речи ни в какой степени не могло казаться неуместным. Я провел с ним целый
вечер и ушел, унося с собой воспоминание об этой неправдоподобной
метаморфозе, которую я все никак не мог переварить и в которой было нечто
резко противоречившее всему, что я до сих пор, сознательно или
бессознательно, считал приемлемым. Этот человек начинался в области фантазии
и переходил в действительность, и в его существовании - для меня - был
элемент роскошной абсурдности какого-нибудь персидского сказания, и я не мог
к этому привыкнуть.
Через некоторое время после этого мне пришлось - совсем случайно -
опять столкнуться с обитателями rue Simon le Franc. Я встретил одного из
моих бывших товарищей по гимназии, которого я давно потерял из вида, но о
котором время от времени читал в газетах, чаще всего по поводу его
очередного ареста или судебного приговора. Это был удивительный человек,
хронический алкоголик, который прожил целую жизнь в пьяном тумане и которого
только необыкновенное здоровье предохраняло от могилы. В начале своего
пребывания во Франции он работал на разных фабриках, но этот период
продолжался недолго: он сошелся с какой-то состоятельной женщиной, проводил
с ней время во всевозможных кабаре, затем уличил ее в неверности, стрелял в
ее нового любовника, попал за это в тюрьму и, выйдя оттуда, стал вести уж
совершенно беспорядочную жизнь, о которой было трудно составить себе
сколько-нибудь связное представление. То он работал садовником на юге
Франции, то ехал в Эльзас, то оказывался в какой-то пиренейской деревне. Но
большей частью он жил все-таки в Париже, в далеких его трущобах, от одной
темной истории к другой, и когда он рассказывал об этом, в его повествовании
всегда фигурировали освобождения за недостатком улик и выяснившиеся
недоразумения. Впрочем, следить за его рассказом не было просто никакой
возможности, нельзя было определить, где кончается его пьянство и где
начинается его сумасшествие; во всяком случае, ни о какой хронологической
последовательности того, что он говорил, не могло быть и речи.
- Ты понимаешь, как раз когда я приехал из Швейцарии, она мне говорит,
что эта самая итальянская художница хотела уехать в Сицилию, но в это время
приходит, можешь себе представить, полицейский инспектор по поводу того
греческого журналиста и спрашивает меня, что я делал две недели тому назад в
Люксембурге, а она говорит, что доктор, который лечил англичанина, подвергся
ночью нападению, - голова вдребезги, понимаешь, тяжело раненный, решает
прямо обратиться к моделистке, которая живет возле Porte d'Orleans.
Он говорил так, точно каждый его собеседник был подробно осведомлен обо
всех, кого он упоминал. Вместе с тем я никогда не слыхал даже от него самого
ни о художнике, ни о греческом журналисте, ни о докторе и не был уверен, что
они вообще существовали в том временном и случайном их облике, в каком они
возникали из его слов. В постепенной атрофии его умственных способностей
или, скорее, в невероятном их смешении понятие о времени исчезало
совершенно, он не знал, в котором году мы живем, и какая-то внешняя
последовательность его собственного существования казалась чудесно
неправдоподобной. Так он бродил по Парижу, в многолетнем пьяном безумии, и
было удивительно, что он как-то попадал домой и кого-то еще узнавал. Но в
последние годы он сильно сдал, был болен чахоткой и не мог уже жить как
раньше. Я как-то встретил его на улице, он попросил у меня денег, я дал ему
то, что у меня было с собой, а через несколько дней получил от него письмо,
в котором он писал, что лежит больной в своем номере гостиницы и что ему
нечего есть. Я поехал туда.
Он жил на окраине города, недалеко от боен, - и я нигде не видел более
свирепой нищеты. Внизу, у стойки, небрежно споласкивал стаканы мутного
стекла татуированный человек с ублюдочно-уголовным лицом, сказавший мне, что
Мишель живет в номере тридцать четыре. По лестнице, узкой и крутой,
спускались и поднимались какие-то подозрительные субъекты, и на каждом этаже
был свой собственный, особенный оттенок тяжелой вони, которой было,
казалось, пропитано все здание. Мишка лежал на кровати небритый, осунувшийся
и худой. Рядом с изголовьем постели сидела женщина лет шестидесяти, густо и
неумело накрашенная, в черном пальто и ночных туфлях. Когда я вошел, Мишка
сказал ей по-русски:
- Теперь ты можешь уходить.
Она поднялась, произнесла невыразительным голосом: "До свидания!" -
открыв рот, в котором не хватало многих зубов, и ушла. Я молча посмотрел ей
вслед. Мишка спросил:
- Ты ее разве не помнишь?
- Нет.
- Это Зина.
- Какая Зина?
- Та самая, знаменитая.
Я никогда не слышал ни о какой знаменитой Зине.
- Чем знаменитая?
- Натурщица, красавица. Она была любовницей всех великих художников.
Она была моей любовницей тоже, но сейчас, ты понимаешь, это дело прошлое,
для меня женщины больше не существуют, мне дыхания не хватает. Это как раз
незадолго до того, как я был в Версале, когда имел дело с этим албанским
архитектором, у которого было недоразумение с моей швейцаркой...
- Подожди, подожди, - сказал я. - Расскажи мне лучше о Зине.
- Она теперь живет с таким стрелком, - сказал Мишка. Он был совершенно
трезв, - вероятно в первый раз за очень долгое время. - Мелкая такая
сволочь, у меня с ним было дело лет пять тому назад, он у меня деньги было
украл, которые я получил тогда от этой англичанки, она как раз выходила
замуж и...
- Украл или не украл?
- Он-то украл, да потом отдал, я его прикрутил. Такая мышастая сволочь,
знаешь. Ну, она его, конечно, сифилисом заразила. Он-то вообще всегда был
стрелок, он рассказывает историю с мотоциклетом, как его в Лионе арестовали.
Я ему говорю - какой там Лион, когда я тебя по версальской тюрьме помню, - а
хуже нет тюрьмы, клянусь честью, тысячу раз лучше Сантэ, боже тебя упаси
попасть в версальскую, это я тебе товарищеский совет даю. А ему всю историю
жизни написал Алексей Алексеевич Чернов, - вот это, брат, талант. У меня
даже одна его вещь есть, напечатана на машинке.
И он действительно достал с полки грязно-серую тетрадку, углы которой
были сильно обтрепаны, и протянул ее мне. Это был рассказ Чернова "Перед
грозой". Я прочел первые строки:
"Над величественным, как всегда, Петербургом спускались зимние сумерки.
Петр Иванович Белоконников, богатый человек сорока лет, принадлежавший как
по своему происхождению, так и по образованию, которое он получил в пажеском
корпусе, к большому свету северной Пальмиры, шел по тротуару, распахнув
шубу. Он только что расстался с Бетти, которая была его любовницей, и из его
головы не выходила мраморная белизна ее груди и жгучие ласки ее роскошного
тела".
Я расспрашивал Мишку об этих людях, которых он хорошо знал. Несмотря на
бессвязность его рассказа, я все-таки выяснил, что Алексей Алексеевич Чернов
был тот болезненного вида оборванный старик, который просил милостыню у
выхода из русской церкви и которого я видел много раз. Я узнал также, что у
Зины была дочь, Лида, лет двадцати шести, которая была одно время замужем за
каким-то французом; он скоропостижно умер; подозревали отравление, и у Лиды
были неприятности. Я успел заметить, что на языке Мишки слово "неприятности"
чаще всего значило "тюрьма". Теперь она где-то на улицах продавала цветы.
Я вернулся в гостиницу Мишки через несколько дней, по там его больше не
было, и никто не мог мне сказать, куда он делся. Только много позже я узнал.
что он умер от чахотки приблизительно через месяц после моего свидания с ним
в одном из санаториев под Парижем. Примерно в эти же дни, проходя по
бульвару Гарибальди, я заметил группу, которая шла по тротуару навстречу
мне. Это были Зина, мышастый стрелок, тот самый, которого я видел у Павла
Александровича в день моего визита к нему, и молодая женщина, очень бедно
одетая, с нечесаными белокурыми волосами - Лида, такая, какой мне ее
описывал Мишка. Они все шли почти рядом. Лида чуть-чуть позади. Я видел, что
посередине тротуара лежал большой окурок, к которому они приближались. Когда
они подошли к этому месту совсем близко, мышастый человек явно хотел уже
нагнуться, но в ту же секунду с необыкновенной ритмической точностью и
быстротой Зина толкнула его плечом так, что он едва не упал.
Затем небрежным и безошибочным движением она подобрала окурок и тем же
шагом пошла дальше. Я невольно вспомнил джигитов, которые, сползая с седла,
подхватывают платок, лежащий на земле, в то время как лошадь продолжает идти
прежним карьером. Я видел, что Лида улыбнулась, и не мог не заметить, что в
ее испитом и нездоровом, несмотря на молодость, лице была несомненная, но
чем-то почти тревожная привлекательность.
А вечером того дня, когда я встретил эту группу и когда в моей памяти
были свежи недавние события - визит к Щербакову, посещение Мишки,
соображения, связанные с мышастым стрелком, Зиной и ее дочерью, - вечером
этого дня меня отделяло от них огромное расстояние, и все это перестало
занимать мое внимание. Днем я почувствовал непонятную усталость, вернулся
домой и проспал три часа подряд. Затем я встал, умылся и пошел обедать в
ресторан, а из ресторана опять домой. Было около девяти часов вечера. Я
долго стоял у окна и смотрел вниз, на узкую улицу. Все было как всегда:
цветные стекла публичного дома, находившегося напротив, были освещены, и над
ними легко было прочесть надпись "Au panier fleuri" {"В цветочной корзине"
(фр.).}, консьержки сидели на стульях, каждая перед своей дверью, и в
вечерней тишине я слышал их голоса, переговаривающиеся о погоде и о
дороговизне; на углу улицы и бульвара, возле витрины книжного магазина, то
показывался, то скрывался силуэт Мадо, вышедшей на свою работу и ходившей
взад и вперед все на одном и том же пространстве - тридцать шагов туда,
тридцать шагов обратно; где-то неподалеку играло механическое пианино. Я
знал на этой улице всех, как я знал ее запахи, вид каждого дома, стекла
каждого окна и то убогое подобие существования, характерное для каждого из
ее обитателей, в котором я никак не мог понять главного: что, собственно,
вдохновляло этих людей в жизни, которую они вели? Каковы могли быть их
желания, надежды, стремления и во имя какой, собственно, цели каждый из них
послушно и терпеливо делал все одно и то же каждый день? Что могло в этом
быть - кроме темного биологического закона, которому они все повиновались,
не зная его и никогда о нем не думая? Что вызвало их к жизни из
апокалиптического небытия? Случайное и, может быть, минутное соединение двух
человеческих тел однажды вечером или однажды ночью, несколько десятков лет
тому назад? И я вспомнил, что говорил низенький сорокалетний мужчина в
кепке, Поль, служивший шофером на грузовике и живший двумя домами ниже меня,
за очередным стаканом красного вина:
- J'ai pas connu mes parents, c'est a s'demander s'il ont jamais
existe. Tel, que vous m'voyez, j'ai ete trouve dans une poubelle, au 24 de
la rue Caulaincourt. Je suis un vrai parisien, moi {Я не знаю своих
родителей, более того, я сомневаюсь, существовали ли они вообще Таким, каким
вы меня видите, меня нашли в мусорном ящике на улице Коленкур, 24. Так что я
настоящий парижанин (фр.).}.
И когда я один раз спросил Мадо, на что она рассчитывает в будущем и
как может сложиться ее жизнь, она посмотрела на меня пустыми, сильно
подведенными глазами и, дернув плечом, ответила, что она никогда не теряла
времени на такого рода размышления. Потом она помолчала секунду и сказала,
что будет работать до того дня, пока не умрет - jusqu'au jour ou je vais
crever, parce que je suis poitrinare {До того дня, когда я сдохну, ведь у
меня больные легкие (фр.).}.
Я отошел от окна. Механическое пианино безжалостно продолжало играть
одну арию за другой. Мне казалось, что я все глубже и глубже погружаюсь в
неопределенный душевный туман. Я старался представить себе наиболее полно
все, что я мог объять своим воображением, - то, каким мир был сейчас: темное
небо над Парижем, огромные его пространства, тысячи и тысячи километров
океана, рассвет над Мельбурном, поздний вечер в Москве, шипение морской пены
у берегов Греции, горячий полдень в Бенгальском заливе, прозрачное движение
воздуха над землей и время, неудержимо уходящее в прошлое. Сколько человек
успело умереть с той минуты, что я подошел к окну, сколько их агонизирует
сейчас, когда я думаю об этом, сколько тел корчится в смертельных судорогах,
- тех, для кого уже наступил последний и неумолимый день их жизни? Я закрыл
глаза, и передо мной возник "Страшный суд" Микеланджело, и одновременно с
этим я почему-то вспомнил его последнее письмо, в котором он говорит, что не
может больше писать. Я вспомнил эти строки и ощутил холод в спине: эта рука,
которая не могла писать, высекла из мрамора Давида и Моисея - и вот гений
его растворился в том же самом небытии, из которого он возник; и каждое его
произведение - это была кажущаяся победа над смертью и над временем. Для
того чтобы эти понятия - время и смерть - появились передо мной во всей их
непоправимости, нужно было проделать долгий путь медленного углубления,
нужно было победить звуковую неубедительность этой последовательности букв
"р", "е", "м", и только тогда проявлялась эта бесконечная перспектива моего
собственного умирания. Строки письма Микеланджело звучали в моих ушах, я
отчетливо видел печатную страницу, дату "Рим, 28 декабря 1563 года" и адрес:
"Лионардо ди Буанорроти Симони, Флоренция". "Я получил в последнее время
много писем о г. тебя и не ответил. Если я так поступил, то это оттого, что
моя рука мне больше не повинуется". Через два месяца после этого, в феврале
1564 года, он умер. Вспомнил ли он еще о трагической грандиозности этой
волны мускулов и тел, которые его неумолимое вдохновение так повелительно
сталкивало в ад - бесчисленными и безошибочными движениями единственной в
мире руки, той самой, которая потом отказалась ему служить, - в дни, когда
стала так очевидна иллюзорность его нечеловеческого могущества и земная
напрасность его неповторимого гения? Я сидел в кресле и думал с холодным
исступлением о том, что, в сущности, несостоятельно все и, в частности,
любая отвлеченная мораль и даже недосягаемое духовное величие христианства -
потому что мы ограничены временем и потому что есть смерть. Я, конечно,
давно знал эти мысли, всю мою жизнь, как их знали миллионы людей до меня, но
лишь изредка они переходили из теоретического понимания в ощущение, и тогда
всякий раз я испытывал особенный и ни с чем не сравнимый ужас. Все, в чем я
жил, и все, что окружало меня, теряло всякий смысл и всякую убедительность.
И тогда у меня появлялось неизменное и странное желание - исчезнуть и
раствориться, как призрак во сне, как утреннее пятно тумана, как чье-то
далекое воспоминание. Мне хотелось забыть все, что я знал, все, что
составляло, собственно, меня, вне чего нельзя было, казалось, представить
себе мое существование, эту совокупность абсурдных и случайных условностей,
- так, точно мне хотелось бы доказать себе, что у меня не одна жизнь, а
несколько, и, стало быть, тем, в чем я живу сейчас, вовсе не ограничены мои
возможности. Я видел, в теоретической и умозрительной перспективе, целую
последовательность постепенных моих превращений, и в этой множественности
обликов, возникавших передо мной, была надежда на какое-то призрачное
бессмертие. Я видел себя композитором, шахтером, офицером, рабочим,
дипломатом, бродягой, в каждом превращении была своеобразная убедительность,
и мне начинало казаться, что я действительно не знал, каким меня застанет
завтрашний день и какое пространство будет отделять меня после этой ночи от
сегодняшнего вечера. Где буду я и что будет со мной? Я прожил, как мне
казалось, столько чужих жизней, я столько раз содрогался, испытывая чужие
страдания, я столько раз чувствовал с необыкновенной отчетливостью то, что
волновало других людей, нередко умерших и далеких от меня, что я давно
потерял представление о своих собственных очертаниях. И в этот вечер, как
всякий раз, когда я долго оставался один, я был окружен точно чувственным
океаном неисчислимого множества воспоминаний, мыслей, переживаний и надежд,
которым предшествовало и за которыми следовало смутное и непреодолимое
ожидание. Под конец подобное состояние так утомляло меня, что все начинало
путаться в моем воображении, и тогда я либо уходил в кафе, либо старался
сосредоточить внимание на какой-нибудь одной и вполне определенной идее или
системе идей, либо, наконец, вызывал в своей памяти какую-нибудь
спасительную мелодию, за которой заставлял себя следить. Я лег в совершенном
бессилии на кровать - и вдруг вспомнил "Неоконченную симфонию"; она звучала
в вечернем безмолвии моей комнаты, и через несколько минут мне стало
казаться, что я вновь в концертном зале: черный фрак дирижера, сложный
воздушный танец его палочки, за движениями которой, в побежденной тишине,
идут музыкальные переливы-струны, смычки, клавиши, - очередной и, в
сущности, почти чудесный возврат далекого вдохновения, остановленного много
лет тому назад тем же слепым и беспощадным законом, в силу которого рука
Микеланджело стала неподвижной. Наступала ночь, на небе появились звезды,
внизу спали консьержки, светилась вывеска "Au panier Fleuri", и на углу
двигалась, как маятник, Мадо, и все это проходило сквозь "Неоконченную
симфонию", не омрачая и не нарушая ее, постепенно расплываясь и исчезая в
этом движении звуков, в этой призрачной победе воспоминаний и воображения
над действительностью и над очевидностью.
----------
Я бывал у Павла Александровича почти каждую неделю и подолгу с ним
разговаривал. Мне все хотелось выяснить, в частности, как он мог дойти до
этого состояния, в котором находился, когда я его встретил, и как, дойдя до
этого состояния, он сумел сохранить то, что так резко отличало его от
товарищей по несчастью. Я знал, что человеку, ставшему нищим, обычно путь
назад отрезан навсегда, не только в смысле возвращения к матерьальному
благополучию, - многие нищие были сравнительно богаты, я неоднократно видал
таких, - но главным образом в том, что называлось общественной иерархией:
оттуда люди не поднимались. Я никогда, конечно, не ставил этого вопроса
прямо, я даже не намекал на это. Но, сопоставляя некоторые из почти всегда
случайных высказываний Павла Александровича, я составил себе об этом
представление, не лишенное правдоподобности. Что-то произошло в начале его
жизни за границей, я никогда не мог узнать, что именно, какая-то катастрофа,
связанная, как мне казалось, с женщиной. После этого он начал пить и спился
совершенно. Так продолжалось много лет, и, вероятно, ничего не могло бы его
спасти, если бы он не захворал. Он свалился однажды ночью на улице и
пролежал так несколько часов, пока его не подобрали и не отвезли в
госпиталь. Там его подвергли всестороннему осмотру, сделали все анализы,
которые были необходимы, лечили несколько месяцев, и когда он наконец
почувствовал себя значительно лучше, врач ему сказал, что он может
существовать только при одном условии-полном воздержании о г алкоголя. Павел
Александрович тотчас же убедился в том, что доктор говорил правду: выпитый
стакан вина немедленно вызывал у него рвоты и мучительное заболевание. Он
отказался от всяких напитков и через некоторое время стал почти нормальным
человеком. Его вс грече со мной в Люксембургском саду предшествовало полтора
года его жизни, в течение которых он не пил. Он давно уже понимал тягостный
позор своего положения; но он был не молод, физически слаб, в его прошлом
было много лет того существования, какое и теперь вели его товарищи, и он
полагал, что если в ближайшем будущем ничего не изменится, то ему остается
только один выход - самоубийство.
Таково было внешнее объяснение того, что с ним произошло. Но было, как
мне казалось, и другое - постоянное и пассивное сопротивление той
несомненной культуры, которая была для него характерна, этому глубокому
падению, какой-то внутренний, быть может почти бессознательный, почти
органический стоицизм, который он сам так упорно отрицал.
Я не мог, конечно, не заметить, что в его квартире живет женщина, хотя
я ее ни разу не видел, и Павел Александрович никогда не обмолвился об этом
ни одним словом. Но я неоднократно замечал следы ее присутствия: в
пепельнице лежали окурки, на которых отпечатались накарминенные губы, едва
ощутимый запах духов иногда оставался в комнате. В конце концов, что могло
быть более естественно? И вот однажды, когда я пришел, как всегда, к восьми
часам вечера, на столе было не два, а три прибора.
- Мы сегодня будем обедать втроем, - сказал Павел Александрович, - если
вы ничего не имеете против этого.
- Наоборот, наоборот, - поспешно сказал я. В эту же секунду я услышал
шаги, повернул голову - и вздрогнул от удивления и необъяснимо тягостного
чувства, мгновенно меня охватившего: я увидел молодую женщину, в которой
тотчас же узнал дочь Зины, хотя с того дня, что я встретил ее на улице
вместе с ее матерью и мышастым стрелком, она изменилась совершенно. Она была
хорошо одета, на ней было синее шелковое платье, довольно широкое, в крупных
складках, белокурые волосы были завиты, губы накарминены, глаза немного
подведены. Но в ее лице оставалось то же самое, что я заметил, когда увидел
се впервые, и что было чрезвычайно трудно определить - нечто притягательное
и неприятное одновременно.
Она подала мне руку и извинилась, сказав, что ей не всегда легко
говорить по-русски. Она картавила и во время разговора действительно все
сбивалась на французский язык, - и тут она была беззащитна. Она говорила
приблизительно так, как говорят на улицах бедных парижских окраин, и я опять
вздрогнул, услышав эти знакомые интонации, эту движущуюся звуковую массу,
убогую и вместе с тем чем-то неподдельно трагическую. Впрочем, она больше
молчала, изредка поднимая то на Щербакова, то на меня свой взгляд, несколько
раздражавший меня выражением какой-то вздорной, как мне казалось,
значительности. Ей было двадцать шесть лет, на вид ей можно было дать,
однако, больше, потому что кожа ее лица успела потерять упругую свежесть
ранней молодости, и оттого, что в ее голосе слышалась легкая хрипота, когда
она его понижала. Но и в этом была своеобразная привлекательность...
В тот вечер я не знал о ней почти ничего. Я мог бы узнать все, но Мишки
уже не было в живых. У меня. впрочем, оставались другие источники
осведомления, которыми я воспользовался несколько позже: я пригласил в кафе
одного из русских бродяг, которого знал по виду, и на третьем стакане вина
он рассказал мне многое об ее жизни. Но это произошло через пять или шесть
дней после нашего обеда втроем.
Павел Александрович, как всегда, не прикоснулся к вину, я выпил
несколько глотков. Зато Лида выпила четыре стакана. После ужина Павел
Александрович спросил меня, люблю ли я цыганские романсы. Я ответил
утвердительно.
- Тогда я приглашаю вас на небольшой любительский концерт, - сказал он.
Мы пошли на другую половину квартиры, где мне до сих пор не приходилось
бывать. На полу лежал бобрик, стены были оклеены синими обоями. В гостиной
стояло пианино. Павел Александрович сел перед ним, несколько раз дотронулся
до клавиш и сказал:
- Ну, Лида...
Она начала петь вполголоса, но сразу же было видно, что она, конечно,
музыкальна, что она не способна сфальшивить или ошибиться в ритме. Через
минуту она, казалось, забыла о нас и пела так, точно была одна в комнате, -
одна или перед многочисленной аудиторией. Я знал почт весь ее репертуар,
довольно обширный, в который входили французские песенки, цыганские романсы
и множество других вещей самого разного и случайного происхождения. Но до
этого вечера я не представлял себе, что это может звучать именно так. В свое
исполнение, которому никак нельзя было отказать ни в некотором искусстве, ни
в музыкальной убедительности, она вносила никогда не изменяющую ей, никогда
не прерывающуюся, тяжелую чувственность, которой эти вещи были чаще всего
лишены. В звуках ее голоса, то протяжных, то коротких, то глубоких, в самых
разных его оттенках повторялось все одно и то же, с такой неотступной
настойчивостью, что под конец это перерастало и пианино, и пение, и
последовательность рифмованных слов и становилось просто тягостным. В этом
было необъяснимое звуковое бесстыдство, и когда я закрывал глаза, передо
мной сразу возникала белая пропасть воображаемой кровати и в ней голое тело
Лиды и смутный и неверный силуэт мужчины, склоненный над ней. Но самым
неприятным в этом было нечто, похожее на личное напоминание, - на то, что
каждый ее слушатель тоже не был и не мог быть совершенно чужд этому
чувственному миру, в котором было нечем дышать. И уже тогда я понял, слушая
ее пение, что было бы достаточно, быть может, одной случайности, и меня
неудержимо потянуло бы к ней, и против этой притягательности могли бы
оказаться бессильны и мое невольное к ней презрение, и упорная моя душевная
болезнь, влекущая меня в то холодное и отвлеченное пространство, от которого
я не мог уйти. Я думал обо всем этом, и мне вдруг стало бесконечно жаль
Павла Александровича; надо было полагать, что в том мире, которого она была
живым и непреодолимым напоминанием, ему была суждена печальная роль ее
бледного спутника, - как в этом звуковом соединении рояля и голоса он мог
вечер и ушел, унося с собой воспоминание об этой неправдоподобной
метаморфозе, которую я все никак не мог переварить и в которой было нечто
резко противоречившее всему, что я до сих пор, сознательно или
бессознательно, считал приемлемым. Этот человек начинался в области фантазии
и переходил в действительность, и в его существовании - для меня - был
элемент роскошной абсурдности какого-нибудь персидского сказания, и я не мог
к этому привыкнуть.
Через некоторое время после этого мне пришлось - совсем случайно -
опять столкнуться с обитателями rue Simon le Franc. Я встретил одного из
моих бывших товарищей по гимназии, которого я давно потерял из вида, но о
котором время от времени читал в газетах, чаще всего по поводу его
очередного ареста или судебного приговора. Это был удивительный человек,
хронический алкоголик, который прожил целую жизнь в пьяном тумане и которого
только необыкновенное здоровье предохраняло от могилы. В начале своего
пребывания во Франции он работал на разных фабриках, но этот период
продолжался недолго: он сошелся с какой-то состоятельной женщиной, проводил
с ней время во всевозможных кабаре, затем уличил ее в неверности, стрелял в
ее нового любовника, попал за это в тюрьму и, выйдя оттуда, стал вести уж
совершенно беспорядочную жизнь, о которой было трудно составить себе
сколько-нибудь связное представление. То он работал садовником на юге
Франции, то ехал в Эльзас, то оказывался в какой-то пиренейской деревне. Но
большей частью он жил все-таки в Париже, в далеких его трущобах, от одной
темной истории к другой, и когда он рассказывал об этом, в его повествовании
всегда фигурировали освобождения за недостатком улик и выяснившиеся
недоразумения. Впрочем, следить за его рассказом не было просто никакой
возможности, нельзя было определить, где кончается его пьянство и где
начинается его сумасшествие; во всяком случае, ни о какой хронологической
последовательности того, что он говорил, не могло быть и речи.
- Ты понимаешь, как раз когда я приехал из Швейцарии, она мне говорит,
что эта самая итальянская художница хотела уехать в Сицилию, но в это время
приходит, можешь себе представить, полицейский инспектор по поводу того
греческого журналиста и спрашивает меня, что я делал две недели тому назад в
Люксембурге, а она говорит, что доктор, который лечил англичанина, подвергся
ночью нападению, - голова вдребезги, понимаешь, тяжело раненный, решает
прямо обратиться к моделистке, которая живет возле Porte d'Orleans.
Он говорил так, точно каждый его собеседник был подробно осведомлен обо
всех, кого он упоминал. Вместе с тем я никогда не слыхал даже от него самого
ни о художнике, ни о греческом журналисте, ни о докторе и не был уверен, что
они вообще существовали в том временном и случайном их облике, в каком они
возникали из его слов. В постепенной атрофии его умственных способностей
или, скорее, в невероятном их смешении понятие о времени исчезало
совершенно, он не знал, в котором году мы живем, и какая-то внешняя
последовательность его собственного существования казалась чудесно
неправдоподобной. Так он бродил по Парижу, в многолетнем пьяном безумии, и
было удивительно, что он как-то попадал домой и кого-то еще узнавал. Но в
последние годы он сильно сдал, был болен чахоткой и не мог уже жить как
раньше. Я как-то встретил его на улице, он попросил у меня денег, я дал ему
то, что у меня было с собой, а через несколько дней получил от него письмо,
в котором он писал, что лежит больной в своем номере гостиницы и что ему
нечего есть. Я поехал туда.
Он жил на окраине города, недалеко от боен, - и я нигде не видел более
свирепой нищеты. Внизу, у стойки, небрежно споласкивал стаканы мутного
стекла татуированный человек с ублюдочно-уголовным лицом, сказавший мне, что
Мишель живет в номере тридцать четыре. По лестнице, узкой и крутой,
спускались и поднимались какие-то подозрительные субъекты, и на каждом этаже
был свой собственный, особенный оттенок тяжелой вони, которой было,
казалось, пропитано все здание. Мишка лежал на кровати небритый, осунувшийся
и худой. Рядом с изголовьем постели сидела женщина лет шестидесяти, густо и
неумело накрашенная, в черном пальто и ночных туфлях. Когда я вошел, Мишка
сказал ей по-русски:
- Теперь ты можешь уходить.
Она поднялась, произнесла невыразительным голосом: "До свидания!" -
открыв рот, в котором не хватало многих зубов, и ушла. Я молча посмотрел ей
вслед. Мишка спросил:
- Ты ее разве не помнишь?
- Нет.
- Это Зина.
- Какая Зина?
- Та самая, знаменитая.
Я никогда не слышал ни о какой знаменитой Зине.
- Чем знаменитая?
- Натурщица, красавица. Она была любовницей всех великих художников.
Она была моей любовницей тоже, но сейчас, ты понимаешь, это дело прошлое,
для меня женщины больше не существуют, мне дыхания не хватает. Это как раз
незадолго до того, как я был в Версале, когда имел дело с этим албанским
архитектором, у которого было недоразумение с моей швейцаркой...
- Подожди, подожди, - сказал я. - Расскажи мне лучше о Зине.
- Она теперь живет с таким стрелком, - сказал Мишка. Он был совершенно
трезв, - вероятно в первый раз за очень долгое время. - Мелкая такая
сволочь, у меня с ним было дело лет пять тому назад, он у меня деньги было
украл, которые я получил тогда от этой англичанки, она как раз выходила
замуж и...
- Украл или не украл?
- Он-то украл, да потом отдал, я его прикрутил. Такая мышастая сволочь,
знаешь. Ну, она его, конечно, сифилисом заразила. Он-то вообще всегда был
стрелок, он рассказывает историю с мотоциклетом, как его в Лионе арестовали.
Я ему говорю - какой там Лион, когда я тебя по версальской тюрьме помню, - а
хуже нет тюрьмы, клянусь честью, тысячу раз лучше Сантэ, боже тебя упаси
попасть в версальскую, это я тебе товарищеский совет даю. А ему всю историю
жизни написал Алексей Алексеевич Чернов, - вот это, брат, талант. У меня
даже одна его вещь есть, напечатана на машинке.
И он действительно достал с полки грязно-серую тетрадку, углы которой
были сильно обтрепаны, и протянул ее мне. Это был рассказ Чернова "Перед
грозой". Я прочел первые строки:
"Над величественным, как всегда, Петербургом спускались зимние сумерки.
Петр Иванович Белоконников, богатый человек сорока лет, принадлежавший как
по своему происхождению, так и по образованию, которое он получил в пажеском
корпусе, к большому свету северной Пальмиры, шел по тротуару, распахнув
шубу. Он только что расстался с Бетти, которая была его любовницей, и из его
головы не выходила мраморная белизна ее груди и жгучие ласки ее роскошного
тела".
Я расспрашивал Мишку об этих людях, которых он хорошо знал. Несмотря на
бессвязность его рассказа, я все-таки выяснил, что Алексей Алексеевич Чернов
был тот болезненного вида оборванный старик, который просил милостыню у
выхода из русской церкви и которого я видел много раз. Я узнал также, что у
Зины была дочь, Лида, лет двадцати шести, которая была одно время замужем за
каким-то французом; он скоропостижно умер; подозревали отравление, и у Лиды
были неприятности. Я успел заметить, что на языке Мишки слово "неприятности"
чаще всего значило "тюрьма". Теперь она где-то на улицах продавала цветы.
Я вернулся в гостиницу Мишки через несколько дней, по там его больше не
было, и никто не мог мне сказать, куда он делся. Только много позже я узнал.
что он умер от чахотки приблизительно через месяц после моего свидания с ним
в одном из санаториев под Парижем. Примерно в эти же дни, проходя по
бульвару Гарибальди, я заметил группу, которая шла по тротуару навстречу
мне. Это были Зина, мышастый стрелок, тот самый, которого я видел у Павла
Александровича в день моего визита к нему, и молодая женщина, очень бедно
одетая, с нечесаными белокурыми волосами - Лида, такая, какой мне ее
описывал Мишка. Они все шли почти рядом. Лида чуть-чуть позади. Я видел, что
посередине тротуара лежал большой окурок, к которому они приближались. Когда
они подошли к этому месту совсем близко, мышастый человек явно хотел уже
нагнуться, но в ту же секунду с необыкновенной ритмической точностью и
быстротой Зина толкнула его плечом так, что он едва не упал.
Затем небрежным и безошибочным движением она подобрала окурок и тем же
шагом пошла дальше. Я невольно вспомнил джигитов, которые, сползая с седла,
подхватывают платок, лежащий на земле, в то время как лошадь продолжает идти
прежним карьером. Я видел, что Лида улыбнулась, и не мог не заметить, что в
ее испитом и нездоровом, несмотря на молодость, лице была несомненная, но
чем-то почти тревожная привлекательность.
А вечером того дня, когда я встретил эту группу и когда в моей памяти
были свежи недавние события - визит к Щербакову, посещение Мишки,
соображения, связанные с мышастым стрелком, Зиной и ее дочерью, - вечером
этого дня меня отделяло от них огромное расстояние, и все это перестало
занимать мое внимание. Днем я почувствовал непонятную усталость, вернулся
домой и проспал три часа подряд. Затем я встал, умылся и пошел обедать в
ресторан, а из ресторана опять домой. Было около девяти часов вечера. Я
долго стоял у окна и смотрел вниз, на узкую улицу. Все было как всегда:
цветные стекла публичного дома, находившегося напротив, были освещены, и над
ними легко было прочесть надпись "Au panier fleuri" {"В цветочной корзине"
(фр.).}, консьержки сидели на стульях, каждая перед своей дверью, и в
вечерней тишине я слышал их голоса, переговаривающиеся о погоде и о
дороговизне; на углу улицы и бульвара, возле витрины книжного магазина, то
показывался, то скрывался силуэт Мадо, вышедшей на свою работу и ходившей
взад и вперед все на одном и том же пространстве - тридцать шагов туда,
тридцать шагов обратно; где-то неподалеку играло механическое пианино. Я
знал на этой улице всех, как я знал ее запахи, вид каждого дома, стекла
каждого окна и то убогое подобие существования, характерное для каждого из
ее обитателей, в котором я никак не мог понять главного: что, собственно,
вдохновляло этих людей в жизни, которую они вели? Каковы могли быть их
желания, надежды, стремления и во имя какой, собственно, цели каждый из них
послушно и терпеливо делал все одно и то же каждый день? Что могло в этом
быть - кроме темного биологического закона, которому они все повиновались,
не зная его и никогда о нем не думая? Что вызвало их к жизни из
апокалиптического небытия? Случайное и, может быть, минутное соединение двух
человеческих тел однажды вечером или однажды ночью, несколько десятков лет
тому назад? И я вспомнил, что говорил низенький сорокалетний мужчина в
кепке, Поль, служивший шофером на грузовике и живший двумя домами ниже меня,
за очередным стаканом красного вина:
- J'ai pas connu mes parents, c'est a s'demander s'il ont jamais
existe. Tel, que vous m'voyez, j'ai ete trouve dans une poubelle, au 24 de
la rue Caulaincourt. Je suis un vrai parisien, moi {Я не знаю своих
родителей, более того, я сомневаюсь, существовали ли они вообще Таким, каким
вы меня видите, меня нашли в мусорном ящике на улице Коленкур, 24. Так что я
настоящий парижанин (фр.).}.
И когда я один раз спросил Мадо, на что она рассчитывает в будущем и
как может сложиться ее жизнь, она посмотрела на меня пустыми, сильно
подведенными глазами и, дернув плечом, ответила, что она никогда не теряла
времени на такого рода размышления. Потом она помолчала секунду и сказала,
что будет работать до того дня, пока не умрет - jusqu'au jour ou je vais
crever, parce que je suis poitrinare {До того дня, когда я сдохну, ведь у
меня больные легкие (фр.).}.
Я отошел от окна. Механическое пианино безжалостно продолжало играть
одну арию за другой. Мне казалось, что я все глубже и глубже погружаюсь в
неопределенный душевный туман. Я старался представить себе наиболее полно
все, что я мог объять своим воображением, - то, каким мир был сейчас: темное
небо над Парижем, огромные его пространства, тысячи и тысячи километров
океана, рассвет над Мельбурном, поздний вечер в Москве, шипение морской пены
у берегов Греции, горячий полдень в Бенгальском заливе, прозрачное движение
воздуха над землей и время, неудержимо уходящее в прошлое. Сколько человек
успело умереть с той минуты, что я подошел к окну, сколько их агонизирует
сейчас, когда я думаю об этом, сколько тел корчится в смертельных судорогах,
- тех, для кого уже наступил последний и неумолимый день их жизни? Я закрыл
глаза, и передо мной возник "Страшный суд" Микеланджело, и одновременно с
этим я почему-то вспомнил его последнее письмо, в котором он говорит, что не
может больше писать. Я вспомнил эти строки и ощутил холод в спине: эта рука,
которая не могла писать, высекла из мрамора Давида и Моисея - и вот гений
его растворился в том же самом небытии, из которого он возник; и каждое его
произведение - это была кажущаяся победа над смертью и над временем. Для
того чтобы эти понятия - время и смерть - появились передо мной во всей их
непоправимости, нужно было проделать долгий путь медленного углубления,
нужно было победить звуковую неубедительность этой последовательности букв
"р", "е", "м", и только тогда проявлялась эта бесконечная перспектива моего
собственного умирания. Строки письма Микеланджело звучали в моих ушах, я
отчетливо видел печатную страницу, дату "Рим, 28 декабря 1563 года" и адрес:
"Лионардо ди Буанорроти Симони, Флоренция". "Я получил в последнее время
много писем о г. тебя и не ответил. Если я так поступил, то это оттого, что
моя рука мне больше не повинуется". Через два месяца после этого, в феврале
1564 года, он умер. Вспомнил ли он еще о трагической грандиозности этой
волны мускулов и тел, которые его неумолимое вдохновение так повелительно
сталкивало в ад - бесчисленными и безошибочными движениями единственной в
мире руки, той самой, которая потом отказалась ему служить, - в дни, когда
стала так очевидна иллюзорность его нечеловеческого могущества и земная
напрасность его неповторимого гения? Я сидел в кресле и думал с холодным
исступлением о том, что, в сущности, несостоятельно все и, в частности,
любая отвлеченная мораль и даже недосягаемое духовное величие христианства -
потому что мы ограничены временем и потому что есть смерть. Я, конечно,
давно знал эти мысли, всю мою жизнь, как их знали миллионы людей до меня, но
лишь изредка они переходили из теоретического понимания в ощущение, и тогда
всякий раз я испытывал особенный и ни с чем не сравнимый ужас. Все, в чем я
жил, и все, что окружало меня, теряло всякий смысл и всякую убедительность.
И тогда у меня появлялось неизменное и странное желание - исчезнуть и
раствориться, как призрак во сне, как утреннее пятно тумана, как чье-то
далекое воспоминание. Мне хотелось забыть все, что я знал, все, что
составляло, собственно, меня, вне чего нельзя было, казалось, представить
себе мое существование, эту совокупность абсурдных и случайных условностей,
- так, точно мне хотелось бы доказать себе, что у меня не одна жизнь, а
несколько, и, стало быть, тем, в чем я живу сейчас, вовсе не ограничены мои
возможности. Я видел, в теоретической и умозрительной перспективе, целую
последовательность постепенных моих превращений, и в этой множественности
обликов, возникавших передо мной, была надежда на какое-то призрачное
бессмертие. Я видел себя композитором, шахтером, офицером, рабочим,
дипломатом, бродягой, в каждом превращении была своеобразная убедительность,
и мне начинало казаться, что я действительно не знал, каким меня застанет
завтрашний день и какое пространство будет отделять меня после этой ночи от
сегодняшнего вечера. Где буду я и что будет со мной? Я прожил, как мне
казалось, столько чужих жизней, я столько раз содрогался, испытывая чужие
страдания, я столько раз чувствовал с необыкновенной отчетливостью то, что
волновало других людей, нередко умерших и далеких от меня, что я давно
потерял представление о своих собственных очертаниях. И в этот вечер, как
всякий раз, когда я долго оставался один, я был окружен точно чувственным
океаном неисчислимого множества воспоминаний, мыслей, переживаний и надежд,
которым предшествовало и за которыми следовало смутное и непреодолимое
ожидание. Под конец подобное состояние так утомляло меня, что все начинало
путаться в моем воображении, и тогда я либо уходил в кафе, либо старался
сосредоточить внимание на какой-нибудь одной и вполне определенной идее или
системе идей, либо, наконец, вызывал в своей памяти какую-нибудь
спасительную мелодию, за которой заставлял себя следить. Я лег в совершенном
бессилии на кровать - и вдруг вспомнил "Неоконченную симфонию"; она звучала
в вечернем безмолвии моей комнаты, и через несколько минут мне стало
казаться, что я вновь в концертном зале: черный фрак дирижера, сложный
воздушный танец его палочки, за движениями которой, в побежденной тишине,
идут музыкальные переливы-струны, смычки, клавиши, - очередной и, в
сущности, почти чудесный возврат далекого вдохновения, остановленного много
лет тому назад тем же слепым и беспощадным законом, в силу которого рука
Микеланджело стала неподвижной. Наступала ночь, на небе появились звезды,
внизу спали консьержки, светилась вывеска "Au panier Fleuri", и на углу
двигалась, как маятник, Мадо, и все это проходило сквозь "Неоконченную
симфонию", не омрачая и не нарушая ее, постепенно расплываясь и исчезая в
этом движении звуков, в этой призрачной победе воспоминаний и воображения
над действительностью и над очевидностью.
----------
Я бывал у Павла Александровича почти каждую неделю и подолгу с ним
разговаривал. Мне все хотелось выяснить, в частности, как он мог дойти до
этого состояния, в котором находился, когда я его встретил, и как, дойдя до
этого состояния, он сумел сохранить то, что так резко отличало его от
товарищей по несчастью. Я знал, что человеку, ставшему нищим, обычно путь
назад отрезан навсегда, не только в смысле возвращения к матерьальному
благополучию, - многие нищие были сравнительно богаты, я неоднократно видал
таких, - но главным образом в том, что называлось общественной иерархией:
оттуда люди не поднимались. Я никогда, конечно, не ставил этого вопроса
прямо, я даже не намекал на это. Но, сопоставляя некоторые из почти всегда
случайных высказываний Павла Александровича, я составил себе об этом
представление, не лишенное правдоподобности. Что-то произошло в начале его
жизни за границей, я никогда не мог узнать, что именно, какая-то катастрофа,
связанная, как мне казалось, с женщиной. После этого он начал пить и спился
совершенно. Так продолжалось много лет, и, вероятно, ничего не могло бы его
спасти, если бы он не захворал. Он свалился однажды ночью на улице и
пролежал так несколько часов, пока его не подобрали и не отвезли в
госпиталь. Там его подвергли всестороннему осмотру, сделали все анализы,
которые были необходимы, лечили несколько месяцев, и когда он наконец
почувствовал себя значительно лучше, врач ему сказал, что он может
существовать только при одном условии-полном воздержании о г алкоголя. Павел
Александрович тотчас же убедился в том, что доктор говорил правду: выпитый
стакан вина немедленно вызывал у него рвоты и мучительное заболевание. Он
отказался от всяких напитков и через некоторое время стал почти нормальным
человеком. Его вс грече со мной в Люксембургском саду предшествовало полтора
года его жизни, в течение которых он не пил. Он давно уже понимал тягостный
позор своего положения; но он был не молод, физически слаб, в его прошлом
было много лет того существования, какое и теперь вели его товарищи, и он
полагал, что если в ближайшем будущем ничего не изменится, то ему остается
только один выход - самоубийство.
Таково было внешнее объяснение того, что с ним произошло. Но было, как
мне казалось, и другое - постоянное и пассивное сопротивление той
несомненной культуры, которая была для него характерна, этому глубокому
падению, какой-то внутренний, быть может почти бессознательный, почти
органический стоицизм, который он сам так упорно отрицал.
Я не мог, конечно, не заметить, что в его квартире живет женщина, хотя
я ее ни разу не видел, и Павел Александрович никогда не обмолвился об этом
ни одним словом. Но я неоднократно замечал следы ее присутствия: в
пепельнице лежали окурки, на которых отпечатались накарминенные губы, едва
ощутимый запах духов иногда оставался в комнате. В конце концов, что могло
быть более естественно? И вот однажды, когда я пришел, как всегда, к восьми
часам вечера, на столе было не два, а три прибора.
- Мы сегодня будем обедать втроем, - сказал Павел Александрович, - если
вы ничего не имеете против этого.
- Наоборот, наоборот, - поспешно сказал я. В эту же секунду я услышал
шаги, повернул голову - и вздрогнул от удивления и необъяснимо тягостного
чувства, мгновенно меня охватившего: я увидел молодую женщину, в которой
тотчас же узнал дочь Зины, хотя с того дня, что я встретил ее на улице
вместе с ее матерью и мышастым стрелком, она изменилась совершенно. Она была
хорошо одета, на ней было синее шелковое платье, довольно широкое, в крупных
складках, белокурые волосы были завиты, губы накарминены, глаза немного
подведены. Но в ее лице оставалось то же самое, что я заметил, когда увидел
се впервые, и что было чрезвычайно трудно определить - нечто притягательное
и неприятное одновременно.
Она подала мне руку и извинилась, сказав, что ей не всегда легко
говорить по-русски. Она картавила и во время разговора действительно все
сбивалась на французский язык, - и тут она была беззащитна. Она говорила
приблизительно так, как говорят на улицах бедных парижских окраин, и я опять
вздрогнул, услышав эти знакомые интонации, эту движущуюся звуковую массу,
убогую и вместе с тем чем-то неподдельно трагическую. Впрочем, она больше
молчала, изредка поднимая то на Щербакова, то на меня свой взгляд, несколько
раздражавший меня выражением какой-то вздорной, как мне казалось,
значительности. Ей было двадцать шесть лет, на вид ей можно было дать,
однако, больше, потому что кожа ее лица успела потерять упругую свежесть
ранней молодости, и оттого, что в ее голосе слышалась легкая хрипота, когда
она его понижала. Но и в этом была своеобразная привлекательность...
В тот вечер я не знал о ней почти ничего. Я мог бы узнать все, но Мишки
уже не было в живых. У меня. впрочем, оставались другие источники
осведомления, которыми я воспользовался несколько позже: я пригласил в кафе
одного из русских бродяг, которого знал по виду, и на третьем стакане вина
он рассказал мне многое об ее жизни. Но это произошло через пять или шесть
дней после нашего обеда втроем.
Павел Александрович, как всегда, не прикоснулся к вину, я выпил
несколько глотков. Зато Лида выпила четыре стакана. После ужина Павел
Александрович спросил меня, люблю ли я цыганские романсы. Я ответил
утвердительно.
- Тогда я приглашаю вас на небольшой любительский концерт, - сказал он.
Мы пошли на другую половину квартиры, где мне до сих пор не приходилось
бывать. На полу лежал бобрик, стены были оклеены синими обоями. В гостиной
стояло пианино. Павел Александрович сел перед ним, несколько раз дотронулся
до клавиш и сказал:
- Ну, Лида...
Она начала петь вполголоса, но сразу же было видно, что она, конечно,
музыкальна, что она не способна сфальшивить или ошибиться в ритме. Через
минуту она, казалось, забыла о нас и пела так, точно была одна в комнате, -
одна или перед многочисленной аудиторией. Я знал почт весь ее репертуар,
довольно обширный, в который входили французские песенки, цыганские романсы
и множество других вещей самого разного и случайного происхождения. Но до
этого вечера я не представлял себе, что это может звучать именно так. В свое
исполнение, которому никак нельзя было отказать ни в некотором искусстве, ни
в музыкальной убедительности, она вносила никогда не изменяющую ей, никогда
не прерывающуюся, тяжелую чувственность, которой эти вещи были чаще всего
лишены. В звуках ее голоса, то протяжных, то коротких, то глубоких, в самых
разных его оттенках повторялось все одно и то же, с такой неотступной
настойчивостью, что под конец это перерастало и пианино, и пение, и
последовательность рифмованных слов и становилось просто тягостным. В этом
было необъяснимое звуковое бесстыдство, и когда я закрывал глаза, передо
мной сразу возникала белая пропасть воображаемой кровати и в ней голое тело
Лиды и смутный и неверный силуэт мужчины, склоненный над ней. Но самым
неприятным в этом было нечто, похожее на личное напоминание, - на то, что
каждый ее слушатель тоже не был и не мог быть совершенно чужд этому
чувственному миру, в котором было нечем дышать. И уже тогда я понял, слушая
ее пение, что было бы достаточно, быть может, одной случайности, и меня
неудержимо потянуло бы к ней, и против этой притягательности могли бы
оказаться бессильны и мое невольное к ней презрение, и упорная моя душевная
болезнь, влекущая меня в то холодное и отвлеченное пространство, от которого
я не мог уйти. Я думал обо всем этом, и мне вдруг стало бесконечно жаль
Павла Александровича; надо было полагать, что в том мире, которого она была
живым и непреодолимым напоминанием, ему была суждена печальная роль ее
бледного спутника, - как в этом звуковом соединении рояля и голоса он мог