Страница:
Сапоги продырявлены - надо починить, а сапожника нет. Как бы не довелось одеть обмотки. Руки мою через день - некогда. А нахожусь у самой воды.
Самолеты реже летают. Винтовки подготовил к ночной стрельбе.
Вчера здесь были Хоменко и Рымарь - я читал им свои стихи. Потом подошли Забоцев и Телокнов. Напомнил как бы невзначай о своем наболевшем. Они отвечали, что не все стрелки погибают, и чтобы я не отчаивался. Я объяснил, что не смерть меня страшит, а люди, с которыми работать нужно. Но все мои разговоры впустую. Стихи мои нравятся им, а сам я, очевидно, нет. Вот в чем беда. Хоменко, правда, мало меня знает, а Рымарь любит, уважает и ценит самого себя только.
Эх, если бы с полковником удалось мне переговорить!
17.05.1944
Уважаемый товарищ редактор газеты "Советский воин" Н. Филиппов!
Препровождаю Вам этими строками одно из последних своих стихотворений "Жизнь".
Надеюсь, что оно будет опубликовано на станицах "Советского воина". Ваш отзыв и замечания по поводу моего стиха, прошу направить мне по адресу: Полевая почта 283/8-Ы, Гельфанду.
В условиях многодневного пребывания на передней линии, в окопах, что в 100-150 метрах от неприятеля, мне очень трудно, а вернее, вовсе невозможно услышать мнение и серьезную профессиональную критику своих произведений. Поэтому настоятельно прошу Вас не отказать в моей просьбе, тем более, что ввиду отсутствия у меня спокойного и свободного времени, в стихотворении возможны недоработки.
Если желаете, могу прислать и другие свои стихотворения: "Одессе", "Я мечтал о Днепре", "Миномет", "Гремят бои", "Вступление к поэме "Сталинградская эпопея" и другое.
На этом тороплюсь закончить. Крепко жму Вашу руку и оставляю Вам и Вашим сотрудникам свои наилучшие пожелания.
Жду Ваших писем.
С большевистским приветом Гвардии л-т Гельфанд.
20.05.1944
Уважаемый т. ответственный редактор газеты "Советский воин" и его сотрудники по редакции!
Посылаю Вам для публикации на страницах газеты свое последнее стихотворение "Я мечтал о Днепре". Очень прошу прислать мне почтой один экземпляр того номера газеты, в котором оно будет опубликовано, а также Вашу критическую оценку моего произведения с указанием недостатков и достоинств.
По своему усмотрению Вы можете выбросить четверостишья, показавшиеся Вам неуместными и слабыми, но, пожалуйста, не искажайте смысла добавлением или же сокращениями, противоречащими замыслу автора. Мне уже случалось встречать подобную безжалостную правку на страницах некоторых уважаемых красноармейских газет.
Заканчивая свое письмо, я не хочу терять уверенности в том, что Вы ответите мне в самом ближайшем будущем. Буду стараться быть полезным Вам своей корреспонденцией с передней линии фронта.
Гвардии л-т Гельфанд.
Вечером получил три письма: от Ани, Нины Каменовской и Галины Селивестровой. Написал сам тете Ане, в редакции "Советский воин" и "Советский боец", Третьяку о письмах и Короткиной Ане.
Вчера у меня было происшествие - не первое и, к сожалению сердца, не последнее, очевидно.
Заборцев собрал всех командиров для беседы. В середине нашего собрания мы заметили каких-то двух неизвестных гвардейцев-командиров, проходивших по нашей обороне. Кавалеры нескольких орденов - они сразу обращали на себя внимание. Я сказал Заборцеву, что их нужно проверить, и он поручил это делать мне.
Тем временем оба человека прошли по верху ворот в дамбе, мимо которых у нас были вырыты специальные хода сообщений.
- Подождите, - окликнул я незнакомцев. - Одну минуточку! - и когда те остановились, стал узнавать у них: кто они, откуда и для какой цели пришли.
Охнул снаряд в трех шагах от нас. Несмотря на свою большую величину, нас не поразил, так как мы упали, но лишь припугнул, заставил спуститься в траншею. Мы вернулись назад, откуда спутники мои начали движение, и с изумлением наблюдали, как точно по дамбе, изменяя угломер, противник бросал свои железные чудовища, по пути нашего вероятного следования.
Переждав немного и дав мне подробные объяснения о целях и причинах своего прихода, оба орденоносца снова пошли вправо вдоль дамбы, по теперь уже ходам сообщений, а я вернулся к командиру роты. Отчитавшись перед ним о результатах "переговоров", я собрался к себе во взвод.
- Товарищ старший лейтенант, - отрапортовал боец - упавшим у дамбы снарядом, насмерть ранило человека.
Мой путь во взвод лежал через эту траншею, где на отходной вехе, в ячейке на посту наблюдателя трагически закончилась жизнь красноармейца. На месте живого, зрящего, действующего бойца, сидела одна спина, в которую, казалось, ушла и свесившаяся голова и безжизненное туловище. Рядом, по всей стенке бруствера, грязно алело, разбрызганное во все стороны кровавое пятно - та часть человеческого существа, которая своим непрерывным движением и беспокойством заставляла чувствовать и мыслить сердце и разум жившего человека. Я смотрел молча, без страха и ужаса в глазах, привыкших к подобному. Кругом стояли бойцы и тоже смотрели.
Мне показали ботинки покойника перед его погребением: обувь, как и одежда, были целиком изорваны и исковерканы безобразными, бесформенными кусками металла, которые принято в военном деле называть осколками. Так неожиданно и так бесценно превратилось в ничто то большое и необъятное, выраженное в человеческом облике. Так улетучилась, обездолив, ограбив, лишь недавно клокотавшее сердце, так предательски осиротила разум, спасовавшая перед смертью частица человеческой жизни. Да, это не вся жизнь, это именно частица, так как жизнь - самое сильное, самое непреодолимое понятие во всем живущем, никогда не уходит бесследно из человеческого существа. Она оставляет о себе воспоминания, память, которая продолжает долго, а порой бессмертно, жить в людях.
Почему же меня сохранила судьба? Ведь я мог сделать еще три шага вслед за неизвестными мне дотоль военными и очутиться в лапах злорадной кровопийцы-смерти. Почему жизнь не бросила меня и тогда, когда несколько дней назад, долго целившийся в меня снайпер, метнул пронзительно свистнувшую и трахнувшую меня затем, слегка зацепив, (царапнув ухо) медную разрывную пулю? Я долго тогда стоял с привычной беспечностью на просматриваемой немцами поверхности земли, и, позабыв об опасности, объяснял задачу бойцам по усовершенствованию ОП.
Почему не покинула меня жизнь и во многих других смертельных опасностях, о которых была речь раньше? Значит, жизнь любит меня, значит, она дорожит мной, значит, она ждет от меня чего-то, и вынуждена дать отсрочку моим юным годам, моему бьющемуся сердцу и страдающему от несправедливости людей разуму. Выходит, - я полезен чем-то величавой красавице в разношерстном кудрявом платье, которая носит такое нежное, такое неповторимое, такое сладкое имя "Жизнь".
Я знаю, я понимаю мысли и чувства жизни. Она любит, когда живущие платят ей дань, благодарят ее чем-либо возвышенным, хорошим, неисчезающим и бессмертным. Она любит, создательница, создания, ею живущих, и она щедро удерживает за собой в минуты, когда смерть особенно нахально берется за судьбу человека; отвоевывает на долгие-долгие годы его дыхание, его мысли. Разве не долго боролась она со смертью за судьбу Ильича Ленина? Разве не хотела она спасти от смерти Николая Островского? И в том-то ее и величие, что даже в смерти она умеет быть бессмертной. Может ли костлявая смерть похоронить произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гейне? Может ли она, ненавистница всего созидаемого жизнью и природой, что-либо сделать против величайших памятников древности, и по сей день сохранивших свое великолепие? Может ли она руками Гитлера и К? варварски ликвидировать культуру и свежую мысль современного человечества? Может ли она загубить бесследно великих писателей, ученых, мыслителей текущих годов: Ромен Роллана, М.А.Неки и других, очутившихся и частично вызванных из лап убийц шайки Гитлера? Нет, нет, нет!
Таков смысл жизни. Жизни на войне, жизни в грохоте и кровавом шабаше разгулявшейся сейчас смерти. Не значит ли это, что я должен отблагодарить жизнь за свое спасение, за возможность, не кланяясь снарядам, не сгибая головы, не прячась в убежище, жить, любить и сознавать жизнь, до настоящего времени включительно? Не потому ли я полюбил бумагу и карандаш, не потому ли я полюбил искусство доверять беспорядочно струящиеся в голове мысли бумаге? Не потому ли, что я полюбил жизнь, мне так страстно хочется быть писателем?
Написал сегодня письма тете Любе, Оле, тете Ане, папе и Галине.
23.05.1944
Первое чрезвычайное на фронте происшествие - это посылки. Впервые за службу в Красной Армии мне посчастливилось получить посылку от мирных советских граждан: кусочек сала, печенье, бумага. Прислали жители Одессы. Ответил им письмом. Но, конечно, всего, что одесситы выслали, не было в посылке. А в сегодняшней партии посылок, кроме бумаги и мыла, вовсе ничего не оказалось. Первые посылки были, хоть и в распечатанных, но мешочках. Зато вчерашние - даже мешочков не имели, а бумага, в которую они были завернуты, была изорвана. Ясно, что мешочки или сумки, в которых посылались посылки, были распечатаны и половина (если не больше) содержимого в них, украдена. Сумки вскрывались, очевидно, так безобразно, что держать их больше нельзя было. И эти мерзавцы-тыловики были вынуждены залепить их бумагой, но и та, неоднократно развертываясь, к нам дошла полностью изорванной и содержимое вываливалось наружу. С трудом удалось мне из девяти посылок сделать шесть более-менее приличных и передать бойцам. В одной из посылок была записка, в которой писалось о носках и платочках носовых, посланных бойцу. Ничего этого, конечно, не оказалось - одна бумага, конверты и мыло. Так тыловики отнимают последнее удовольствие, развлечение и отраду наших стрелков, беззастенчиво грабя даже посылки. Так в некоторых посылках были помазки, баночки для мыления, лезвия, а бритв не оказывалось, и пр. и пр.
Заборцев у себя в роте тоже подчищает что возможно, выгоняя из помещения бойцов, распечатывает и забирает ценности. В первый день ему неудобно было самому хозяйничать. Он выгнал всех связных, всех, кто нес посылки, заявив, что остаются лишь он и парторг, - то есть я. Под предлогом распределения посылок он вскрывал каждую, забирая себе платочки и зеркальца, расчески, конфеты, спички, карандаши, туалетное мыло, зубные щетки и порошок, пасту и прочее, что еще уцелело от тыловых грабителей. Мне было страшно неудобно присутствовать при этом деле, но ничего поделать я не мог. Жаловаться тоже нельзя и некуда. Он пытался меня подкупить зеркальцем, бумагой и карандашами, но я ничего не брал. Одно зеркальце я все-таки принял из его рук - все равно он его кому-либо отдал бы - такому же подлецу, как и сам. Теперь жалею, что взял - чувствую себя слабым, униженным и никчемным.
Сегодня он решил меня и вовсе не звать. Но я понял со слов бойцов, по виду посылок и по его разговорам, что и сегодня он все посылки перерыл. Сейчас еще привезли. Если бы я имел возможность сам принять посылки, хотя бы из полка! Ведь и сегодня бойцы останутся ни с чем. 16 посылок за два дня можно было свести, и даже без разборки, за пять к половине, а с него и того меньше осталось.
Второе, не менее важное чрезвычайное происшествие - высадка немцев на правом фланге в районе обороны и обращение ими в бегство целой роты - 8. Беспечные люди проспали и допустили немцев на берег. К тому же они были трусами и драпанули. Два ПТРовца, которые остались на месте, представлены к ордену Славы. Схватка, в конечном итоге, закончилась двумя раненными с нашей стороны и двумя со стороны немцев.
24.05.1944
Вчера во время моего дежурства один пулеметчик тяжело ранил старшего лейтенанта из вновь прибывшей (и нахально расположившейся, без согласия командования) 88 части. Раненный скончался.
Я проходил траншеей по расположению роты, проверял бдительность часовых и накопанное за день по оборонительнным работам. Вдруг услышал шум и поторопился туда. Когда уже был недалеко, услышал: "Товарищ старший лейтенант, за что вы меня бьете?" и другой: "А ты знаешь что я замкомбат!? Прыгай в траншею! Пи... тебе! Расстреляю тебя! Ты еще будешь меня к командиру взвода вести?! Сейчас тебе капут!". Завязалась борьба.
Присутствовавшие при этом бойцы рассказывали, что в это время старший лейтенант схватил бойца за винтовку и стал тянуть в траншею. Винтовка была на боевом взводе. Когда я уже подбежал близко - через крики и ругань услышал выстрел, раздалось громкое "О-ой!". Забегали и заволновались люди. Я спустился увидеть. Стрельнувший боец со слезами тянул: "Товарищ лейтенант, перевяжите человека... винтовка была заряжена... я не знаю как это получилось... он тянул ... я не виноват..." Подошел санитар и стал перевязывать лейтенанта.
Потом мне люди рассказали обо всем, что произошло до моего прихода. Бойцы-пулеметчики Толокнова переносили на старое место украденные у них бойцами вновь прибывшей на оборону 88 Гвардейской СД доски. Пулеметчики накрывали блиндаж. Пришел старший лейтенант и сказал бегом отнести все назад. Боец стал объяснять, что все это их и не отдавал.
Лес, который хотел тот забрать, боец самоотверженно защитил, пусть даже ценой гибели старшего лейтенанта. Все бойцы и командиры, в том числе заместитель командира роты удовлетворенно констатировали, что правильно сделал боец, ибо этого замкомбата все ненавидели: он бил бойцов рукояткой своего револьвера, многим бойцам и командирам без причины угрожал расстрелом.
*** с ней я познакомился в Днепропетровске в 8 классе 10 школы, где вместе учились. Сначала не обращал на нее внимания, так как голова была занята совершенно другим. Она была хорошенькая, занималась лучше всех - была круглой отличницей, слегка увлекалась литературой - чтением. В это время я был в очень дружеских отношениях с ее задушевной приятельницей - нашей одноклассницей Галиной. Та однажды мне поведала о том, что Тамаре я нравлюсь. Несколько дней спустя я уже внимательно приглядывался к ней, вначале с любопытством, затем уже с наслаждением и трепетом в сердце. Наконец, глаза мои и вовсе оказались ослеплены красотой девушки, а голова и сердце опьянены безумством увлечения.
Увлекся я не на шутку, и часто не замечал, как на уроках писал стихи на обложках тетрадей, на учебниках, в дневнике и пр. Учителя часто находили меня погруженным в задумчивость, замечали, что я отвлекаюсь от занятий. Некоторые из них злорадно смеялись, один - однажды прочитав стихи перед всем классом. Иные, более чуткие и тактичные, подзывали меня на переменах и советовали прекратить на уроках посторонними вещами заниматься. Но это не помогало.
В нашем классе было две девочки, которые мне не нравились, но сами добивались моей любви. Они часто строили козни, пытаясь отвлечь меня от Тамары, а Тамару отвернуть от меня. Они писали мне почтой анонимки - Зоя знает, я ей читал. На уроках рисовали меня (одна из них была художницей) и, надписывая рисунки словами "милый", "любимый", - бросали незаметно на мою парту. Это еще больше разжигало мою любовь к Тамаре и отвращало от всех людей, стоящих на пути моего увлечения.
Однако счастье не пожелало быть спутником моей жизни и, как не раз прежде, покидало меня, и тогда покинуло подло.
Тамара была очень стыдливой и застенчивой девушкой. Я был тоже весьма робок, и ни в чем признаваться не решился ей. Однако, стихи мои и дневник, выкраденные двумя завистливыми девчонками из портфеля, вскоре стали достоянием всей школы. Стенки в коридоре, шкафы, учебная доска и пр. пр. пр. были исписаны выдержками из моих стихов. На Тамару это сильно повлияло, и она стала избегать меня, стыдливых насмешек подруг. В свою очередь и я, после многодневных переживаний, решил забыть Тамару. Под впечатлением решения разума, написал стихотворение "Я разлюбил".
Наконец, кончился учебный год и я постарался уйти из той школы, чтобы окончательно выкинуть из своего сердца ее и тоску о ней. Вскоре началась война. Я окончил третий курс рабфака, выехал на уборку урожая а там и вовсе эвакуировался из Днепропетровска. С тех пор, т.е. с начала войны, больше не встречал Тамару, не имею даже ее фотографии и не знаю, где она сейчас находится. Однако имя ее стало символом для моих стихотворений периода войны.
Такова история моего увлечения Тамарой. Такова история возникновения стихов, связанных с ее именем.
До этого у меня было еще два увлечения. Эти увлечения связаны с пребыванием в 67 школе. Я не умел скрывать своих чувств, и они быстро становились достоянием многих. Об этих увлечениях я не буду тебе рассказывать, так как самоочевидно, дневник, ты знаешь и сам.
Написал открытку М. Белокопытовой, папе, маме.
28.05.1944
Холодно. Ветер после дождя жестокий и безжалостный. Я в шинели, на голове - плащ-палатка. Под плащ-палаткой - сумки и бумага. Я накрылся с головой и мне не видно ничего, что творится снаружи. Ни самолетов, что гудят где-то в один голос, ни снарядов, что привычно рвутся и гуркают, ни неба, которое серьезно нахмурило тучи, нераздуваемые ветром. Холодно, только писать необходимо. Спать тоже хочется.
Ночью я не прилег ни на секунду, так как лазил на передовую к Чубу командиру четвертой роты. Надо было прокопать ход сообщения вниз от бугра и до минометчиков. До самого спуска мы прокопали, но когда я решил проверить с минометчиком спуск, то оказалось, что там обрыв глубиной в 50 метров. Помимо этого был мост. Проверкой установили, что обрыв на всем своем протяжении скалистый, и, чтобы найти более пологое место, необходимо вырыть ход сообщения длиной не менее 700 метров, а это нашим и без того изнуренным каждодневной ночной работой людям физически не под силу. Выбравшись вниз с минометчиком и своим ординарцем Кальмиусом, я направился в лес к Чубу.
Минометчик еще вверху стал ныть и спрашивать, что ему делать и как рыть проход в обрыве. Я посоветовал ему проверить, исследовать весь спуск сверху донизу. Но он боялся, утверждая, что прошлой ночью, спустившегося со своими бойцами младшего лейтенанта Соснина, обстрелял секрет, заставил залечь, а одного бойца убили. С трудом удалось его уговорить на "подвиг", и втроем мы стали спускаться. У минометчика, как и у меня, не было оружия. На троих был один кальмиусов автомат. Несколько раз я падал и спускался вниз при спуске. Обцарапал руки. Внизу проходила дорога, а за ней лес. Когда мы углубились в лесную чащу - темнота резко ослепила наши глаза. Ночь была облачная: не было ни звезд, ни луны - вечных спутников ночного путника. Мы ударялись лбами о деревья; длинные сучья назойливо лезли нам в глаза, но мы шли. Наконец я заметил траншею, и втроем мы опустились в нее. Траншея вела к берегу. Метрах в четырех от берега я наткнулся на небольшой отход от хода сообщения и направился через него прямо в ячейку одиночного бойца. Забрался на приступку, сделал еще шаг и очутился лицом к лицу с человеком.
"Гельфанд, куда ты полез?!" - испуганно заговорил минометчик. Но я не слушал его и стал расспрашивать человека в ячейке, оказавшегося бойцом-пехотинцем. Винтовка его находилась внизу, метрах в трех от его места. Сам он сидел спиной к Днестру, на котором наша часть занимала оборону. Видно было, что кругом царит беспорядок и беспечность. Вражеский лазутчик (догадайся он сюда прийти), безо всякого труда сумел бы наделать делов в районе обороны. Боец не знал с какой он части и кто у него командир. Ко всему он был какой-то недотепа, несмотря на молодость свою - 20 лет.
Чуба я на КП не застал (на КП нас проводил командир отделения дежурный по роте). Там сидел один Толокнов. Минометчик не захотел возвращаться назад ночью - боялся, и я решил идти сам. Кальмиус - верный спутник мой и товарищ, не покидал меня ни на шаг. Проверив весь берег и убедившись в невозможности рыть вниз проход, мы стали, цепляясь за камни, выбираться наверх. Противник, страшась темноты, непрерывно пускал ракеты. За каждым разом приходилось ложиться. В перерывах удавалось подняться на три-четыре метра вверх. Когда мы преодолели подъем и оказались на ровном месте, - уже начало светать.
Бойцы мои нехотя копали, и хотя мы вчера в селе добыли лопаты большие работа шла медленнее, чем всегда прежде, и многие бойцы почти ничего не выкопали. Помкомвзвод тоже копал и не наблюдал за работой. С трудом удалось мне доказать Заборцеву невозможность прорыва хода сообщения вниз. Он не верил, что обрыв крутой и скалистый. Наступил рассвет, и мы тронулись сюда. Так мне и не удалось поспать. Кроме того, я не успел даже писем написать.
Получил два письма от мамы и от О. Селивестровой. Второе - в распечатанном виде. Какая-то сволочь даже и здесь пытается ущемлять мои интересы, чувства и свободу. Только гады, мутящие свет, умеют жить счастливо и на войне и на фронте и в глубоком тылу. Хороший, честный, преданный человечеству гражданин, при всем своем материальном благополучии, не будет весел, беззаботен в наши дни кровавой войны. Лишь свиньи и мерзавцы типа Полушкина способны жить в свое удовольствие, пьянствовать, веселиться, фронта не видя на войне, награждать себя орденами (в буквальном смысле слова). Подумать только! Толокнов получил уже две награды, ничем особенно не отличившись - орден Красного Знамени и Отечественной войны II степени, Третьяк - звездочку, Пархоменко - звездочку, Петрушин, Епифанов - по звездочке! А все они, и еще многие другие, значительно меньше меня воевали в этой части и имеют меньше меня заслуг. Достаточно сказать, что из всех командиров воевавших в этой части более четырех месяцев, только я один остался не награжденным. Кто виновен во всем? - Полушкин, Третьяк, Пархоменко. Три человека, сделавшие меня стрелком, пытающиеся меня загубить на каждом шагу, препятствуют к тому же получению ценой жизни завоеванной мною награды.
ХХ.05.1944
Уважаемый товарищ Гвардии полковник Паравишников!
Товарищ майор Суслин!
Настоятельно прошу Вас обратить внимание. 8 месяцев пробыл я в минометной роте 3 батальона. За это время я прошел большой и почетный путь с боями нашего полка почти от Миуса до самой Одессы. Был в 52 УРе, был 6 месяцев под Сталинградом в минометном батальоне 15 гвардейской дивизии.
За время своих боевых действий был представлен под Сталинградом к награде, но ранение помешало ее получить, так как в настоящее время я потерял всякую связь со своей бывшей частью.
По специальности я минометчик. Никогда на другой работе, кроме политической в армии не состоял. Учился также исключительно только минометному делу. В минроте старшего лейтенанта Соколова, а затем лейтенанта Третьяка никогда не был на плохом месте среди комсостава, о чем могут свидетельствовать комбат капитан Боровков, замкомбат старший лейтенант Лапин, парторг батальона Епифанов и другие.
Не раз приходилось мне встречаться с опасностью, много соратников по оружию погибло за это время на моих глазах.
Возле меня, в рядом расположенном окопчике, на куски разорвало Марию Федорову - батальонную героиню-санитарку, а меня только оглушило и слегка контузило. В другой раз, еще под Тирасполем, когда была накрыта *** людей выведено из строя и я опять остался невредим, лишь отделался небольшим осколочком в спину, и поныне сидящим у меня в теле.
Под Молочной снаряд упал в ногах моего окопа и только благодаря тому, что упал он перелетом, я опять-таки остался жив, отделавшись лишь небольшими царапинами по всему лицу и на руках от разлетевшейся от разрыва земли. Смерть никак не хотела меня брать. Достаточно сказать, что из минометной роты уцелело с начала моей боевой работы в ней и по настоящее время только 5 человек - я, лейтенант Запрягайло, сержант Михайлов, красноармейцы Руднев и Мусипян, и она уже не раз разбавлялась пополнениями.
Трусом только никто меня посчитать не может, и даже напротив, под злополучной Анновкой, где случилось нашим драпануть, и пехота в основной своей массе пробежала уже ОП моей минроты и оставила нас впереди себя к противнику, мне удалось задержать группку стрелков из последних остатков пехоты, и заставив ее отстреливаться, снять минроту и благополучно вынести матчасть, мины и самое драгоценное - живых людей из угрожаемого участка и организовать их затем в обороне на новом месте огнем по врагу.
Командира минометного взвода Савостина убило пулей, Запрягайло тогда болел, а командир роты лейтенант Третьяк пошел выбирать ОП и еще не вернулся в роту. Я тогда один из офицеров остался на роту и получил благодарность от лейтенанта Третьяка за то, что не растерялся и сумел заменить его.
Под селом Анновка, в плавнях, именно во время этого драпа, извините за неприличное выражение, я получил небольшое ранение в палец и царапину от разрывной пули. Сначала я не обратил внимание, но через несколько дней у меня началось заражение крови, и несмотря на то, что переправа не работала, мне удалось переехать на другой берег в госпиталь.
После операции я не согласился лежать в госпитале, отказался, наконец, от эвакуации в госпиталь в Мелитополь на лечение и отправился в часть с предписанием врачей об амбулаторном лечении при санчасти.
Побыв некоторое время при хозвзводе, я вновь устремился в свою роту, и несмотря на морозы и тяжелые условия фронтовой жизни, решил вернуться в строй. Вскоре, однако, палец вновь нагноился и пришлось вторично делать операцию силами санчасти полка. После операции я снова вернулся в роту и отлучался только на перевязки непрерывно сам
*** садился там вместе с ротой и брал Николаев и ряд других крупных и мелких населенных пунктов. Невдалеке от одесских развалин с разрешения командира роты я ушел на перевязку, но санрота еще не переехала на эту сторону лимана и мне пришлось задержаться на пару дней в поисках ее. Так и не найдя санчасть, я перевязался в гражданской больнице в Анатолиевке и вернулся в часть на берегу второго одесского лимана, который нам довелось форсировать.
Самолеты реже летают. Винтовки подготовил к ночной стрельбе.
Вчера здесь были Хоменко и Рымарь - я читал им свои стихи. Потом подошли Забоцев и Телокнов. Напомнил как бы невзначай о своем наболевшем. Они отвечали, что не все стрелки погибают, и чтобы я не отчаивался. Я объяснил, что не смерть меня страшит, а люди, с которыми работать нужно. Но все мои разговоры впустую. Стихи мои нравятся им, а сам я, очевидно, нет. Вот в чем беда. Хоменко, правда, мало меня знает, а Рымарь любит, уважает и ценит самого себя только.
Эх, если бы с полковником удалось мне переговорить!
17.05.1944
Уважаемый товарищ редактор газеты "Советский воин" Н. Филиппов!
Препровождаю Вам этими строками одно из последних своих стихотворений "Жизнь".
Надеюсь, что оно будет опубликовано на станицах "Советского воина". Ваш отзыв и замечания по поводу моего стиха, прошу направить мне по адресу: Полевая почта 283/8-Ы, Гельфанду.
В условиях многодневного пребывания на передней линии, в окопах, что в 100-150 метрах от неприятеля, мне очень трудно, а вернее, вовсе невозможно услышать мнение и серьезную профессиональную критику своих произведений. Поэтому настоятельно прошу Вас не отказать в моей просьбе, тем более, что ввиду отсутствия у меня спокойного и свободного времени, в стихотворении возможны недоработки.
Если желаете, могу прислать и другие свои стихотворения: "Одессе", "Я мечтал о Днепре", "Миномет", "Гремят бои", "Вступление к поэме "Сталинградская эпопея" и другое.
На этом тороплюсь закончить. Крепко жму Вашу руку и оставляю Вам и Вашим сотрудникам свои наилучшие пожелания.
Жду Ваших писем.
С большевистским приветом Гвардии л-т Гельфанд.
20.05.1944
Уважаемый т. ответственный редактор газеты "Советский воин" и его сотрудники по редакции!
Посылаю Вам для публикации на страницах газеты свое последнее стихотворение "Я мечтал о Днепре". Очень прошу прислать мне почтой один экземпляр того номера газеты, в котором оно будет опубликовано, а также Вашу критическую оценку моего произведения с указанием недостатков и достоинств.
По своему усмотрению Вы можете выбросить четверостишья, показавшиеся Вам неуместными и слабыми, но, пожалуйста, не искажайте смысла добавлением или же сокращениями, противоречащими замыслу автора. Мне уже случалось встречать подобную безжалостную правку на страницах некоторых уважаемых красноармейских газет.
Заканчивая свое письмо, я не хочу терять уверенности в том, что Вы ответите мне в самом ближайшем будущем. Буду стараться быть полезным Вам своей корреспонденцией с передней линии фронта.
Гвардии л-т Гельфанд.
Вечером получил три письма: от Ани, Нины Каменовской и Галины Селивестровой. Написал сам тете Ане, в редакции "Советский воин" и "Советский боец", Третьяку о письмах и Короткиной Ане.
Вчера у меня было происшествие - не первое и, к сожалению сердца, не последнее, очевидно.
Заборцев собрал всех командиров для беседы. В середине нашего собрания мы заметили каких-то двух неизвестных гвардейцев-командиров, проходивших по нашей обороне. Кавалеры нескольких орденов - они сразу обращали на себя внимание. Я сказал Заборцеву, что их нужно проверить, и он поручил это делать мне.
Тем временем оба человека прошли по верху ворот в дамбе, мимо которых у нас были вырыты специальные хода сообщений.
- Подождите, - окликнул я незнакомцев. - Одну минуточку! - и когда те остановились, стал узнавать у них: кто они, откуда и для какой цели пришли.
Охнул снаряд в трех шагах от нас. Несмотря на свою большую величину, нас не поразил, так как мы упали, но лишь припугнул, заставил спуститься в траншею. Мы вернулись назад, откуда спутники мои начали движение, и с изумлением наблюдали, как точно по дамбе, изменяя угломер, противник бросал свои железные чудовища, по пути нашего вероятного следования.
Переждав немного и дав мне подробные объяснения о целях и причинах своего прихода, оба орденоносца снова пошли вправо вдоль дамбы, по теперь уже ходам сообщений, а я вернулся к командиру роты. Отчитавшись перед ним о результатах "переговоров", я собрался к себе во взвод.
- Товарищ старший лейтенант, - отрапортовал боец - упавшим у дамбы снарядом, насмерть ранило человека.
Мой путь во взвод лежал через эту траншею, где на отходной вехе, в ячейке на посту наблюдателя трагически закончилась жизнь красноармейца. На месте живого, зрящего, действующего бойца, сидела одна спина, в которую, казалось, ушла и свесившаяся голова и безжизненное туловище. Рядом, по всей стенке бруствера, грязно алело, разбрызганное во все стороны кровавое пятно - та часть человеческого существа, которая своим непрерывным движением и беспокойством заставляла чувствовать и мыслить сердце и разум жившего человека. Я смотрел молча, без страха и ужаса в глазах, привыкших к подобному. Кругом стояли бойцы и тоже смотрели.
Мне показали ботинки покойника перед его погребением: обувь, как и одежда, были целиком изорваны и исковерканы безобразными, бесформенными кусками металла, которые принято в военном деле называть осколками. Так неожиданно и так бесценно превратилось в ничто то большое и необъятное, выраженное в человеческом облике. Так улетучилась, обездолив, ограбив, лишь недавно клокотавшее сердце, так предательски осиротила разум, спасовавшая перед смертью частица человеческой жизни. Да, это не вся жизнь, это именно частица, так как жизнь - самое сильное, самое непреодолимое понятие во всем живущем, никогда не уходит бесследно из человеческого существа. Она оставляет о себе воспоминания, память, которая продолжает долго, а порой бессмертно, жить в людях.
Почему же меня сохранила судьба? Ведь я мог сделать еще три шага вслед за неизвестными мне дотоль военными и очутиться в лапах злорадной кровопийцы-смерти. Почему жизнь не бросила меня и тогда, когда несколько дней назад, долго целившийся в меня снайпер, метнул пронзительно свистнувшую и трахнувшую меня затем, слегка зацепив, (царапнув ухо) медную разрывную пулю? Я долго тогда стоял с привычной беспечностью на просматриваемой немцами поверхности земли, и, позабыв об опасности, объяснял задачу бойцам по усовершенствованию ОП.
Почему не покинула меня жизнь и во многих других смертельных опасностях, о которых была речь раньше? Значит, жизнь любит меня, значит, она дорожит мной, значит, она ждет от меня чего-то, и вынуждена дать отсрочку моим юным годам, моему бьющемуся сердцу и страдающему от несправедливости людей разуму. Выходит, - я полезен чем-то величавой красавице в разношерстном кудрявом платье, которая носит такое нежное, такое неповторимое, такое сладкое имя "Жизнь".
Я знаю, я понимаю мысли и чувства жизни. Она любит, когда живущие платят ей дань, благодарят ее чем-либо возвышенным, хорошим, неисчезающим и бессмертным. Она любит, создательница, создания, ею живущих, и она щедро удерживает за собой в минуты, когда смерть особенно нахально берется за судьбу человека; отвоевывает на долгие-долгие годы его дыхание, его мысли. Разве не долго боролась она со смертью за судьбу Ильича Ленина? Разве не хотела она спасти от смерти Николая Островского? И в том-то ее и величие, что даже в смерти она умеет быть бессмертной. Может ли костлявая смерть похоронить произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гейне? Может ли она, ненавистница всего созидаемого жизнью и природой, что-либо сделать против величайших памятников древности, и по сей день сохранивших свое великолепие? Может ли она руками Гитлера и К? варварски ликвидировать культуру и свежую мысль современного человечества? Может ли она загубить бесследно великих писателей, ученых, мыслителей текущих годов: Ромен Роллана, М.А.Неки и других, очутившихся и частично вызванных из лап убийц шайки Гитлера? Нет, нет, нет!
Таков смысл жизни. Жизни на войне, жизни в грохоте и кровавом шабаше разгулявшейся сейчас смерти. Не значит ли это, что я должен отблагодарить жизнь за свое спасение, за возможность, не кланяясь снарядам, не сгибая головы, не прячась в убежище, жить, любить и сознавать жизнь, до настоящего времени включительно? Не потому ли я полюбил бумагу и карандаш, не потому ли я полюбил искусство доверять беспорядочно струящиеся в голове мысли бумаге? Не потому ли, что я полюбил жизнь, мне так страстно хочется быть писателем?
Написал сегодня письма тете Любе, Оле, тете Ане, папе и Галине.
23.05.1944
Первое чрезвычайное на фронте происшествие - это посылки. Впервые за службу в Красной Армии мне посчастливилось получить посылку от мирных советских граждан: кусочек сала, печенье, бумага. Прислали жители Одессы. Ответил им письмом. Но, конечно, всего, что одесситы выслали, не было в посылке. А в сегодняшней партии посылок, кроме бумаги и мыла, вовсе ничего не оказалось. Первые посылки были, хоть и в распечатанных, но мешочках. Зато вчерашние - даже мешочков не имели, а бумага, в которую они были завернуты, была изорвана. Ясно, что мешочки или сумки, в которых посылались посылки, были распечатаны и половина (если не больше) содержимого в них, украдена. Сумки вскрывались, очевидно, так безобразно, что держать их больше нельзя было. И эти мерзавцы-тыловики были вынуждены залепить их бумагой, но и та, неоднократно развертываясь, к нам дошла полностью изорванной и содержимое вываливалось наружу. С трудом удалось мне из девяти посылок сделать шесть более-менее приличных и передать бойцам. В одной из посылок была записка, в которой писалось о носках и платочках носовых, посланных бойцу. Ничего этого, конечно, не оказалось - одна бумага, конверты и мыло. Так тыловики отнимают последнее удовольствие, развлечение и отраду наших стрелков, беззастенчиво грабя даже посылки. Так в некоторых посылках были помазки, баночки для мыления, лезвия, а бритв не оказывалось, и пр. и пр.
Заборцев у себя в роте тоже подчищает что возможно, выгоняя из помещения бойцов, распечатывает и забирает ценности. В первый день ему неудобно было самому хозяйничать. Он выгнал всех связных, всех, кто нес посылки, заявив, что остаются лишь он и парторг, - то есть я. Под предлогом распределения посылок он вскрывал каждую, забирая себе платочки и зеркальца, расчески, конфеты, спички, карандаши, туалетное мыло, зубные щетки и порошок, пасту и прочее, что еще уцелело от тыловых грабителей. Мне было страшно неудобно присутствовать при этом деле, но ничего поделать я не мог. Жаловаться тоже нельзя и некуда. Он пытался меня подкупить зеркальцем, бумагой и карандашами, но я ничего не брал. Одно зеркальце я все-таки принял из его рук - все равно он его кому-либо отдал бы - такому же подлецу, как и сам. Теперь жалею, что взял - чувствую себя слабым, униженным и никчемным.
Сегодня он решил меня и вовсе не звать. Но я понял со слов бойцов, по виду посылок и по его разговорам, что и сегодня он все посылки перерыл. Сейчас еще привезли. Если бы я имел возможность сам принять посылки, хотя бы из полка! Ведь и сегодня бойцы останутся ни с чем. 16 посылок за два дня можно было свести, и даже без разборки, за пять к половине, а с него и того меньше осталось.
Второе, не менее важное чрезвычайное происшествие - высадка немцев на правом фланге в районе обороны и обращение ими в бегство целой роты - 8. Беспечные люди проспали и допустили немцев на берег. К тому же они были трусами и драпанули. Два ПТРовца, которые остались на месте, представлены к ордену Славы. Схватка, в конечном итоге, закончилась двумя раненными с нашей стороны и двумя со стороны немцев.
24.05.1944
Вчера во время моего дежурства один пулеметчик тяжело ранил старшего лейтенанта из вновь прибывшей (и нахально расположившейся, без согласия командования) 88 части. Раненный скончался.
Я проходил траншеей по расположению роты, проверял бдительность часовых и накопанное за день по оборонительнным работам. Вдруг услышал шум и поторопился туда. Когда уже был недалеко, услышал: "Товарищ старший лейтенант, за что вы меня бьете?" и другой: "А ты знаешь что я замкомбат!? Прыгай в траншею! Пи... тебе! Расстреляю тебя! Ты еще будешь меня к командиру взвода вести?! Сейчас тебе капут!". Завязалась борьба.
Присутствовавшие при этом бойцы рассказывали, что в это время старший лейтенант схватил бойца за винтовку и стал тянуть в траншею. Винтовка была на боевом взводе. Когда я уже подбежал близко - через крики и ругань услышал выстрел, раздалось громкое "О-ой!". Забегали и заволновались люди. Я спустился увидеть. Стрельнувший боец со слезами тянул: "Товарищ лейтенант, перевяжите человека... винтовка была заряжена... я не знаю как это получилось... он тянул ... я не виноват..." Подошел санитар и стал перевязывать лейтенанта.
Потом мне люди рассказали обо всем, что произошло до моего прихода. Бойцы-пулеметчики Толокнова переносили на старое место украденные у них бойцами вновь прибывшей на оборону 88 Гвардейской СД доски. Пулеметчики накрывали блиндаж. Пришел старший лейтенант и сказал бегом отнести все назад. Боец стал объяснять, что все это их и не отдавал.
Лес, который хотел тот забрать, боец самоотверженно защитил, пусть даже ценой гибели старшего лейтенанта. Все бойцы и командиры, в том числе заместитель командира роты удовлетворенно констатировали, что правильно сделал боец, ибо этого замкомбата все ненавидели: он бил бойцов рукояткой своего револьвера, многим бойцам и командирам без причины угрожал расстрелом.
*** с ней я познакомился в Днепропетровске в 8 классе 10 школы, где вместе учились. Сначала не обращал на нее внимания, так как голова была занята совершенно другим. Она была хорошенькая, занималась лучше всех - была круглой отличницей, слегка увлекалась литературой - чтением. В это время я был в очень дружеских отношениях с ее задушевной приятельницей - нашей одноклассницей Галиной. Та однажды мне поведала о том, что Тамаре я нравлюсь. Несколько дней спустя я уже внимательно приглядывался к ней, вначале с любопытством, затем уже с наслаждением и трепетом в сердце. Наконец, глаза мои и вовсе оказались ослеплены красотой девушки, а голова и сердце опьянены безумством увлечения.
Увлекся я не на шутку, и часто не замечал, как на уроках писал стихи на обложках тетрадей, на учебниках, в дневнике и пр. Учителя часто находили меня погруженным в задумчивость, замечали, что я отвлекаюсь от занятий. Некоторые из них злорадно смеялись, один - однажды прочитав стихи перед всем классом. Иные, более чуткие и тактичные, подзывали меня на переменах и советовали прекратить на уроках посторонними вещами заниматься. Но это не помогало.
В нашем классе было две девочки, которые мне не нравились, но сами добивались моей любви. Они часто строили козни, пытаясь отвлечь меня от Тамары, а Тамару отвернуть от меня. Они писали мне почтой анонимки - Зоя знает, я ей читал. На уроках рисовали меня (одна из них была художницей) и, надписывая рисунки словами "милый", "любимый", - бросали незаметно на мою парту. Это еще больше разжигало мою любовь к Тамаре и отвращало от всех людей, стоящих на пути моего увлечения.
Однако счастье не пожелало быть спутником моей жизни и, как не раз прежде, покидало меня, и тогда покинуло подло.
Тамара была очень стыдливой и застенчивой девушкой. Я был тоже весьма робок, и ни в чем признаваться не решился ей. Однако, стихи мои и дневник, выкраденные двумя завистливыми девчонками из портфеля, вскоре стали достоянием всей школы. Стенки в коридоре, шкафы, учебная доска и пр. пр. пр. были исписаны выдержками из моих стихов. На Тамару это сильно повлияло, и она стала избегать меня, стыдливых насмешек подруг. В свою очередь и я, после многодневных переживаний, решил забыть Тамару. Под впечатлением решения разума, написал стихотворение "Я разлюбил".
Наконец, кончился учебный год и я постарался уйти из той школы, чтобы окончательно выкинуть из своего сердца ее и тоску о ней. Вскоре началась война. Я окончил третий курс рабфака, выехал на уборку урожая а там и вовсе эвакуировался из Днепропетровска. С тех пор, т.е. с начала войны, больше не встречал Тамару, не имею даже ее фотографии и не знаю, где она сейчас находится. Однако имя ее стало символом для моих стихотворений периода войны.
Такова история моего увлечения Тамарой. Такова история возникновения стихов, связанных с ее именем.
До этого у меня было еще два увлечения. Эти увлечения связаны с пребыванием в 67 школе. Я не умел скрывать своих чувств, и они быстро становились достоянием многих. Об этих увлечениях я не буду тебе рассказывать, так как самоочевидно, дневник, ты знаешь и сам.
Написал открытку М. Белокопытовой, папе, маме.
28.05.1944
Холодно. Ветер после дождя жестокий и безжалостный. Я в шинели, на голове - плащ-палатка. Под плащ-палаткой - сумки и бумага. Я накрылся с головой и мне не видно ничего, что творится снаружи. Ни самолетов, что гудят где-то в один голос, ни снарядов, что привычно рвутся и гуркают, ни неба, которое серьезно нахмурило тучи, нераздуваемые ветром. Холодно, только писать необходимо. Спать тоже хочется.
Ночью я не прилег ни на секунду, так как лазил на передовую к Чубу командиру четвертой роты. Надо было прокопать ход сообщения вниз от бугра и до минометчиков. До самого спуска мы прокопали, но когда я решил проверить с минометчиком спуск, то оказалось, что там обрыв глубиной в 50 метров. Помимо этого был мост. Проверкой установили, что обрыв на всем своем протяжении скалистый, и, чтобы найти более пологое место, необходимо вырыть ход сообщения длиной не менее 700 метров, а это нашим и без того изнуренным каждодневной ночной работой людям физически не под силу. Выбравшись вниз с минометчиком и своим ординарцем Кальмиусом, я направился в лес к Чубу.
Минометчик еще вверху стал ныть и спрашивать, что ему делать и как рыть проход в обрыве. Я посоветовал ему проверить, исследовать весь спуск сверху донизу. Но он боялся, утверждая, что прошлой ночью, спустившегося со своими бойцами младшего лейтенанта Соснина, обстрелял секрет, заставил залечь, а одного бойца убили. С трудом удалось его уговорить на "подвиг", и втроем мы стали спускаться. У минометчика, как и у меня, не было оружия. На троих был один кальмиусов автомат. Несколько раз я падал и спускался вниз при спуске. Обцарапал руки. Внизу проходила дорога, а за ней лес. Когда мы углубились в лесную чащу - темнота резко ослепила наши глаза. Ночь была облачная: не было ни звезд, ни луны - вечных спутников ночного путника. Мы ударялись лбами о деревья; длинные сучья назойливо лезли нам в глаза, но мы шли. Наконец я заметил траншею, и втроем мы опустились в нее. Траншея вела к берегу. Метрах в четырех от берега я наткнулся на небольшой отход от хода сообщения и направился через него прямо в ячейку одиночного бойца. Забрался на приступку, сделал еще шаг и очутился лицом к лицу с человеком.
"Гельфанд, куда ты полез?!" - испуганно заговорил минометчик. Но я не слушал его и стал расспрашивать человека в ячейке, оказавшегося бойцом-пехотинцем. Винтовка его находилась внизу, метрах в трех от его места. Сам он сидел спиной к Днестру, на котором наша часть занимала оборону. Видно было, что кругом царит беспорядок и беспечность. Вражеский лазутчик (догадайся он сюда прийти), безо всякого труда сумел бы наделать делов в районе обороны. Боец не знал с какой он части и кто у него командир. Ко всему он был какой-то недотепа, несмотря на молодость свою - 20 лет.
Чуба я на КП не застал (на КП нас проводил командир отделения дежурный по роте). Там сидел один Толокнов. Минометчик не захотел возвращаться назад ночью - боялся, и я решил идти сам. Кальмиус - верный спутник мой и товарищ, не покидал меня ни на шаг. Проверив весь берег и убедившись в невозможности рыть вниз проход, мы стали, цепляясь за камни, выбираться наверх. Противник, страшась темноты, непрерывно пускал ракеты. За каждым разом приходилось ложиться. В перерывах удавалось подняться на три-четыре метра вверх. Когда мы преодолели подъем и оказались на ровном месте, - уже начало светать.
Бойцы мои нехотя копали, и хотя мы вчера в селе добыли лопаты большие работа шла медленнее, чем всегда прежде, и многие бойцы почти ничего не выкопали. Помкомвзвод тоже копал и не наблюдал за работой. С трудом удалось мне доказать Заборцеву невозможность прорыва хода сообщения вниз. Он не верил, что обрыв крутой и скалистый. Наступил рассвет, и мы тронулись сюда. Так мне и не удалось поспать. Кроме того, я не успел даже писем написать.
Получил два письма от мамы и от О. Селивестровой. Второе - в распечатанном виде. Какая-то сволочь даже и здесь пытается ущемлять мои интересы, чувства и свободу. Только гады, мутящие свет, умеют жить счастливо и на войне и на фронте и в глубоком тылу. Хороший, честный, преданный человечеству гражданин, при всем своем материальном благополучии, не будет весел, беззаботен в наши дни кровавой войны. Лишь свиньи и мерзавцы типа Полушкина способны жить в свое удовольствие, пьянствовать, веселиться, фронта не видя на войне, награждать себя орденами (в буквальном смысле слова). Подумать только! Толокнов получил уже две награды, ничем особенно не отличившись - орден Красного Знамени и Отечественной войны II степени, Третьяк - звездочку, Пархоменко - звездочку, Петрушин, Епифанов - по звездочке! А все они, и еще многие другие, значительно меньше меня воевали в этой части и имеют меньше меня заслуг. Достаточно сказать, что из всех командиров воевавших в этой части более четырех месяцев, только я один остался не награжденным. Кто виновен во всем? - Полушкин, Третьяк, Пархоменко. Три человека, сделавшие меня стрелком, пытающиеся меня загубить на каждом шагу, препятствуют к тому же получению ценой жизни завоеванной мною награды.
ХХ.05.1944
Уважаемый товарищ Гвардии полковник Паравишников!
Товарищ майор Суслин!
Настоятельно прошу Вас обратить внимание. 8 месяцев пробыл я в минометной роте 3 батальона. За это время я прошел большой и почетный путь с боями нашего полка почти от Миуса до самой Одессы. Был в 52 УРе, был 6 месяцев под Сталинградом в минометном батальоне 15 гвардейской дивизии.
За время своих боевых действий был представлен под Сталинградом к награде, но ранение помешало ее получить, так как в настоящее время я потерял всякую связь со своей бывшей частью.
По специальности я минометчик. Никогда на другой работе, кроме политической в армии не состоял. Учился также исключительно только минометному делу. В минроте старшего лейтенанта Соколова, а затем лейтенанта Третьяка никогда не был на плохом месте среди комсостава, о чем могут свидетельствовать комбат капитан Боровков, замкомбат старший лейтенант Лапин, парторг батальона Епифанов и другие.
Не раз приходилось мне встречаться с опасностью, много соратников по оружию погибло за это время на моих глазах.
Возле меня, в рядом расположенном окопчике, на куски разорвало Марию Федорову - батальонную героиню-санитарку, а меня только оглушило и слегка контузило. В другой раз, еще под Тирасполем, когда была накрыта *** людей выведено из строя и я опять остался невредим, лишь отделался небольшим осколочком в спину, и поныне сидящим у меня в теле.
Под Молочной снаряд упал в ногах моего окопа и только благодаря тому, что упал он перелетом, я опять-таки остался жив, отделавшись лишь небольшими царапинами по всему лицу и на руках от разлетевшейся от разрыва земли. Смерть никак не хотела меня брать. Достаточно сказать, что из минометной роты уцелело с начала моей боевой работы в ней и по настоящее время только 5 человек - я, лейтенант Запрягайло, сержант Михайлов, красноармейцы Руднев и Мусипян, и она уже не раз разбавлялась пополнениями.
Трусом только никто меня посчитать не может, и даже напротив, под злополучной Анновкой, где случилось нашим драпануть, и пехота в основной своей массе пробежала уже ОП моей минроты и оставила нас впереди себя к противнику, мне удалось задержать группку стрелков из последних остатков пехоты, и заставив ее отстреливаться, снять минроту и благополучно вынести матчасть, мины и самое драгоценное - живых людей из угрожаемого участка и организовать их затем в обороне на новом месте огнем по врагу.
Командира минометного взвода Савостина убило пулей, Запрягайло тогда болел, а командир роты лейтенант Третьяк пошел выбирать ОП и еще не вернулся в роту. Я тогда один из офицеров остался на роту и получил благодарность от лейтенанта Третьяка за то, что не растерялся и сумел заменить его.
Под селом Анновка, в плавнях, именно во время этого драпа, извините за неприличное выражение, я получил небольшое ранение в палец и царапину от разрывной пули. Сначала я не обратил внимание, но через несколько дней у меня началось заражение крови, и несмотря на то, что переправа не работала, мне удалось переехать на другой берег в госпиталь.
После операции я не согласился лежать в госпитале, отказался, наконец, от эвакуации в госпиталь в Мелитополь на лечение и отправился в часть с предписанием врачей об амбулаторном лечении при санчасти.
Побыв некоторое время при хозвзводе, я вновь устремился в свою роту, и несмотря на морозы и тяжелые условия фронтовой жизни, решил вернуться в строй. Вскоре, однако, палец вновь нагноился и пришлось вторично делать операцию силами санчасти полка. После операции я снова вернулся в роту и отлучался только на перевязки непрерывно сам
*** садился там вместе с ротой и брал Николаев и ряд других крупных и мелких населенных пунктов. Невдалеке от одесских развалин с разрешения командира роты я ушел на перевязку, но санрота еще не переехала на эту сторону лимана и мне пришлось задержаться на пару дней в поисках ее. Так и не найдя санчасть, я перевязался в гражданской больнице в Анатолиевке и вернулся в часть на берегу второго одесского лимана, который нам довелось форсировать.