Страница:
В доме было тихо; до нее не доносилось ни звука, кроме беспокойного перепархивания зябликов в клетке, висевшей в углу оранжереи. Она направилась к стеклянным дверям зимнего сада, ведущим в столовую, и распахнула их шире. По-прежнему тишина. Никаких голосов в отдалении, никакой домашней суеты. Ничего странного в этом не было: кроме нее самой, Джона и горстки слуг, в доме никого не осталось.
Прошло три дня со смерти Эйдина. На второй день, чтобы избежать неприятных последствий скандала, тетя Шарлотта предприняла поспешную поездку в Брайтон, взяв с собой сэра Томаса и его сиделку. Стивен в последнюю минуту решил поехать вместе с ними.
Анна обрадовалась отъезду кузена. Ему лучше на время уехать подальше от верфей Журдена, чтобы поразмыслить над тем, что он собирается делать дальше. Но если он решит по-прежнему работать в компании, предупредила Анна, она потребует от него полной поддержки партнерства с Хорасом Арчером. Стивен держался холодно и отчужденно, но согласился подумать над ее словами.
Все это произошло вчера, а на следующий день, словно в насмешку, выяснилось, что худшее позади: репортеры сняли осаду дома и больше не требовали интервью, соседи и друзья перестали заглядывать поминутно, чтобы выразить свои соболезнования или просто поглазеть, даже полицейские и чиновники из министерства внутренних дел покинули гостиную, где в течение двух дней проводили свои бесконечные допросы. И теперь в сонной атмосфере дома не осталось никаких – по крайней мере видимых – напоминаний о разразившейся катастрофе, которая потрясла ее семью, компанию и весь судостроительный бизнес в городе.
Заходящее солнце бросало золотистые отблески на стекла оранжереи. Анна вернулась к длинному столу с цветочными горшками и начала срезать засохшие листья пальмы в терракотовой жардиньерке на ножках в виде звериных лап. За спиной у нее послышалось робкое «мяу»; оглянувшись, Анна увидела котенка Дженни, точившего коготки о подол ее юбки, обшитый рюшами.
Только теперь она разглядела, что Эмброуз уже не тот маленький котенок, что был прежде. Наверное, ему тоже одиноко: хозяйка уехала, никто не обращает на него внимания. Анна наклонилась, подхватила его под грудь и посадила к себе на колени. Он свернулся клубочком и начал мурлыкать, а она впервые за долгие месяцы с улыбкой вспомнила Доменико, толстого кота, ходившего за ней следом по вилле «Каза ди Фиори». Доменико решительно предпочитал женское общество: не обращал внимания на Броуди, едва терпел неуклюжие, но добрые ласки Билли Флауэрса, а Эйдина даже близко к себе не подпускал.
Анна рассеянно погладила спящего котенка, а ее мысли между тем побежали по привычной дорожке, много раз исхоженной за последние три дня. Она знала Эйдина О’Данна с тех пор, как ей исполнилось десять. Четырнадцать лет… Нет, уже пятнадцать. Ему было столько же лет, сколько ей сейчас – двадцать пять, – когда они познакомились. Ей нравилась его спокойная сдержанность, неизменная доброта, а прежде всего то, что он всегда принимал ее всерьез.
Как же ей примирить в уме воспоминание о своем благоразумном, великодушном друге, которого она знала всю жизнь, с образом человека, убившего Николаса, Билли и Мартина Доуэрти? Человека в маске, который чуть было не убил ее тоже?
Нет, она не могла в это поверить. Тем не менее это было правдой. Но если так, значит, чужая душа и вправду потемки. Значит, нет никакой надежды, что два человеческих существа когда-либо поймут друг друга. И все-таки… если Эйдин – убийца, почему она до сих пор оплакивает его гибель?
Анна подняла голову, прислушиваясь. Не почудилось ли ей? Какой-то звук в отдалении, в глубине дома… Эмброуз продолжал крепко спать. Значит, игра воображения. Она спустила котенка с колен на каменные плиты пола и вернулась к работе, но минуту спустя ей опять пришлось остановиться и прислушаться.
Какая же она дурочка! Броуди был где-то в доме, но старательно избегал ее. О нет, ему не требовалось запираться! Это было бы слишком примитивно. Да и нужды никакой. Он прекрасно знал, что закрытая дверь защитит его не менее надежно, чем запертая.
Сама Анна пребывала в каком-то странном состоянии, напоминающем летаргический сон. Она как будто ожидала, что вот-вот произойдет некое чудо: кто-то придет и разбудит ее. Она страдала от мучительного и неотступного ощущения, что ее наказывают. Наказывают по заслугам. И все же… безупречная вежливость Броуди была хуже любого наказания и скорее напоминала пытку. Он открывал рот, только когда к нему обращались с вопросами, отвечал вполне любезно, избегал споров и ссор. Держался отчужденно, вежливо, почти церемонно.
Поначалу Анна покорно принимала такое обращение, смиренно полагая, что получает то, что заслужила. Но ей было так больно, она чувствовала себя такой несчастной! Когда же он наконец перестанет ее терзать? Когда решит, что долг уже заплачен? А в последнее время ей в душу стала закрадываться мятежная мысль: в том, что их разделила пропасть, есть (хотя бы отчасти!) и его вина. В конце концов, он мог бы в любое время сказать ей правду о деньгах и прекратить ссору. Но нет, он был слишком горд. Вот только времени у них не осталось на его гордость!
Она была к нему несправедлива – да, она даже не пыталась это отрицать. Он был порядочным человеком. Гибель Мэри Слоун поставила его порядочность под сомнение: Анне всегда казалось, что обвинение в убийстве само по себе стало для него страшнее смертного приговора.
Ей вспомнился разговор, состоявшийся между ними много недель назад в Риме. Она сказала ему, что не сомневается в его невиновности. «Энни, вы даже не представляете, как много это значит для меня», – ответил он тогда. Но потом она обвинила его в краже. Назвала его вором, соблазнителем, лицемером. Таким же, как его брат. И теперь Анна расплачивалась за свои слова.
У них почти не осталось времени. Мистер Дитц намеревался отправить Джона обратно в бристольскую тюрьму сразу же после смерти Эйдина, заявив, что дело сделано и на этом их договоренность заканчивается. Прибегнув к тому, что на языке юристов называется «запугиванием», Анна вырвала у него согласие позволить Броуди остаться в доме по крайней мере до тех пор, пока детектив, нанятый расследовать убийство Мэри Слоун, не пришлет ей свой последний отчет.
Он написал, что ему нужна еще неделя, чтобы попытаться отыскать того самого мальчика, который, как предполагалось, передал Броуди и Мэри бутылку отравленного вина. Его письмо было деловым и недвусмысленным, но Анне почудилось между строк явственное отсутствие оптимизма. Ей показалось, что он просто хочет с чистой совестью заявить: «Я сделал все что мог».
Оставшееся время – день? неделя? – все равно было иллюзорным. Анна твердо знала, что Джон не позволит покорно водворить себя обратно в тюремную камеру до конца своих дней за преступление, которого не совершал. Он попытается бежать. Но когда? Джон не хотел ей ничего объяснять; когда она задала прямой вопрос, он вообще не пожелал признаваться, что у него есть подобные замыслы. Но уж если на то пошло, почему он вообще еще здесь?
* * *
Броуди столько раз задавал себе тот же самый вопрос, что теперь решил: с него хватит. Хватит тянуть, метаться из стороны в сторону, выдумывать для себя глупейшие и все равно неубедительные отговорки, чтобы остаться еще на один день, еще на одну ночь. Громко выругавшись, он отвернулся от окна своей спальни, у которого простоял бог знает сколько времени, глядя на желтые листья, опадающие с лип у ворот сада, и решительно направился к гардеробу – грандиозному сооружению из красного дерева в полтора человеческих роста высотой.
Наверху, за декоративным карнизом, он обнаружил дорожную сумку. Броуди подставил стул, снял ее со шкафа и бросил на кровать. Много он с собой не возьмет, да моряку много и не нужно. Неприятно было сознавать, что вообще придется что-то брать из этого дома, но что ему оставалась делать? Своего у него все равно ничего не было. Ладно, он возьмет кое-какие вещи Ника, но – боже его упаси! – ничего такого, за что заплачено деньгами Журденов.
Ему следовало уехать раньше, несколько дней назад, как только Дитц перестал задавать вопросы. Задерживаться здесь было чистейшим безумием: за ним могли прийти в любое время, нагрянуть без предупреждения и утащить его обратно в тюрьму. По крайней мере, он хорошо подготовился: обзавелся документами, рекомендовавшими его, разумеется, под вымышленным именем, как годного к службе матроса (он решил, что подделывать удостоверение помощника капитана слишком рискованно), и разузнал в ливерпульском порту расписание океанских кораблей, отправляющихся в ближайшие несколько дней в Австралию, Южную Америку, Вест-Индию. Теперь оставалось только уйти. Николасу Бальфуру пришла пора умереть, а Джону Броуди – навсегда сойти со сцены.
Какая роковая случайность унесет жизнь «Николаса Бальфура»? Возможно, его сразит внезапная болезнь во время неожиданно предпринятой деловой поездки. А может, несчастный случай на охоте? Или – еще лучше – в этом мрачном, огромном доме, где не осталось никого, кроме нескольких слуг. Ну, к примеру, падение с лестницы. Нет, не годится. Это могло бы навести на мысль, что Ник был пьян, а они ради Анны захотят сохранить его безукоризненную репутацию в сверкающей чистоте. Броуди еще раз выругался и швырнул в сумку смену белья. Не все ли ему равно, какую легенду они придумают?
Он подошел к высокому комоду и принялся шарить в верхнем ящике в поисках табака. Ему хотелось что-нибудь оставить на память Перлману: если не деньги, то хоть какую-нибудь безделушку, что-то такое, что могло бы выразить его благодарность. Перлман оказался хорошим и надежным «человеком». Но у Броуди ничего не было, ровно ничего. Что ж, придется оставить ему записку.
Броуди случайно увидел свое отражение в зеркале, и, как всегда, оно его остановило, заставило задуматься. Кто он такой, черт побери, этот респектабельный господин в стоячем воротничке и шелковом галстуке? Господи Иисусе, он уже не узнавал самого себя! И дело было не только в одежде, или в модной стрижке, или в том, что он был чисто выбрит. Тут все имело значение – каждая маленькая деталь. Надо было признать, что заслуга целиком принадлежала Анне: бог ему свидетель, он выглядел как настоящий джентльмен. Но он и внутренне изменился, вот что ужаснее всего.
Возможно, основа его существа и сохранилась нетронутой, но очень многое все-таки стало иным. У него появились запросы, ожидания, представления о том как ему следует прожить свою единственную, ненадолго одолженную Богом земную жизнь. Подобные вещи могут подвигнуть человека к размышлениям и окончательно лишить его душевного покоя. Пора ему снова стать прежним Джоном Броуди. Увы, он больше не знал, кто это такой. Он потерял себя.
У него за спиной медленно открылась дверь, ведущая в коридор, и в спальню вошла Анна. С минуту они настороженно глядели друг на друга, потом ее беспокойный взгляд заметался по комнате. Вот ее лицо дрогнуло и побледнело, и он понял, что она заметила дорожную сумку на кровати. Броуди с грохотом задвинул ящик комода и отошел в сторону, стараясь держаться как можно дальше от нее.
– Что ты тут забыла?
Ее волосы мягким золотистым облачком обрамляли прелестное и несчастное лицо. Он различал напряженность в ее осанке, в развороте хрупких плеч и решительность в крепко сжатых нежных губах.
– Я вижу, ты укладываешь вещи, – заметила она, кивнув на кровать.
Броуди проследил за ее взглядом и отозвался лишь вежливой улыбкой, настолько нестерпимо фальшивой, что у него самого заныли зубы.
Анна заставляла себя сдерживаться. Самообладание давалось ей с таким трудом, что больше ни на что сил уже не было, в лице не осталось ни кровинки. Она подняла взгляд и встретилась с голубыми глазами Броуди.
– Не уезжай, Джон. «Позволь мне любить тебя, пока есть возможность», – вот что ты сказал мне однажды. Вот о чем я прошу тебя сейчас.
Голос у нее предательски задрожал, но она все-таки не заплакала.
– Не уезжай. Я больше никогда никого не полюблю… ты единственный… Я тебя умоляю, не покидай меня так скоро. Останься, пока еще есть время. Мистер Дитц обещал подождать неделю…
Броуди яростно взмахнул рукой, словно разрубая воздух ребром ладони, и это заставило ее замолчать. На мгновение он повернулся к ней спиной, а когда оглянулся назад, челюсти у него были стиснуты, а глаза неистово горели.
– Анна, – произнес он с наигранным спокойствием. Она содрогнулась, словно от холода – раньше он никогда ее так не называл – и прислонилась к двери в поисках опоры.
– Настало время сказать тебе всю правду. Я лгал, когда говорил, что люблю тебя. На самом деле я тебя не люблю.
Анна негодующе вздернула подбородок, но ее голос прозвучал не громче шепота:
– Это неправда.
Броуди заставил себя смотреть на какую-то точку над ее левым плечом.
– Это правда. Я все равно тебе не пара и в мужья не гожусь. Тебе нужен кто-то другой, кто-нибудь получше меня. Для такой женщины, как ты…
– Замолчи! Мне нужен только ты! Я поеду с тобой! – Она сглотнула и сделала героическую попытку говорить спокойно. – Ты все еще зол на меня за то, что я тебе не поверила, подумала о тебе дурно. Я тебя не виню…
– Нет, – возразил он, на этот раз правдиво, – может, раньше я и злился, но все давно прошло.
– Нет, ты все еще зол, – стояла на своем Анна, – и ты совершенно прав, тебе есть на что обижаться. Я была не права, но клянусь тебе, я искуплю свою вину. Возьми меня с собой! Мне все равно куда – в Америку, в Канаду. Ты уже выбрал место, я же знаю. Я поеду с тобой!
У него на лице застыла напряженная улыбка, но глаза по-прежнему горели, прожигая ее насквозь.
– Но я тебя не люблю. Ты мне больше не нужна; Я все наврал, просто чтобы затащить тебя в постель.
Голос ее прозвучал хрипло и глухо, когда она заговорила:
– Если ты хочешь сделать мне больно, считай, что ты преуспел.
– Нет, у меня и в мыслях не было сделать тебе больно. Я просто хочу, чтобы ты знала правду. – Его правда убивала ее.
– Но… я… тебя… люблю…
Слова давались ей с трудом, но Анна все-таки выговорила их, а потом подступили слезы и безудержно потекли по щекам, поэтому она не заметила, как Броуди изменился в лице.
Анна нащупала ручку двери у себя за спиной. У нее хватило бы силы духа, чтобы встать перед ним на колени, если бы это могло хоть что-то изменить, но она видела, что все бесполезно. Собрав остатки гордости, она заставила себя открыть дверь и выскользнуть в нее, прежде чем плач перешел в истерические рыдания.
Броуди застыл на месте, прислушиваясь к ее торопливо удаляющимся шагам и ничего не замечая вокруг. Он ждал, что вот-вот в коридоре хлопнет дверь ее спальни рядом с его собственной, но этого не случилось. Должно быть, она спустилась вниз. Еле переставляя ноги, он добрался до кровати и сел, ухватившись за столбик.
В обрушившейся на него тишине растворились все звуки, лишь за окном в саду раздавалась заунывная песня черного дрозда. И еще он слышал свое собственное тяжелое дыхание. Кожа как будто истончилась и стала слишком хрупкой, чтобы удержать распирающую его изнутри пустоту. Мысленным взором Броуди ясно видел, как вскакивает с кровати и бросается следом за Анной. Он пытался прогнать фантазию, но она возвращалась снова и снова с мучительной настойчивостью, и все, что он мог сделать, – это стиснуть зубы и сплести пальцы вокруг отполированного кроватного столбика, чтобы удержаться.
Он поступил правильно. Конечно, сейчас ей больно, но это скоро пройдет. Гораздо скорее, чем она думает. Совсем скоро, если она будет считать, что он ее использовал. Да, так будет гораздо лучше. Энни запомнит этот день и все те обидные слова, что он ей сказал. Постепенно его вранье изгонит из ее памяти все остальное, вытеснит всю нежность, всю любовь, которая их связывала. Вскоре она его возненавидит, а потом вообще перестанет о нем вспоминать.
Какое-то движение заставило его оторваться от своих горьких мыслей. Броуди поднял голову, увидел ее. Она вернулась совершенно беззвучно. Значит, ей еще мало, она собирается и дальше его мучить. И все же у него стало легче на душе просто оттого, что она здесь.
Анна не сделала ни единой попытки как-то замаскировать последствия приступа отчаяния: лицо у нее вспухло и покраснело, голос охрип и срывался от плача. Она остановилась посреди комнаты, глядя на него со страхом и надеждой.
– Ты лжешь. Ты меня любишь.
Броуди поднялся на ноги:
– Нет.
– Нет, любишь. – Анна двинулась прямо вперед, подошла к нему вплотную и обняла его обеими руками. – Не уходи. Не уходи.
Если бы только он мог ее обнять! Ну хоть на минутку… Броуди осторожно обхватил ладонями ее хрупкие плечи.
– Не делай этого, Энни, я тебя не стою.
– Я больше ничего не могу поделать. Будь честен. Я знаю, это трудно. Труднее, чем просто сбежать. Останься со мной.
Броуди не мог шевельнуться. Решимость оставить ее покинула его окончательно.
– Я люблю тебя, – обреченно вздохнул он, погрузив лицо в душистый шелк ее волос.
Глава 31
Прошло три дня со смерти Эйдина. На второй день, чтобы избежать неприятных последствий скандала, тетя Шарлотта предприняла поспешную поездку в Брайтон, взяв с собой сэра Томаса и его сиделку. Стивен в последнюю минуту решил поехать вместе с ними.
Анна обрадовалась отъезду кузена. Ему лучше на время уехать подальше от верфей Журдена, чтобы поразмыслить над тем, что он собирается делать дальше. Но если он решит по-прежнему работать в компании, предупредила Анна, она потребует от него полной поддержки партнерства с Хорасом Арчером. Стивен держался холодно и отчужденно, но согласился подумать над ее словами.
Все это произошло вчера, а на следующий день, словно в насмешку, выяснилось, что худшее позади: репортеры сняли осаду дома и больше не требовали интервью, соседи и друзья перестали заглядывать поминутно, чтобы выразить свои соболезнования или просто поглазеть, даже полицейские и чиновники из министерства внутренних дел покинули гостиную, где в течение двух дней проводили свои бесконечные допросы. И теперь в сонной атмосфере дома не осталось никаких – по крайней мере видимых – напоминаний о разразившейся катастрофе, которая потрясла ее семью, компанию и весь судостроительный бизнес в городе.
Заходящее солнце бросало золотистые отблески на стекла оранжереи. Анна вернулась к длинному столу с цветочными горшками и начала срезать засохшие листья пальмы в терракотовой жардиньерке на ножках в виде звериных лап. За спиной у нее послышалось робкое «мяу»; оглянувшись, Анна увидела котенка Дженни, точившего коготки о подол ее юбки, обшитый рюшами.
Только теперь она разглядела, что Эмброуз уже не тот маленький котенок, что был прежде. Наверное, ему тоже одиноко: хозяйка уехала, никто не обращает на него внимания. Анна наклонилась, подхватила его под грудь и посадила к себе на колени. Он свернулся клубочком и начал мурлыкать, а она впервые за долгие месяцы с улыбкой вспомнила Доменико, толстого кота, ходившего за ней следом по вилле «Каза ди Фиори». Доменико решительно предпочитал женское общество: не обращал внимания на Броуди, едва терпел неуклюжие, но добрые ласки Билли Флауэрса, а Эйдина даже близко к себе не подпускал.
Анна рассеянно погладила спящего котенка, а ее мысли между тем побежали по привычной дорожке, много раз исхоженной за последние три дня. Она знала Эйдина О’Данна с тех пор, как ей исполнилось десять. Четырнадцать лет… Нет, уже пятнадцать. Ему было столько же лет, сколько ей сейчас – двадцать пять, – когда они познакомились. Ей нравилась его спокойная сдержанность, неизменная доброта, а прежде всего то, что он всегда принимал ее всерьез.
Как же ей примирить в уме воспоминание о своем благоразумном, великодушном друге, которого она знала всю жизнь, с образом человека, убившего Николаса, Билли и Мартина Доуэрти? Человека в маске, который чуть было не убил ее тоже?
Нет, она не могла в это поверить. Тем не менее это было правдой. Но если так, значит, чужая душа и вправду потемки. Значит, нет никакой надежды, что два человеческих существа когда-либо поймут друг друга. И все-таки… если Эйдин – убийца, почему она до сих пор оплакивает его гибель?
Анна подняла голову, прислушиваясь. Не почудилось ли ей? Какой-то звук в отдалении, в глубине дома… Эмброуз продолжал крепко спать. Значит, игра воображения. Она спустила котенка с колен на каменные плиты пола и вернулась к работе, но минуту спустя ей опять пришлось остановиться и прислушаться.
Какая же она дурочка! Броуди был где-то в доме, но старательно избегал ее. О нет, ему не требовалось запираться! Это было бы слишком примитивно. Да и нужды никакой. Он прекрасно знал, что закрытая дверь защитит его не менее надежно, чем запертая.
Сама Анна пребывала в каком-то странном состоянии, напоминающем летаргический сон. Она как будто ожидала, что вот-вот произойдет некое чудо: кто-то придет и разбудит ее. Она страдала от мучительного и неотступного ощущения, что ее наказывают. Наказывают по заслугам. И все же… безупречная вежливость Броуди была хуже любого наказания и скорее напоминала пытку. Он открывал рот, только когда к нему обращались с вопросами, отвечал вполне любезно, избегал споров и ссор. Держался отчужденно, вежливо, почти церемонно.
Поначалу Анна покорно принимала такое обращение, смиренно полагая, что получает то, что заслужила. Но ей было так больно, она чувствовала себя такой несчастной! Когда же он наконец перестанет ее терзать? Когда решит, что долг уже заплачен? А в последнее время ей в душу стала закрадываться мятежная мысль: в том, что их разделила пропасть, есть (хотя бы отчасти!) и его вина. В конце концов, он мог бы в любое время сказать ей правду о деньгах и прекратить ссору. Но нет, он был слишком горд. Вот только времени у них не осталось на его гордость!
Она была к нему несправедлива – да, она даже не пыталась это отрицать. Он был порядочным человеком. Гибель Мэри Слоун поставила его порядочность под сомнение: Анне всегда казалось, что обвинение в убийстве само по себе стало для него страшнее смертного приговора.
Ей вспомнился разговор, состоявшийся между ними много недель назад в Риме. Она сказала ему, что не сомневается в его невиновности. «Энни, вы даже не представляете, как много это значит для меня», – ответил он тогда. Но потом она обвинила его в краже. Назвала его вором, соблазнителем, лицемером. Таким же, как его брат. И теперь Анна расплачивалась за свои слова.
У них почти не осталось времени. Мистер Дитц намеревался отправить Джона обратно в бристольскую тюрьму сразу же после смерти Эйдина, заявив, что дело сделано и на этом их договоренность заканчивается. Прибегнув к тому, что на языке юристов называется «запугиванием», Анна вырвала у него согласие позволить Броуди остаться в доме по крайней мере до тех пор, пока детектив, нанятый расследовать убийство Мэри Слоун, не пришлет ей свой последний отчет.
Он написал, что ему нужна еще неделя, чтобы попытаться отыскать того самого мальчика, который, как предполагалось, передал Броуди и Мэри бутылку отравленного вина. Его письмо было деловым и недвусмысленным, но Анне почудилось между строк явственное отсутствие оптимизма. Ей показалось, что он просто хочет с чистой совестью заявить: «Я сделал все что мог».
Оставшееся время – день? неделя? – все равно было иллюзорным. Анна твердо знала, что Джон не позволит покорно водворить себя обратно в тюремную камеру до конца своих дней за преступление, которого не совершал. Он попытается бежать. Но когда? Джон не хотел ей ничего объяснять; когда она задала прямой вопрос, он вообще не пожелал признаваться, что у него есть подобные замыслы. Но уж если на то пошло, почему он вообще еще здесь?
* * *
Броуди столько раз задавал себе тот же самый вопрос, что теперь решил: с него хватит. Хватит тянуть, метаться из стороны в сторону, выдумывать для себя глупейшие и все равно неубедительные отговорки, чтобы остаться еще на один день, еще на одну ночь. Громко выругавшись, он отвернулся от окна своей спальни, у которого простоял бог знает сколько времени, глядя на желтые листья, опадающие с лип у ворот сада, и решительно направился к гардеробу – грандиозному сооружению из красного дерева в полтора человеческих роста высотой.
Наверху, за декоративным карнизом, он обнаружил дорожную сумку. Броуди подставил стул, снял ее со шкафа и бросил на кровать. Много он с собой не возьмет, да моряку много и не нужно. Неприятно было сознавать, что вообще придется что-то брать из этого дома, но что ему оставалась делать? Своего у него все равно ничего не было. Ладно, он возьмет кое-какие вещи Ника, но – боже его упаси! – ничего такого, за что заплачено деньгами Журденов.
Ему следовало уехать раньше, несколько дней назад, как только Дитц перестал задавать вопросы. Задерживаться здесь было чистейшим безумием: за ним могли прийти в любое время, нагрянуть без предупреждения и утащить его обратно в тюрьму. По крайней мере, он хорошо подготовился: обзавелся документами, рекомендовавшими его, разумеется, под вымышленным именем, как годного к службе матроса (он решил, что подделывать удостоверение помощника капитана слишком рискованно), и разузнал в ливерпульском порту расписание океанских кораблей, отправляющихся в ближайшие несколько дней в Австралию, Южную Америку, Вест-Индию. Теперь оставалось только уйти. Николасу Бальфуру пришла пора умереть, а Джону Броуди – навсегда сойти со сцены.
Какая роковая случайность унесет жизнь «Николаса Бальфура»? Возможно, его сразит внезапная болезнь во время неожиданно предпринятой деловой поездки. А может, несчастный случай на охоте? Или – еще лучше – в этом мрачном, огромном доме, где не осталось никого, кроме нескольких слуг. Ну, к примеру, падение с лестницы. Нет, не годится. Это могло бы навести на мысль, что Ник был пьян, а они ради Анны захотят сохранить его безукоризненную репутацию в сверкающей чистоте. Броуди еще раз выругался и швырнул в сумку смену белья. Не все ли ему равно, какую легенду они придумают?
Он подошел к высокому комоду и принялся шарить в верхнем ящике в поисках табака. Ему хотелось что-нибудь оставить на память Перлману: если не деньги, то хоть какую-нибудь безделушку, что-то такое, что могло бы выразить его благодарность. Перлман оказался хорошим и надежным «человеком». Но у Броуди ничего не было, ровно ничего. Что ж, придется оставить ему записку.
Броуди случайно увидел свое отражение в зеркале, и, как всегда, оно его остановило, заставило задуматься. Кто он такой, черт побери, этот респектабельный господин в стоячем воротничке и шелковом галстуке? Господи Иисусе, он уже не узнавал самого себя! И дело было не только в одежде, или в модной стрижке, или в том, что он был чисто выбрит. Тут все имело значение – каждая маленькая деталь. Надо было признать, что заслуга целиком принадлежала Анне: бог ему свидетель, он выглядел как настоящий джентльмен. Но он и внутренне изменился, вот что ужаснее всего.
Возможно, основа его существа и сохранилась нетронутой, но очень многое все-таки стало иным. У него появились запросы, ожидания, представления о том как ему следует прожить свою единственную, ненадолго одолженную Богом земную жизнь. Подобные вещи могут подвигнуть человека к размышлениям и окончательно лишить его душевного покоя. Пора ему снова стать прежним Джоном Броуди. Увы, он больше не знал, кто это такой. Он потерял себя.
У него за спиной медленно открылась дверь, ведущая в коридор, и в спальню вошла Анна. С минуту они настороженно глядели друг на друга, потом ее беспокойный взгляд заметался по комнате. Вот ее лицо дрогнуло и побледнело, и он понял, что она заметила дорожную сумку на кровати. Броуди с грохотом задвинул ящик комода и отошел в сторону, стараясь держаться как можно дальше от нее.
– Что ты тут забыла?
Ее волосы мягким золотистым облачком обрамляли прелестное и несчастное лицо. Он различал напряженность в ее осанке, в развороте хрупких плеч и решительность в крепко сжатых нежных губах.
– Я вижу, ты укладываешь вещи, – заметила она, кивнув на кровать.
Броуди проследил за ее взглядом и отозвался лишь вежливой улыбкой, настолько нестерпимо фальшивой, что у него самого заныли зубы.
Анна заставляла себя сдерживаться. Самообладание давалось ей с таким трудом, что больше ни на что сил уже не было, в лице не осталось ни кровинки. Она подняла взгляд и встретилась с голубыми глазами Броуди.
– Не уезжай, Джон. «Позволь мне любить тебя, пока есть возможность», – вот что ты сказал мне однажды. Вот о чем я прошу тебя сейчас.
Голос у нее предательски задрожал, но она все-таки не заплакала.
– Не уезжай. Я больше никогда никого не полюблю… ты единственный… Я тебя умоляю, не покидай меня так скоро. Останься, пока еще есть время. Мистер Дитц обещал подождать неделю…
Броуди яростно взмахнул рукой, словно разрубая воздух ребром ладони, и это заставило ее замолчать. На мгновение он повернулся к ней спиной, а когда оглянулся назад, челюсти у него были стиснуты, а глаза неистово горели.
– Анна, – произнес он с наигранным спокойствием. Она содрогнулась, словно от холода – раньше он никогда ее так не называл – и прислонилась к двери в поисках опоры.
– Настало время сказать тебе всю правду. Я лгал, когда говорил, что люблю тебя. На самом деле я тебя не люблю.
Анна негодующе вздернула подбородок, но ее голос прозвучал не громче шепота:
– Это неправда.
Броуди заставил себя смотреть на какую-то точку над ее левым плечом.
– Это правда. Я все равно тебе не пара и в мужья не гожусь. Тебе нужен кто-то другой, кто-нибудь получше меня. Для такой женщины, как ты…
– Замолчи! Мне нужен только ты! Я поеду с тобой! – Она сглотнула и сделала героическую попытку говорить спокойно. – Ты все еще зол на меня за то, что я тебе не поверила, подумала о тебе дурно. Я тебя не виню…
– Нет, – возразил он, на этот раз правдиво, – может, раньше я и злился, но все давно прошло.
– Нет, ты все еще зол, – стояла на своем Анна, – и ты совершенно прав, тебе есть на что обижаться. Я была не права, но клянусь тебе, я искуплю свою вину. Возьми меня с собой! Мне все равно куда – в Америку, в Канаду. Ты уже выбрал место, я же знаю. Я поеду с тобой!
У него на лице застыла напряженная улыбка, но глаза по-прежнему горели, прожигая ее насквозь.
– Но я тебя не люблю. Ты мне больше не нужна; Я все наврал, просто чтобы затащить тебя в постель.
Голос ее прозвучал хрипло и глухо, когда она заговорила:
– Если ты хочешь сделать мне больно, считай, что ты преуспел.
– Нет, у меня и в мыслях не было сделать тебе больно. Я просто хочу, чтобы ты знала правду. – Его правда убивала ее.
– Но… я… тебя… люблю…
Слова давались ей с трудом, но Анна все-таки выговорила их, а потом подступили слезы и безудержно потекли по щекам, поэтому она не заметила, как Броуди изменился в лице.
Анна нащупала ручку двери у себя за спиной. У нее хватило бы силы духа, чтобы встать перед ним на колени, если бы это могло хоть что-то изменить, но она видела, что все бесполезно. Собрав остатки гордости, она заставила себя открыть дверь и выскользнуть в нее, прежде чем плач перешел в истерические рыдания.
Броуди застыл на месте, прислушиваясь к ее торопливо удаляющимся шагам и ничего не замечая вокруг. Он ждал, что вот-вот в коридоре хлопнет дверь ее спальни рядом с его собственной, но этого не случилось. Должно быть, она спустилась вниз. Еле переставляя ноги, он добрался до кровати и сел, ухватившись за столбик.
В обрушившейся на него тишине растворились все звуки, лишь за окном в саду раздавалась заунывная песня черного дрозда. И еще он слышал свое собственное тяжелое дыхание. Кожа как будто истончилась и стала слишком хрупкой, чтобы удержать распирающую его изнутри пустоту. Мысленным взором Броуди ясно видел, как вскакивает с кровати и бросается следом за Анной. Он пытался прогнать фантазию, но она возвращалась снова и снова с мучительной настойчивостью, и все, что он мог сделать, – это стиснуть зубы и сплести пальцы вокруг отполированного кроватного столбика, чтобы удержаться.
Он поступил правильно. Конечно, сейчас ей больно, но это скоро пройдет. Гораздо скорее, чем она думает. Совсем скоро, если она будет считать, что он ее использовал. Да, так будет гораздо лучше. Энни запомнит этот день и все те обидные слова, что он ей сказал. Постепенно его вранье изгонит из ее памяти все остальное, вытеснит всю нежность, всю любовь, которая их связывала. Вскоре она его возненавидит, а потом вообще перестанет о нем вспоминать.
Какое-то движение заставило его оторваться от своих горьких мыслей. Броуди поднял голову, увидел ее. Она вернулась совершенно беззвучно. Значит, ей еще мало, она собирается и дальше его мучить. И все же у него стало легче на душе просто оттого, что она здесь.
Анна не сделала ни единой попытки как-то замаскировать последствия приступа отчаяния: лицо у нее вспухло и покраснело, голос охрип и срывался от плача. Она остановилась посреди комнаты, глядя на него со страхом и надеждой.
– Ты лжешь. Ты меня любишь.
Броуди поднялся на ноги:
– Нет.
– Нет, любишь. – Анна двинулась прямо вперед, подошла к нему вплотную и обняла его обеими руками. – Не уходи. Не уходи.
Если бы только он мог ее обнять! Ну хоть на минутку… Броуди осторожно обхватил ладонями ее хрупкие плечи.
– Не делай этого, Энни, я тебя не стою.
– Я больше ничего не могу поделать. Будь честен. Я знаю, это трудно. Труднее, чем просто сбежать. Останься со мной.
Броуди не мог шевельнуться. Решимость оставить ее покинула его окончательно.
– Я люблю тебя, – обреченно вздохнул он, погрузив лицо в душистый шелк ее волос.
Глава 31
Анна ощущала у него на шее соленый вкус своих слез.
– Люби меня прямо сейчас, – прошептала она, обнимая его.
Потом она отступила на шаг и принялась возиться с застежками на платье. Пальцы плохо слушались ее: мешала торопливость и остатки стеснительности. Онемевший от неожиданности Броуди оставался неподвижен, пока Анна не спросила:
– Ты мне не поможешь?
Это заставило его выйти из транса. Его пальцы тоже оказались не слишком ловкими, но он старался действовать не торопясь: Броуди бережно освобождал от мягкой ткани еще более нежную и шелковистую кожу, завороженный видом своих смуглых рук на фоне ее белых плеч, шеи, груди. Закрыв глаза, Анна поцеловала его широкую ладонь и прижала ее к своей щеке, расстегивая пуговицы его рубашки.
Слой за слоем они освобождали друг друга от одежды, сдержанности и осторожности, а оставшись обнаженными, почувствовали, что им хочется снять с себя и все остальное – кожу, плоть, кости, – чтобы их сердца бились совсем рядом.
Как ни странно, поначалу ни он, ни она не ощущали страсти – только нежность. Они прикасались друг к другу, даря и получая наслаждение, шепотом обменивались отрывочными извинениями и словами прощения. Теперь они оба знали, что у них есть, и понимали, что это бесценно. Тихие вздохи и шепот помогали им отдохнуть от треволнений и насладиться покоем. Хотя бы ненадолго.
Но ее кожа была такой теплой, а его дыхание – таким жарким… Его беспокойно ищущие руки воспламенили ее в мгновение ока, а ее страстный шепот зажег и его самого. Они опустились на постель, свернувшись и любовным узлом. Анна слышала, как неровно и часто он дышит, подмечала, как его охватывает дрожь, упивалась его объятиями и чувствовала, что ее сердце наполняется ликованием.
Она больше не была девственницей и не жалела об этом: ведь свою невинность она отдала ему. Зато теперь ей были известны способы заставить его стонать и сострогаться, она могла проделывать с ним то же самое, что и он с ней. Его тело – худощавое, смуглое, мускулистое – сильно отличалось от ее собственного, но это не мешало им ощущать одно и то же.
Вот она прикоснулась к его щекам, провела большими пальцами по губам и увидела, как с них исчезает улыбка, а ясные голубые глаза темнеют и затуманиваются. Он овладел ею со страстным, опьяняющим поцелуем и повлек за собой глубоко-глубоко. Ей показалось, что она сейчас утонет. С бессвязным шепотом Анна погрузила пальцы ему в волосы и сама потянула его вглубь, рассудив, что погибать лучше вместе.
– А-а-а… – простонала она с долгим вздохом, когда он наполнил ее.
Они заглянули в глаза друг другу и застыли как околдованные: каждый, словно в зеркале, увидел отражение своего собственного острого и неизбывного наслаждения. Желание было знакомо им и раньше, но такого, как сейчас, с ними не случалось никогда. Их охватила слепая жажда, все сметающая на своем пути, – неосознанная, но неодолимая, пульсирующая в крови потребность все отдать друг другу.
Анна слилась со своим возлюбленным, позабыла, кто она такая. Боли она не ощущала, только страх чего-то неизведанного, грозившего погубить, затопить, растворить ее без остатка. Но вот удивительное дело: ей хотелось этого. Хотелось погибнуть. А Броуди казался ей тем морем, в котором она тонула, и одновременно якорем спасения. Под конец своего бурного и опасного плавания она уже знала, что он непременно спасет ее.
Броуди хотел сказать ей, как она прекрасна, как сильно он ее любит, но слова были бессильны. В какой-то отчаянный миг он вспомнил, что должен ее оставить, и эта страшная мысль вынудила его стиснуть ее до боли. Но Анна все поняла и успокоила его поцелуями, легкими прикосновениями пальцев. Мыслей не осталось, только чувственные ощущения – горячие, утонченные, нарастающие стремительно и нетерпеливо. Их движения стали беспорядочными, они неудержимо взмывали вверх на гребне таинственной гигантской волны. Ему казалось, что он сейчас взорвется, она точно знала, что сейчас умрет. Они лихорадочно сплели пальцы и поцеловались. Однако решающий момент, когда он наступил, не стал ни смертью, ни взрывом. Он оказался даром свыше, непостижимым сочетанием бури и покоя, уничтожившим границы между их телами. Они слились друг с другом воедино, на этот момент и навсегда.
Потом они долго лежали в темноте, тесно прижавшись друг к другу и перешептываясь, обмениваясь нежными словами. Броуди нащупал смятое покрывало, которое они сгоряча сбросили на пол, и укрыл их обоих. Мысли о прошлом постепенно просочились сквозь окутавший их защитный кокон: обоих охватила потребность просить прощения. Анна заговорила первая:
– Прости, что я тебе не поверила. Я так виновата… Я себя ненавижу за свои слова, сказанные тогда. Если бы я могла взять их назад…
– Это все моя вина, Энни, ты ни в чем не виновата. Сам не понимаю, что на меня тогда нашло, с чего я так взбеленился. Ты сделала вполне обоснованное предположение, и мне надо было просто сказать тебе, что ты ошиблась.
Она крепко стиснула его руку и встряхнула ее.
– Обоснованное? Я бы сказала – глупое, нелепое, идиотское. А главное, ты именно так и поступил: сказал мне, что я ошиблась, но я тебе не поверила. И вообще, я прекрасно понимаю, почему ты на меня рассердился.
– И почему же?
Анна начала плакать и нетерпеливым жестом вытерла слезы.
– Потому что ты мне доверял, ты положился на меня, а я растоптала твое доверие. Я предала тебя. Говорила, что люблю тебя, а потом назвала вором безо всяких оснований.
– У тебя был на руках заполненный банковский чек с датой и подписью. Я бы сказал, что это довольно-таки веское основание, – возразил Броуди, прижимаясь губами к ее виску. – Ты просто поверила собственным глазам.
– Но я не должна была верить! Мне бы следовало знать.
– Откуда ты могла…
– Это все моя гордость.
– Твоя гордость?
– Я решила, что ты меня использовал. Я разозлилась, мне было так больно и обидно, что я просто перестала соображать. Это я во всем ви…
– Энни, это моя гордость чуть не погубила нас, а не твоя. Это я обозлился – не мог стерпеть, что ты подумала, будто я украл у тебя деньги. Это я хотел сделать тебе больно…
Еще несколько минут они провели в споре о том, кто из них больше виноват. Они устроили целую оргию самобичевания, соревнуясь друг с другом в великодушии и всепрощении, после чего им обоим стало намного легче.
Броуди зажег свечи на столике у кровати. Язычки золотистого света заплясали на балдахине, на покрывале, на нежной коже Анны. И вдруг, неожиданно для себя, они заговорили об Эйдине. Обоих удивило признание в том, что они, как оказалось, скорбят о нем. Теперь они могли оплакивать его вместе и обрадовались этому: они и не подозревали, как сильно нуждались во взаимной поддержке.
– Не могу заставить себя поверить, что он убил Николаса, – призналась Анна, положив голову на плечо Броуди. – Ведь они были друзьями! Возможно, каждый в критическую минуту способен на насилие, но Николас был убит не в драке. Тем человеком в маске двигал не страх и не гнев, он не пытался спасти себя, как в случае с Мартином Доуэрти. Это было убийство, Джон, хладнокровное и расчетливое. – Она заглянула в его лицо, погруженное в тень. – Ты знаешь, что это произошло прямо у меня на глазах?
Броуди кивнул и крепче притянул ее к себе, стараясь прогнать страшное воспоминание.
– Я тоже не нахожу в себе сил его ненавидеть, – признался он. – Как странно… Я знал, что они используют меня как наживку, чтобы выманить из норы убийцу Ника, но мне было все равно. Мне самому хотелось знать, кто это сделал. Я хотел увидеть, как его накажут, я… сам готов был его убить. Но Эйдин… – Броуди смотрел, не отрываясь, на длинный локон золотистых волос, лежавший у него на ладони. – Нет, я не желал ему смерти. Я даже не хотел, чтобы он страдал. По правде говоря, я ничего не понимаю.
Надеясь найти ответ, он заглянул в ее серьезные золотисто-карие глаза – в эти волшебные глаза, напоминавшие одновременно и бархат, и парчу. Но она ничем не могла ему помочь.
– Люби меня прямо сейчас, – прошептала она, обнимая его.
Потом она отступила на шаг и принялась возиться с застежками на платье. Пальцы плохо слушались ее: мешала торопливость и остатки стеснительности. Онемевший от неожиданности Броуди оставался неподвижен, пока Анна не спросила:
– Ты мне не поможешь?
Это заставило его выйти из транса. Его пальцы тоже оказались не слишком ловкими, но он старался действовать не торопясь: Броуди бережно освобождал от мягкой ткани еще более нежную и шелковистую кожу, завороженный видом своих смуглых рук на фоне ее белых плеч, шеи, груди. Закрыв глаза, Анна поцеловала его широкую ладонь и прижала ее к своей щеке, расстегивая пуговицы его рубашки.
Слой за слоем они освобождали друг друга от одежды, сдержанности и осторожности, а оставшись обнаженными, почувствовали, что им хочется снять с себя и все остальное – кожу, плоть, кости, – чтобы их сердца бились совсем рядом.
Как ни странно, поначалу ни он, ни она не ощущали страсти – только нежность. Они прикасались друг к другу, даря и получая наслаждение, шепотом обменивались отрывочными извинениями и словами прощения. Теперь они оба знали, что у них есть, и понимали, что это бесценно. Тихие вздохи и шепот помогали им отдохнуть от треволнений и насладиться покоем. Хотя бы ненадолго.
Но ее кожа была такой теплой, а его дыхание – таким жарким… Его беспокойно ищущие руки воспламенили ее в мгновение ока, а ее страстный шепот зажег и его самого. Они опустились на постель, свернувшись и любовным узлом. Анна слышала, как неровно и часто он дышит, подмечала, как его охватывает дрожь, упивалась его объятиями и чувствовала, что ее сердце наполняется ликованием.
Она больше не была девственницей и не жалела об этом: ведь свою невинность она отдала ему. Зато теперь ей были известны способы заставить его стонать и сострогаться, она могла проделывать с ним то же самое, что и он с ней. Его тело – худощавое, смуглое, мускулистое – сильно отличалось от ее собственного, но это не мешало им ощущать одно и то же.
Вот она прикоснулась к его щекам, провела большими пальцами по губам и увидела, как с них исчезает улыбка, а ясные голубые глаза темнеют и затуманиваются. Он овладел ею со страстным, опьяняющим поцелуем и повлек за собой глубоко-глубоко. Ей показалось, что она сейчас утонет. С бессвязным шепотом Анна погрузила пальцы ему в волосы и сама потянула его вглубь, рассудив, что погибать лучше вместе.
– А-а-а… – простонала она с долгим вздохом, когда он наполнил ее.
Они заглянули в глаза друг другу и застыли как околдованные: каждый, словно в зеркале, увидел отражение своего собственного острого и неизбывного наслаждения. Желание было знакомо им и раньше, но такого, как сейчас, с ними не случалось никогда. Их охватила слепая жажда, все сметающая на своем пути, – неосознанная, но неодолимая, пульсирующая в крови потребность все отдать друг другу.
Анна слилась со своим возлюбленным, позабыла, кто она такая. Боли она не ощущала, только страх чего-то неизведанного, грозившего погубить, затопить, растворить ее без остатка. Но вот удивительное дело: ей хотелось этого. Хотелось погибнуть. А Броуди казался ей тем морем, в котором она тонула, и одновременно якорем спасения. Под конец своего бурного и опасного плавания она уже знала, что он непременно спасет ее.
Броуди хотел сказать ей, как она прекрасна, как сильно он ее любит, но слова были бессильны. В какой-то отчаянный миг он вспомнил, что должен ее оставить, и эта страшная мысль вынудила его стиснуть ее до боли. Но Анна все поняла и успокоила его поцелуями, легкими прикосновениями пальцев. Мыслей не осталось, только чувственные ощущения – горячие, утонченные, нарастающие стремительно и нетерпеливо. Их движения стали беспорядочными, они неудержимо взмывали вверх на гребне таинственной гигантской волны. Ему казалось, что он сейчас взорвется, она точно знала, что сейчас умрет. Они лихорадочно сплели пальцы и поцеловались. Однако решающий момент, когда он наступил, не стал ни смертью, ни взрывом. Он оказался даром свыше, непостижимым сочетанием бури и покоя, уничтожившим границы между их телами. Они слились друг с другом воедино, на этот момент и навсегда.
Потом они долго лежали в темноте, тесно прижавшись друг к другу и перешептываясь, обмениваясь нежными словами. Броуди нащупал смятое покрывало, которое они сгоряча сбросили на пол, и укрыл их обоих. Мысли о прошлом постепенно просочились сквозь окутавший их защитный кокон: обоих охватила потребность просить прощения. Анна заговорила первая:
– Прости, что я тебе не поверила. Я так виновата… Я себя ненавижу за свои слова, сказанные тогда. Если бы я могла взять их назад…
– Это все моя вина, Энни, ты ни в чем не виновата. Сам не понимаю, что на меня тогда нашло, с чего я так взбеленился. Ты сделала вполне обоснованное предположение, и мне надо было просто сказать тебе, что ты ошиблась.
Она крепко стиснула его руку и встряхнула ее.
– Обоснованное? Я бы сказала – глупое, нелепое, идиотское. А главное, ты именно так и поступил: сказал мне, что я ошиблась, но я тебе не поверила. И вообще, я прекрасно понимаю, почему ты на меня рассердился.
– И почему же?
Анна начала плакать и нетерпеливым жестом вытерла слезы.
– Потому что ты мне доверял, ты положился на меня, а я растоптала твое доверие. Я предала тебя. Говорила, что люблю тебя, а потом назвала вором безо всяких оснований.
– У тебя был на руках заполненный банковский чек с датой и подписью. Я бы сказал, что это довольно-таки веское основание, – возразил Броуди, прижимаясь губами к ее виску. – Ты просто поверила собственным глазам.
– Но я не должна была верить! Мне бы следовало знать.
– Откуда ты могла…
– Это все моя гордость.
– Твоя гордость?
– Я решила, что ты меня использовал. Я разозлилась, мне было так больно и обидно, что я просто перестала соображать. Это я во всем ви…
– Энни, это моя гордость чуть не погубила нас, а не твоя. Это я обозлился – не мог стерпеть, что ты подумала, будто я украл у тебя деньги. Это я хотел сделать тебе больно…
Еще несколько минут они провели в споре о том, кто из них больше виноват. Они устроили целую оргию самобичевания, соревнуясь друг с другом в великодушии и всепрощении, после чего им обоим стало намного легче.
Броуди зажег свечи на столике у кровати. Язычки золотистого света заплясали на балдахине, на покрывале, на нежной коже Анны. И вдруг, неожиданно для себя, они заговорили об Эйдине. Обоих удивило признание в том, что они, как оказалось, скорбят о нем. Теперь они могли оплакивать его вместе и обрадовались этому: они и не подозревали, как сильно нуждались во взаимной поддержке.
– Не могу заставить себя поверить, что он убил Николаса, – призналась Анна, положив голову на плечо Броуди. – Ведь они были друзьями! Возможно, каждый в критическую минуту способен на насилие, но Николас был убит не в драке. Тем человеком в маске двигал не страх и не гнев, он не пытался спасти себя, как в случае с Мартином Доуэрти. Это было убийство, Джон, хладнокровное и расчетливое. – Она заглянула в его лицо, погруженное в тень. – Ты знаешь, что это произошло прямо у меня на глазах?
Броуди кивнул и крепче притянул ее к себе, стараясь прогнать страшное воспоминание.
– Я тоже не нахожу в себе сил его ненавидеть, – признался он. – Как странно… Я знал, что они используют меня как наживку, чтобы выманить из норы убийцу Ника, но мне было все равно. Мне самому хотелось знать, кто это сделал. Я хотел увидеть, как его накажут, я… сам готов был его убить. Но Эйдин… – Броуди смотрел, не отрываясь, на длинный локон золотистых волос, лежавший у него на ладони. – Нет, я не желал ему смерти. Я даже не хотел, чтобы он страдал. По правде говоря, я ничего не понимаю.
Надеясь найти ответ, он заглянул в ее серьезные золотисто-карие глаза – в эти волшебные глаза, напоминавшие одновременно и бархат, и парчу. Но она ничем не могла ему помочь.