Страница:
Такое обращение здесь сейчас сплошь и рядом. Даже у нас в роте вчера я подошел к красноармейцу Ковалевскому, попросил у него котелок, но тот дерзко и нахально ответил мне: "Уходите ради бога от меня, не морочьте мне головы!"
Вчера этого бойца передали мне во взвод. Теперь его следовало бы проучить, но я не могу мстить и придираться к человеку беспомощному против меня.
Хороший человек у меня Засыпко. Спокойный, добрый, исполнительный. Пожилой и усатый. Он тракторист, комбайнер. С большим увлечением может часами рассказывать мне о своей работе в колхозе, о процессе работы на тракторе, о хорошей, зажиточной жизни своей до войны, о сале, масле и сливках, сам делал которые; яйцах, домашнем хлебе, борще с перцем, курятиной и чесноком. Обо всем том, что мы сейчас не видим. И даже не всегда представляем себе ясно. Это было давно.
Сейчас небольшая земляночка на двоих сырая и холодная, сидеть в которой можно только согнувшись, покусываемыми вшами да блохами. На шинели, сапогах, руках, на всем теле и обмундировании - грязь, въевшаяся, кажется, навсегда, неискоренимая в наших условиях. Грязь, набранная за весь десяти, или еще больше дневный период времени в походах и продвижениях, в боях и преследовании противника. На дворе и сейчас грязь, впитаем которую после мы, упрочим существующую. Воду пьем из луж - мутную и невкусную - на губах песок оседает и на зубах хрустит.
Орудия почти бездействуют с обеих сторон. Маленькие пушки наши, частично и 76-мм., действуют, ведут огонь по врагу, но каких усилий стоило подвезти их сюда... Два ящика с минами 82 мм. нам везла одна бричка, запряженная двумя парами лошадей всю ночь, доставив груз только к рассвету. А пушки... - и говорить не стоит, как сложно было их сюда доставить. Немцы свои давно повывозили, чтобы не бросить в случае нажима с нашей стороны. Строчат одними пулеметами. Даже минометы отсутствуют у них сейчас, но держатся, гады.
А Днепра не видно отсюда. Это мне показалось с первого взгляда.
Всю ночь вдали горели села. Немцы, очевидно, отчаялись удержать этот свой плацдарм и собираются сматываться.
07.02.1944
Несколько раз вчера просил Запрягайло отпустить меня днем в хозвзвод за вещами, но тот отказал, мотивируя отказ подготовкой к наступлению.
Ночью привезли суп с галушками, и хотя галушек было мало и суп оказался жидким, я и мои товарищи по оружию впервые за несколько дней почувствовали себя наевшимися. Посреди ночи привезли перловый суп, но он оказался невкусным и я его поел с большим отвращением, хотя чувствовал голод. Съел, правда, все, что выдали.
Еще было темно через час после завтрака, как нас подняли по тревоге. Я не спал, и что немец ушел, догадывался еще ранее. Так оно и получилось. Мы шли часа два, по бокам слышалась пулеметная трескотня; где-то совсем недалеко слева - орудийные раскаты. Я радовался и мечтал втайне увидеть Днепр. О, тогда я сумею записать в дневнике свои впечатления, и мне будет отрадно, что вчерашнее предположение теперь окажется явью на деле.
Вдруг засвистали трассирующие светящиеся пули, захлопали разрывные, загремели дальнобойные. Все положились на землю. Дальнейший путь проходил под непрерывным обстрелом неприятеля: много раз приходилось ложиться, спасаясь от режущего и косящего потока пуль. Но идти оставалось недолго. Наступил рассвет, когда наша пехота остановилась, а вслед за ней и мы.
Немцы окопались совсем близко на буграх, что влево от выдающихся над местностью курганов. Им очень хорошо было видно все, что делалось на нашей стороне. Было, правда, еще слегка серовато вокруг, когда мы стали окапываться, и противник ощупью преследовал нас своим огнем. Но мы успели все же окопаться, и достаточно глубоко, чтобы защитить себя от пуль и осколков в кукурузе. Однако "немец" - очень подозрительная штука. Вскоре он стал щупать все поле вокруг, и особенно кукурузное, своим надоедливым минометным огнем. Особенно он давал жизни, когда по полю мимо нас проходили отдельные группки людей. Он, видимо, решил, что здесь есть люди и стал долго и аккуратно прочесывать местность. Одна мина попала в центр нашей позиции и вывела из строя миномет, пробив двуногу и плиту. Другая ранила в палец Дьяченко и разбила в щепы котелок, ведро, сумки и прочее. Тогда мы не стали пускать через наши позиции людей, но это, конечно, не помогло. Людям военным все на войне нипочем - и ругань, и угрозы, и предупреждение, и простой человеческий язык. Стали отгонять, приземляющихся возле нас, проходимцев. Немного помогло, но не все подчинялись, и немцы продолжали стрельбу.
Вечереет. Солнце опустилось низко, почти касаясь горизонта. А фрицы проклятущие, все садят и садят из минометов по нашей кукурузе. Небольшой участочек кукурузного поля они бесперебойно и настойчиво обстреливают вот уже почти на протяжении всего дня. Даже удивительно - как это ни одна мина не задела ни меня, ни других, или даже не упала в окоп. А ведь их он столько набросал, враг, на этой площадке, что и сосчитать трудно. И справа и слева и по бокам все изрыто воронками. Вот слышится глухой звук - это выстрел. Ждешь: секунда, другая, третья, четвертая ... наконец - разрыв, крякающий, беспощадный, неотвратимый. Вот несколько - целый десяток выстрелов, и длинная очередь буханий. Комбата Рымаря ранило.
Написал письмо тете Ане, а там - бах, бах, бах, бах. Ноги замерзли. Третий день нас не кормят хлебом. Опять бах, ба-бах, ба-бах... "Що ж, скiлькi ти iх кидатимеш iще?" - говорит, сидящий со мной в окопе Засыпко. Я присоединяюсь к его возмущению. "Знову, знову" - шепчет задумчиво он, и раздаются разрывы. Затем отдаленней и опять ближе.
Сегодня обещают привезти сухари, и мы с Засыпко с нетерпением ждем захода солнца - это самое хорошее время. Там и ужин придет и выстрелы, может быть, прекратятся. Неужели им не надоест? Бьют и бьют. Нескольких человек ранили, нескольких убили здесь неподалеку. А зачем мы здесь стоим? Ведь мы и стрелять не стреляем, и миномет-то у нас один на роту. Только людей под огонь врага вывели. А тот все садит и садит.
Солнце скрылось за занавесью горизонта. Если жив останусь - напишу завтра подробней.
Мы стоим у какого-то большого села, что на юг от нас. Между селом и нами - шоссейная дорога, и, кажется, железная. Отсюда видны только телефонные столбы и три мельницы. Немец на курганах. Одно время он перестал было стрелять, хотя кругом двигалось много военных - решили, что он ушел. Но недолго так длилось, всего с полчаса, а потом снова как начал стрелять - не передать.
Холодно. Окоп не накрыт и материала для накрытия нет. Если не уйдем пропаду от холода. О сне и речи тогда быть не может.
Ели с Засыпко кукурузу, которую кое-как на огне поджарили. А то бы пропали вовсе. Ведь это который день мы не едим нормально, и хлеба вовсе не видим.
29.02.1944
Ново-Александровка.
Вчера, позавтракав в Сергеевке свежим картофельным пюре, отравился вместе с П. Сушиковым.
Дорогой, на правобережье Днепра, отыскивая часть свою, не доходя Михайловки, встретил на переправе в плавнях капитана Кестельбойм. Он рассказал, что по дороге на главную переправу я увижу слева скирду, где и находится ОВС. Там готовится к отправке их трофейная, немецкой марки машина. Она едет как раз на передовую. Костельбойм посоветовал, чтобы я передал его приказание (взять меня на машину) шоферу.
Машины на месте не оказалось. Вошел в землянку начальника ОВС капитана Побиянова. Тот написал записку и сказал чтобы я бежал на переправу - там стоит машина и лейтенант Голубев в ней. Помчался.
Переправа стояла. Трактор потопил одну из понтонных лодок, и ее заменяли новой. Там застал Голубева и машиной доехал до ***
Ночью под Зеленым Гаем. В темноте пишу.
Сегодня нашел хозвзвод, но, не пожелав мерзнуть, дожидаясь отъезда подвод, пошел в Ново-Александровку, где решил временно пересидеть.
Вскоре показалась подвода и я пошел за ней, но не угнался, потерял из виду и окончательно сбился. Долго блудил, ноги устали и проголодался.
Потом выяснил, что наши расширяют плацдарм по берегу Днепра. Вчера ночью взяли Гавриловку и Анновку, а сегодня на рассвете Зеленый Гай.
Свернул на Гавриловку. Кругом были балки, овраги, курганы, лесные заросли - местность сильно пересеченная. Наткнулся на немецкие блиндажи. Бросился собирать трофеи, но ничего не нашел кроме трех свечек и немецких журналов.
Сбился с дороги. Стал искать - гляжу, передо мной вырастает большая обрывистая возвышенность, под ней балка и журчание ручейка. А вокруг ни живой души. Заметался из стороны в сторону. Вдруг встретил человека. Он шел, как предполагал сам, на Гавриловку. Пошли вместе. Дальше заметили девушек они собирали по блиндажам немецкое барахло и забирали свое, что немец унес: веники, примуса, кастрюли.
Дальше встретил обоз. Это был наш обоз - радости моей предела не было. Деревня оказалась Анновкой. Урасов, увидев меня, почернел от печали неожиданной. Письма мои - торжествующе заявил он мне, с весельем в глазах сожжены все, все до одного. Я не поверил, думал обманывает.
Пошел искать воду, хотя ноги были избиты и устали. Вскоре ездовые и прочие солдаты при хозвзводе поехали. Меня ни Урасов, ни Соловьев не посадили. Вторая обида. Вот как ныне уважают офицера. Правда, Янковский тепло поприветствовал меня: "Не могу не приветствовать!". Не знаю, однако, насколько искренна его встреча.
Анновка плакала. В одной хате заметил толпу людей. Зашел - вижу распростертый труп девушки. Голова ее вся перевязана бинтами, ноги красные и опухшие. Она голая, но накрыта простыней. Ушел разочарованный и печальный.
Был приказ двигаться, и рота пошла вперед, но лишь успели пройти шагов 200, как начался сильный артналет. Вместе со старшинами спрятался в балочке. Снаряды рвались рядом на бугре в селе Зеленый Гай, через которое предстояло проходить, и впереди, куда ушли наши. Сошло у меня благополучно, но среди пехоты имелись убитые и раненные. Об этом я сейчас узнал. Еще какой-то начальник штаба, нашего или второго батальона, ранен.
Надо спать, хоть сидя в блиндаже, что за бугром в 300 метрах от 3 с.д. Комбат майор Рымарь и лейтенант Ростовцев на полу разложились. Соловьев и Луковский тоже. А мне приходится сидя.
Сейчас начало первого. Завтра мне 21 год исполнится, а рука поет и поет.
01.03.1944 Анновка.
Всю ночь не спал - сидел на стуле - лежать негде было, а вздремнуть сидя я тоже не смог: ноги замерзли и кругом толкотня была. В блиндаже спали Рымарь-майор, Ростовцев и старшины. Для меня места не оказалось.
Сегодня взяли хлеб на два дня. Буханку. В кармане у меня было две банки консервов: одна рыбных, другая - я и сам не знал чем начинена была. Решил идти искать квартиру.
В Зеленом Гае места не оказалось. Чуть было не забрел в злополучное Дудчино, о котором мне еще на переправе рассказал подполковник, как о месте расположения дивизии. В Зеленом Гае встретил женщину гражданскую. Гражданских там осталось вообще 4 семьи. Она-то мне и сообщила, что по соседству Дудчино (я уже было вышел на окраину Зеленого Гая, смежную с этим селом). Повернул в Анновку.
Дорогой противник обстреливал: пришлось пройти пoнизу, вдоль берега по-над плавнями. Дорогой проверял немецкие блиндажи. В последнем, из прошедших мою ревизию, решил подзакусить. Вынул хлеб, банку консервов рыбных, - поел. Отдохнул и пошел дальше.
Путь свежий, весенний. Травка проглядывает уже повсюду. Тает все. Солнце появилось посреди дня и ласково усмехнулось мне в лицо.
Сделал перевязку. Майор Суслин был в перевязочной и узнал меня сразу. Он снова на своей должности. Пичугин - агитатором.
Сегодня обнаружили на одной из окраин села труп старшего лейтенанта Кияна. Немцы, очевидно, добили его раненным. Какой ужас! Какой позор и укоризна всем этим мелочным, несчастным людям, не забравших, не вынесших его с поля боя. Ведь они, пожалуй, все вместе не стоили старшего лейтенанта. Да, эти люди любят получать чины и награды, но и готовы бросить своего друга и товарища, пусть даже начальника, на гибель и растерзание во имя спасения собственной шкуры. Они готовы жечь письма, торговать вещами лишь только выбывшего на время соратника по оружию. Они способны на все. Мало сейчас, особенно в военное время людей, способных на самопожертвование ради спасения близких, знакомых им людей. Мало. А большинство мелочных, преисполненных животных страстей.
Сейчас, после перевязки, остановился при комендантском. Здесь много места. Спит здесь резерв - офицеры. Закусил консервами и колбасой. Сытно поел. День рождения - так ты проходишь у меня.
Темнеет. Фриц, гад, беснуется. Бьет, бьет, обстреливает - гром орудий не смолкает.
Только что погрузили на подводу раненную женщину. Ее ранило осколком при бомбежке, она кричит и плачет: "Дождалась браточкiв, а вони не хочуть спасать мене". Но, слава богу, ее погрузили на подводу.
Напишу несколько писем и этим закончу праздничный день.
03.03.1944
Гавриловка.
Вчера пришел сюда из Зеленого Гая на ночевку. Опять совершил глупость: зашел в разваленную хату. Меня прельстило, что хозяева откапывали продукты думал хорошо живут. Но хозяева не только убоги и мелочны, но и скупы безмерно. Понабирали они, правда, барахла. Три шинели, однако, ни одной мне даже не предложили, хотя видели что я совсем раздет.
Вчера стал кушать хлеб, - вошел хозяин.
- Что это у вас, хлеб? А мы уже давно хлеба не видели!
Я отрезал ему скибку. Он отломил от нее "детям по кусочку". Я дал и детям. А меня даже ужином не угостили.
Зато вшей я набрался за ночь! Полную пригоршню вычесал расческой. И по телу еще лазят. Сейчас жду ужина и затем пойду снова в Зеленый Гай. Ведь хлеба у меня осталось грамм 200.
Только что пришел в Зеленый Гай. Здесь резерв находится, решил спать с ними.
04.03.1944
Написал три письма - маме, папе и дяде Люсе.
Наша дивизия переехала на 7 километров вправо, а я решил пока остаться здесь, в Зеленом Гае.
Жители, где я снял квартиру, кажется бедные, и насчет жизни будет скверно. Но подожду денек, посмотрю. А пока я своим хлебом перебиваться буду.
05.03.1944
Александровка.
Отправил письмо тете Ане.
Сегодня немец сделал на село-совхоз крупный артналет. Я попал в самое пекло. Поспешил спрятаться и набрал полные сапоги воды.
06.03.1944
Гавриловка.
Написал одно письмо маме.
Ночевал здесь, совершив ночной переход из совхоза Александровки, села Ковалевки. Полночи проблудил, но не важно - зато поел нынче сытно: суп, каша и хлеб (выменял за табак). Выменял буханку, но половину отделил хозяевам. Они живут в 17 номере.
Из газеты узнал о желании Финляндии выйти из войны и о ведущихся в связи с этим переговорах. Дай бог!
Сейчас ухожу на передовую, опять в Александровку.
07.03.1944
Вчера пришел сюда (в совхоз Александровка) поздно вечером. Своих хозяйственников на старом месте не нашел. Пошел искать, когда встретил дорогой кухню, старшину Галкина, Урасова, Тютюнникова и других. Пошел с ними в роту.
На передовой увидел замкомбата по политической части. Он, по-моему, неплохой человек. Его молоденькая жена спит с ним - вот хорошо кому, счастливый человек! Редко кому дается счастье такое - воевать с женой!
В Александровке долго искал ночлег. Люди хуже зверей стали. По несколько человек в одной хате находится и не пускают. Тесно им!
В одну хату полуразрушенную вошел. Не пускали - "секретный отдел" мотивировка. Наконец согласились дать место в сарайчике. Там была солома и, пусть сарай без двери, было сухо, хотя на дворике шел дождь. Переспал. Как светать начало, пошел искать хозвзвод.
Моросил дождь, дул ветер - было холодно, а в хозвзводе даже костра человеческого или какого-либо не было. Хорошо было только Рымарю - он помещался в палатке, отделанной из плащ-накидок. Внутри палатки горела печь и из нее шел приятный душок. Я постоял, посмотрел с завистью и пошел в село искать притулку, как по-украински говорится.
Попал в санчасть 320 с.д. Здесь много раненных, ухода за ними никакого - всего один санитар. Подвода с медикаментами и врачами еще не переправилась. Люди страдают нечеловеческими муками. Двое за нынешнюю ночь и утро скончались, хотя их можно было бы спасти, при наличии лучших санусловий.
От папы получил письмо за 30.I.44. Насчет аттестата ни словом не упоминает, а ведь прошло уже около двух месяцев, как я ему его выслал.
Память крутит по-прежнему, но я думаю пойти на передовую как только станет мне лучше. Первая неделя весны миновала и на дворе все пасмурно, грязно, холодно, снег еще не везде растаял.
08.03.1944
Александровка.
Погода сырая, мокрая, моросит меленьким дождем. Но мне все нипочем - я обосновался в хорошей (после степного холода), уютной и, главное, теплой комнате. Трещит затопленная печь. Приятно думать, что еще один день пройдет хорошо для меня, и я избегну холода и мокроты надворной.
Сюда пришел вчера вечером, когда уже и без того серое небо, заволакивалось темной мутью ночного времени. После непродолжительных поисков ночлега мне удалось напасть на удачное местечко.
В соседней комнате ОВС 416. Когда я, их найдя, спросился переночевать, мне наотрез отказали, заявив, что у них ночевали капитаны и украли самогон. Спросил относительно этой комнатки.
- Там помещается 13 офицеров, среди них майор и подполковник.
Я понял, что они врут, ибо в такой комнатке вряд ли могла поместиться такая масса народу, к тому же такие высокие чины не покусились бы на эти условия.
Зашел, спросил можно ли переночевать. На койке сидел какой-то человек, по-видимому, офицер. Он ответил отказом. Но когда я сказал, что я лейтенант из 9, он позволил мне остаться.
Много меня расспрашивал. Из разговора я увидел, что он весьма серьезный и представительный человек. Стало уже совсем темно. Лица и формы я его не видел, но по тому, как он говорил о капитанах, майорах и полковниках, решил, что он, по меньшей мере, капитан. Но он оказался комсоргом полка. Бурскер фамилию его я слышал не раз из газет и от Бихандыкова. Он пишет стихи и любит литературу. Медаленосец.
Ночью не мог заснуть: среди ночи к нам постучались корпусные связисты. Они затопили, стали печь пышки. Их было трое. Потом, когда уже все легли спать - немец начал стрелять по селу. Методично, в течение всей ночи он обстреливал весь участок, где размещалось село. Снаряды падали совсем близко.
Вши тоже мучили. Лейтенант Бурскер не спал, а когда начался артналет противника, такой налет, что земля подпрыгивала - он ушел в момент непродолжительного затишья вон из Александровки к себе на КП. Но у меня КП не было, и я вынужден был долежать до рассвета. С рассветом ушли и связисты. Я остался один.
Соседи не имеют печки, кухни - вот они и топят-варят в моей комнатушке. У меня тепло. Днем я прожарил утюгом вшей на одежде. Они лопались и выделялись жирным в складочках рубашки. Ох, и сколько же их было! Стало невтерпеж бороться с ними. Я бросил на середине, оделся - стало немного легче.
Днем немец еще беспросветнее забил по деревне. Снаряды падали со всех сторон от нашего домика. Снаряды, к счастью, были маленькие и, хотя ложились рядом, вреда нам не приносили. Но в хатенке, что по соседству с нашей, случилась целая трагедия, заставившая их немедленно после налета очистить жилплощадь. Снаряд упал у самой двери домика. Одному оторвало ногу, троих ранило осколками. Было там и криков и суеты!
В другом месте, как ошалелая сорвалась тройка лошадей с кухней и помчалась по улице, а снаряды все ухали и ухали, подгоняя их страх.
Еще в одном месте бегала обезумевшая серая лошадь. Она не знала где остановиться и металась, вскрикивая. Люди метались кто куда, широко раскрыв полные ужаса и волнений глаза. Это было страшно видеть.
Вечером пошел в хозвзвод. Там получил хлеб - больше ничего не было 800 грамм на два дня. С продуктами туговато. Поужинал кукурузным супом, нежирным, противным, но выбора не было.
09.03.1944
Взял с собой одного болеющего по ранению минометчика (он тоже находится при хозвзводе). Выпил перед уходом грамм 200 водки.
Голова болела надоедливо, но водка помогла мне уснуть. Посреди ночи вши разбудили меня. Они наползли еще в большем количестве и кусали, кровожадные, ненасытно, без всякой жалости. Я ворочался, чесался, но бесполезно. Перед утром вздремнул, и мне даже что-то приснилось, но быстро опомнился и проснулся. Что снилось?
Рассвет был серым и холодным, но вши... не понимали этого - им было тепло и сытно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военного времени.
Только что немцы выдумали новый артналет на деревню тяжелыми снарядами. Не знаю, из каких соображений они раскидывают их вокруг да около нашего дома, на расстоянии 4-5-6 метров. У соседей с ОВС вылетели все стекла, и они надумали сейчас сделать у себя печку. Дыма хоть отбавляй. У них особенно, но и у нас хватает.
Сейчас устрою жарильню вшам, и смерть, а потом - в санчасть на перевязку.
Прожарился, будто заново на свет народился.
На стенке моей комнатушки надпись: "Виiжаем направлэния на Трифановка". По-видимому немцы перед отступлением оставили.
10.03.1944
Село Украинец.
Ночь. При восковом свете.
Вчера вечером возвращался из санчасти, когда услышал, не доходя до села, разрывы снарядов. Немцы обстреливали тяжелыми ту окраину, где находился мой заветный ночлег, моя маленькая, теплая комнатка. Снаряды долго выли, в последний раз высоко взвизгивая, уже перед падением. Это сильно действовало на нервы, заставляя сердце трепетать перед каждым разрывом, а визг и вой долго летящих снарядов понуждал плотнее прижиматься к полуразрушенным стенкам домов. Нечеловеческими усилиями воли удалось добраться до хаты. Но лишь только я дошел до соседнего дома, огромной величины снаряд тряхнул о землю и зазвенел массой осколков и осыпающихся стекол. Я вовремя спрятался в брошенную кем-то щель. Когда все стихло, я поднялся и бросился в хату. Там оставался боец, поселившийся со мной, и я волновался за его судьбу. Все стекла вылетели, угол хаты отвалился, и внутри хаты никого не нашел.
Спал в холодной хате. Дул ветер. К утру ноги закоченели. Поспешил убраться с села, пока не рассвело, ибо опасался нового налета. Но каково было мое изумление, когда я увидел свободное движение по обороне.
Противник, оказывается, ушел. По дороге длинной вереницей тянулись вперед на запад обозы, шли люди, двигались тылы. Передовая давно уже покинула прежнюю оборону противника и занималась преследованием его.
Кухня и повозка с двумя лошадьми и ездовым поехала вслед за передовиками. Бoльшая же часть обоза осталась и готовилась, в ожидании одного майора. Ему еще не приготовили котлет. Наконец, когда котлеты были готовы и он поел, мы двинулись. Когда дошли до того места, где была оборона - увидели много трупов наших бойцов, двое из них были офицерами, но в лица распознать невозможно было.
Шли долго до вечера.
11.03.1944
Когда подошли к селу Украинец, увидел 11 пленных. Один русский был среди них. Они говорили, что им был приказ дождаться темноты и отступить.
Я поместился вместе с резервом офицерским на окраине села. Женщин здесь очень много, они почти в каждой хате. Немцы спешили, и им было не до них.
В этой хате молоденькая девушка, но сюда набилась такая уйма людей, что пришлось спать скрючившись, да и то толкали в бока и в зад ногами. Почти не спал.
Палец разболелся, как в последний день перед операцией. Сегодня пойду в санчасть.
Покушать за счет хозяев нам тоже не довелось. Своими консервами (банка на 8 человек) закусывали.
12.03.1944
Суханово.
Вчера вместе с резервом пришли сюда. Здесь оказался строевой отдел и санчасть нашего полка. Нашел великолепную квартиру. Хозяева гостеприимные, хлебосольные. Сжарили мне картошку на остатках свиной консервированной тушенки, имевшейся у меня. Тушенки было мало и картошка плохо прожарилась, но поел с большим аппетитом. Хозяйский хлеб вкусный, пожалуй еще вкусней картошки. Наелся до предела, как в Ессентуках когда-то.
Двое ребят из резерва хотели ко мне перейти, но не довелось и мне здесь остаться надолго. Среди дня, когда я вышел - мою квартиру занял медсанбат нашей дивизии. Я как раз ходил на перевязку в санроту.
Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо было. В санроте посмотрели, и оказалось, что вторично на том же пальце появился панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез, чем прежде. Палец заморозили. Операцию делали в санроте, ибо я не хотел идти в медсанбат. Еще до операции, когда замораживали палец, меня стало тошнить, а во время операции я совсем обеспамятел. Давали нашатырь нюхать, но долго еще меня тошнило и в глазах было темно. Я очень мнителен и нервы мои чувствительны ко всякой боли.
Вскоре мне стало легче и я ушел. Дорогой, однако, палец отошел от обморожения и так заболел, что мне казалось, что не выдержу. Поспешил на квартиру. Пришел - медсанбат уже хозяйничает там: стелет матрасы, одеяла, укладывает подушки.
Лег на одну из постелей, но не мог улежать - сел, но не смог усидеть встал, но и стоять плохо было. Заходил по комнате. Нервы взбудоражились, сердце застучало жалобно, но плакать я не умею.
Как назло тут пришла проститутка, что вместе с Васильевой смеялась надо мной, когда я приходил в первый раз туда. Она завела песенку, что мне придется уходить, ибо помещение занято раненными и для того, чтобы в нем находиться, нужно иметь направление от санроты в медсанбат. Я еще пуще разнервничался, но не хотел скандала и ушел молча искать квартиру.
Нашел, но хозяйка даже не предложила мне ничего поесть и когда я сам попросил сварить мне картошку (она варила ведро для бойцов и командиров, что пришли позже меня), ответила "конечно". А у них, к тому же, была мука и свои продукты - у меня, кроме двух кусочков хлеба - ничего (мне их дала на дорогу прежняя хозяйка).
Вчера этого бойца передали мне во взвод. Теперь его следовало бы проучить, но я не могу мстить и придираться к человеку беспомощному против меня.
Хороший человек у меня Засыпко. Спокойный, добрый, исполнительный. Пожилой и усатый. Он тракторист, комбайнер. С большим увлечением может часами рассказывать мне о своей работе в колхозе, о процессе работы на тракторе, о хорошей, зажиточной жизни своей до войны, о сале, масле и сливках, сам делал которые; яйцах, домашнем хлебе, борще с перцем, курятиной и чесноком. Обо всем том, что мы сейчас не видим. И даже не всегда представляем себе ясно. Это было давно.
Сейчас небольшая земляночка на двоих сырая и холодная, сидеть в которой можно только согнувшись, покусываемыми вшами да блохами. На шинели, сапогах, руках, на всем теле и обмундировании - грязь, въевшаяся, кажется, навсегда, неискоренимая в наших условиях. Грязь, набранная за весь десяти, или еще больше дневный период времени в походах и продвижениях, в боях и преследовании противника. На дворе и сейчас грязь, впитаем которую после мы, упрочим существующую. Воду пьем из луж - мутную и невкусную - на губах песок оседает и на зубах хрустит.
Орудия почти бездействуют с обеих сторон. Маленькие пушки наши, частично и 76-мм., действуют, ведут огонь по врагу, но каких усилий стоило подвезти их сюда... Два ящика с минами 82 мм. нам везла одна бричка, запряженная двумя парами лошадей всю ночь, доставив груз только к рассвету. А пушки... - и говорить не стоит, как сложно было их сюда доставить. Немцы свои давно повывозили, чтобы не бросить в случае нажима с нашей стороны. Строчат одними пулеметами. Даже минометы отсутствуют у них сейчас, но держатся, гады.
А Днепра не видно отсюда. Это мне показалось с первого взгляда.
Всю ночь вдали горели села. Немцы, очевидно, отчаялись удержать этот свой плацдарм и собираются сматываться.
07.02.1944
Несколько раз вчера просил Запрягайло отпустить меня днем в хозвзвод за вещами, но тот отказал, мотивируя отказ подготовкой к наступлению.
Ночью привезли суп с галушками, и хотя галушек было мало и суп оказался жидким, я и мои товарищи по оружию впервые за несколько дней почувствовали себя наевшимися. Посреди ночи привезли перловый суп, но он оказался невкусным и я его поел с большим отвращением, хотя чувствовал голод. Съел, правда, все, что выдали.
Еще было темно через час после завтрака, как нас подняли по тревоге. Я не спал, и что немец ушел, догадывался еще ранее. Так оно и получилось. Мы шли часа два, по бокам слышалась пулеметная трескотня; где-то совсем недалеко слева - орудийные раскаты. Я радовался и мечтал втайне увидеть Днепр. О, тогда я сумею записать в дневнике свои впечатления, и мне будет отрадно, что вчерашнее предположение теперь окажется явью на деле.
Вдруг засвистали трассирующие светящиеся пули, захлопали разрывные, загремели дальнобойные. Все положились на землю. Дальнейший путь проходил под непрерывным обстрелом неприятеля: много раз приходилось ложиться, спасаясь от режущего и косящего потока пуль. Но идти оставалось недолго. Наступил рассвет, когда наша пехота остановилась, а вслед за ней и мы.
Немцы окопались совсем близко на буграх, что влево от выдающихся над местностью курганов. Им очень хорошо было видно все, что делалось на нашей стороне. Было, правда, еще слегка серовато вокруг, когда мы стали окапываться, и противник ощупью преследовал нас своим огнем. Но мы успели все же окопаться, и достаточно глубоко, чтобы защитить себя от пуль и осколков в кукурузе. Однако "немец" - очень подозрительная штука. Вскоре он стал щупать все поле вокруг, и особенно кукурузное, своим надоедливым минометным огнем. Особенно он давал жизни, когда по полю мимо нас проходили отдельные группки людей. Он, видимо, решил, что здесь есть люди и стал долго и аккуратно прочесывать местность. Одна мина попала в центр нашей позиции и вывела из строя миномет, пробив двуногу и плиту. Другая ранила в палец Дьяченко и разбила в щепы котелок, ведро, сумки и прочее. Тогда мы не стали пускать через наши позиции людей, но это, конечно, не помогло. Людям военным все на войне нипочем - и ругань, и угрозы, и предупреждение, и простой человеческий язык. Стали отгонять, приземляющихся возле нас, проходимцев. Немного помогло, но не все подчинялись, и немцы продолжали стрельбу.
Вечереет. Солнце опустилось низко, почти касаясь горизонта. А фрицы проклятущие, все садят и садят из минометов по нашей кукурузе. Небольшой участочек кукурузного поля они бесперебойно и настойчиво обстреливают вот уже почти на протяжении всего дня. Даже удивительно - как это ни одна мина не задела ни меня, ни других, или даже не упала в окоп. А ведь их он столько набросал, враг, на этой площадке, что и сосчитать трудно. И справа и слева и по бокам все изрыто воронками. Вот слышится глухой звук - это выстрел. Ждешь: секунда, другая, третья, четвертая ... наконец - разрыв, крякающий, беспощадный, неотвратимый. Вот несколько - целый десяток выстрелов, и длинная очередь буханий. Комбата Рымаря ранило.
Написал письмо тете Ане, а там - бах, бах, бах, бах. Ноги замерзли. Третий день нас не кормят хлебом. Опять бах, ба-бах, ба-бах... "Що ж, скiлькi ти iх кидатимеш iще?" - говорит, сидящий со мной в окопе Засыпко. Я присоединяюсь к его возмущению. "Знову, знову" - шепчет задумчиво он, и раздаются разрывы. Затем отдаленней и опять ближе.
Сегодня обещают привезти сухари, и мы с Засыпко с нетерпением ждем захода солнца - это самое хорошее время. Там и ужин придет и выстрелы, может быть, прекратятся. Неужели им не надоест? Бьют и бьют. Нескольких человек ранили, нескольких убили здесь неподалеку. А зачем мы здесь стоим? Ведь мы и стрелять не стреляем, и миномет-то у нас один на роту. Только людей под огонь врага вывели. А тот все садит и садит.
Солнце скрылось за занавесью горизонта. Если жив останусь - напишу завтра подробней.
Мы стоим у какого-то большого села, что на юг от нас. Между селом и нами - шоссейная дорога, и, кажется, железная. Отсюда видны только телефонные столбы и три мельницы. Немец на курганах. Одно время он перестал было стрелять, хотя кругом двигалось много военных - решили, что он ушел. Но недолго так длилось, всего с полчаса, а потом снова как начал стрелять - не передать.
Холодно. Окоп не накрыт и материала для накрытия нет. Если не уйдем пропаду от холода. О сне и речи тогда быть не может.
Ели с Засыпко кукурузу, которую кое-как на огне поджарили. А то бы пропали вовсе. Ведь это который день мы не едим нормально, и хлеба вовсе не видим.
29.02.1944
Ново-Александровка.
Вчера, позавтракав в Сергеевке свежим картофельным пюре, отравился вместе с П. Сушиковым.
Дорогой, на правобережье Днепра, отыскивая часть свою, не доходя Михайловки, встретил на переправе в плавнях капитана Кестельбойм. Он рассказал, что по дороге на главную переправу я увижу слева скирду, где и находится ОВС. Там готовится к отправке их трофейная, немецкой марки машина. Она едет как раз на передовую. Костельбойм посоветовал, чтобы я передал его приказание (взять меня на машину) шоферу.
Машины на месте не оказалось. Вошел в землянку начальника ОВС капитана Побиянова. Тот написал записку и сказал чтобы я бежал на переправу - там стоит машина и лейтенант Голубев в ней. Помчался.
Переправа стояла. Трактор потопил одну из понтонных лодок, и ее заменяли новой. Там застал Голубева и машиной доехал до ***
Ночью под Зеленым Гаем. В темноте пишу.
Сегодня нашел хозвзвод, но, не пожелав мерзнуть, дожидаясь отъезда подвод, пошел в Ново-Александровку, где решил временно пересидеть.
Вскоре показалась подвода и я пошел за ней, но не угнался, потерял из виду и окончательно сбился. Долго блудил, ноги устали и проголодался.
Потом выяснил, что наши расширяют плацдарм по берегу Днепра. Вчера ночью взяли Гавриловку и Анновку, а сегодня на рассвете Зеленый Гай.
Свернул на Гавриловку. Кругом были балки, овраги, курганы, лесные заросли - местность сильно пересеченная. Наткнулся на немецкие блиндажи. Бросился собирать трофеи, но ничего не нашел кроме трех свечек и немецких журналов.
Сбился с дороги. Стал искать - гляжу, передо мной вырастает большая обрывистая возвышенность, под ней балка и журчание ручейка. А вокруг ни живой души. Заметался из стороны в сторону. Вдруг встретил человека. Он шел, как предполагал сам, на Гавриловку. Пошли вместе. Дальше заметили девушек они собирали по блиндажам немецкое барахло и забирали свое, что немец унес: веники, примуса, кастрюли.
Дальше встретил обоз. Это был наш обоз - радости моей предела не было. Деревня оказалась Анновкой. Урасов, увидев меня, почернел от печали неожиданной. Письма мои - торжествующе заявил он мне, с весельем в глазах сожжены все, все до одного. Я не поверил, думал обманывает.
Пошел искать воду, хотя ноги были избиты и устали. Вскоре ездовые и прочие солдаты при хозвзводе поехали. Меня ни Урасов, ни Соловьев не посадили. Вторая обида. Вот как ныне уважают офицера. Правда, Янковский тепло поприветствовал меня: "Не могу не приветствовать!". Не знаю, однако, насколько искренна его встреча.
Анновка плакала. В одной хате заметил толпу людей. Зашел - вижу распростертый труп девушки. Голова ее вся перевязана бинтами, ноги красные и опухшие. Она голая, но накрыта простыней. Ушел разочарованный и печальный.
Был приказ двигаться, и рота пошла вперед, но лишь успели пройти шагов 200, как начался сильный артналет. Вместе со старшинами спрятался в балочке. Снаряды рвались рядом на бугре в селе Зеленый Гай, через которое предстояло проходить, и впереди, куда ушли наши. Сошло у меня благополучно, но среди пехоты имелись убитые и раненные. Об этом я сейчас узнал. Еще какой-то начальник штаба, нашего или второго батальона, ранен.
Надо спать, хоть сидя в блиндаже, что за бугром в 300 метрах от 3 с.д. Комбат майор Рымарь и лейтенант Ростовцев на полу разложились. Соловьев и Луковский тоже. А мне приходится сидя.
Сейчас начало первого. Завтра мне 21 год исполнится, а рука поет и поет.
01.03.1944 Анновка.
Всю ночь не спал - сидел на стуле - лежать негде было, а вздремнуть сидя я тоже не смог: ноги замерзли и кругом толкотня была. В блиндаже спали Рымарь-майор, Ростовцев и старшины. Для меня места не оказалось.
Сегодня взяли хлеб на два дня. Буханку. В кармане у меня было две банки консервов: одна рыбных, другая - я и сам не знал чем начинена была. Решил идти искать квартиру.
В Зеленом Гае места не оказалось. Чуть было не забрел в злополучное Дудчино, о котором мне еще на переправе рассказал подполковник, как о месте расположения дивизии. В Зеленом Гае встретил женщину гражданскую. Гражданских там осталось вообще 4 семьи. Она-то мне и сообщила, что по соседству Дудчино (я уже было вышел на окраину Зеленого Гая, смежную с этим селом). Повернул в Анновку.
Дорогой противник обстреливал: пришлось пройти пoнизу, вдоль берега по-над плавнями. Дорогой проверял немецкие блиндажи. В последнем, из прошедших мою ревизию, решил подзакусить. Вынул хлеб, банку консервов рыбных, - поел. Отдохнул и пошел дальше.
Путь свежий, весенний. Травка проглядывает уже повсюду. Тает все. Солнце появилось посреди дня и ласково усмехнулось мне в лицо.
Сделал перевязку. Майор Суслин был в перевязочной и узнал меня сразу. Он снова на своей должности. Пичугин - агитатором.
Сегодня обнаружили на одной из окраин села труп старшего лейтенанта Кияна. Немцы, очевидно, добили его раненным. Какой ужас! Какой позор и укоризна всем этим мелочным, несчастным людям, не забравших, не вынесших его с поля боя. Ведь они, пожалуй, все вместе не стоили старшего лейтенанта. Да, эти люди любят получать чины и награды, но и готовы бросить своего друга и товарища, пусть даже начальника, на гибель и растерзание во имя спасения собственной шкуры. Они готовы жечь письма, торговать вещами лишь только выбывшего на время соратника по оружию. Они способны на все. Мало сейчас, особенно в военное время людей, способных на самопожертвование ради спасения близких, знакомых им людей. Мало. А большинство мелочных, преисполненных животных страстей.
Сейчас, после перевязки, остановился при комендантском. Здесь много места. Спит здесь резерв - офицеры. Закусил консервами и колбасой. Сытно поел. День рождения - так ты проходишь у меня.
Темнеет. Фриц, гад, беснуется. Бьет, бьет, обстреливает - гром орудий не смолкает.
Только что погрузили на подводу раненную женщину. Ее ранило осколком при бомбежке, она кричит и плачет: "Дождалась браточкiв, а вони не хочуть спасать мене". Но, слава богу, ее погрузили на подводу.
Напишу несколько писем и этим закончу праздничный день.
03.03.1944
Гавриловка.
Вчера пришел сюда из Зеленого Гая на ночевку. Опять совершил глупость: зашел в разваленную хату. Меня прельстило, что хозяева откапывали продукты думал хорошо живут. Но хозяева не только убоги и мелочны, но и скупы безмерно. Понабирали они, правда, барахла. Три шинели, однако, ни одной мне даже не предложили, хотя видели что я совсем раздет.
Вчера стал кушать хлеб, - вошел хозяин.
- Что это у вас, хлеб? А мы уже давно хлеба не видели!
Я отрезал ему скибку. Он отломил от нее "детям по кусочку". Я дал и детям. А меня даже ужином не угостили.
Зато вшей я набрался за ночь! Полную пригоршню вычесал расческой. И по телу еще лазят. Сейчас жду ужина и затем пойду снова в Зеленый Гай. Ведь хлеба у меня осталось грамм 200.
Только что пришел в Зеленый Гай. Здесь резерв находится, решил спать с ними.
04.03.1944
Написал три письма - маме, папе и дяде Люсе.
Наша дивизия переехала на 7 километров вправо, а я решил пока остаться здесь, в Зеленом Гае.
Жители, где я снял квартиру, кажется бедные, и насчет жизни будет скверно. Но подожду денек, посмотрю. А пока я своим хлебом перебиваться буду.
05.03.1944
Александровка.
Отправил письмо тете Ане.
Сегодня немец сделал на село-совхоз крупный артналет. Я попал в самое пекло. Поспешил спрятаться и набрал полные сапоги воды.
06.03.1944
Гавриловка.
Написал одно письмо маме.
Ночевал здесь, совершив ночной переход из совхоза Александровки, села Ковалевки. Полночи проблудил, но не важно - зато поел нынче сытно: суп, каша и хлеб (выменял за табак). Выменял буханку, но половину отделил хозяевам. Они живут в 17 номере.
Из газеты узнал о желании Финляндии выйти из войны и о ведущихся в связи с этим переговорах. Дай бог!
Сейчас ухожу на передовую, опять в Александровку.
07.03.1944
Вчера пришел сюда (в совхоз Александровка) поздно вечером. Своих хозяйственников на старом месте не нашел. Пошел искать, когда встретил дорогой кухню, старшину Галкина, Урасова, Тютюнникова и других. Пошел с ними в роту.
На передовой увидел замкомбата по политической части. Он, по-моему, неплохой человек. Его молоденькая жена спит с ним - вот хорошо кому, счастливый человек! Редко кому дается счастье такое - воевать с женой!
В Александровке долго искал ночлег. Люди хуже зверей стали. По несколько человек в одной хате находится и не пускают. Тесно им!
В одну хату полуразрушенную вошел. Не пускали - "секретный отдел" мотивировка. Наконец согласились дать место в сарайчике. Там была солома и, пусть сарай без двери, было сухо, хотя на дворике шел дождь. Переспал. Как светать начало, пошел искать хозвзвод.
Моросил дождь, дул ветер - было холодно, а в хозвзводе даже костра человеческого или какого-либо не было. Хорошо было только Рымарю - он помещался в палатке, отделанной из плащ-накидок. Внутри палатки горела печь и из нее шел приятный душок. Я постоял, посмотрел с завистью и пошел в село искать притулку, как по-украински говорится.
Попал в санчасть 320 с.д. Здесь много раненных, ухода за ними никакого - всего один санитар. Подвода с медикаментами и врачами еще не переправилась. Люди страдают нечеловеческими муками. Двое за нынешнюю ночь и утро скончались, хотя их можно было бы спасти, при наличии лучших санусловий.
От папы получил письмо за 30.I.44. Насчет аттестата ни словом не упоминает, а ведь прошло уже около двух месяцев, как я ему его выслал.
Память крутит по-прежнему, но я думаю пойти на передовую как только станет мне лучше. Первая неделя весны миновала и на дворе все пасмурно, грязно, холодно, снег еще не везде растаял.
08.03.1944
Александровка.
Погода сырая, мокрая, моросит меленьким дождем. Но мне все нипочем - я обосновался в хорошей (после степного холода), уютной и, главное, теплой комнате. Трещит затопленная печь. Приятно думать, что еще один день пройдет хорошо для меня, и я избегну холода и мокроты надворной.
Сюда пришел вчера вечером, когда уже и без того серое небо, заволакивалось темной мутью ночного времени. После непродолжительных поисков ночлега мне удалось напасть на удачное местечко.
В соседней комнате ОВС 416. Когда я, их найдя, спросился переночевать, мне наотрез отказали, заявив, что у них ночевали капитаны и украли самогон. Спросил относительно этой комнатки.
- Там помещается 13 офицеров, среди них майор и подполковник.
Я понял, что они врут, ибо в такой комнатке вряд ли могла поместиться такая масса народу, к тому же такие высокие чины не покусились бы на эти условия.
Зашел, спросил можно ли переночевать. На койке сидел какой-то человек, по-видимому, офицер. Он ответил отказом. Но когда я сказал, что я лейтенант из 9, он позволил мне остаться.
Много меня расспрашивал. Из разговора я увидел, что он весьма серьезный и представительный человек. Стало уже совсем темно. Лица и формы я его не видел, но по тому, как он говорил о капитанах, майорах и полковниках, решил, что он, по меньшей мере, капитан. Но он оказался комсоргом полка. Бурскер фамилию его я слышал не раз из газет и от Бихандыкова. Он пишет стихи и любит литературу. Медаленосец.
Ночью не мог заснуть: среди ночи к нам постучались корпусные связисты. Они затопили, стали печь пышки. Их было трое. Потом, когда уже все легли спать - немец начал стрелять по селу. Методично, в течение всей ночи он обстреливал весь участок, где размещалось село. Снаряды падали совсем близко.
Вши тоже мучили. Лейтенант Бурскер не спал, а когда начался артналет противника, такой налет, что земля подпрыгивала - он ушел в момент непродолжительного затишья вон из Александровки к себе на КП. Но у меня КП не было, и я вынужден был долежать до рассвета. С рассветом ушли и связисты. Я остался один.
Соседи не имеют печки, кухни - вот они и топят-варят в моей комнатушке. У меня тепло. Днем я прожарил утюгом вшей на одежде. Они лопались и выделялись жирным в складочках рубашки. Ох, и сколько же их было! Стало невтерпеж бороться с ними. Я бросил на середине, оделся - стало немного легче.
Днем немец еще беспросветнее забил по деревне. Снаряды падали со всех сторон от нашего домика. Снаряды, к счастью, были маленькие и, хотя ложились рядом, вреда нам не приносили. Но в хатенке, что по соседству с нашей, случилась целая трагедия, заставившая их немедленно после налета очистить жилплощадь. Снаряд упал у самой двери домика. Одному оторвало ногу, троих ранило осколками. Было там и криков и суеты!
В другом месте, как ошалелая сорвалась тройка лошадей с кухней и помчалась по улице, а снаряды все ухали и ухали, подгоняя их страх.
Еще в одном месте бегала обезумевшая серая лошадь. Она не знала где остановиться и металась, вскрикивая. Люди метались кто куда, широко раскрыв полные ужаса и волнений глаза. Это было страшно видеть.
Вечером пошел в хозвзвод. Там получил хлеб - больше ничего не было 800 грамм на два дня. С продуктами туговато. Поужинал кукурузным супом, нежирным, противным, но выбора не было.
09.03.1944
Взял с собой одного болеющего по ранению минометчика (он тоже находится при хозвзводе). Выпил перед уходом грамм 200 водки.
Голова болела надоедливо, но водка помогла мне уснуть. Посреди ночи вши разбудили меня. Они наползли еще в большем количестве и кусали, кровожадные, ненасытно, без всякой жалости. Я ворочался, чесался, но бесполезно. Перед утром вздремнул, и мне даже что-то приснилось, но быстро опомнился и проснулся. Что снилось?
Рассвет был серым и холодным, но вши... не понимали этого - им было тепло и сытно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военного времени.
Только что немцы выдумали новый артналет на деревню тяжелыми снарядами. Не знаю, из каких соображений они раскидывают их вокруг да около нашего дома, на расстоянии 4-5-6 метров. У соседей с ОВС вылетели все стекла, и они надумали сейчас сделать у себя печку. Дыма хоть отбавляй. У них особенно, но и у нас хватает.
Сейчас устрою жарильню вшам, и смерть, а потом - в санчасть на перевязку.
Прожарился, будто заново на свет народился.
На стенке моей комнатушки надпись: "Виiжаем направлэния на Трифановка". По-видимому немцы перед отступлением оставили.
10.03.1944
Село Украинец.
Ночь. При восковом свете.
Вчера вечером возвращался из санчасти, когда услышал, не доходя до села, разрывы снарядов. Немцы обстреливали тяжелыми ту окраину, где находился мой заветный ночлег, моя маленькая, теплая комнатка. Снаряды долго выли, в последний раз высоко взвизгивая, уже перед падением. Это сильно действовало на нервы, заставляя сердце трепетать перед каждым разрывом, а визг и вой долго летящих снарядов понуждал плотнее прижиматься к полуразрушенным стенкам домов. Нечеловеческими усилиями воли удалось добраться до хаты. Но лишь только я дошел до соседнего дома, огромной величины снаряд тряхнул о землю и зазвенел массой осколков и осыпающихся стекол. Я вовремя спрятался в брошенную кем-то щель. Когда все стихло, я поднялся и бросился в хату. Там оставался боец, поселившийся со мной, и я волновался за его судьбу. Все стекла вылетели, угол хаты отвалился, и внутри хаты никого не нашел.
Спал в холодной хате. Дул ветер. К утру ноги закоченели. Поспешил убраться с села, пока не рассвело, ибо опасался нового налета. Но каково было мое изумление, когда я увидел свободное движение по обороне.
Противник, оказывается, ушел. По дороге длинной вереницей тянулись вперед на запад обозы, шли люди, двигались тылы. Передовая давно уже покинула прежнюю оборону противника и занималась преследованием его.
Кухня и повозка с двумя лошадьми и ездовым поехала вслед за передовиками. Бoльшая же часть обоза осталась и готовилась, в ожидании одного майора. Ему еще не приготовили котлет. Наконец, когда котлеты были готовы и он поел, мы двинулись. Когда дошли до того места, где была оборона - увидели много трупов наших бойцов, двое из них были офицерами, но в лица распознать невозможно было.
Шли долго до вечера.
11.03.1944
Когда подошли к селу Украинец, увидел 11 пленных. Один русский был среди них. Они говорили, что им был приказ дождаться темноты и отступить.
Я поместился вместе с резервом офицерским на окраине села. Женщин здесь очень много, они почти в каждой хате. Немцы спешили, и им было не до них.
В этой хате молоденькая девушка, но сюда набилась такая уйма людей, что пришлось спать скрючившись, да и то толкали в бока и в зад ногами. Почти не спал.
Палец разболелся, как в последний день перед операцией. Сегодня пойду в санчасть.
Покушать за счет хозяев нам тоже не довелось. Своими консервами (банка на 8 человек) закусывали.
12.03.1944
Суханово.
Вчера вместе с резервом пришли сюда. Здесь оказался строевой отдел и санчасть нашего полка. Нашел великолепную квартиру. Хозяева гостеприимные, хлебосольные. Сжарили мне картошку на остатках свиной консервированной тушенки, имевшейся у меня. Тушенки было мало и картошка плохо прожарилась, но поел с большим аппетитом. Хозяйский хлеб вкусный, пожалуй еще вкусней картошки. Наелся до предела, как в Ессентуках когда-то.
Двое ребят из резерва хотели ко мне перейти, но не довелось и мне здесь остаться надолго. Среди дня, когда я вышел - мою квартиру занял медсанбат нашей дивизии. Я как раз ходил на перевязку в санроту.
Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо было. В санроте посмотрели, и оказалось, что вторично на том же пальце появился панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез, чем прежде. Палец заморозили. Операцию делали в санроте, ибо я не хотел идти в медсанбат. Еще до операции, когда замораживали палец, меня стало тошнить, а во время операции я совсем обеспамятел. Давали нашатырь нюхать, но долго еще меня тошнило и в глазах было темно. Я очень мнителен и нервы мои чувствительны ко всякой боли.
Вскоре мне стало легче и я ушел. Дорогой, однако, палец отошел от обморожения и так заболел, что мне казалось, что не выдержу. Поспешил на квартиру. Пришел - медсанбат уже хозяйничает там: стелет матрасы, одеяла, укладывает подушки.
Лег на одну из постелей, но не мог улежать - сел, но не смог усидеть встал, но и стоять плохо было. Заходил по комнате. Нервы взбудоражились, сердце застучало жалобно, но плакать я не умею.
Как назло тут пришла проститутка, что вместе с Васильевой смеялась надо мной, когда я приходил в первый раз туда. Она завела песенку, что мне придется уходить, ибо помещение занято раненными и для того, чтобы в нем находиться, нужно иметь направление от санроты в медсанбат. Я еще пуще разнервничался, но не хотел скандала и ушел молча искать квартиру.
Нашел, но хозяйка даже не предложила мне ничего поесть и когда я сам попросил сварить мне картошку (она варила ведро для бойцов и командиров, что пришли позже меня), ответила "конечно". А у них, к тому же, была мука и свои продукты - у меня, кроме двух кусочков хлеба - ничего (мне их дала на дорогу прежняя хозяйка).