия встретили меня улыбкой.
— Вон тот безусый и есть Константин Арсакидзе, строитель Светицховели. Покажу тебе изображение еще одного человека…
Он принес древнюю грузинскую монету. На ней был изображен всадник с ястребом на правом плече. Над пись на обороте монеты, сделанная заглавными буквами, гласила:
«ЦАРЬ ЦАРЕЙ ГЕОРГИЙ-МЕЧ МЕССИИ»,
Вот и все…
Долго волновало меня виденное и слышанное тогда. Под конец отстоялось, сгустилось в моем воображении. Слова вылились на бумагу, и ожил миф, дошедший до нас из глубины веков.
I
В том году, когда по повелению царя Георгия Фарсман Перс достроил третий храм в Самцхе, на Грузию налетели грачи.
Грозовой тучей покрыли они восток. От Ширвана двинулись по Нижней Картли, пронеслись вверх по Куре до Басиани, губя на своем пути посевы.
Царь вызвал Фарсмана Перса и повелел ему истребить грачей.
Фарсман жил когда-то при дворе сарацинского эмира, владевшего Тбилиси. Отец Георгия, Баграт Куропалат, привез Перса пленным.
Стал Фарсман Перс главным зодчим у царя Георгия. Прорицатель, сведущий в арабской алхимии, звездочет, он был к тому же знахарем.
Много темных историй связывали с его именем. Суеверные говорили: держит, мол, Фарсман змею на узде и верхом на ней носится по долинам Арагвы.
Двадцать семь дней изготовляли Перс и его ученики волшебное зелье. Когда отрава была готова, ее роздали старостам, и те, пропитав ею падаль, развесили по веткам деревьев. Ненасытная птица накинулась на падаль и вся погибла.
И после этого до конца года в стране царило спокойствие. С византийским кесарем Василием был заключен мир, гянджинский эмир Фадлон, неоднократно битый Багратом Куропалатом, платил дань царю; притих напуганный тбилисский эмир; сарацины еще держались в крепости Шури.
Со спокойным сердцем разъезжал Георгий по Абхазии, Самцхе и Картли, строил крепости и замки — во время краткого мира готовился царь к будущим войнам.
Первого сентября, в день Нового года, Георгий со свитой находился в Мцхете.
На рассвете первым пришел поздравить его католикос. Он подошел к спальным покоям царя с подносом, наполненным золотом, серебром и гранатами. Поднес он царю драгоценную литую икону и крест животворящего древа, вывезенный из Кларджети. Крест покоился в высоком ларце, осыпанном драгоценными камнями.
С утра же прибыли к царю эриставы, Звиад-спасалар, мсахуртухуцеси, начальник иностранного приказа, верховный судья, царский духовник, казначей и главный виночерпий. Главный сокольничий поднес в дар царю трех кречетов стального цвета, семь соколов, вывезенных из Лазики, и позолоченную голову дикого кабана.
Ясельничий и трое эриставов привели царю в дар по семи коней каждый.
Эриставы поднесли также стрелы: бодзали — толстые — для крупного зверя; кейбуры — длинные — для хищников; томарки — с раздвоенными наконечниками; кибурджи — для птиц.
Косматый эристав Мамамзе, прозванный львом за свою осанку и мужество, выступил вперед. Взяв связку стрел и подняв их вверх, он устремил проницательный взгляд своих серых глаз на царя, восседавшего на троне.
— Да будет долговечно царствование твое по воле творца, и да вонзятся стрелы эти в сердце двоедушных. Проклятие всякому злобствующему и замышляющему измену против престола твоего!
Георгий не отличался красноречием, но был наблюдателен. Взгляд его, подобно удару меча, сразил Мамамзе. Заметались глаза Мамамзе под лохматыми бровями, как белки. Георгий перевел взгляд на спасалара.
Склонив голову, стоял Звиад-спасалар и, не дрогнув бровью, слушал речь Мамамзе. Пристально глядел он на кирпичный пол, уйдя в свои тайные мысли. Правая рука его крепко сжимала рукоять огромного меча.
Все были безоружны, лишь один спасалар стоял во время приема опоясанный харалужным мечом.
Главный ловчий, сокольничий и загонщик отвели коней, подаренных эриставами, в царский заповедник. По новогоднему обычаю, они саблями обезглавили их и раскидали туши.
До поздней ночи продолжалось во дворце пиршество. Светилыцики внесли в палаты светильное сало, шелковые фитили и зажгли огни.
Царь хотел веселиться в эту ночь, но мрачное молчание Звиада-спасалара смущало его.
Поздно разошлись именитые гости. Впереди католикоса Мелхиседека шли с зажженными факелами двое светилыциков, а впереди каждого эристава — по одному.
Царь пожелал спокойной ночи гостям, знаком пригласил Звиада остаться и удалил слуг.
Полный покой наступил во дворце. Восковые свечи мигали в нишах. От вина порозовели щеки царя, но лицо его было озабоченным. Он усадил спасалара перед собой. Некоторое время они оба молчали. Крик совы доносился из дворцового сада, да ночная стража перекликалась во мраке беззвездной ночи.
Георгий взглянул в упор в черные глаза спасалара.
— Не хотел я в день Нового года докладывать царю о постыдных делах наших, — начал Звиад, — но полночь миновала, и теперь я могу говорить. Вчера лазутчики сообщили мне, что кветарский эристав, Талагва Колонке-лидзе, вынудил к покорности пховцев, дидойцев, а за ними последовали дзурдзуки и галгайцы. Объединенные дружины их вторглись в Арагвское ущелье и внезапно окружили крепости. Без сопротивления сдались им гарнизонные начальники — в крепостях оказались сообщники язычников. Чиабер, единственный сын эристава Мамамзе, выступил вместе с Колонкелидзе и теперь с небольшим отрядом заперся в крепости Корсатевела. В этой схватке легко были ранены тринадцать пховцев и семь арагвинцев.Склонив голову, стоял Звиад-спасалар и, не дрогнув бровью, слушал речь Мамамзе. Пристально глядел он на кирпичный пол, уйдя в свои тайные мысли. Правая рука его крепко сжимала рукоять огромного меча.
Все были безоружны, лишь один спасалар стоял во время приема опоясанный харалужным мечом.
Главный ловчий, сокольничий и загонщик отвели коней, подаренных эриставами, в царский заповедник. По новогоднему обычаю, они саблями обезглавили их и раскидали туши.
До поздней ночи продолжалось во дворце пиршество. Светилыщики внесли в палаты светильное сало, шелковые фитили и зажгли огни.
Царь хотел веселиться в эту ночь, но мрачное молчание Звиада-спасалара смущало его. Поздно разошлись именитые гости. Впереди католикоса Мелхиседека шли с зажженными факелами двое светильщиков, а впереди каждого эристава — по одному. Царь пожелал спокойной ночи гостям, знаком пригласил Звиада остаться и удалил слуг.
Полный покой наступил во дворце. Восковые свечи мигали в нишах. От вина порозовели щеки царя, но лицо его было озабоченным. Он усадил спасалара перед собой. Некоторое время они оба молчали. Крик совы доносился из дворцового сада, да ночная стража перекликалась во мраке беззвездной ночи.
Георгий взглянул в упор в черные глаза спасалара.
— Не хотел я в день Нового года докладывать царю о постыдных делах наших, — начал Звиад, — но полночь миновала, и теперь я могу говорить. Вчера лазутчики сообщили мне, что кветарский эристав, Талагва Колонке-лидзе, вынудил к покорности пховцев, дидойцев, а за ними последовали дзурдзуки и галгайцы. Объединенные дружины их вторглись в Арагвское ущелье и внезапно окружили крепости. Без сопротивления сдались им гарнизонные начальники — в крепостях оказались сообщники язычников. Чиабер, единственный сын эристава Мамамзе, выступил вместе с Колонкелидзе и теперь с небольшим отрядом заперся в крепости Корсатевела. В этой схватке легко были ранены тринадцать пховцев и семь арагвинцев. Вслед за тем Колонкелидзе со своим войском совершил набег на Арагвское ущелье, разгромил церкви, повесил священников и монахов на колокольнях, а на холмах восстановил капища.
Арагвинцы присоединились к пховцам. Они совершали ночные бдения перед идолами и, по обычаю древних, приносили в жертву юношей и девушек. Трое суток длились обрядовые пляски вокруг капищ.
Так праздновали победу опоенные пивом мятежники… Эристав Мамамзе знал об этой измене.
Новое выступление мятежников беспокоило спасалара не само по себе — он был уверен, что царь справится с ним. Но этот мятеж мешал выполнению широких замыслов Звиада — отвоевать в союзе с Византией Тбилиси у сарацин, объединить все грузинские земли под одним скипетром… А теперь Чиабер, которого знают и ценят в Византии, — в рядах мятежников.
Низко опустил голову царь Георгий. Вспомнил он обманчивый блеск зеленоватых глаз Мамамзе. Не оборотень ли он? Не сатана ли вселился в него? И кто же оказался изменником? Мамамзе — неразлучный друг Баграта Куропалата и верный соратник Георгия, перенесший вместе с ним так много лишений в войнах с сарацинским эмиром Фадлоном и в Ширимнской битве с греками. Не он ли был опорой, когда от Георгия отступилась страна Эрети-Кахети и измена азнауров заразила эриставов?
Вспомнил Георгий и схватку с греками в Ниальской долине. Юный царь мечом рассек тогда греческого доместика и только повернул лошадь, как вражеский всадник убил под царем латного жеребца и копьем ранил самого царя в правую голень.
Спрыгнув с коня, Мамамзе подхватил юного Георгия, как ребенка, и усадил его на свою лошадь. Потом выхватил меч и рассеял врагов. Словно сокол налетел на воробьев. И тот же Мамамзе бесстыдно лицемерил теперь перед царем в день Нового года и клялся ему в верности.
Царю давно было известно, что ни Мамамзе, ни сын его Чиабер не были искренними христианами. Для отвода глаз они убирали крепость Корсатевелу и придворную церковь иконами и крестами и в то же время в недоступных горах и лесах строили капища и молились в них идолам.
Лазутчики сообщили спасалару о том, что кветарский эристав Колонкелидзе, Мамамзе и Чиабер были в заговоре против Георгия. Пока не удалось установить, кто стоял за ними — эмир тбилисских сарацин или кто другой.
Георгию доложили также и о том, что единственная дочь Колонкелидзе, прекрасная Шорена, еще с колыбели помолвлена с Чиабером.
Разрушая церкви, изменники лишь пробовали свои силы. А весною Мамамзе и Талагва Колонкелидзе породнятся и, соединившись, осадят Уплисцихе.
Георгий и сам был не тверд в христианской вере— увлекался учением Платона о переселении душ, следил за звездами: кто знает, быть может, на небе мерцали души людей, солнце земной жизни которых навсегда.закатилось, и все же Георгий считался заступником чри-стианства, и на серебре, которое чеканилось в его монетном дворе, была надпись:
Только сейчас понял Георгий причину посещения Мамамзе: для разведки прислал Чиабер своего отца.
Георгий мог ослепить Мамамзе на второй же день после Нового года и послать войска против Чиабера и Колонкелидзе, пока горы не успели покрыться снегом. Но Чиабер лишь недавно вернулся из Византиона, где за поддержку в войнах против сарацин император наградил его золотым шлемом и званием архегоса.
По возвращении из Визангиона Чиабер, окрыленный успехом, отравил аланского царя и подчинил себе аланов. Громкая слава о нем шла по Кавкасиони — он считался воином и наездником, равных которому не было.
Спасалар Звиад был вдумчивым советником, увещевал Георгия не принимать скорые решения в важных делах. Они условились на другой день поговорить с Мамамзе. Царь и спасалар решили гакже послать переоде-. тых монахов в Пхови и выяснить, на кого опираются заговорщики: на арабского эмира или, может быть, на коварного византийского кесаря.
Грозовой тучей покрыли они восток. От Ширвана двинулись по Нижней Картли, пронеслись вверх по Куре до Басиани, губя на своем пути посевы.
Царь вызвал Фарсмана Перса и повелел ему истребить грачей.
Фарсман жил когда-то при дворе сарацинского эмира, владевшего Тбилиси. Отец Георгия, Баграт Куропалат, привез Перса пленным.
Стал Фарсман Перс главным зодчим у царя Георгия. Прорицатель, сведущий в арабской алхимии, звездочет, он был к тому же знахарем.
Много темных историй связывали с его именем. Суеверные говорили: держит, мол, Фарсман змею на узде и верхом на ней носится по долинам Арагвы.
Двадцать семь дней изготовляли Перс и его ученики волшебное зелье. Когда отрава была готова, ее роздали старостам, и те, пропитав ею падаль, развесили по веткам деревьев. Ненасытная птица накинулась на падаль и вся погибла.
И после этого до конца года в стране царило спокойствие. С византийским кесарем Василием был заключен мир, гянджинский эмир Фадлон, неоднократно битый Багратом Куропалатом, платил дань царю; притих напуганный тбилисский эмир; сарацины еще держались в крепости Шури.
Со спокойным сердцем разъезжал Георгий по Абхазии, Самцхе и Картли, строил крепости и замки — во время краткого мира готовился царь к будущим войнам.
Первого сентября, в день Нового года, Георгий со свитой находился в Мцхете.
На рассвете первым пришел поздравить его католикос. Он подошел к спальным покоям царя с подносом, наполненным золотом, серебром и гранатами. Поднес он царю драгоценную литую икону и крест животворящего древа, вывезенный из Кларджети. Крест покоился в высоком ларце, осыпанном драгоценными камнями.
С утра же прибыли к царю эриставы, Звиад-спасалар, мсахуртухуцеси, начальник иностранного приказа, верховный судья, царский духовник, казначей и главный виночерпий. Главный сокольничий поднес в дар царю трех кречетов стального цвета, семь соколов, вывезенных из Лазики, и позолоченную голову дикого кабана.
Ясельничий и трое эриставов привели царю в дар по семи коней каждый.
Эриставы поднесли также стрелы: бодзали — толстые — для крупного зверя; кейбуры — длинные — для хищников; томарки — с раздвоенными наконечниками; кибурджи — для птиц.
Косматый эристав Мамамзе, прозванный львом за свою осанку и мужество, выступил вперед. Взяв связку стрел и подняв их вверх, он устремил проницательный взгляд своих серых глаз на царя, восседавшего на троне.
— Да будет долговечно царствование твое по воле творца, и да вонзятся стрелы эти в сердце двоедушных. Проклятие всякому злобствующему и замышляющему измену против престола твоего!
Георгий не отличался красноречием, но был наблюдателен. Взгляд его, подобно удару меча, сразил Мамамзе. Заметались глаза Мамамзе под лохматыми бровями, как белки. Георгий перевел взгляд на спасалара.
Склонив голову, стоял Звиад-спасалар и, не дрогнув бровью, слушал речь Мамамзе. Пристально глядел он на кирпичный пол, уйдя в свои тайные мысли. Правая рука его крепко сжимала рукоять огромного меча.
Все были безоружны, лишь один спасалар стоял во время приема опоясанный харалужным мечом.
Главный ловчий, сокольничий и загонщик отвели коней, подаренных эриставами, в царский заповедник. По новогоднему обычаю, они саблями обезглавили их и раскидали туши.
До поздней ночи продолжалось во дворце пиршество. Светилыцики внесли в палаты светильное сало, шелковые фитили и зажгли огни.
Царь хотел веселиться в эту ночь, но мрачное молчание Звиада-спасалара смущало его.
Поздно разошлись именитые гости. Впереди католикоса Мелхиседека шли с зажженными факелами двое светилыциков, а впереди каждого эристава — по одному.
Царь пожелал спокойной ночи гостям, знаком пригласил Звиада остаться и удалил слуг.
Полный покой наступил во дворце. Восковые свечи мигали в нишах. От вина порозовели щеки царя, но лицо его было озабоченным. Он усадил спасалара перед собой. Некоторое время они оба молчали. Крик совы доносился из дворцового сада, да ночная стража перекликалась во мраке беззвездной ночи.
Георгий взглянул в упор в черные глаза спасалара.
— Не хотел я в день Нового года докладывать царю о постыдных делах наших, — начал Звиад, — но полночь миновала, и теперь я могу говорить. Вчера лазутчики сообщили мне, что кветарский эристав, Талагва Колонке-лидзе, вынудил к покорности пховцев, дидойцев, а за ними последовали дзурдзуки и галгайцы. Объединенные дружины их вторглись в Арагвское ущелье и внезапно окружили крепости. Без сопротивления сдались им гарнизонные начальники — в крепостях оказались сообщники язычников. Чиабер, единственный сын эристава Мамамзе, выступил вместе с Колонкелидзе и теперь с небольшим отрядом заперся в крепости Корсатевела. В этой схватке легко были ранены тринадцать пховцев и семь арагвинцев.Склонив голову, стоял Звиад-спасалар и, не дрогнув бровью, слушал речь Мамамзе. Пристально глядел он на кирпичный пол, уйдя в свои тайные мысли. Правая рука его крепко сжимала рукоять огромного меча.
Все были безоружны, лишь один спасалар стоял во время приема опоясанный харалужным мечом.
Главный ловчий, сокольничий и загонщик отвели коней, подаренных эриставами, в царский заповедник. По новогоднему обычаю, они саблями обезглавили их и раскидали туши.
До поздней ночи продолжалось во дворце пиршество. Светилыщики внесли в палаты светильное сало, шелковые фитили и зажгли огни.
Царь хотел веселиться в эту ночь, но мрачное молчание Звиада-спасалара смущало его. Поздно разошлись именитые гости. Впереди католикоса Мелхиседека шли с зажженными факелами двое светильщиков, а впереди каждого эристава — по одному. Царь пожелал спокойной ночи гостям, знаком пригласил Звиада остаться и удалил слуг.
Полный покой наступил во дворце. Восковые свечи мигали в нишах. От вина порозовели щеки царя, но лицо его было озабоченным. Он усадил спасалара перед собой. Некоторое время они оба молчали. Крик совы доносился из дворцового сада, да ночная стража перекликалась во мраке беззвездной ночи.
Георгий взглянул в упор в черные глаза спасалара.
— Не хотел я в день Нового года докладывать царю о постыдных делах наших, — начал Звиад, — но полночь миновала, и теперь я могу говорить. Вчера лазутчики сообщили мне, что кветарский эристав, Талагва Колонке-лидзе, вынудил к покорности пховцев, дидойцев, а за ними последовали дзурдзуки и галгайцы. Объединенные дружины их вторглись в Арагвское ущелье и внезапно окружили крепости. Без сопротивления сдались им гарнизонные начальники — в крепостях оказались сообщники язычников. Чиабер, единственный сын эристава Мамамзе, выступил вместе с Колонкелидзе и теперь с небольшим отрядом заперся в крепости Корсатевела. В этой схватке легко были ранены тринадцать пховцев и семь арагвинцев. Вслед за тем Колонкелидзе со своим войском совершил набег на Арагвское ущелье, разгромил церкви, повесил священников и монахов на колокольнях, а на холмах восстановил капища.
Арагвинцы присоединились к пховцам. Они совершали ночные бдения перед идолами и, по обычаю древних, приносили в жертву юношей и девушек. Трое суток длились обрядовые пляски вокруг капищ.
Так праздновали победу опоенные пивом мятежники… Эристав Мамамзе знал об этой измене.
Новое выступление мятежников беспокоило спасалара не само по себе — он был уверен, что царь справится с ним. Но этот мятеж мешал выполнению широких замыслов Звиада — отвоевать в союзе с Византией Тбилиси у сарацин, объединить все грузинские земли под одним скипетром… А теперь Чиабер, которого знают и ценят в Византии, — в рядах мятежников.
Низко опустил голову царь Георгий. Вспомнил он обманчивый блеск зеленоватых глаз Мамамзе. Не оборотень ли он? Не сатана ли вселился в него? И кто же оказался изменником? Мамамзе — неразлучный друг Баграта Куропалата и верный соратник Георгия, перенесший вместе с ним так много лишений в войнах с сарацинским эмиром Фадлоном и в Ширимнской битве с греками. Не он ли был опорой, когда от Георгия отступилась страна Эрети-Кахети и измена азнауров заразила эриставов?
Вспомнил Георгий и схватку с греками в Ниальской долине. Юный царь мечом рассек тогда греческого доместика и только повернул лошадь, как вражеский всадник убил под царем латного жеребца и копьем ранил самого царя в правую голень.
Спрыгнув с коня, Мамамзе подхватил юного Георгия, как ребенка, и усадил его на свою лошадь. Потом выхватил меч и рассеял врагов. Словно сокол налетел на воробьев. И тот же Мамамзе бесстыдно лицемерил теперь перед царем в день Нового года и клялся ему в верности.
Царю давно было известно, что ни Мамамзе, ни сын его Чиабер не были искренними христианами. Для отвода глаз они убирали крепость Корсатевелу и придворную церковь иконами и крестами и в то же время в недоступных горах и лесах строили капища и молились в них идолам.
Лазутчики сообщили спасалару о том, что кветарский эристав Колонкелидзе, Мамамзе и Чиабер были в заговоре против Георгия. Пока не удалось установить, кто стоял за ними — эмир тбилисских сарацин или кто другой.
Георгию доложили также и о том, что единственная дочь Колонкелидзе, прекрасная Шорена, еще с колыбели помолвлена с Чиабером.
Разрушая церкви, изменники лишь пробовали свои силы. А весною Мамамзе и Талагва Колонкелидзе породнятся и, соединившись, осадят Уплисцихе.
Георгий и сам был не тверд в христианской вере— увлекался учением Платона о переселении душ, следил за звездами: кто знает, быть может, на небе мерцали души людей, солнце земной жизни которых навсегда.закатилось, и все же Георгий считался заступником чри-стианства, и на серебре, которое чеканилось в его монетном дворе, была надпись:
«ЦАРЬ ЦАРЕЙ ГЕОРГИЙ -МЕЧ МЕССИИ».
Только сейчас понял Георгий причину посещения Мамамзе: для разведки прислал Чиабер своего отца.
Георгий мог ослепить Мамамзе на второй же день после Нового года и послать войска против Чиабера и Колонкелидзе, пока горы не успели покрыться снегом. Но Чиабер лишь недавно вернулся из Византиона, где за поддержку в войнах против сарацин император наградил его золотым шлемом и званием архегоса.
По возвращении из Визангиона Чиабер, окрыленный успехом, отравил аланского царя и подчинил себе аланов. Громкая слава о нем шла по Кавкасиони — он считался воином и наездником, равных которому не было.
Спасалар Звиад был вдумчивым советником, увещевал Георгия не принимать скорые решения в важных делах. Они условились на другой день поговорить с Мамамзе. Царь и спасалар решили гакже послать переоде-. тых монахов в Пхови и выяснить, на кого опираются заговорщики: на арабского эмира или, может быть, на коварного византийского кесаря.
II
В ту ночь был страшный ливень. Наступило осеннее похолодание. У Георгия открылась рана, полученная в Ширимнской битве. Ныла нога. Он не спал всю ночь, но, не желая нарушать обычая предков, на рассвете потребовал себе коня. Хранитель оружия вынес удила, взнуздал золотистого жеребца и оседлал его.
Царь сел на коня, хранитель оружия подал ему плеть. Вперед выехали ачухчи и конюший. Георгий стегнул коня и пустил его вскачь. Следом за ним мчались трое эриставов, главный загонщик и сокольничий.
Затрубили рога в заповедниках царя. Псари и загонщики били в литавры. Гиканьем и криками наполнился лес. В глухую чащу завлек зверь гончих; издалека слышался непрерывный лай, треск и людские голоса.
Георгий и его свита хотели переменить место засады, но за ущельем были кручи и утесы, а в лощинах — болота и топи. Непроходимая пуща преграждала путь всадникам.
От верховой езды у царя еще больше разболелась раненая нога. Следовало спешиться, но он не решался. Мамамзе посоветовал ему ждать у ущелья, что за уступом скалы: гончие обязательно погонят поднятую дичь из этого ущелья. К западу от него — скалы и обрывы, и зверь не пойдет туда, так как он всегда опасается от гончих в ту сторону, где меньше препятствий.
Всем понравился совет Мамамзе. Охотники обогнули топи, проехали дубовое мелколесье. Они приблизились к воротам ущелья и услышали лай гончих, громкие крики и гиканье загонщиков. Не успели всадники проехать дубняк, как затрещали ветви и послышался топот. Из дубняка выбежал волк, за ним пронесся другой. В зарослях сверкнули огненные глаза. Георгий натянул лук и первой же стрелой пронзил грудь хищника. Что-то залаяло по-собачьи, застонало за кустами боярышника. Мамамзе соскочил с коня и скрылся в лесной чаще.
Он долго шарил в зарослях и вдруг вынырнул перед самым конем Георгия с громадным волком, взваленным на плечи. В своем меховом наряде, облепленном репейником, он был похож на лешего.
Блеснув белоснежными зубами, Мамамзе воскликнул: «Тысячами бить тебе зверя, царь царей!» — и бросил волка к ногам коня Георгия.
Раскаты охотничьего рога огласили лес. Совсем близко затрубил главный ловчий. Затрещала дубовая чаща. Олень пронесся сквозь нее, ломкая ветви, за ним промелькнули гончие. Они неслись по пятам зверя. Олень почуял человека и свернул в ущелье, к месту, где находились царь и его свита.
Вельможи не захотели преследовать зверя, так как ехать верхом дальше было невозможно. Георгий попробовал сойти с коня, но Мамамзе схватил его лошадь за узду:
— Не надо! Заклинаю тебя памятью Баграта Куропалата!
Царь спокойно сидел в седле из ланьей шкуры и пристально глядел в глаза Мамамзе. В просьбе эристава было столько отцовской заботливости, что Георгий был поражен. Вспомнил он прежнего Мамамзе, соратника в битвах при Ширимни и Ниали, верного подданного его отца Баграта Куропалата. Вспомнил он и то, как попали они -царь и Мамамзе -в засаду в замке Фанаскерти. Сомнение закралось в сердце царя: может, ошибаются лазутчики и Мамамзе не замешан в мятеже, поднятом Колонкелидзе и Чиабером?
Георгий не сошел с коня. Он решил поговорить с Мамамзе наедине, расспросить его о причинах отступничества Чиабера. Он мог бы тогда по выражению его лица, по оттенку голоса понять роль Мамамзе в этом деле. Быть может, Мамамзе приехал на Новый год к царю рассказать правду о своем сыне?
Царь отпустил эриставов, приказал главному ловчему преследовать оленя дальше, искать его следы в дубовом лесу.
— Я и Мамамзе останемся у входа в ущелье. Оба всадника повернули лошадей.
Царь ехал шагом на своем жеребце, старательно обдумывая начало беседы. В голове кружились слова — то сладкие, как сотовый мед, то горькие, как жало змеи. Испытующе поглядывал он на всадника, едущего рядом. Слова замирали на устах Георгия.
«Ведь Мамамзе мой гость, — думал он. — Баграт Ку-ропалат скончался на его руках. Разве не он с Звиадом сопровождали прах Баграта в Бедиа для погребения? И эти же руки точат меч против меня? Те самые руки, которые обряжали тело Баграта в замке Фанас-керти?»
Как раз в это время вновь раздались звуки большого рога и послышались крики приближающихся загонщиков. Лошадь Георгия в испуге шарахнулась. Ушедший в свои мысли, он едва успел натянуть поводья и вздыбил коня у самого края глубокого оврага. Оба всадника остановили коней у входа в ущелье и насторожились. Какой-то зверь медленно пробирался сквозь лесную чащу, под его лапами трещал валежник.
Царь сел на коня, хранитель оружия подал ему плеть. Вперед выехали ачухчи и конюший. Георгий стегнул коня и пустил его вскачь. Следом за ним мчались трое эриставов, главный загонщик и сокольничий.
Затрубили рога в заповедниках царя. Псари и загонщики били в литавры. Гиканьем и криками наполнился лес. В глухую чащу завлек зверь гончих; издалека слышался непрерывный лай, треск и людские голоса.
Георгий и его свита хотели переменить место засады, но за ущельем были кручи и утесы, а в лощинах — болота и топи. Непроходимая пуща преграждала путь всадникам.
От верховой езды у царя еще больше разболелась раненая нога. Следовало спешиться, но он не решался. Мамамзе посоветовал ему ждать у ущелья, что за уступом скалы: гончие обязательно погонят поднятую дичь из этого ущелья. К западу от него — скалы и обрывы, и зверь не пойдет туда, так как он всегда опасается от гончих в ту сторону, где меньше препятствий.
Всем понравился совет Мамамзе. Охотники обогнули топи, проехали дубовое мелколесье. Они приблизились к воротам ущелья и услышали лай гончих, громкие крики и гиканье загонщиков. Не успели всадники проехать дубняк, как затрещали ветви и послышался топот. Из дубняка выбежал волк, за ним пронесся другой. В зарослях сверкнули огненные глаза. Георгий натянул лук и первой же стрелой пронзил грудь хищника. Что-то залаяло по-собачьи, застонало за кустами боярышника. Мамамзе соскочил с коня и скрылся в лесной чаще.
Он долго шарил в зарослях и вдруг вынырнул перед самым конем Георгия с громадным волком, взваленным на плечи. В своем меховом наряде, облепленном репейником, он был похож на лешего.
Блеснув белоснежными зубами, Мамамзе воскликнул: «Тысячами бить тебе зверя, царь царей!» — и бросил волка к ногам коня Георгия.
Раскаты охотничьего рога огласили лес. Совсем близко затрубил главный ловчий. Затрещала дубовая чаща. Олень пронесся сквозь нее, ломкая ветви, за ним промелькнули гончие. Они неслись по пятам зверя. Олень почуял человека и свернул в ущелье, к месту, где находились царь и его свита.
Вельможи не захотели преследовать зверя, так как ехать верхом дальше было невозможно. Георгий попробовал сойти с коня, но Мамамзе схватил его лошадь за узду:
— Не надо! Заклинаю тебя памятью Баграта Куропалата!
Царь спокойно сидел в седле из ланьей шкуры и пристально глядел в глаза Мамамзе. В просьбе эристава было столько отцовской заботливости, что Георгий был поражен. Вспомнил он прежнего Мамамзе, соратника в битвах при Ширимни и Ниали, верного подданного его отца Баграта Куропалата. Вспомнил он и то, как попали они -царь и Мамамзе -в засаду в замке Фанаскерти. Сомнение закралось в сердце царя: может, ошибаются лазутчики и Мамамзе не замешан в мятеже, поднятом Колонкелидзе и Чиабером?
Георгий не сошел с коня. Он решил поговорить с Мамамзе наедине, расспросить его о причинах отступничества Чиабера. Он мог бы тогда по выражению его лица, по оттенку голоса понять роль Мамамзе в этом деле. Быть может, Мамамзе приехал на Новый год к царю рассказать правду о своем сыне?
Царь отпустил эриставов, приказал главному ловчему преследовать оленя дальше, искать его следы в дубовом лесу.
— Я и Мамамзе останемся у входа в ущелье. Оба всадника повернули лошадей.
Царь ехал шагом на своем жеребце, старательно обдумывая начало беседы. В голове кружились слова — то сладкие, как сотовый мед, то горькие, как жало змеи. Испытующе поглядывал он на всадника, едущего рядом. Слова замирали на устах Георгия.
«Ведь Мамамзе мой гость, — думал он. — Баграт Ку-ропалат скончался на его руках. Разве не он с Звиадом сопровождали прах Баграта в Бедиа для погребения? И эти же руки точат меч против меня? Те самые руки, которые обряжали тело Баграта в замке Фанас-керти?»
Как раз в это время вновь раздались звуки большого рога и послышались крики приближающихся загонщиков. Лошадь Георгия в испуге шарахнулась. Ушедший в свои мысли, он едва успел натянуть поводья и вздыбил коня у самого края глубокого оврага. Оба всадника остановили коней у входа в ущелье и насторожились. Какой-то зверь медленно пробирался сквозь лесную чащу, под его лапами трещал валежник.