Гамсахурдиа Константин. Десница великого мастера

   Он знал много ремесел. В последнее время занялся изготовлением солнечных часов, таскался по эристав-'ствам и сооружал часы.
   Иногда, как шута, его зазывали на пиршества. Он смешил старых азнауров, вышучивал все религии (чтобы скрыть свою), высмеивал людей всех национальностей (чтобы не выдать своей).
   Долго подыскивал католикос всяческие поводы для того, чтобы потребовать у царя его изгнания. И сейчас Мелхиседек торжествовал: царский духовник сам подсказал ему этот повод.
   Оказывается,, Фарсман Перс повадился в женский монастырь. Он подарками завлекал девиц в одну из тем-
   ных улиц Санатлойского квартала, где жил сам за упраздненной базиликой, и там их бесчестил.
   Последней его жертвой была тринадцатилетняя девушка из рода великого азнаура Фанаскертели. Она оказалась родственницей царского духовника, и на этот раз, без сомнения, был найден тот брод, в котором святотатец Фарсман должен был, по грузинской пословице, утонуть.
   Следствие было закончено, но Фарсман достраивал храм в Схалтбе, и потому католикос молчал. Он избегал встречи с царем, боясь, как бы Георгий не заступился за Фарсмана.
   Н о Мелхиседек не мог уклониться от повторного приглашения царя, полученного через царского духовника. Он был несколько даже обижен этим приглашением, но решил сразу же отклонить заступничество царя и настойчиво требовать наказания «поганого язычника».

VI

   Мелхиседек вступил в совещательную палату. Вокруг стола сидели царь Георгий, Звиад-спасалар и Фарсман Перс. Дойдя до середины залы, католикос почувствовал какой-то странный запах. Он поморщился. «Должно быть, это исходит от язычника», — подумал он, приветствуя сидящих.
   Все трое встали. Спасалар придвинул кресло. Царь попросил сесть,, и все заняли свои места. Один Фарсман Перс остался стоять в ожидании, когда католикос предложит ему сесть.
   Мелхиседек взглянул на стол. На нем лежали литая икона и животворящий крест.
   Георгий расспросил католикоса о здоровье и выслушал от него благодарность.
   — Ты изъявил желание, твое святейшество, — обратился к нему царь, — посетить после Христова воскресенья владения Мамамзе. Эту икону (он взглядом указал на литую икону) поднесешь от меня Мамамзе, а животворящий крест — Чиаберу.
   Мелхиседек заметил, что крест вынут из ларца.
   — Прикажи обоим от моего имени приложиться, к моим дарам. Пусть они порвут все связи с Колонкелидзе. Мы позаботимся о нем сами (сказав это, он переглянулся со спасаларом). Прикажи им вернуться к Христовой вере. Пусть Мамамзе выдаст свою дочь Кату замуж за азнаура Таричисдзе из Тао, а не за Тохаисдзе — этого хитрого начальника своей крепости. Если же Чиабер посмеет жениться на дочери Колонкелидзе Шорене (при этом царь стукнул кулаком по столу), я через месяц осажу крепость Корсатевела, и тогда не сносить головы ни Чиаберу, ни Мамамзе.
   Царь Георгий произнес все это твердо и взглядом дал понять католикосу, что если распоряжение не будет исполнено в точности, то отступников не спасут его молитвы и благословения.
   Вспомнил католикос нашептывания царского духовника: «Собираются послать войско против крепости Корсатевела…» Но, выслушав царя, обрадовался. «Значит, внял моим словам Георгий», — подумал Мелхиседек.
   Болезнь одолевала его, но он решил поехать в эрис-тавство, чтобы предотвратить кровопролитие,
   Мелхиседек поднял голову. По его довольному лицу Георгий понял, что католикос с ним согласен. С нахмуренным лицом сидел Звиад-спасалар. Фарсман Перс все еще продолжал стоять. Его сморщенное безбородое лицо ничего не выражало.

VII

   На другой же день Мелхиседек отбыл с большой свитой в замок Корсатевела. Его сопровождали четыре епископа -Руисский, Мацкверский, Анчский, и Мтбевский. Множество священников и монахов ехало с ним; в числе
   их было двенадцать опытных лазутчиков в монашеских рясах, которых снарядил спасалар.
   Они должны были подробно разузнать все тайны эри-ставства и еще до возвращения католикоса доложить обо всем царю.
   Впереди этой процессии шествовал крестоносец: он нес литую икону и животворящий крест. Верст за шесть от Корсатевелы «наместника Христа» встретил эристав Мамамзе со свитой. Еще издали завидя католикоса, Мамамзе соскочил с коня и в сопровождении начальника крепости Корсатевела Тохаисдзе прошел пешком расстояние полета стрелы. Приблизившись к католикосу, он снял шлем и приложился к руке почетного гостя.
   Католикос ехал на муле с золотыми бубенчиками. Дорога перед ним была устлана вербными ветками. Из деревень сбегались рабы с непокрытыми головами, женщины, дети и нищие. Они шествовали за свитой с пением «осанны», бия себя в грудь.
   Мамамзе дал знак Шавлегу Тохаисдзе; оба они опять вскочили на коней и последовали за процессией.
   Ехал закованный в латы Мамамзе и, поглядывая сверху, меж навостренных ушей своего громадного коня, на маленького старца, сгорбившегося на своем муле, и на толпу монахов, беспокойно ерзал в седле.
   Вдруг он нахмурился и, склонившись к Тохаисдзе, спросил его:
   — Не знаешь ли Шавлег, почему опаздывает Чиабер?
   — Не мoгy понять — почему, эристав, эриставов! Чиабер и его свита были готовы к отъезду.
   — Быть беде, если Чиабер заупрямится и не выедет навстречу католикосу, — шепнул Мамамзе и стегнул коня плетью.
   Впереди на повороте поднялось облако пыли. Черной волосатой рукой затенил глаза Шавлег Тохаисдзе.
   Его острый взгляд сразу разглядел в облаках пыли далекое сверкание шлемов, кольчуг и лат.
   — Едут, едут! — воскликнул он.
   Мамамзе тоже вгляделся пристально, но его усталые серые глаза ничего не могли рассмотреть — после раны, полученной в единоборстве с медведем, он еще продолжал прихварывать.
   — Чиабер едет, эристав эриставов! — воскликнул Тохаисдзе и, пришпорив коня, поскакал навстречу своему молочному брату.
   — Скажи ему, чтобы обязательно приложился к руке! — крикнул Мамамзе вдогонку.
   Всадники в кольчугах и шлемах ехали рысью навстречу процессии. Когда они поравнялись со свитой католикоса, от них отделился юноша в золотом шлеме; он соскочил с коня и передал его оруженосцу. Потом снял шлем, и кудри цвета спелых колосьев покрыли высокий лоб. Большие голубые глаза его удивленно глядели на худое, болезненное лицо католикоса, на маленькие, блестящие, как пуговички, глазки. Он протянул гостю свою правую богатырскую руку и, с брезгливой дрожью склонив голову перед ним, холодно приложился к его иссохшим длинным пальцам.
   В эту минуту Чиабер, даже стоя перед восседавшим на муле католикосом Мелхиседеком, был выше его.

VIII

   Крутая тропинка вилась все выше и выше. Мелхиседек еле держался на муле. Один подъем следовал за другим. Взбирались на вершину, сворачивали влево и снова ехали в гору.
   Наконец показался замок Корсатевела, и сторожевые башни возникли на той вершине, где дотоле видны были лишь облака.
   От разреженного, высокогорного воздуха у Мелхисе-дека началось сильное сердцебиение. Под конец он перестал видеть облака и даже замок…
   По одну его сторону ехал на муле Стефаноз, с другой— его поддерживал Мамамзе. Как неживой, покачивался Мелхиседек на муле, готовый упасть каждую минуту.
   Подъехали к первой башне Корсатевелы, и Мелхиседека, потерявшего сознание, сняли с седла монахи. Бордохан, супруга Мамамзе, вышла со своими прислужницами и свитой к первой башне приветствовать католикоса и, как только его сняли с мула, вместе с другими женщинами бросилась к нему. Они прикладывались к рукам и стопам пастыря, целовали край его одежды. Католикоса внесли в палату, убранную коврами, паласами и богато расшитыми кожаными подушками, и положили на тахту.
   Мамамзе был крайне озабочен. Он знал наперед, что царь Георгий безусловно сочтет Чиабера виновником, если католикос вдруг умрет, — это может усложнить и без того напряженные отношения между ними.
   Бордохан царапала себе щеки. Всю жизнь она мечтала посмотреть католикоса. Трижды ездила в Мцхету взглянуть на него, но напрасно: Мелхиседек был в отъезде, то в Уплисцихе, то в Вардзиа или Артануджи, где строил и украшал храмы.
   Неожиданное счастье выпало на ее долю. Католикос Мелхиседек сам посетил замок Корсатевела, но, увы, он едва жив…
   Тринадцатилетняя Ката удивленно смотрела на мать и не могла понять, почему ее так тревожит самочувствие этого иссохшего, как скелет, старца.
   Бордохан, подобно многим знатным грузинкам, была сведуща во врачевании. Она вмиг сообразила, что нужно делать, и послала рыбаков наловить в Арагве мальков форели.
   Долго растирали Бордохан и ее старшая сестра Русудан грудь католикоса мокрым полотенцем, пока не привели его в чувство. Мамамзе сам внес на подносе живых мальков. Бордохан собственноручно оторвала у них плавники и, соблюдая правила, вычитанные ею в старинном лечебнике, дала проглотить Мелхиседеку один за другим двенадцать мальков. Через несколько минут в здоровье католикоса наступило улучшение.
   Бордохан поверглась ниц к его стопам и в экстазе принялась целовать край его одежды. Негодующий Чиабер не выдержал этого зрелища и, шепнув отцу, что идет поторопить с обедом, решительным шагом вышел из комнаты. Католикос поднялся, осмотрелся, но нигде на стенах не обнаружил икон и крестов. Вспомнил он сообщения монахов-лазутчиков о том, что замок Корсатевела ограбили язычники-пховцы, а кресты и иконы переплавили на украшения кинжалов и мечей.
   Он приказал крестоносцу открыть сумку и попросил Мамамзе позвать сына. Вошел. Чиабер и шепнул отцу:
   — Приготовьтесь к обеду.
   Маленькая Ката вошла в сопровождении служанок с перекинутым через плечо полотенцем.
   Она склонила голову и поцеловала руку католикоса, затем, взяв кувшин от служанки, дала омыть ему руки и потом подошла с кувшином по очереди к четырем епископам.
   После омовения рук католикос взял икону. Передавая ее склонившемуся перед ним Мамамзе, произнес:
   — Царь дарует тебе эту икону.
   Мамамзе низко склонился перед католикосом, приложился сначала к его коленям, затем к рукам, поцеловал икону, с лицемерным упованием прижав ее к груди. Вновь поднял ее к лицу и приложился.
   Затем католикос обратился к молчаливо стоявшему поодаль Чиаберу. И когда приблизился к нему этот златокудрый богатырь, Мелхиседек перекрестил его, достал из ларца крест животворящего древа, пристально поглядел на склоненную перед ним голову и раздельно произнес:
   — Царь царей Георгий, повелитель абхазов, грузин, ранов и кахов, приказал тебе, эристав эриставов Чиабер, — при этом он вдохновенно поднял руку, — царь царей Георгий приказал, — повторил он твердо, и голос его задрожал, — отрекись от дьявола, вновь обратись к вере Христовой и приложись смиренно к сему кресту древа животворящего! — И он поднес крест к губам распростертого у его ног юноши.
   Почтительно слушали католикоса пожилые азнауры. Бордохан, стоя в углу на коленях, заплакала навзрыд. Мелхиседек советовал всем причастным к мятежу пхов-цам покаяться в своей вине. Он угрожал им карой креста древа животворящего.
   Шавлег Тохаисдзе одиноко сутулился в темном углу и гневно скрежетал зубами. Чиабер с трепетом отвращения приложился сначала к кресту, а затем к руке католикоса. И когда он встал, Мелхиседек заглянул в его красивые голубые глаза и уловил в них затаенный гнев.

IX

   За обедом сидели справа от католикоса епископы Ру-исский, Мацкверский, Анчский и Мтбевский, слева — Мамамзе, рядом с ним Бордохан и Чиабер.
   Шавлег Тохаисдзе и двенадцать арагвских азнауров, засучив рукава, прислуживали почетным гостям. Мамамзе лично потчевал католикоса то осетриной, то сазаном, то лососиной, так как Мелхиседек даже после розговенья не ел ничего, кроме рыбы.
   Встал Мамамзе и предложил гостю свежезажаренных форелей.
   Чиабер наклонился к отцу и шепнул:
   — Вино что-то горчит, пойду прикажу, чтобы заменили! — И вышел из столовой палаты.
   Мамамзе вновь подал гостю на подносе арагвских форелей и стал их расхваливать.
   — Чем выше по реке идет форель, — говорил он, — тем она вкуснее. Форель скоро начнет метать икру, и если ваше святейшество задержится в замке Корсатевела, я буду иметь честь ежедневно угощать вас свежей икрой и форелью.
   Затем вдруг он перевел разговор на животворящий крест.
   — Слыхал я, что крест этот творил много чудес в Кларджети. Когда землетрясением был повержен храм в Имерхеви и все было разрушено на его алтаре, лишь животворящий крест в драгоценном ларце сохранился невредимым.
   Католикос ел форель и молча слушал Мамамзе. И лишь когда Мамамзе закончил рассказ о чуде, сотворенном крестом, Мелхиседек наклонением головы подтвердил его слова.
   Мамамзе не стал продолжать, хотя он слышал от царского духовника историю о вторичном перенесении этого креста в Мцхету. Почти шепотом он стал говорить Мелхиседеку:
   — В мог отсутствие, ваше святейшество, проклятые пховцы разорили мое эриставство, подожгли церкви. Сын мой Чиабер и правитель замка Тохаисдзе встретили их с дружиной, бились с ними в жестокой схватке, но у пховцев оказалось превосходство сил. Наши отступили в страхе перед численностью врага и заперлись в Корса-тевеле. Но неверные лишили их воды, заняли крепость, ограбили замок, не оставив нам ни фамильных икон, ни крестов.
   Мелхиседек надкусил голову форели, некоторое время жевал ее беззубым ртом, затем дрожащей рукой вынул изо рта рыбью кость, положил ее на край тарелки и повернулся к Мамамзе.
   — Царю Георгию все это было подробно доложено в свое время, — сказал он. — А затем тебя ранил медведь. Царь пощадил тебя, как почетного гостя и больного человека, и потому ничего не сказал тебе об этом…
   Снова взял Мелхиседек себе на тарелку крупную форель и надкусил ей голову.
   Мамамзе двоедушничал перед католикосом, многократно клялся жизнью царя и спасением души Баграта Куропалата.
   — На моих руках испустил дух царь Баграт в замке Фанаскерти. Мне и Звиаду поручил он малолетнего Георгия и судьбу всей Грузии. Он заставил меня произнести клятву перед ним, и я по сей день верен этой клятве. Я и Бордохан, супруга моя, дни и ночи проводим в молитвах. И все мы, сын мой Чиабер и дочь Ката, — прах у ног вашего святейшества…
   Не успел закончить свой рассказ Мамамзе, как католикос взглянул на поднос с форелью, стоявший перед Мамамзе: епископы Анчский и Мацкверский опустошили поднос.
   Мамамзе прервал беседу на полуслове, и, когда он подавал католикосу форели на новом подносе, глаза Мел-хиседека, маленькие и черные, встретились с глазами Мамамзе, которые беспокойно бегали под лохматыми бровями.
   Бордохан заметила, что вино не переменили после ухода Чиабера, и удивлялась, что сын так долго задержался. Извинившись громко, чтобы ее слышал Мелхиседек, она вышла из столовой палаты.
   Католикос взял крупную форель и, надкусив голову, обратился к хозяину:
   — Царь царей Георгий великодушен. Он прислушивается к моим советам. Спаситель наш не велит нам брать в руки меч. Царям православным и пастырям церковным надлежит евангелием и святым крестом указывать своим подданным путь истины, ведущий к жизни вечной, дабы сила креста животворящего рассеяла тьму в сердцах идущих по греховным путям…
   Вдруг в палату ворвалась Бордохан.
   — Чиабер умирает! — крикнула она и кинулась обратно.
   Гости вскочили. Анчский и Мацкверский епископы повели католикоса в спальные покои Чиабера.
   Тохаисдзе стоял над остывающим телом молодого эристава.
   — А-а-а! — заревел Мамамзе, и его громадное тело рухнуло на пол.
   Потрясенный Мелхиседек растерянно смотрел на мертвое лицо Чиабера, на его погасшие голубые глаза.
   Во время заупокойной молитвы католикос достал свой выцветший молитвенник и высохшими устами забормотал:
   — «Ты распят, спаситель, на кресте вместе с разбойниками и казнен древом животворящим, ты, бессмертный, смертью попрал смерть и, пребывая три дня во прахе, рассеял светом тьму».
   Бордохан раздирала себе "щеки, проливала горючие слезы над сыном, целовала его ввалившиеся глаза. Она бросалась в ноги католикосу и, обнимая его колени, умоляла:
   — Воскреси сына моего, как Христос воскресил Лазаря!
   Обезумевший Мамамзе бил себя по голове, слезы высохли в его глазах.
   Лишь Шавлег Тохаисдзе стоял, скрестив руки, и покрасневшими от гнева глазами пристально глядел на католикоса. Как горящий уголь, облитый водой, шипел в его сердце стих из молитвы католикоса над прахом Чиабера: «…казнен древом животворящим…»
   Кого имел в виду католикос — Чиабера или Христа?
   Домочадцы эристава и гости уверовали, что кларджетский животворящий крест явил новое чудо, убив Чиабера.
   Сам Мамамзе поверил в это чудо. Теперь очередь была за Тохаисдзе, Колонкелидзе и за ним самим." Смерть казалась желанной старику, потерявшему единственного сына.
   Мамамзе сразу надломился. Теперь уже покорно склонился он перед католикосом и его свитой. В ту же ночь он попросил Мелхиседека исповедать его и покаялся в том, что он и Чиабер участвовали в мятеже пховцев.

X

   Прибытие католикоса или, вернее, животворящего креста в замок Корсатевела и гибель Чиабера нагнали страх на язычников. Христиане вновь воспряли духом, освободили из темницы священников и монахов, брошенных туда во время мятежа пховцев. Суеверные доказывали, что животворящий крест шествует в сопровождении католикоса и при его приближении рассыпаются в прах капища, а сами язычники погибают мгновенно.
   Католикос Мелхиседек не слыл жестоким. Он славился в Грузии как ревностный строитель храмов и строгий аскет. О животворящем кресте горцы знали: Вахтанг Горга-сал владел им, как «боевым крестом». Когда он покорял Кавказ и «великие горы склонялись перед ним»., перед войсками царя несли этот крест. Аланы, цинары и галгайцы создали много легенд о чудесах, творимых этим крестом.
   Девять фунтов весил крест с ларцом. Три с половиной локтя был он в вышину и полтора локтя в ширину. По преданию, он был сделан из мцхетского животворящего столпа еще в ту эпоху, когда христианство вбирало в себя языческий культ древа…
   Крест этот в разные времена побывал во всей Грузии — «от Никопсии до Дербента».
   По свидетельству одного летописца, крест пропал первый раз в день взятия Тбилиси хозарами. Ашот Куропалат ходил с ним против сарацин, а затем, бежав в Грецию, взял с собой. В Византии он украсил драгоценными каменьями ларец, в котором хранился крест.
   В восемьсот пятьдесят третьем году, когда сарацины взяли Тбилиси и убили Тархуджи и Кахая, крестом этим завладел Буга Турк.
   В битве с арабами погибло в Тбилиси пятьдесят тысяч грузин, животворящий крест «был полонен», но летописец не ставит это в вину кресту, который был символом побед грузин-христиан.
   Буга Турку, идущему в поход на горцев, снежные обвалы и горцы отрезали путь: погибло «сарацин без числа», многих из них живыми похоронили обвалы.
   На берегу Арагвы охотник-горец среди трупов сарацин нашел богатую добычу: драгоценный ларец, а в ларце— животворящий крест. Горец отнес его Баграту Куропалату в Уплисцихе. Гибель сарацин приписали не храбрым горцам и не снежным обвалам, а животворящему кресту.
   Мало сведений дошло до нас о той далекой эпохе, но в одной приписке к Месхетекому псалтырю говорится о том, что Давид Куропалат выиграл еще одну битву «с предстательством животворящего креста».
   При победе над Вардой Склиром животворящий крест несли перед войском эристава Торнике.
   После того летописцы долго хранили молчание о кресте. Но когда Баграт III и Гагик, царь Армении, при Зоракерте разбили гянджинского эмира Фадлона, победу эту приписали не союзу братских народов, а «всемогуществу прославленного креста».
   В войнах с византийским кесарем Василием войска Георгия I шли за этим крестом, но при битве у Басиани Царь отступился от креста и по пути сжег Олтиси.
   Передовой отряд греческого войска полонил в лесу крестоносца. Спустя два года у Таос-Кари какой-то монах нашел крест и доставил его епископу Мацкверскому, а тот преподнес его католикосу. И, наконец, католикос Мелхиседек преподнес его в дар царю на Новый год. На этот раз крест предотвратил войну с Византией, укоротив жизнь Чиаберу, и навлек страх на язычников Кавказа. Не только цинарских и арагвских азнауров, но и пховских хевисбери объял ужас.
   Бесчисленное множество любопытных собралось на оплакивание Чиабера. Но большинство из них пришло взглянуть на чудотворный крест.

XI

   На другой день после смерти Чиабера Мамамзе разослал ко всем своим друзьям и родственникам одетых в траур вестников.
   Первый скороход поспешил в Кветари, взяв с собой щит и кольчугу Чиабера. Бия себя в голову и уныло припевая, приблизился он к замку Кветари. Прекрасная Шорена, дочь эристава Колонкелидзе, распустив косы, царапала себе щеки, белые, как сердцевина миндаля. Прижимаясь к груди отца, она жалобно стенала.
   В Осетии, в семье азнаура Такая, вскормили и воспитали Чиабера. У Такая было двенадцать сыновей. Увидев саблю Чиабера, молочные братья с горестным стоном бросились к матери. Обнимая ее колени, плакали они о своем молочном брате. Такай был слепым. Он попросил подать ему саблю Чиабера, гладил ее, целовал и горько плакал.
   Триста всадников сопровождали Талагву Колонкелидзе, его супругу Гурандухт и дочь Шорену, одетую в глубокий траур. Когда они приблизились к замку Корсатевела, Шорена распустила волосы и ее прекрасные уста исторгли раздирающий душу крик. Плакальщики в черных одеяниях окружили ее и затянули скорбную мелодию, вторя ее звонкому голосу.
   Услышав крик Шорены, невесты Чиабера, старые и малые высыпали на плоские кровли Корсатевелы. Гости, служанки, рабыни — все кинулись к оконным отверстиям. Всадники в черных одеждах тянули монотонную мелодию плакальщиков, и крик Шорены, вырываясь из этого хора, возносился к небесам. Всадники спешились, помогли сойти с лошади Гурандухт, а затем Шорене и ее свите.
   С воплями вступила Шорена в замок, поддерживаемая с одной стороны отцом, а с другой — юным Константином Арсакидзе, которого называли ее молочным братом.
   Царь Георгий и его свита подъехали в это время к первой башне замка. Мамамзе и Шавлег Тохаисдзе вышли им навстречу. Никто не ждал прибытия царя. Взоры всех были прикованы к Шорене, к ее исцарапанному и все же прекрасному лицу.
   Царя сопровождали: справа-царица Мариам, слева — Звиад-спасалар. Мамамзе стремительно подошел к царю, припал к его правому плечу и, как ребенок, заплакал в его объятиях. Георгий растрогался. В эту минуту ему и в самом деле стало жаль Мамамзе.
   Георгий увидел Шорену и подумал:
   «Как странно, слезы не красят даже ребенка, а красивую женщину делают еще прекраснее».
   Переведя взгляд на Константина Арсакидзе, одетого в пховскую чоху, царь нашел, что этот простой юноша похож лицом на Шорену. Не брат ли он Шорены? Но вспомнил, что у эристава не было детей, кроме Шорены.
   Талагва Колонкелидзе приблизился к царю и царице, низко склонив голову, почтительно поклонился обоим. Но все отвлеклись от убитой горем невесты, когда услышали плач старика Такая, молочного отца Чиабера. Он шел с непокрытой головой. Усы были сбриты, подбородок исцарапан, одежда на груди изодрана.
   — Вахву месербун! Вахву месербун! (Горе дням моим (на аланском языке)) — стонал он.
   Горе закипело в груди Мамамзе при виде слепого Такая. Он обнял его и подвел к покойнику, одетому в латы и шлем. За ними шли кормилица Чиабера и его молочные братья.
   Такай обнимал остывший труп своего воспитанника, целовал его с ног до головы и снова бил себя кулаком в грудь и в голову…
   Кормилица рвала волосы и, не переставая, кричала. Все двенадцать молочных братьев причитали на алан-ском языке. И от этих непонятных для окружающих причитаний становилось жутко,
   Сердце Георгия сжалось, когда он услышал рыдания слепого Такая. Он обнял Мамамзе и даже заплакал.
   Прослезился и жестокий спасалар, слушая горькие вопли слепого старца и плач дряхлой кормилицы. На миг смерть как бы примирила кровных врагов.
   Слепой старик, молочный отец Чиабера, сидел и перебирал в своей памяти детство и юность Чиабера, хвалил его стройность, голубые глаза и львиное сердце.
   — Вахву месербун! Вахву месербун! Туром буйным был ты, душа моя, и как же шакалы одолели тебя!… Волком горным был ты, и как же лисицы посмели коснуться тебя! Коршуном бесстрашным был ты, и как же вороны заклевали тебя! Вахву месербун! Вахву месербун! Подведите меня к тому кресту! — кричал слепой Такай. — Зачем он не сразил меня? Как смела коснуться смерть тебя, о мой Чиабер! Вахву месербун! Вахву месербун! — причитал Такай, бил себя по голове и смотрел слепыми глазами в наступающую темноту.
   Католикос не знал аланского языка и потому не понимал причитаний Такая. Но Георгий и Звиад-спаса-лар, воспитанные в стране аланов, насторожились при упоминании о кресте. Им нравилось, что смерть Чиабера связывается с чудом, будто бы сотворенным крестом.