— Под «дверью на другой стороне» вы подразумеваете то место, которое я сейчас указываю на схеме; в спецификации оно обозначено: «Дверь на северной стороне патио».
— Да, именно эту дверь я имел в виду.
— А где, хотя бы приблизительно, находился этот кофейный столик?
Дункан сделал мелком отметку на схеме.
— Вы сказали, что взглянули на часы?
— Совершенно верно!
— И который был час?
— Три часа утра.
— Вы включили свет, чтобы видеть время?
— Нет, не включал. Часы были со светящимся циферблатом, и я мог видеть положение стрелок.
— Вы взглянули на часы до или после того, как заметили человека на патио?
— Как до, так и после. Я посмотрел на часы сразу же, как сел на кровати, и затем взглянул на них, когда вернулся в постель, после того как обвиняемый пересек патио и скрылся через эту дверь.
— Что вы сделали затем?
— Я был весьма заинтригован, надел халат, открыл дверь, оглядел коридор, никого не заметил и затем, решив, раз я нахожусь в доме, где ко мне относятся враждебно, то лучше не совать нос в чужие дела. Я лег в кровать и продолжил прерванный сон.
— Я считаю, если высокий суд позволит, — заметил Мейсон, — то следует вычеркнуть из ответа свидетеля утверждение, что он «находится в доме, где к нему относятся враждебно». Этот вывод свидетеля, попытка повлиять на присяжных, не имеет никакого отношения к заданному свидетелю вопросу, и в дополнение ко всему прочему является его домыслом.
— Эту часть показаний свидетеля можно вычеркнуть, — согласился судья Маркхэм.
Блэйн обернулся к Перри Мейсону:
— Вам еще не предложили подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, мистер Мейсон? Возможно, вы еще захотите спросить у него, почему он решил возобновить прерванный сон?
Судья Маркхэм нахмурился и сказал Блейну:
— Призываю вас к порядку!
— Да, — непринужденно ответил Мейсон, — я спрошу его именно об этом. Мистер Дункан, как так получилось, что вы смогли вернуться в кровать и даже заснуть после того, как вашим глазам представилась такая необычайная картина?
Дункан подался вперед, явно рассчитывая произвести впечатление.
— Потому что устал, — был его ответ. — Я же слушал ваши разглагольствования целый вечер.
Зал суда взорвался от смеха. Судебный пристав стукнул молоточком. Судья Маркхэм выждал, пока восстановится порядок, затем обратился к свидетелю:
— Мистер Дункан, вы адвокат. Вас не надо учить тому, как следует вести себя свидетелю. Вы должны воздерживаться от попыток вызвать смех или от того, чтобы сопровождать свои ответы комментариями, о которых вас не просят. Вам также не пристало переходить на личности, отвечая на вопросы защиты!
Дункан смутился и мрачно согласился:
— Да, ваша честь!
— Если высокий суд позволит, — заметил Мейсон, — я вполне готов удовольствоваться ответом в том виде, как его изложил свидетель. Я не прощу вычеркнуть какую-либо часть. Я бы хотел подвергнуть свидетеля перекрестному допросу на предмет его заявления.
— Очень хорошо, — ответил судья Маркхэм, — можете задавать свидетелю вопросы по поводу его заявления столько, сколько сочтете нужным.
Мейсон поднялся со своего места, пристально, почти в упор, глядя на Дункана:
— Итак, вы настолько устали от моих речей, что оказались в состоянии лечь и заснуть. Так я вас понял?
— Именно так.
— Вы беседовали со своим клиентом еще час или около того, когда вы оба покинули совещание.
— Да.
— Мои разглагольствования не утомили вас до такой степени, чтобы отказаться от обсуждения некоторых аспектов дальнейшей стратегии со своим клиентом?
— Я действительно разговаривал с ним.
— И легли спать около одиннадцати часов?
— Да.
— Однако после четырех часов сна усыпляющий эффект моих речей был еще настолько велик, что устрашающее видение мужчины в ночной рубашке и с ножом в руке, выискивающего жертву в лунном свете, не сказалось на вашем желании спать, так?
— Я проснулся. Затем осмотрел коридор, — возразил Дункан. Мейсон не отступал:
— И опять отправился спать?
— Опять отправился спать.
— Спустя несколько минут?
— Да, спустя несколько минут!
— И вы показали под присягой, что смогли уснуть только из-за изнуряющего эффекта моих разглагольствований?
— Вам известно, что я имел в виду.
— Единственное, что я понял из того, что вы имеете в виду, мистер Дункан, — это то, что ничего не понял. И присяжные, как мне кажется, тоже. Теперь, перед лицом суда, давайте будем откровенными. Во время нашего совещания я говорил всего несколько минут в отличие от вас, разве не так?
— Я не засекал время.
— По большей части мои разглагольствования заключались в единственном слове «нет». Согласны с этим?
— Не думаю, что следует вдаваться в подобные детали.
— Но раз вы заявили, что мои речи настолько вымотали вас, что вам не составило никакого труда вернуться в кровать и заснуть, выходит, что вы исказили факты, или я ошибаюсь?
— Я отправился спать, и это все!
— Именно так, мистер Дункан, и подлинная причина, что вы отправились досыпать, — это та, что вы не видели ничего, вызывающего тревогу.
— Любой человек, разгуливающий по ночам с разделочным ножом в руках, у меня лично всегда вызывает тревогу, — огрызнулся Дункан. — Не знаю, как у вас.
— И у меня тоже, — ответил Мейсон. — И если бы вы действительно увидели разделочный нож в руке этой персоны, которая на ваших глазах разгуливала в три часа утра четырнадцатого числа по патио, вы бы достаточно испугались, чтобы известить полицию или поднять на ноги весь дом?
— Не понимаю вашего вопроса. Я видел человека, видел нож и отправился спать обратно.
— Тогда я задам вопрос по-другому, — предложил Мейсон. — Разве это не факт, что вы отчетливо не видели, что в руке у него был именно нож?
— Нет, нож я разглядел.
— Причем тот самый, разделочный? — спросил Мейсон, делая жест в сторону покрытого пятнами крови ножа, который был представлен в качестве вещественного доказательства.
— Именно этот самый, — ответил резко Дункан.
Мейсон ничего не сказал, но стоял, взирая на него с улыбкой. Дункан поежился и добавил:
— Во всяком случае, весьма на него похожий.
Мейсон шагнул обратно к столу адвокатов, открыл свой портфель, вытащил какой-то сверток в коричневой бумаге, развернул и извлек разделочный нож с роговой ручкой.
— Я вручаю вам этот разделочный нож, — предложил он свидетелю, — и спрашиваю, не тот ли это нож, который был в руке человека, увиденного вами, когда он пересекал патио.
Дункан свирепо ответил:
— Нет, это не тот.
— Как вы узнали, что это не тот? — спросил Мейсон.
— Ну, — ответил Дункан, — думаю, что не тот.
— Другими словами, вы хотите дать понять суду и присяжным, что не могли разглядеть тот нож достаточно отчетливо, чтобы опознать его.
— Чтобы с уверенностью опознать — нет. Но чтобы получить общее представление — да.
— И вы уверены, что этот, в моих руках, не тот самый разделочный нож?
— Думаю, это не он.
— А вы уверены, что тот, другой нож, был тем самым, который вы видели?
— Ну, конечно, трудно сказать с полной определенностью, ведь я видел его с расстояния.
— Тогда вы не можете с уверенностью утверждать, что нож, который представлен в качестве вещественного доказательства номер два, был тем самым ножом, который вы видели.
— Нет, — ответил Дункан, — не могу.
— Так я и думал, — заметил Мейсон. — Я собираюсь просить суд приобщить к делу этот второй нож как вещественное доказательство защиты, обозначив как экспонат «А».
— Я возражаю, — воскликнул Бюргер, — этот нож, ваша честь, никоим образом не может быть приобщен к делу. Это просто трюк, с помощью которого представитель защиты пытается запутать следы. Я могу доказать, что защитник достал этот нож уже после убийства через скобяную торговлю…
Мейсон готов был уже сцепиться с ним, но его опередил судья Маркхэм:
— Протест не принимается, господин окружной прокурор. Не сомневаюсь, что вы можете доказать, где приобретен этот нож. Этот свидетель показал, что человек, которого он видел в патио, нес нож, который, по его мнению, был тем, что представлен как вещественное доказательство номер два или очень напоминал его. Вполне законно подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, предъявив ему еще нож и задав те самые вопросы, которые и задал ему представитель защиты. Когда их задавали, никаких протестов со стороны обвинения не было. Защитник сейчас только просит, чтобы нож, который он предъявил для идентификации, фигурировал в деле и использовался для сравнения, когда речь пойдет о ноже, которым было совершено убийство. Это по существу. Суд принимает этот нож для идентификации как вещественное доказательство, обозначив его экспонат «А».
Мейсон внезапно обернулся к Дункану и спросил:
— Мистер Дункан, не следует ли считать истинной причиной того, что вы спокойно отправились спать, тот факт, что вы тогда не разглядели нож в руке человека, которого увидели?
— Я видел, что он нес в руке блестящий предмет.
— Но разве не факт, что вам даже и в голову в то время не пришло, что это может быть нож, и что только на следующее утро, узнав об убийстве, вы начали подумывать о том, что блестящий предмет мог быть ножом. Разве вы не видели просто белую фигуру, шедшую по патио? Разве вы не решили, что это просто лунатик и что вам лучше не вмешиваться? Поэтому вы заперли дверь и отправились спать.
— Я не говорил, что этот человек — лунатик.
— Но я же спросил: разве не факт?
— Нет, не факт.
— И значит, это не правда, что единственной причиной, почему вы отправились досыпать, явилось то, что вы не разглядели ножа в его руке достаточно отчетливо, чтобы понять, что это за предмет?
— Нет, я так не думаю.
— Можете ли вы ответить более определенно?
— Да, я видел нож!
— И что тот, кого вы видели, подошел к кофейному столику на патио?
— Да.
— Вы видели, как он поднимал крышку кофейного столика?
— Видел!
— И вы видели, как он затем отошел от кофейного столика, пересек патио и скрылся через дверь, которую вы указали на схеме.
— Да, все верно.
— После того как человек отошел от столика, он все еще продолжал держать нож?
— Вроде да… не знаю… не могу сказать.
— Тогда можете ли вы сказать, что ножа у него с собой не было?
— Не могу утверждать ни того ни другого.
— Тогда, может быть, человек оставил нож в нише под крышкой кофейного столика?
— Не могу на это ответить.
— А вы уверены, что человек нес нож, до того как подошел к кофейному столику?
— Возражаю, так как этот вопрос уже задавался много раз и на него столько же раз отвечали, — заявил Бюргер.
— Я разрешаю свидетелю еще раз ответить на этот вопрос, — распорядился судья Маркхэм, подаваясь вперед и пристально глядя на Дункана.
— Да, — ответил Дункан, — у него в руке был нож.
— Вы уверены, что узнали человека, которого видели? — спросил Мейсон.
— Да, уверен.
— Это был обвиняемый?
— Да, это был он.
— Во что он был одет?
— В одну ночную рубашку.
— Босиком?
— Да.
— Как близко он находился от вас, когда вы в первый раз отчетливо его разглядели?
— Он прошел прямо перед моими окнами.
— И тень от него упала вам на лицо?
— Да.
— Но в тот момент вы не могли отчетливо его разглядеть. Вы находились в постели и пробудились от глубокого сна, не так ли?
— Да, так.
— На каком расстоянии он оказался от вас, когда вы впервые ясно его разглядели?
— Затрудняюсь ответить.
Мейсон сделал пометку мелком на схеме, затем, сверившись с масштабом изображения, спросил:
— Иными словами, он, должно быть, находился от вас на расстоянии тридцати пяти футов, согласны?
— Да, вполне возможно.
— Спиной к вам?
— Да, припоминаю, что спиной.
— И вы все же узнали его?
— Да, узнал.
— Вы представляете всю важность того, насколько ваши показания должны соответствовать истине?
— Да, представляю.
— Вы понимаете всю серьезность этого судебного процесса?
— Полностью понимаю.
— И, однако, готовы подтвердить под присягой, что человек, на котором была только ночная рубашка, которого вы видели с расстояния тридцати пяти футов, да еще при лунном свете, вне всяких сомнений был именно обвиняемый?
— Да, готов!
— Вы взглянули на часы, когда встали?
— Да, посмотрел.
— А когда снова легли спать, смотрели на часы?
— Кажется, да. Да, смотрел.
— Сколько было времени, когда вас разбудили?
— Ровно три часа.
— А когда снова оказались в постели?
— Ну, почти столько же. Думаю, прошло не более тридцати секунд.
— А вы заметили положение стрелок на циферблате, когда смотрели во второй раз, перед тем как легли в кровать?
— Да, заметил.
— А не могли стрелки показывать пятнадцать минут первого?
— Нет, не могли.
— Когда вы в первый раз давали показания, разве вы не говорили, что время было пятнадцать минут первого?
— Возможно, говорил.
— Тогда, по горячим следам, ваша память должна была хранить события минувшей ночи или утра более свежими или яркими, чем сейчас, что вы на это скажете?
— Скажу, что это не так.
— Что не так?
— Мои воспоминания не были тогда самыми отчетливыми.
— Следует ли понимать это так, что ваша память становится крепче только со временем?
— В этом случае — да.
— Потому что когда вы узнали, что убийство, по мнению экспертов, было совершено приблизительно около трех часов, ваша память окрепла настолько, что поменяла местами стрелки часов, чтобы дать вам возможность с блеском выступить в роли свидетеля и…
Судья Маркхэм стукнул молоточком:
— Считаю, господин защитник, что упоминание о том, «чтобы с блеском выступить», вряд ли является уместным.
— Я хочу указать на мотив, которым руководствовался свидетель.
— Это не так! — воскликнул Дункан. — Теперь я точно знаю, что было три часа утра. Полностью исключается, что на часах было пятнадцать минут первого.
— У вас хорошее зрение? — спросил Мейсон.
— Очень хорошее.
— И четырнадцатого утром с глазами все было в порядке?
— Конечно!
— Вы носите очки, не так ли?
— Да, я пользуюсь очками вот уже тридцать пять лет.
— И в то время, к которому относятся ваши показания, также носили очки?
— Да.
— Вы надели очки, когда встали с кровати и подошли к окну?
— Нет… Впрочем, да, надел. Думаю, что должен был надеть.
— Если надели очки, то для чего?
— Чтобы смотреть через них, конечно.
Еще раз по залу суда прокатился смешок, но в этот раз в поведении Мейсона было нечто такое, что оживление затихло еще до того, как судебный пристав успел стукнуть молоточком, чтобы восстановить порядок.
— Из ваших слов следует, — задал вопрос Мейсон, — что когда вы были разбужены злоумышленником, рыскающим возле вашей комнаты под покровом ночи, то первое, что вы сделали, проснувшись, это надели очки, чтобы все разглядеть как можно отчетливей, это верно?
— А что здесь необычного?
— Совсем ничего, мистер Дункан, просто я спрашиваю, так ли все было на самом деле?
— Да, полагаю, что так.
— Иными словами, вы знали, что без очков ничего не увидите.
— Я этого не говорил.
— Не говорили, — согласился Мейсон, улыбаясь, — но все ваши действия подтверждают это лучше всяких слов. Вы надели очки, потому что знали — без них разглядеть что-либо вам вряд ли удастся. Разве я не прав?
— Конечно, в очках я вижу лучше.
— И вы знали, что без них ничего не сможете разглядеть на большом расстоянии, согласны с этим?
— С очками мое зрение немного острее, чем без них.
— А с очками ваше зрение вполне нормальное? — спросил Мейсон.
— Ода!
— Можете ли сказать, что безупречное?
— Я бы сказал, вполне нормальное.
— Полностью нормальное?
— С учетом того, что вы имеете в виду, — да.
— Тогда почему, — спросил Мейсон, указывая пальцем на Дункана, — сразу после того, как вы дали показания окружному прокурору о том, что видели, вас отправили к окулисту, чтобы подобрать вам новые очки?
Бюргер воскликнул:
— Он не получал никаких указаний насчет окулиста! Это наглая инсинуация!
— Так почему вы сделали это? — продолжал допытываться Мейсон.
— Я не сказал, что ходил к окулисту. Мейсон, стукнув кулаком по столу, воскликнул:
— Это я говорю, что вы ходили! Зачем вы сделали это? Дункан явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Затем, — ответил он, — что захотел, вот и все!
— Почему вы захотели?
— Я давно собирался сходить к окулисту, да все не было времени. Я всегда слишком занят. Надеюсь, вы понимаете, сколько дел у такого адвоката, как я.
— О, — заметил Мейсон, — значит, вы некоторое время не меняли очки?
— Да, не менял.
— Вы слишком заняты для этого?
— Да, слишком занят.
— И как долго вы были весь в делах?
— Не один год.
— И вы не меняли очки все это время, пока были слишком заняты работой?
— По большей части — да.
— Тогда выходит, что вы не меняли очки вот уже много лет, так?
— Да… Впрочем, нет, я имею в виду…
— Меня не интересует, что вы имеете в виду. Мне нужны только факты. Ответьте, как давно вы не меняли очки?
— Затрудняюсь ответить.
— Когда вы последний раз подбирали очки до четырнадцатого числа этого месяца?
— Этого я вам не могу сказать.
— Возможно, лет пять тому назад?
— Не знаю.
— Тогда, может, десять лет тому назад?
— Нет, это слишком давно.
— И первая вещь, которую вы сделали после того, как рассказали окружному прокурору о том, что видели, — это отправились на консультацию к окулисту и подобрали новые очки. Разве это не правда?
— Это было не первое, что я сделал.
— Но тогда одна из первых вещей, сделанных вами, — так?
— Не знаю.
— Но в тот же вечер, когда вышли от окружного прокурора?
— Да, в тот же вечер.
— И вы сразу же застали окулиста в его кабинете.
— Да, застал.
На губах Мейсона играла зловещая улыбка.
— Вы застали его там, мистер Дункан, потому что позвонили ему заранее и договорились, чтобы он вас принял, разве это не правда?
Дункан смешался на момент, а затем ответил:
— Нет, я не звонил окулисту.
Мейсон нахмурился, как бы размышляя, а затем с торжеством спросил:
— А кто же звонил ему? Блэйн вскочил с места.
— Ваша честь, — заявил он, — возражаю, так как этот вопрос не по существу, неправильно сформулирован и направлен на то, чтобы отвлечь внимание присяжных. Какая разница — кто звонил окулисту?
— Разница есть, учитывая ответы, которые дает свидетель, — возразил Перри Мейсон. — Это свидетель, который сам адвокат. Я вправе подвергнуть сомнению его показания, выяснив, в каком состоянии находилось зрение свидетеля тогда, когда он наблюдал своими глазами то, о чем говорит на суде. Он сам признался, что нуждается в очках, признался, что очки, которые носил, ему не вполне подходили, причем вот уже не один год. Я вправе также выяснить, какую цель он преследует, давая такие уклончивые ответы.
— Согласен, — заявил судья Маркхэм, — разрешаю ему ответить на этот вопрос. Кто звонил окулисту, мистер Дункан, отвечайте, если вам известно.
Дункан смешался.
— Ну так что же, — поторопил его Мейсон. — Отвечайте! Едва различимым голосом Дункан произнес:
— Мистер Блэйн.
— Тот самый помощник окружного прокурора, — во всеуслышание пояснил собравшимся Мейсон, — который только что заявил протест против моего вопроса, объявив его неуместным и не имеющим к делу никакого отношения.
Волна смеха прокатилась по залу суда. Даже судья Маркхэм позволил себе едва заметно улыбнуться.
— Призываю вас, защитник, к порядку, — строго сказал он и добавил, взглянув на часы: — Подошло время сделать перерыв в судебном заседании. Думаю, за сегодняшний день нам удалось достичь некоторого прогресса. Суд откладывается до завтра и передает присяжных под опеку шерифа, который должен следить за тем, чтобы к ним никто не приближался, не общался, за исключением тех случаев, когда это никак не связано с делом. Суд откладывается до десяти часов следующего утра!
Глава 20
— Да, именно эту дверь я имел в виду.
— А где, хотя бы приблизительно, находился этот кофейный столик?
Дункан сделал мелком отметку на схеме.
— Вы сказали, что взглянули на часы?
— Совершенно верно!
— И который был час?
— Три часа утра.
— Вы включили свет, чтобы видеть время?
— Нет, не включал. Часы были со светящимся циферблатом, и я мог видеть положение стрелок.
— Вы взглянули на часы до или после того, как заметили человека на патио?
— Как до, так и после. Я посмотрел на часы сразу же, как сел на кровати, и затем взглянул на них, когда вернулся в постель, после того как обвиняемый пересек патио и скрылся через эту дверь.
— Что вы сделали затем?
— Я был весьма заинтригован, надел халат, открыл дверь, оглядел коридор, никого не заметил и затем, решив, раз я нахожусь в доме, где ко мне относятся враждебно, то лучше не совать нос в чужие дела. Я лег в кровать и продолжил прерванный сон.
— Я считаю, если высокий суд позволит, — заметил Мейсон, — то следует вычеркнуть из ответа свидетеля утверждение, что он «находится в доме, где к нему относятся враждебно». Этот вывод свидетеля, попытка повлиять на присяжных, не имеет никакого отношения к заданному свидетелю вопросу, и в дополнение ко всему прочему является его домыслом.
— Эту часть показаний свидетеля можно вычеркнуть, — согласился судья Маркхэм.
Блэйн обернулся к Перри Мейсону:
— Вам еще не предложили подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, мистер Мейсон? Возможно, вы еще захотите спросить у него, почему он решил возобновить прерванный сон?
Судья Маркхэм нахмурился и сказал Блейну:
— Призываю вас к порядку!
— Да, — непринужденно ответил Мейсон, — я спрошу его именно об этом. Мистер Дункан, как так получилось, что вы смогли вернуться в кровать и даже заснуть после того, как вашим глазам представилась такая необычайная картина?
Дункан подался вперед, явно рассчитывая произвести впечатление.
— Потому что устал, — был его ответ. — Я же слушал ваши разглагольствования целый вечер.
Зал суда взорвался от смеха. Судебный пристав стукнул молоточком. Судья Маркхэм выждал, пока восстановится порядок, затем обратился к свидетелю:
— Мистер Дункан, вы адвокат. Вас не надо учить тому, как следует вести себя свидетелю. Вы должны воздерживаться от попыток вызвать смех или от того, чтобы сопровождать свои ответы комментариями, о которых вас не просят. Вам также не пристало переходить на личности, отвечая на вопросы защиты!
Дункан смутился и мрачно согласился:
— Да, ваша честь!
— Если высокий суд позволит, — заметил Мейсон, — я вполне готов удовольствоваться ответом в том виде, как его изложил свидетель. Я не прощу вычеркнуть какую-либо часть. Я бы хотел подвергнуть свидетеля перекрестному допросу на предмет его заявления.
— Очень хорошо, — ответил судья Маркхэм, — можете задавать свидетелю вопросы по поводу его заявления столько, сколько сочтете нужным.
Мейсон поднялся со своего места, пристально, почти в упор, глядя на Дункана:
— Итак, вы настолько устали от моих речей, что оказались в состоянии лечь и заснуть. Так я вас понял?
— Именно так.
— Вы беседовали со своим клиентом еще час или около того, когда вы оба покинули совещание.
— Да.
— Мои разглагольствования не утомили вас до такой степени, чтобы отказаться от обсуждения некоторых аспектов дальнейшей стратегии со своим клиентом?
— Я действительно разговаривал с ним.
— И легли спать около одиннадцати часов?
— Да.
— Однако после четырех часов сна усыпляющий эффект моих речей был еще настолько велик, что устрашающее видение мужчины в ночной рубашке и с ножом в руке, выискивающего жертву в лунном свете, не сказалось на вашем желании спать, так?
— Я проснулся. Затем осмотрел коридор, — возразил Дункан. Мейсон не отступал:
— И опять отправился спать?
— Опять отправился спать.
— Спустя несколько минут?
— Да, спустя несколько минут!
— И вы показали под присягой, что смогли уснуть только из-за изнуряющего эффекта моих разглагольствований?
— Вам известно, что я имел в виду.
— Единственное, что я понял из того, что вы имеете в виду, мистер Дункан, — это то, что ничего не понял. И присяжные, как мне кажется, тоже. Теперь, перед лицом суда, давайте будем откровенными. Во время нашего совещания я говорил всего несколько минут в отличие от вас, разве не так?
— Я не засекал время.
— По большей части мои разглагольствования заключались в единственном слове «нет». Согласны с этим?
— Не думаю, что следует вдаваться в подобные детали.
— Но раз вы заявили, что мои речи настолько вымотали вас, что вам не составило никакого труда вернуться в кровать и заснуть, выходит, что вы исказили факты, или я ошибаюсь?
— Я отправился спать, и это все!
— Именно так, мистер Дункан, и подлинная причина, что вы отправились досыпать, — это та, что вы не видели ничего, вызывающего тревогу.
— Любой человек, разгуливающий по ночам с разделочным ножом в руках, у меня лично всегда вызывает тревогу, — огрызнулся Дункан. — Не знаю, как у вас.
— И у меня тоже, — ответил Мейсон. — И если бы вы действительно увидели разделочный нож в руке этой персоны, которая на ваших глазах разгуливала в три часа утра четырнадцатого числа по патио, вы бы достаточно испугались, чтобы известить полицию или поднять на ноги весь дом?
— Не понимаю вашего вопроса. Я видел человека, видел нож и отправился спать обратно.
— Тогда я задам вопрос по-другому, — предложил Мейсон. — Разве это не факт, что вы отчетливо не видели, что в руке у него был именно нож?
— Нет, нож я разглядел.
— Причем тот самый, разделочный? — спросил Мейсон, делая жест в сторону покрытого пятнами крови ножа, который был представлен в качестве вещественного доказательства.
— Именно этот самый, — ответил резко Дункан.
Мейсон ничего не сказал, но стоял, взирая на него с улыбкой. Дункан поежился и добавил:
— Во всяком случае, весьма на него похожий.
Мейсон шагнул обратно к столу адвокатов, открыл свой портфель, вытащил какой-то сверток в коричневой бумаге, развернул и извлек разделочный нож с роговой ручкой.
— Я вручаю вам этот разделочный нож, — предложил он свидетелю, — и спрашиваю, не тот ли это нож, который был в руке человека, увиденного вами, когда он пересекал патио.
Дункан свирепо ответил:
— Нет, это не тот.
— Как вы узнали, что это не тот? — спросил Мейсон.
— Ну, — ответил Дункан, — думаю, что не тот.
— Другими словами, вы хотите дать понять суду и присяжным, что не могли разглядеть тот нож достаточно отчетливо, чтобы опознать его.
— Чтобы с уверенностью опознать — нет. Но чтобы получить общее представление — да.
— И вы уверены, что этот, в моих руках, не тот самый разделочный нож?
— Думаю, это не он.
— А вы уверены, что тот, другой нож, был тем самым, который вы видели?
— Ну, конечно, трудно сказать с полной определенностью, ведь я видел его с расстояния.
— Тогда вы не можете с уверенностью утверждать, что нож, который представлен в качестве вещественного доказательства номер два, был тем самым ножом, который вы видели.
— Нет, — ответил Дункан, — не могу.
— Так я и думал, — заметил Мейсон. — Я собираюсь просить суд приобщить к делу этот второй нож как вещественное доказательство защиты, обозначив как экспонат «А».
— Я возражаю, — воскликнул Бюргер, — этот нож, ваша честь, никоим образом не может быть приобщен к делу. Это просто трюк, с помощью которого представитель защиты пытается запутать следы. Я могу доказать, что защитник достал этот нож уже после убийства через скобяную торговлю…
Мейсон готов был уже сцепиться с ним, но его опередил судья Маркхэм:
— Протест не принимается, господин окружной прокурор. Не сомневаюсь, что вы можете доказать, где приобретен этот нож. Этот свидетель показал, что человек, которого он видел в патио, нес нож, который, по его мнению, был тем, что представлен как вещественное доказательство номер два или очень напоминал его. Вполне законно подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, предъявив ему еще нож и задав те самые вопросы, которые и задал ему представитель защиты. Когда их задавали, никаких протестов со стороны обвинения не было. Защитник сейчас только просит, чтобы нож, который он предъявил для идентификации, фигурировал в деле и использовался для сравнения, когда речь пойдет о ноже, которым было совершено убийство. Это по существу. Суд принимает этот нож для идентификации как вещественное доказательство, обозначив его экспонат «А».
Мейсон внезапно обернулся к Дункану и спросил:
— Мистер Дункан, не следует ли считать истинной причиной того, что вы спокойно отправились спать, тот факт, что вы тогда не разглядели нож в руке человека, которого увидели?
— Я видел, что он нес в руке блестящий предмет.
— Но разве не факт, что вам даже и в голову в то время не пришло, что это может быть нож, и что только на следующее утро, узнав об убийстве, вы начали подумывать о том, что блестящий предмет мог быть ножом. Разве вы не видели просто белую фигуру, шедшую по патио? Разве вы не решили, что это просто лунатик и что вам лучше не вмешиваться? Поэтому вы заперли дверь и отправились спать.
— Я не говорил, что этот человек — лунатик.
— Но я же спросил: разве не факт?
— Нет, не факт.
— И значит, это не правда, что единственной причиной, почему вы отправились досыпать, явилось то, что вы не разглядели ножа в его руке достаточно отчетливо, чтобы понять, что это за предмет?
— Нет, я так не думаю.
— Можете ли вы ответить более определенно?
— Да, я видел нож!
— И что тот, кого вы видели, подошел к кофейному столику на патио?
— Да.
— Вы видели, как он поднимал крышку кофейного столика?
— Видел!
— И вы видели, как он затем отошел от кофейного столика, пересек патио и скрылся через дверь, которую вы указали на схеме.
— Да, все верно.
— После того как человек отошел от столика, он все еще продолжал держать нож?
— Вроде да… не знаю… не могу сказать.
— Тогда можете ли вы сказать, что ножа у него с собой не было?
— Не могу утверждать ни того ни другого.
— Тогда, может быть, человек оставил нож в нише под крышкой кофейного столика?
— Не могу на это ответить.
— А вы уверены, что человек нес нож, до того как подошел к кофейному столику?
— Возражаю, так как этот вопрос уже задавался много раз и на него столько же раз отвечали, — заявил Бюргер.
— Я разрешаю свидетелю еще раз ответить на этот вопрос, — распорядился судья Маркхэм, подаваясь вперед и пристально глядя на Дункана.
— Да, — ответил Дункан, — у него в руке был нож.
— Вы уверены, что узнали человека, которого видели? — спросил Мейсон.
— Да, уверен.
— Это был обвиняемый?
— Да, это был он.
— Во что он был одет?
— В одну ночную рубашку.
— Босиком?
— Да.
— Как близко он находился от вас, когда вы в первый раз отчетливо его разглядели?
— Он прошел прямо перед моими окнами.
— И тень от него упала вам на лицо?
— Да.
— Но в тот момент вы не могли отчетливо его разглядеть. Вы находились в постели и пробудились от глубокого сна, не так ли?
— Да, так.
— На каком расстоянии он оказался от вас, когда вы впервые ясно его разглядели?
— Затрудняюсь ответить.
Мейсон сделал пометку мелком на схеме, затем, сверившись с масштабом изображения, спросил:
— Иными словами, он, должно быть, находился от вас на расстоянии тридцати пяти футов, согласны?
— Да, вполне возможно.
— Спиной к вам?
— Да, припоминаю, что спиной.
— И вы все же узнали его?
— Да, узнал.
— Вы представляете всю важность того, насколько ваши показания должны соответствовать истине?
— Да, представляю.
— Вы понимаете всю серьезность этого судебного процесса?
— Полностью понимаю.
— И, однако, готовы подтвердить под присягой, что человек, на котором была только ночная рубашка, которого вы видели с расстояния тридцати пяти футов, да еще при лунном свете, вне всяких сомнений был именно обвиняемый?
— Да, готов!
— Вы взглянули на часы, когда встали?
— Да, посмотрел.
— А когда снова легли спать, смотрели на часы?
— Кажется, да. Да, смотрел.
— Сколько было времени, когда вас разбудили?
— Ровно три часа.
— А когда снова оказались в постели?
— Ну, почти столько же. Думаю, прошло не более тридцати секунд.
— А вы заметили положение стрелок на циферблате, когда смотрели во второй раз, перед тем как легли в кровать?
— Да, заметил.
— А не могли стрелки показывать пятнадцать минут первого?
— Нет, не могли.
— Когда вы в первый раз давали показания, разве вы не говорили, что время было пятнадцать минут первого?
— Возможно, говорил.
— Тогда, по горячим следам, ваша память должна была хранить события минувшей ночи или утра более свежими или яркими, чем сейчас, что вы на это скажете?
— Скажу, что это не так.
— Что не так?
— Мои воспоминания не были тогда самыми отчетливыми.
— Следует ли понимать это так, что ваша память становится крепче только со временем?
— В этом случае — да.
— Потому что когда вы узнали, что убийство, по мнению экспертов, было совершено приблизительно около трех часов, ваша память окрепла настолько, что поменяла местами стрелки часов, чтобы дать вам возможность с блеском выступить в роли свидетеля и…
Судья Маркхэм стукнул молоточком:
— Считаю, господин защитник, что упоминание о том, «чтобы с блеском выступить», вряд ли является уместным.
— Я хочу указать на мотив, которым руководствовался свидетель.
— Это не так! — воскликнул Дункан. — Теперь я точно знаю, что было три часа утра. Полностью исключается, что на часах было пятнадцать минут первого.
— У вас хорошее зрение? — спросил Мейсон.
— Очень хорошее.
— И четырнадцатого утром с глазами все было в порядке?
— Конечно!
— Вы носите очки, не так ли?
— Да, я пользуюсь очками вот уже тридцать пять лет.
— И в то время, к которому относятся ваши показания, также носили очки?
— Да.
— Вы надели очки, когда встали с кровати и подошли к окну?
— Нет… Впрочем, да, надел. Думаю, что должен был надеть.
— Если надели очки, то для чего?
— Чтобы смотреть через них, конечно.
Еще раз по залу суда прокатился смешок, но в этот раз в поведении Мейсона было нечто такое, что оживление затихло еще до того, как судебный пристав успел стукнуть молоточком, чтобы восстановить порядок.
— Из ваших слов следует, — задал вопрос Мейсон, — что когда вы были разбужены злоумышленником, рыскающим возле вашей комнаты под покровом ночи, то первое, что вы сделали, проснувшись, это надели очки, чтобы все разглядеть как можно отчетливей, это верно?
— А что здесь необычного?
— Совсем ничего, мистер Дункан, просто я спрашиваю, так ли все было на самом деле?
— Да, полагаю, что так.
— Иными словами, вы знали, что без очков ничего не увидите.
— Я этого не говорил.
— Не говорили, — согласился Мейсон, улыбаясь, — но все ваши действия подтверждают это лучше всяких слов. Вы надели очки, потому что знали — без них разглядеть что-либо вам вряд ли удастся. Разве я не прав?
— Конечно, в очках я вижу лучше.
— И вы знали, что без них ничего не сможете разглядеть на большом расстоянии, согласны с этим?
— С очками мое зрение немного острее, чем без них.
— А с очками ваше зрение вполне нормальное? — спросил Мейсон.
— Ода!
— Можете ли сказать, что безупречное?
— Я бы сказал, вполне нормальное.
— Полностью нормальное?
— С учетом того, что вы имеете в виду, — да.
— Тогда почему, — спросил Мейсон, указывая пальцем на Дункана, — сразу после того, как вы дали показания окружному прокурору о том, что видели, вас отправили к окулисту, чтобы подобрать вам новые очки?
Бюргер воскликнул:
— Он не получал никаких указаний насчет окулиста! Это наглая инсинуация!
— Так почему вы сделали это? — продолжал допытываться Мейсон.
— Я не сказал, что ходил к окулисту. Мейсон, стукнув кулаком по столу, воскликнул:
— Это я говорю, что вы ходили! Зачем вы сделали это? Дункан явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Затем, — ответил он, — что захотел, вот и все!
— Почему вы захотели?
— Я давно собирался сходить к окулисту, да все не было времени. Я всегда слишком занят. Надеюсь, вы понимаете, сколько дел у такого адвоката, как я.
— О, — заметил Мейсон, — значит, вы некоторое время не меняли очки?
— Да, не менял.
— Вы слишком заняты для этого?
— Да, слишком занят.
— И как долго вы были весь в делах?
— Не один год.
— И вы не меняли очки все это время, пока были слишком заняты работой?
— По большей части — да.
— Тогда выходит, что вы не меняли очки вот уже много лет, так?
— Да… Впрочем, нет, я имею в виду…
— Меня не интересует, что вы имеете в виду. Мне нужны только факты. Ответьте, как давно вы не меняли очки?
— Затрудняюсь ответить.
— Когда вы последний раз подбирали очки до четырнадцатого числа этого месяца?
— Этого я вам не могу сказать.
— Возможно, лет пять тому назад?
— Не знаю.
— Тогда, может, десять лет тому назад?
— Нет, это слишком давно.
— И первая вещь, которую вы сделали после того, как рассказали окружному прокурору о том, что видели, — это отправились на консультацию к окулисту и подобрали новые очки. Разве это не правда?
— Это было не первое, что я сделал.
— Но тогда одна из первых вещей, сделанных вами, — так?
— Не знаю.
— Но в тот же вечер, когда вышли от окружного прокурора?
— Да, в тот же вечер.
— И вы сразу же застали окулиста в его кабинете.
— Да, застал.
На губах Мейсона играла зловещая улыбка.
— Вы застали его там, мистер Дункан, потому что позвонили ему заранее и договорились, чтобы он вас принял, разве это не правда?
Дункан смешался на момент, а затем ответил:
— Нет, я не звонил окулисту.
Мейсон нахмурился, как бы размышляя, а затем с торжеством спросил:
— А кто же звонил ему? Блэйн вскочил с места.
— Ваша честь, — заявил он, — возражаю, так как этот вопрос не по существу, неправильно сформулирован и направлен на то, чтобы отвлечь внимание присяжных. Какая разница — кто звонил окулисту?
— Разница есть, учитывая ответы, которые дает свидетель, — возразил Перри Мейсон. — Это свидетель, который сам адвокат. Я вправе подвергнуть сомнению его показания, выяснив, в каком состоянии находилось зрение свидетеля тогда, когда он наблюдал своими глазами то, о чем говорит на суде. Он сам признался, что нуждается в очках, признался, что очки, которые носил, ему не вполне подходили, причем вот уже не один год. Я вправе также выяснить, какую цель он преследует, давая такие уклончивые ответы.
— Согласен, — заявил судья Маркхэм, — разрешаю ему ответить на этот вопрос. Кто звонил окулисту, мистер Дункан, отвечайте, если вам известно.
Дункан смешался.
— Ну так что же, — поторопил его Мейсон. — Отвечайте! Едва различимым голосом Дункан произнес:
— Мистер Блэйн.
— Тот самый помощник окружного прокурора, — во всеуслышание пояснил собравшимся Мейсон, — который только что заявил протест против моего вопроса, объявив его неуместным и не имеющим к делу никакого отношения.
Волна смеха прокатилась по залу суда. Даже судья Маркхэм позволил себе едва заметно улыбнуться.
— Призываю вас, защитник, к порядку, — строго сказал он и добавил, взглянув на часы: — Подошло время сделать перерыв в судебном заседании. Думаю, за сегодняшний день нам удалось достичь некоторого прогресса. Суд откладывается до завтра и передает присяжных под опеку шерифа, который должен следить за тем, чтобы к ним никто не приближался, не общался, за исключением тех случаев, когда это никак не связано с делом. Суд откладывается до десяти часов следующего утра!
Глава 20
Мейсон, нахмурившись, расхаживая взад и вперед по офису, взглянул на Деллу Стрит. Неяркий свет несколько смягчал суровые складки на лбу адвоката.
— Будь все проклято, Делла, — сказал он, — что-то не сработало.
— А что именно?
— Не могу понять, где мы дали промашку с миссис Кент.
— Вы о ней ничего не слышали?
— Ничего. Ты уверена, что этот Причард встретился с ней?
— А то как же? Он увивался вокруг меня, но сразу бросил, как горячую картофелину, как только я ему рассказала про деньги миссис Кент.
— Смазливый тип?
— На загляденье.
— Как твое сердчишко, не екнуло?
— Мое — нет, а вот насчет других не уверена. В привлекательности ему не откажешь.
— Какие у него волосы?
— Удивительные: темно-каштановые, вьющиеся. Свет в них так и отражается. Мальчишеское лицо без единой морщинки. Маленькие подстриженные усики. Прекрасно одевается, и его губы восхитительны, особенно когда говорит. Послушали бы вы, как отчетливо он произносит каждое слово. А когда танцует — чувствуешь себя в его объятиях как пушинка.
— А как она — дрогнула?
— Да еще как! Смотрела на него во все глаза.
— Может, покажешь, как именно?
— Если хотите — пожалуйста! — ответила она с вызовом.
Он сделал к ней быстрый шаг. Глаза Деллы восхищенно взглянули на лицо Мейсона.
— Только в интересах дела, — добавила она поспешно.
Его рука уже почти коснулась ее, когда в дверь, выходящую в коридор, деликатно постучали. Мейсон мгновенно замер. Стук повторился.
— Готов поспорить с тобой на пять долларов — это Дорис Салли Кент, — сказал он.
Делла Стрит метнулась к библиотеке.
— Я знала, что-то должно произойти, — заметила она, рывком открывая дверь. — Не забудьте включить внутреннюю связь. Блокнот и карандаши у меня там. — Делла поспешно захлопнула дверь за собой.
Мейсон открыл дверь, выходящую в коридор. Дорис Салли Кент одарила его улыбкой.
— Я знала, что найду вас здесь, мистер Мейсон.
Она вошла в комнату, все еще улыбаясь, и села в кресло так, чтобы ее белокурые волосы выгодно выделялись на фоне черной кожаной обивки.
— Усердно работаете? — спросила она.
— Да.
— Извините, что помешала, но я подумала, что, возможно, вам будет интересно.
— У вас есть адвокат?
— У меня? Сейчас нет.
— Ну так что? — спросил Мейсон.
Она протянула руку в перчатке и пальцем провела по складкам юбки, где та задралась чуть выше колен. Ее глаза следили за движением пальца. Когда же заговорила, то взглянула на Мейсона не сразу.
— Я вновь и вновь обдумываю все, что происходит. Готова, пожалуй, признать, что затеяла судебный процесс в Санта-Барбаре из-за того, что узнала, что Питер вновь задумал жениться, и не видела никакой причины, почему я должна позволить ему дать себя обобрать какой-то любительнице поживиться за чужой счет. Мне было известно, что эта женщина — медсестра. Подумать только — Питер Кент женится на медсестре!
— А что плохого в том, что она медсестра?
— Все! — ответила она. — В том, что касается Питера Кента. Ей приходится самой зарабатывать на жизнь.
— Наоборот, это здорово, — ответил Мейсон, — я люблю жен-шин, которые живут своим трудом.
— Дело не в этом. Не думайте, что я снобистка. Дело в том, что она охотится за деньгами Питера Кента.
— Не согласен с вами.
— Думаю, не стоит это обсуждать, не так ли?
— Начал не я, а вы.
— Ну, я просто пытаюсь объяснить вам, почему я изменилась в душе.
— Насколько я понимаю, вы стараетесь убедить меня, что в вашем сердце проснулись добрые чувства?
— Вот именно.
— Почему?
— Я вдруг решила, что если Питер немного не в себе и желает прохлопать свои деньги, то мне не следует его останавливать. Если это то, что сделает его счастливым, — что ж, я хочу, чтобы он был счастлив.
— Даже так? — скептически спросил Мейсон.
— Знаю, вы не желаете мне верить, — ответила она вымученно, — считаете меня расчетливой и хладнокровной. Как бы я желала сделать что-нибудь такое, чтобы убедить вас в противном. Я ценю ваше доброе мнение, мистер Мейсон, очень высоко, так высоко, что вы даже себе не представляете. Я встречалась со множеством адвокатов, но я никогда не встречала ни одного из них, кто бы был настолько прямолинеен, энергичен и… до грубости честен, как вы. И я могу видеть, что вам я не нравлюсь. Обычно мужчины меня любят. Мне бы очень хотелось, чтобы вы относились ко мне так же, как я отношусь к вам.
Мейсон открыл сигаретницу и протянул ее. Она взяла сигарету, внезапно подняла глаза на него, улыбнулась и сказала:
— Жду, когда вы ответите мне: «Благодарю вас».
— Благодарю вас, — сказал Мейсон совершенно равнодушно. Он дал ей прикурить, затем поднес горящую спичку к своей сигарете и изучающе разглядывал посетительницу сквозь облачко табачного дыма. — Ну и что дальше?
— Окружной прокурор желает вытащить меня на свидетельскую трибуну.
— Будь все проклято, Делла, — сказал он, — что-то не сработало.
— А что именно?
— Не могу понять, где мы дали промашку с миссис Кент.
— Вы о ней ничего не слышали?
— Ничего. Ты уверена, что этот Причард встретился с ней?
— А то как же? Он увивался вокруг меня, но сразу бросил, как горячую картофелину, как только я ему рассказала про деньги миссис Кент.
— Смазливый тип?
— На загляденье.
— Как твое сердчишко, не екнуло?
— Мое — нет, а вот насчет других не уверена. В привлекательности ему не откажешь.
— Какие у него волосы?
— Удивительные: темно-каштановые, вьющиеся. Свет в них так и отражается. Мальчишеское лицо без единой морщинки. Маленькие подстриженные усики. Прекрасно одевается, и его губы восхитительны, особенно когда говорит. Послушали бы вы, как отчетливо он произносит каждое слово. А когда танцует — чувствуешь себя в его объятиях как пушинка.
— А как она — дрогнула?
— Да еще как! Смотрела на него во все глаза.
— Может, покажешь, как именно?
— Если хотите — пожалуйста! — ответила она с вызовом.
Он сделал к ней быстрый шаг. Глаза Деллы восхищенно взглянули на лицо Мейсона.
— Только в интересах дела, — добавила она поспешно.
Его рука уже почти коснулась ее, когда в дверь, выходящую в коридор, деликатно постучали. Мейсон мгновенно замер. Стук повторился.
— Готов поспорить с тобой на пять долларов — это Дорис Салли Кент, — сказал он.
Делла Стрит метнулась к библиотеке.
— Я знала, что-то должно произойти, — заметила она, рывком открывая дверь. — Не забудьте включить внутреннюю связь. Блокнот и карандаши у меня там. — Делла поспешно захлопнула дверь за собой.
Мейсон открыл дверь, выходящую в коридор. Дорис Салли Кент одарила его улыбкой.
— Я знала, что найду вас здесь, мистер Мейсон.
Она вошла в комнату, все еще улыбаясь, и села в кресло так, чтобы ее белокурые волосы выгодно выделялись на фоне черной кожаной обивки.
— Усердно работаете? — спросила она.
— Да.
— Извините, что помешала, но я подумала, что, возможно, вам будет интересно.
— У вас есть адвокат?
— У меня? Сейчас нет.
— Ну так что? — спросил Мейсон.
Она протянула руку в перчатке и пальцем провела по складкам юбки, где та задралась чуть выше колен. Ее глаза следили за движением пальца. Когда же заговорила, то взглянула на Мейсона не сразу.
— Я вновь и вновь обдумываю все, что происходит. Готова, пожалуй, признать, что затеяла судебный процесс в Санта-Барбаре из-за того, что узнала, что Питер вновь задумал жениться, и не видела никакой причины, почему я должна позволить ему дать себя обобрать какой-то любительнице поживиться за чужой счет. Мне было известно, что эта женщина — медсестра. Подумать только — Питер Кент женится на медсестре!
— А что плохого в том, что она медсестра?
— Все! — ответила она. — В том, что касается Питера Кента. Ей приходится самой зарабатывать на жизнь.
— Наоборот, это здорово, — ответил Мейсон, — я люблю жен-шин, которые живут своим трудом.
— Дело не в этом. Не думайте, что я снобистка. Дело в том, что она охотится за деньгами Питера Кента.
— Не согласен с вами.
— Думаю, не стоит это обсуждать, не так ли?
— Начал не я, а вы.
— Ну, я просто пытаюсь объяснить вам, почему я изменилась в душе.
— Насколько я понимаю, вы стараетесь убедить меня, что в вашем сердце проснулись добрые чувства?
— Вот именно.
— Почему?
— Я вдруг решила, что если Питер немного не в себе и желает прохлопать свои деньги, то мне не следует его останавливать. Если это то, что сделает его счастливым, — что ж, я хочу, чтобы он был счастлив.
— Даже так? — скептически спросил Мейсон.
— Знаю, вы не желаете мне верить, — ответила она вымученно, — считаете меня расчетливой и хладнокровной. Как бы я желала сделать что-нибудь такое, чтобы убедить вас в противном. Я ценю ваше доброе мнение, мистер Мейсон, очень высоко, так высоко, что вы даже себе не представляете. Я встречалась со множеством адвокатов, но я никогда не встречала ни одного из них, кто бы был настолько прямолинеен, энергичен и… до грубости честен, как вы. И я могу видеть, что вам я не нравлюсь. Обычно мужчины меня любят. Мне бы очень хотелось, чтобы вы относились ко мне так же, как я отношусь к вам.
Мейсон открыл сигаретницу и протянул ее. Она взяла сигарету, внезапно подняла глаза на него, улыбнулась и сказала:
— Жду, когда вы ответите мне: «Благодарю вас».
— Благодарю вас, — сказал Мейсон совершенно равнодушно. Он дал ей прикурить, затем поднес горящую спичку к своей сигарете и изучающе разглядывал посетительницу сквозь облачко табачного дыма. — Ну и что дальше?
— Окружной прокурор желает вытащить меня на свидетельскую трибуну.