Гэфни Патриция. Роковое сходство

   – Ты его очень любишь, правда?
   Анна заглянула в доброе, мудрое и печальное лицо Милли. Все, что она могла, это кивнуть в ответ. Броуди подошел к ним несколько минут спустя.
   – Это что такое? – спросил он, поднимая с одеяла сделанный ею эскиз.
   Анна отняла у него листок:
   – Еще одно жестокое разочарование.
   Это был набросок акварелью: его портрет. До сих пор все ее живописные опыты сводились к натюрмортам с цветами и фруктами да к нескольким робким попыткам изобразить пейзаж. Старательно не замечая его вопросительно выгнутую бровь, она спрятала рисунок в ридикюль.
   – Надеюсь, это не означает, что ты собираешься снова взяться за скрипку?
   Он сел на расстеленный плед и звонко чмокнул ее в щеку, от души смеясь над ее надутыми губками. Анна покраснела, ничуть не обидевшись. Ей нравилось, когда он над ней подшучивал, но она сделала вид, будто оскорблена до глубины души.
   – Да надо бы. Чтоб тебя как следует проучить.
   – Как вы себя чувствуете, мисс Милли?
   – Очень хорошо, благодарю вас. А вы сегодня в голосе, как я заметила.
   – Правда? Мне тоже так показалось, – без ложной скромности ответил Джон.
   Анна сидела и слушала, как они перебрасываются шутками, радуясь их дружеским отношениям и в то же время ужасаясь тому, что даже ее лучшая подруга принимает Джона Броуди за ее мужа. Сама она уже стала понемногу привыкать к невероятному положению, в котором оказалась, но сейчас абсурдность сложившейся ситуации вдруг поразила ее с новой силой.
   – Э-э-э… Ник, не могли бы вы… могу я переговорить с вами?
   Застенчивый голос принадлежал Максу Бейтсли, главному инженеру компании Журдена. Анна приветственно улыбнулась ему, а он смутился и густо покраснел, на тощей шее у него задергался кадык. В проектировании компактных корпусов и трехлопастных гребных винтов Макс не знал себе равных, но вот общаться с людьми, особенно с женщинами, совершенно не умел.
   Броуди поднялся и отошел вместе с ним на несколько шагов.
   – Мне пора идти, – заторопилась Милли. – Спасибо тебе за приглашение.
   – Но ты же только что пришла! – с досадой возразила Анна. – Прошу тебя, не уходи, ты даже не поела и…
   – Мне действительно пора. – Подруги взялись за руки.
   – Я жалею, что заставила тебя прийти, – призналась Анна. – Что бы я ни делала, тебе становится только хуже. Я поступила эгоистично: мне просто хотелось тебя видеть.
   – Глупости! Я тоже хотела тебя видеть.
   – Ты придешь меня навестить?
   – Нет.
   У Анны вытянулась лицо.
   – Но зато ты могла бы прийти и навестить меня, – поспешно добавила Милли.
   – Я так и сделаю! Завтра же.
   – Только не завтра, глупенькая. Как-нибудь на будущей неделе. Я пришлю тебе записку.
   – Черт бы тебя побрал, Милли! – с досадой воскликнула Анна.
   Милли раскрыла рот от изумления. Анна покраснела от смущения и начала оправдываться:
   – Николас иногда так говорит. Это я у него подцепила.
   – Вот и прекрасно, – с неожиданной для Анны страстностью одобрила ее Милли.
   Они расцеловались, а потом Анна с грустью проводила подругу взглядом. Милли шла с высоко поднятой головой, словно бросая всем вызов.
   – Представляешь, Энни, на этот раз я почти понял, что он мне говорил, – сказал Джон, вновь присаживаясь рядом с ней на одеяло и удивленно качая головой.
   Она улыбнулась:
   – Тебе следовало бы стать инженером.
   – Ты так думаешь?
   Анна заметила отблеск своей собственной грусти, промелькнувший в его ясных голубых глазах, и нежно провела пальцами по его щеке.
   – Где Милли? – спросил он уже более спокойным тоном.
   – Она… решила уйти. Я чувствую себя такой… – Анна беспомощно всплеснула руками. – Она страдает, а я ничем не могу ей помочь.
   – Ты поддерживаешь ее своей дружбой.
   – Но люди так жестоки, Джон! Люди, которых она считала своими друзьями, отказываются ее принимать. Как будто она… прокаженная.
   Броуди взял ее за руку, сгибая и разгибая пальцы, перебирая их по одному.
   – Милая моя… Если бы я с самого начала знал, каким адом все это обернется для тебя… если бы я мог хоть в отдаленной степени представить себе, как ты живешь, какие правила действуют в твоем мире и чем ты рискуешь, связавшись со мной…
   – Только не говори, что ты не ввязался бы в это дело.
   – Нет, не ввязался бы. Мне невыносима мысль о том, что люди будут обращаться с тобой, как с Милли. Даже хуже. Если они узнают правду о нас, тебе будет гораздо хуже, чем ей.
   Этого Анна отрицать не могла.
   – Но я ни о чем не жалею. Я не стала бы ничего менять в нашем прошлом. Хотя нет, кое-что я бы изменила. Я пришла бы к тебе раньше.
   Броуди заглянул в ее золотисто-карие глаза – серьезные, правдивые, сияющие любовью.
   – Хотел бы я… – Он стиснул ее руку. – Хотел бы я быть благородным джентльменом, – прошептал он. – Ради тебя.
   Анна закрыла глаза:
   – Разве я тебе не говорила, что ты…
   Она умолкла, услыхав шелест травы у себя за спиной. Кто-то опять вознамерился нарушить их уединение. Это был Эйдин.
   – Привет, – нерешительно начал он.
   Броуди торопливо отпустил ее руку – виноватым жестом, как ей показалось. Она заметила его отчужденность и взглянула на него с удивлением, а потом с пониманием. Он пытался ее защитить. Защитить то, что сам однажды в гневе назвал «белоснежной чистотой ее репутации». Теперь он больше заботился о ее добром имени, чем она сама. Анна растрогалась до слез.
   Она сама взяла его за руку и крепко сжала ее.
   – Представляете, – выпалила она, обращаясь к О’Данну и решительно сжигая за собой мосты, – Джон не считает себя джентльменом! Вам когда-нибудь приходилось слышать нечто более нелепое?
   Броуди принялся перебирать бахрому пледа, чтобы скрыть свое замешательство. Зачем она говорит подобные вещи Эйдину?
   О’Данн спрятал руки в карманы и окинул их обоих задумчивым взглядом.
   – Я адвокат, мне приходится выслушивать множество нелепостей в силу моей профессии. Но в данном случае я не стал бы называть высказанное мнение «нелепостью». Я скорее счел бы его следствием неосведомленности.
   И Анна, и Броуди растерянно моргали, ожидая дальнейших разъяснений.
   – Что такое джентльмен? – задал О’Данн риторический вопрос. – Богатый господин с дворянским титулом? По моим наблюдениям, это не так. Я полагаю, что джентльмен должен обладать традиционными добродетелями, такими, как верность и преданность, мужество и честность, порядочность и справедливость. Некоторые предпочитают называть это «спортивным поведением», умением играть по правилам. Все эти качества человек может унаследовать (что, конечно, проще, но отнюдь не всегда происходит само собой), либо воспитать в себе. Второе труднее, зато и заслуга больше. В последнем случае человек может сделаться джентльменом, используя все, чем располагает, в том числе свои собственные знания, труд и находчивость.
   Он улыбнулся, покачиваясь с пятки на носок.
   – Если вы следили за моей мыслью, Джон, полагаю, вы согласитесь со мной в том, что у вас не меньше прав на звание джентльмена, чем у кого бы то ни было на этом холме.
   Несколько секунд прошли в молчании, потом Анна с тихой страстностью в голосе воскликнула:
   – Слушайте, слушайте! <Возглас, принятый в английском парламенте, когда члены какой-либо партии хотят поддержать своего оратора.>
   Броуди почувствовал, как краска заливает ему щеки, и поборол в душе трусливое желание опустить голову, чтобы скрыть смущение.
   – Спасибо вам, Эйдин, – сказал он просто. – Я этого не забуду. Вы стали мне настоящим другом.
   О’Данн пожал плечами, давая понять, что все это пустяки, причем его собственные щеки подозрительно порозовели. Они обменялись еще несколькими словами – ни к чему не обязывающими, но полными скрытого смысла, понятного только им троим, – и вскоре адвокат оставил их наедине друг с другом.
   Анна улыбнулась довольной улыбкой.
   – Можешь положить голову мне на колени и вздремнуть, – предложила она.
   «Никогда не говорите „вздремнуть“, если имеете в виду послеобеденный отдых», – припомнил Джон. Он изумленно вздернул бровь:
   – Что?
   – Мне всегда хотелось, чтобы во время пикника любимый мужчина уснул, положив голову мне на колени.
   – А как насчет твоей тетушки? – усмехнулся Броуди. – Наверняка она скажет, что это неприлично.
   Анна усмехнулась в ответ:
   – Я знаю.
   Джон растянулся на земле и опустил голову ей на колени. Его длинные ноги не помещались на пледе, и он вытянул их на траву. Она положила одну руку ему на грудь, а пальцами другой принялась перебирать волосы. Он закрыл глаза. На губах у обоих играли совершенно одинаковые счастливые улыбки. Анна ощущала острое, почти нестерпимое желание поцеловать его в губы, и лишь волнующая мысль о том, что она непременно сделает это позднее, когда они действительно останутся наедине, удержала ее от неразумного порыва.
   Она заметила кузена Стивена на другом конце поляны, у облупленного каменного парапета, ограждавшего берег реки. Он был занят разговором с Мартином Доуэрти. Унылые, как вороны на погосте, оба они чувствовали себя не в своей тарелке, оба явно страдали от жары в своих строгих повседневных костюмах, в которых ходили на работу.
   Неподалеку от них, в середине кружка, образованного женами и дочерьми служащих компании Журдена, восседала ее тетушка. Большинство дам выбрали для себя шезлонги или садовые стулья, но некоторые – утерявшие всякое представление о приличиях, как, например, Анна, – отдали предпочтение расстеленным на траве пледам. «Какой выговор устроит мне завтра тетя Шарлотта по этому поводу?» – спросила себя Анна без особого любопытства.
   Кроме того, она заметила, что почти все женщины захватили с собой шитье или вязанье; одна из них читала вслух из какой-то нравоучительной книги. «Зачем в таком случае вообще ходить на пикники? – удивилась Анна. – Неужели только для того, чтобы продолжать то же скучное занятие, которому они каждый день предавались дома?»
   В последнее время они с Джоном часто проводили вечера вне дома, и Анна была в восторге от новой возможности развлечься. Как это чудесно – посещать разные места в городе, да притом в любое время! Концерты, балы, вечеринки, даже несколько фривольные спектакли в мюзик-холле. И не под бдительным надзором тетушки, а в сопровождении человека, в которого она влюблена! Никогда раньше она не знала такой свободы – внутренней и внешней. Это было подлинное освобождение духа.
   Они идеально подходили друг другу – и не только в постели. Анна удивлялась себе, она совершенно не ощущала вины. Вот и сейчас она смотрела на свою тетушку и на окружающих ее дам, силясь представить себе, как бы они стали заниматься (не говоря уж о том, чтобы наслаждаться!) всем тем, что они с Джоном вытворяли в постели, но у нее ничего не получалось. И при этом ей даже не приходило в голову спросить себя: «Что со мной не так?» Подобные соображения перестали ее волновать. Если с ней что-то не так, решила Анна, ей все равно. Для нее это больше не имело значения.
   В глубине души она твердо знала, что в страсти, толкавшей их друг к другу, нет ничего постыдного или противоестественного. Наоборот, она была уверена, что именно те женщины, которые переносят близость с мужьями как пытку – в полуобморочном состоянии, стиснув зубы, в темноте, в одежде – являются жертвами обмана, более вредного, чем любое извращение, какое только можно вообразить. Тут уж точно речь шла о заговоре!
   «Только вот… с какой целью составлен этот заговор? – удивлялась про себя Анна, покусывая травинку и с трудом удерживаясь от искушения пощекотать ею Джону нос. – Почему все остальные мужчины не похожи на него? Почему они не хотят, чтобы их жены получали удовольствие? Бессмыслица какая-то».
   Броуди со знанием дела рассказал ей (откуда у него такая уверенность, ей даже спрашивать не хотелось), что почтенные, солидные мужья – те самые, что вместе со своими женами устанавливают правила поведения в обществе и бдительно следят за их соблюдением – не брезгуют услугами проституток. Все выглядело так, будто мужчины решили разделить женщин на две взаимоисключающие категории: жены и шлюхи. Как странно! И как грустно.
   А то, что было у нее с Броуди, называлось прелюбодеянием, незаконной связью, адюльтером. Ужасное, позорное слово. Еще несколько месяцев назад Анна заливалась краской, услыхав его, а сейчас не находила в своей душе ни капли раскаяния. Только об одном приходилось сожалеть: это не могло продолжаться вечно. Однако Анна не желала думать о будущем. Она твердо решила жить сегодняшним днем.
   Все, что у нее было, – это прекрасное «сейчас», счастье, о котором она даже мечтать не смела с Николасом в самые первые, полные восторженного ожидания дни помолвки, когда она поверила, что каким-то чудом он ее полюбил и все ее заветные чаяния сбылись. То, что она получила сейчас, оказалось совсем иным – великолепным, неизмеримо превосходящим все ее наивные представления о счастье. Любовь к Николасу была фантазией девочки, воспитанной в уединении и ничего не знающей о жизни. Любовь к его брату стала воплощением желаний женщины.
   – О чем ты думаешь?
   О чем бы она ни думала, ее мысли всегда возвращались к нему, вращались вокруг него.
   – О тебе. Между прочим, я думала, ты спишь.
   Он лениво усмехнулся:
   – Я не смог уснуть. На такой подушке не очень-то и заснешь: она не дает забыться.
   – Тебе неудобно?
   – Я этого не говорил.
   Они обменялись понимающими взглядами.
   – А не пора ли нам собираться домой? – предложил Джон.
   – Мы еще даже не поели.
   – А какую еду ты для нас захватила?
   – Холодный ростбиф, салат, несколько пирожков. Имбирное пиво.
   – М-м-м… – задумчиво протянул Броуди. – Мы могли бы унести все это домой и съесть прямо в постели.
   Анне понравилась такая перспектива.
   – Возможно, – согласилась она.
   – Но мы подадим людям повод для сплетен.
   – Несомненно.
   – Они догадаются, что у нас на уме.
   – Безусловно.
   – Должно ли это нас беспокоить?
   – Ни в малейшей степени.
   Они дружно поднялись с земли и начали с неприличной поспешностью складывать плед.

Глава 26

   – И боже упаси, чтобы в наших глупых женских головках завелась хоть одна серьезная мысль, – объясняла Милли, глядя, как Анна поливает папоротники в оранжерее. – Мужчины хотят видеть нас кроткими, пугливыми и покорными. Целиком и полностью зависящими от них. Ничего не смыслящими в том, что требует умственной деятельности, – и прежде всего в политике. А потом, положив столько трудов, чтобы обзавестись в доме безмозглым, абсолютно невежественным существом женского пола, они удирают от нас в свои мужские клубы! Стоит ли этому удивляться?
   – Прошу прощения, – неожиданно раздался мужской голос у них за спиной.
   Милли прекратила свое взволнованное хождение взад-вперед, а Анна выглянула сквозь пышную бахрому листьев папоротника. В дверях стоял ее кузен.
   – Привет, Стивен, – любезно кивнула она. – Что-то ты рано вернулся домой. Я сама сегодня ушла пораньше, потому что…
   – Мне надо с тобой поговорить.
   Анна выпрямилась:
   – А нельзя ли подождать? Мы с Милли как раз собирались…
   – Это неотложный разговор.
   – Понятно.
   Она бросила на Милли взгляд, полный замешательства. Ее подруга ответила мгновенной понимающей улыбкой.
   – Все в порядке, я не заметила, как время пролетело. Уже очень поздно, мне пора, а то «Патнем» <Крупное английское издательство.> закроется прежде, чем я туда доберусь. Не надо меня провожать, я просто…
   – Не говори глупости. – Анна обошла длинный стол, вытирая руки о фартук. – Будь так добр, Стивен, подожди меня здесь.
   Стивен сухо кивнул и посторонился в дверях, чтобы пропустить дам.
   – Миссис Поллинакс, – еле двигая губами, проговорил он в виде приветствия.
   – Мистер Мередит, – ответила Милли почтительным тоном, в котором только Анна уловила насмешливые нотки.
   – Не обращай внимания на Стивена, – шепнула Анна, проводив Милли до входных дверей, – в последнее время он зол на весь мир. – Она пожала руку Милли:
   – Я так рада, что ты пришла меня навестить. Мне бы хотелось, чтобы ты заходила почаще.
   – Я постараюсь: ты вселяешь в меня бодрость. Ты счастлива, это сразу видно. Ты расцвела как роза. Настоящая красавица – другого слова не подберу. Я не шучу, – настойчиво повторила она и улыбнулась, когда Анна скорчила ей рожицу. – Ты просто сияешь. Если бы я не любила тебя так сильно, честное слово, я бы позавидовала.
   – Нет, это я тебя люблю. Хотела бы я сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь тебе стать счастливой.
   – Но ты и так мне помогаешь! Не представляю, что бы я делала без тебя все эти последние недели.
   Подруги обнялись. В глазах у обеих стояли слезы.
   – А теперь беги обратно, пока твой кузен окончательно не вышел из себя.
   Милли завязала под подбородком пышный бант шляпки с опущенными полями и направилась по дорожке к воротам.
   Стивен расхаживал взад-вперед мимо длинного стола, Взглянув на его нахмуренное лицо, Анна сразу поняла, что он не столько рассержен, сколько расстроен.
   – Не пройти ли нам в гостиную? – нерешительно предложила она, зная, что Стивен при любых обстоятельствах предпочитает официальную обстановку.
   Однако, к ее удивлению, он подошел к стеклянным дверям зимнего сада и закрыл их.
   – Нет, я не хочу, чтобы нас кто-то услышал.
   Анна инстинктивно отступила на шаг. Ей почему-то заранее не хотелось слышать новость, которую он собирался сообщить.
   – Случилось что-то плохое?
   – Можно сказать и так.
   Стивен опять умолк, и у Анны тревожно сжалось сердце.
   – Я должна сама угадать, или ты все-таки…
   – Речь идет о Николасе.
   Она обеими руками ухватилась за ажурный садовый стол, но постаралась сохранить на лице выражение вежливого интереса и больше ничего.
   – А в чем дело?
   – Я пытался рассказать дяде Томасу, но это все равно что разговаривать со стенкой. Поэтому я пришел к тебе. Возможно, мне следовало поговорить с Эйдином, но больше всего на свете мне хотелось бы избежать скандала.
   – Скандала? Стивен, о чем ты говоришь?
   Стивен подошел ближе. Анна увидела, что он что-то держит в руке. Листок бумаги.
   – Это тебя расстроит, – заметил он с тяжелым вздохом, – но я не знаю, как сказать об этом деликатно.
   – О чем сказать?
   Никогда в жизни она не видела своего кузена таким подавленным. Ей стало не просто страшно, она пришла в ужас.
   – Николас… – Стивен неуверенно замялся, не глядя ей в глаза. Анна прижала ладони к щекам. «Господи боже, – подумала она, – ему все известно».
   – Боюсь, что Николас растрачивает деньги компании.
   Ей захотелось рассмеяться: чувство облегчения было так велико, что ей трудно было скрыть его.
   – Ох, Стивен, – воскликнула она, схватившись за сердце, – как ты меня напугал.
   Он окинул ее холодным удивленным взглядом.
   – Я говорю серьезно, Анна, это уголовное дело.
   – Да нет же, тут какая-то ошибка! Ты что-то неправильно понял, вот и все. Расскажи мне толком, в чем дело.
   Анна сложила руки на груди, скрывая облегчение за снисходительной улыбкой.
   Стивен оскорбленно поджал тонкие губы:
   – Я все понял правильно; единственное, что я недооценил, так это степень твоей ослепленности. Прошу прощения, – добавил он, подняв руку, – это не вполне справедливое замечание. Естественно, ты ему предана.
   – Естественно. А теперь расскажи мне, что, по твоему мнению, он сделал?
   – Он украл пятьдесят тысяч фунтов.
   – Это несусветная чушь.
   Стивен ничего не ответил; с полминуты они смотрели друг на друга молча. Анне было очень досадно, но ей пришлось отвернуться первой. На один страшный миг она представила себе, что все это правда. У нее в уме развернулась целая картина во всех деталях: как он это сделал, почему, что будет дальше. Потом занавес опустился, и сцена померкла. Она отказывалась верить.
   – Я случайно узнал об этом вчера. Мистер Кэннон из банка упомянул об этом в разговоре. Он сообщил мне, что Ник снял значительную сумму наличными с одного из корпоративных счетов, и намекнул, что столь крупную финансовую операцию было бы разумно обсудить с его коллегами из отдела капиталовложений. Я сделал вид, будто знаю, о чем идет речь.
   – И что потом?
   – Я пошел к Нику и потребовал объяснений.
   – И что же?
   – Он все отрицал.
   Анна облегченно вздохнула. – Ну вот, видишь, – не слишком уверенно сказала она, – значит, это ошибка.
   Стивен нетерпеливо откашлялся:
   – Деньги пропали, Анна. Они не переведены на другой счет, они никуда не вложены и не использованы для каких-то капитальных закупок. Они исчезли. А Ник твердит только одно: ему ничего об этом не известно.
   – Раз он так говорит, значит, ему ничего об этом не известно. Стивен, это ошибка! Почему ты думаешь, что он лжет?
   – Вот почему.
   Он протянул листок бумаги, который она уже видела у него в руке. Анна спрятала обе руки за спину: все ее страхи вернулись вместе с сильнейшим сердцебиением. Преодолев минутную слабость, она предприняла жалкую попытку придать голосу невозмутимость:
   – Что это?
   – Банковский чек. Его подписал Ник. Ты же не станешь отрицать, что это его почерк?
   Надежда вернулась – абсурдная, нелепая, совершенно безумная и смехотворная. Это Николас подписал банковский чек, Николас, а не Джон!
   Анна с опаской протянула руку, словно собираясь погладить свернувшуюся на солнце змею, и с величайшей осторожностью развернула листок. Слова расплывались у нее перед глазами, она не сразу разобрала их. Она прочитала дату: 20 июля. Неделю назад. Почерк Николаса, который Броуди так старательно и долго учился подделывать. Ей вспомнились те дни в Италии, когда она помогала ему овладеть этим искусством.
   Анна нащупала позади себя стул и опустилась на него. Воздух жарко натопленной оранжереи показался ей удушающим. Пот выступил по всему телу и потек струйками, щекоча кожу.
   – Должно быть какое-то объяснение. Он что-то предпринял по собственной инициативе. Он мне расскажет.
   – Я так не думаю.
   – Почему?
   – Когда я предъявил ему этот чек, он попросил ничего не рассказывать тебе.
   Руки у нее ослабели. Надо было что-то сказать, как-то оправдаться, может быть, накричать на Стивена, но слова не шли у нее с языка, душа рвалась на части, боль казалась непереносимой. Предательство Николаса ранило ее в самое сердце, но то, что произошло сейчас, было еще страшнее. Это было хуже смерти.
   – Это ошибка! – беспомощно повторила Анна, не в силах сосредоточиться ни на чем другом. – Он по какой-то причине скрывает от нас правду. Этому должно быть разумное объяснение.
   Однако единственное объяснение, пришедшее в голову ей самой, повергло ее в ужас. Анна встряхнулась, усилием воли освобождаясь из лап кошмара.
   – Тебе уже что-то известно об этом, не так ли? Мне показалось, что для тебя эта новость не стала полной неожиданностью.
   Высказанное Стивеном подозрение насторожило ее и заставило лихорадочно задуматься. Анна встала.
   – Мне об этом ничего не известно. Ты правильно сделал, обратившись ко мне, – сказала она с уверенностью, которой на самом деле отнюдь не ощущала. – Какое-то объяснение непременно есть, но пока не стоит говорить об этом никому, даже Эйдину.
   «Особенно Эйдину», – добавила она мысленно.
   – Предоставь все мне, Стивен. Я сама этим займусь. – Но когда она попыталась пройти мимо него, он заступил ей дорогу.
   – Ладно, я дам тебе несколько дней, поскольку это семейное дело.
   – Что? – изумилась Анна.
   – Потом я выступлю против тебя открыто. Я хочу получить у дяди Томаса доверенность на управление компанией и теперь могу кое-что для этого использовать.
   Кровь отхлынула от щек Анны: она поняла, что если не покинет помещение сию же минуту, то лишится чувств.
   – Ты никогда ее не получишь, и тебе нечего использовать!
   Она проскользнула мимо него и стремительным шагом направилась к двери.
   – Поберегись, Анна.
   Уже держась за ручку двери, она обернулась назад:
   – Мне нечего опасаться. Мой муж ничего плохого не сделал!
   Стивен медленно и грозно покачал головой:
   – Твой отец сделал глупость. Компания Журдена должна принадлежать Журденам.
   Несмотря на все, что на нее обрушилось, Анна вздернула подбородок. Дымка горя, застилавшая ей глаза, на миг рассеялась, в ее взгляде сверкнул вызов. Фальшивая бравада сменилась подлинной решимостью.
   – Я – Журден! – сказала она с гордостью.
   * * *
   Броуди вскинул ноги на крышку стола и откинулся на спинку кожаного кресла, поигрывая золотой цепочкой от часов. По привычке он отыскал глазами на столе фотографию Анны в овальной рамке. Ему казалось, что ее лицо, смотревшее на него с фотокарточки, придает видимость порядка заваленному бумагами, чертежами и письмами столу. На фотографии у нее было лицо классной дамы – строгое, серьезное, с решительным подбородком и плотно сжатыми губами. Но всякий раз при взгляде на это лицо его охватывала волна нежности, сердце у него начинало таять, а губы невольно растягивались в улыбке.
   Рядом с фотографией лежало стеклянное пресс-папье, которое она ему подарила несколько дней назад. Большое, тяжелое, оно занимало много места на столе, но Броуди и мысли не допускал о том, чтобы его убрать.