Страница:
16.07.1946
Много неприятностей доставил мне рейс в Креммен и обратно сюда. На попутных машинах и поездах только к вечеру добрался до Ораниенбурга, и там встретился с плохой новостью: поезд в Креммен не пойдет. Тогда решил останавливать попутные машины, но и здесь наткнулся на фиаско. И, когда мне сказали, что со станции в сторону Берлина ходит электропоезд, решил ехать до Шоневайде, откуда можно пересесть на поезд до Хайликензее. Но только и здесь не вышло желаемо. В Шоневайде приехал поздно. Остался только поезд на Щетинский вокзал. Решил ехать туда на ночлег. Однако, все эти гостиницы и дома приезжих, о которых мне столько рассказывали, были далеко, к тому же в них попасть можно было только через комендатуру.
Пришлось искать место на вокзале. Немцы спали на лестницах, на ступеньках у входа в метро и просто на каменном полу, согнувшись и прижавшись друг к другу, телом к телу. Меня подобная перспектива спанья не радовала. Спустился вниз на перрон. Однако поезда ушли в депо. Немцы-железнодорожники уговаривали подождать - через час должен был прийти поезд последний, который останется здесь до 5 часов. Ко времени моего прихода на перрон было уже 12, но все-таки решил ждать - другого выхода не было. Прикорнул на лавчонке. Не спалось: думы приходили одна за другой, а потом пришел поезд. Я забрался в купе 1 класса и сразу уснул на мягком сидении.
Разбудили суета, стук, движение. Было 4 часа, а поезд уже наполнился людьми. Я вышел и опять прилег на скамейку, однако, спать мне не дали. То на меня клали вещи, порой садились, не заметив при тусклом свете, а может, если учесть что немцы нахальны, - нарочно.
Наутро, с первым же поездом решил в Хайликензее. Но только сон одолел некстати и прозевал станцию, спохватившись почти у Щетинского. Вновь поехал на Хайликензее, досадуя на 1,5 часа утерянного времени.
На Базе обрадовались: лишний офицер - лишний дежурный по части. Люди, страдающие от безделья, свыкшиеся с ним в кабаре и пивных, теперь не хотят даже дежурить. Дрыгайт (старший лейтенант) встретил меня красной повязкой. Другие с радостью готовы были свалить на меня их работу - были довольны не мне, как человеку, но как единице в офицерской среде. Радость их омрачил в самом начале: не задерживаясь, объявил, чтобы все слышали, что еду за аттестатом в Креммен и оттуда в госпиталь.
В санлазарете толстопузый его начальник удерживал меня и уговаривал, но я решил твердо и на уговоры не поддавался, тогда он сам приказал выписать мне аттестат. Аттестатом моим воспользовались и там и здесь, для различных нехитрых экспериментов. Там, например, написали так: "исключен с довольствия 4 числа, продукты получены по 3 число", а выдать хотя бы сухим пайком причитающиеся мне продукты, отказались. За 4 дня украли у меня сахар и мыло.
18.07.1946
Нойштрелец. Госпиталь.
Вчера в последний раз был на приеме у врача. Вторая провокация, так же как и первая, признаков гонореи не обнаружила, и доктор Соломонник обещал меня выписать в пятницу, т.е. завтра.
Укол скипидара отнял у меня много здоровья и принес мне, в дни своего действия, мучительнейшую боль. 10 дней я не мог ходить и, почти столько же, не подымался с постели. 5 суток не принимал пищу и страдал отсутствием стула. После приема перемели, болезнь исчезла, но появились прыщики, по всем признакам подходящие под определение "чесотка". Доктор, однако, лишь посмеялся над моей мнительностью и назвал это простым раздражением, спасения не назначив. Теперь тело все жжется и чешется, в особенности место недавней болезни.
За мое здесь пребывание в качестве пациента написал много писем. Почти все короткие, состоящие в основном из фотокарточек от которых мне вдруг захотелось избавиться.
Мысль ослабела, отяжелел рассудок и, честно говоря, ничего полезного не придумал. Много читал книг и ослабил зрение.
Только что нащупал на месте скипидарного укола много бугорков. Снял штаны, посмотрел - сыпь - признаки сифилиса. Окончательно расстроился, жду утра, чтобы выяснить. Неужели он? Какой я несчастный! Опять!
19.07.1946
Нойштрелец.
Выписывают меня после обеда, часа в 3-4. Врач опять посмеялся, но все же выписал мазь. Говорит простое раздражение от грелки и от компресса. Не думал что у меня такое нежное тело!..
21.07.1946
Хеннигсдорф.
В поезде, дорогой на Берлин.
Позавчера, когда я был еще в госпитальном халате, ко мне приехал Купцов. Оказывается, с Берлином до сих пор не рассчитались, запутались, в полностью оформленных мною документах (и решили искать меня в госпитале) деловые люди, надо сказать!
Домой приехал поздно вечером, писем не очень много - три от мамы, три от Шуры с фотокарточками и по одному - от папы, от Софы Рабиной и Короткиной. Еще от Нины К. - а ведь утекло немало дней - почти месяц!
До двух ночи, с двенадцати, писал ответы первым трем адресатам. Теперь решил отвечать регулярно и подробно, но не унижаться, не надоедать первому.
В части к моему возвращению прогремели слухи о том, что у меня двойная тяга и прочие ужасы, от которых еще тяжелей на сердце. Слухи, оказывается, распустил капитан Юрьев, наш начальник - авторитетный источник, по единогласному решению офицеров. Со мной не хотят здороваться за руку, меня опасаются в столовой и так много рассказывают обо мне, что иной раз и сам начинаю сомневаться в себе и опасаться самого себя. Ведь это сказано не шутя, а совершенно официально на одной из лекций, посвященной вензаболеваниям. Сказано для вескости, для красного словечка, и еще для того, чтобы уничтожить меня заживо.
Утром сегодня не выдержал, пришел к жене Юрьева - фельдшеру, требовать, чтобы направила в Олимпишес Дорф на исследование крови. Капитан встретил недовольно: "Что заслужил, то и носи!" - циничней нельзя выразиться. Но зачем же распространять слухи? Свое я выносил, приехал в часть полуживой после лечения, а меня обходят как зачумленного.
24.07.1946
Берлин-Осткройц.
Все выходящие в Германии газеты, немцы подразделяя на русские, английские, американские, французские и партийные - коммунистические, социалистические, христианско-демократические, либеральные и другие - своими не считают.
Берлин-Райникендорф. Еду обратно в Хенигсдорф. Накупил продуктов - по пальцам перечесть, а денег - 700 марок как не бывало. Теперь хорошо принимают немецкие, что при Гитлере имели хождение. У меня их было до пятисот - избавился.
Вишни свежие намокли и разорвали конверт. Надо было их ликвидировать и я, при всей своей, ставшей после болезни особенно утонченной брезгливости, не помыв их, и не освежив рук, стал есть тут же на станции.
Эдакий сморчок подошел ко мне, плюгавенький, ехидный немец, и заглянул вначале с одной стороны, затем с другой, поднявшись на цыпочки (он карлик ростом), улыбнулся заискивающе - что я ем? И, когда я сердито спросил "Чего вы хотите?" - отвернулся. Затем отошел, не меняя улыбки, - "Schmeckt gut?", и долго потом крутил носом, нюхал и оглядывался вокруг своими маленькими, даже из-под очков, глазками, так, что тошно стало в его присутствии. Долго плевался вишнями, испытывая единственное успокоение при виде этого человеческого безобразия. Но подошел поезд, и отлегло, забылось.
Вишен было много - не одолеть. К счастью в вагоне оказались две девочки лет семи каждая. Они забавно играли в игру-отгадку, в которой, между прочим, были вопросы очень взрослые: "Твое сердце еще свободно?" и другие, так что невольно делалось смешно и забавно. Все вишни отдал им - уж они-то были рады!
Рядом едут французы - очень скромные и уважительные. Вошли, поприветствовали - один хорошо может по-немецки. Угостил их конфетами. Были рады. Давно, говорят, не ели таких.
Взвесился - 62 килограмма - ровно 4 потерял. Много, но значительно меньше, чем думал. Запустил бороду, усы, стал неузнаваем и постарел на вид. Парикмахер, у которого брился в Берлине, определил мне 30-35 лет!
Начальник Базы хитер на выдумки. Дал мне работенку - 6 полувагонов: вожу доски из Креммена в Хенигсдорф. Дневной извозчик и охранник при том, нечего сказать, офицерская нагрузка! Езжу.
А дома у меня баба смешная 17-летняя. Печется о будущем, спрашивает, женюсь ли на ней. Третью ночь спим вместе. Скромничает, стесняется. Делает вид, что невинна и чиста. Бог весть, может и правда доля истины в том.
Третий день не пишу писем. Головная боль, беспокойство, лихорадочная боязнь сифилиса. Каждый день ищу язвочки на теле и сыпь, но не нахожу, а утешения нет - злые мысли.
В Креммене получил направление в Нойрyпин на консультацию.
Расчет.
На стоимость 500 барабанов для кабеля высокого напряжения кабельным заводом "Фогель" (Берлин-Кепеник) для в/ч пп 75207, на основании соглашения от 8 апреля 1946 года.
1. Общая стоимость 500 барабанов - 85.000 рм.
2. Стоимость работы фирм "Шпун и Геккер" по изготовлению втулок и болтов - 6.775 рм.
3. Стоимость материалов, поставленных в/ч пп 75207 кабельному заводу "Фогель" - 72.859 рм.
4. Оставшаяся задолженность заводу "Фогель" со стороны в/ч пп 75207-18.916 рм.
5. Стоимость 1 м? досок - 90 рм.
6. Стоимость оставшейся задолженности, в переводе на доски, - 210 м?.
Помощник начальника транспортного отдела Базы материалов и оборудования 21
транспортной бригады лейтенант Гельфанд.
25.07.1946
Помощнику командира Бригады по МТО
Подполковнику Плескачевскому
РАПОРТ
Настоящим довожу до Вашего сведения, что принятые, согласно накладных, от отдела механизации в/ч 41757 инструменты, перевезенные на Базу материалов и оборудования лейтенантом Локшиным, брошены им на территории дислокации Базы. Передача их на склад документально не оформлена, согласно утверждению начальника 1 склада капитана Мозолевского. Ни на Базе, ни в управлении Бригады соответствующих актов и прилагаемых ниже накладных не обнаружено.
При подсчете наличия инструментов недостает 5 слесарных зубил и 21 пробойника, которые ценой усилий начальника склада ? 1 были найдены на различных заводах.
Прилагаю копии накладных.
25.VII.46 г.
Лейтенант Гельфанд.
26.07.1946
Хенигсдорф.
Пусть жестоко обижают люди, я тем доволен, что меня не обидела природа.
27.07.1946
Майор Корнеев попросил съездить в Берлин за сигаретами (во время работы!), взял на свою ответственность мое отсутствие из части. Мне, кстати, в Берлине еще много кое-чего предстоит сделать и, хотя устал и хочется побыть немного на месте, все же согласился.
Сейчас начало пятого. Хочу успеть в гастроном на Вайсензее и в комендатуру центральную насчет радиоприемника (где она - еще даже не узнал точно), и затем в Трептов за фотокарточками, в Кепеник отобрать у сапожника мои сапоги. Рано если выберусь, то загляну к Дине - то-то удивится, увидев меня с бородой!
Я теперь в стариканы записался: бородка у меня черная, выделяется и резко бросается в глаза. Видно, что я не стар, но и молодым меня не признают. Смотрят и улыбаются, а мне забавно: есть, чем удивить Европу, а казалось, она ко всему равнодушна и свыклась со всем.
Моя последняя привязанность - маленькая немочка Рут просит побриться: "На тебя смотрят, как на редкость. Эта мода с бородкой и усами отошла у нас в давность". "Разве? Хорошо! Не будут любить и привязываться!"
28.07.1946
Хенигсдорф.
Выходной день улыбнулся - сейчас начало двенадцатого, а мне еще много сделать предстоит.
Сыро на улице, идет дождь, и пасмурно у меня на душе бесперспективность - пагубна теперь ее фигура.
Детство свое помню по фотокарточкам и по воспоминаниям родных: круглый, глазастый, я взбирался на возвышения и произносил речи, путанным русско-украинским говором. Люди хлопали в ладоши и держали меня на руках.
Нежно любила меня соседская женщина - тетя Феня. Она крепко обнимала и спрашивала, целуя: "А где Вовочка?" "Який?" - в тон спрашивал я. "А той, що купаэться" - и указывала на вихрастую речку Синюха, огибавшую где-то сбоку Ново-Архангельск.
В отдалении, за речкой, одиноко крутилась крылатая мельница, пыля пустыми подсолнечными лушпайками. Пыль безраздельно властвовала в душном степном воздухе, а внутри мельницы горами гор, аж до самого деревянного потолка были насыпаны еще живые семечки. Их доставляли все новыми и новыми возами***
29.07.1946
Хенигсдорф.
Вот уже неделю побаливает голова слегка, но беспрерывно. Чем это объяснить? Склонен худшим истолковывать все - мои опасения непослабимы.
Сейчас опять еду в Креммен. Вагон сошел с рельс и жду, пока его поправят.
Написал рапорт об отпуске - расстроился. Как я бесполезен и все ко мне безразличны.
Ко мне приехала Рут. Она сидит против меня, не спускает глаз и мне досадно. Глупо как: ни любви, ни отрады в душе моей не осталось. Все унесло горе, тоска беспощадная и злоба. А голова болит, распадается и гнетет меня, так некстати познавшего свет.
Вечер. Весь день у меня Рут, а я в отлучке - работенка пустячная, не знаю даже зачем мне ее дали, но отнимает много времени.
Сейчас тут собрание: странно, меня не предупредили, и попал я сюда случайно.
05.08.1946
В поезде давка: много народу собралось на вокзале, все хотят ехать, а мест не хватает. Немцы настойчивы, но боязливы. Лезут и в окна, втискиваются в середину, подобно селедке укладывающейся в бочке - все равно, все не вмещаются. Поезд один, вагонов мало - остаются. Для военнослужащих оккупационных войск отгорожена особая площадка - для немцев запретная зона. Они смотрят, соблазненные обилием пустых мест, трогают за двери, заглядывают в окна и уходят.
Вдруг один смельчак решается пройти в середину и быстро усаживается прямо на полу в уголке вагона. Жест этот не остается незамеченным: тот час в открытую дверь устремляется толпа народа, становится тесно. Все стоят, не решаясь коснуться свободных сидений. Так длится долго. Поезд минует ряд остановок, но и тут без смельчака не обходится: все, как по команде, бросаются к скамейкам. Женщины оспаривают места мужчин: приводятся аргументы, и те и другие ссылаются на работу, на утомление, доказывают, вынимают документы, показывая, друг другу... Сидящий напротив немолодой немец в очках от солнца, обращается ко мне:
- Немецкий юмор. Вы понимаете, о чем они спорят?
- Немножко, - отвечаю, и продолжаю писать.
Вдруг появляется французский солдат и моментально очищает вагон.
Встал в час дня. До четырех накануне, занимался писаниной. На работу поторопился, не умываясь, думал, ругать станут за опоздание, но где там! На Базе ни одного офицера. Бойцы разбрелись кто куда. Даже дежурный по части сержант - занят, ему не до работы.
Покрутился у штаба. Было совестно и за себя и за других, но затем, поразмыслив, ушел к себе. Дай, думаю, в Берлин съезжу. Пошел к начальнику просить разрешения. Тот был пьян, да так сильно, что я растерялся. Он обрадовался моему появлению, бросился меня целовать:
- Мой помощник! Жинка, смотри, мой помощник пришел. Лучший!
А сам еле стоял на ногах. Лицо у него посинело, приняло тупое и дикое выражение, но, вместе с тем и дурацки доброе. Никогда я не видел таким майора.
- В Берлин хочешь? Езжай! Только выпей чарку! - Я отказывался, но безуспешно.
- Пей, пей, я говорю, - почти требовал он.
Выпил рюмку, но больше ни-ни! Надо было быть трезвым. Шло время, я торопился и надо было уйти незаметнее. Сфотографировал несколько раз самого начальника, его жену и ребенка. Два фильма израсходовал. Наконец, улучшил момент, чтоб проститься. Костюченко вышел со мной вместе, завел в кухню и начал рассказывать о патриотах и трудолюбах его типа, и о том, как, тем не менее, не ценят и обижают таких людей, истинных коммунистов.
10.08.1946
Берлин.
По поводу транспорта для погрузки трансформаторов с электростанции, был у старшего диспетчера района.
Поезд метро. С Панкова на Потсдамский вокзал. Теперь еду. Привык хоть ко всему, но удивляюсь: метро здесь в Берлине не соответствует полностью названию. Поезд часто выбегает из-под земли, иногда даже забираясь на мосты, и там неоднократно встречают его станции, для видимости огороженные сплошным навесом, затемняющим весь перрон. В то же время электричка убегает вниз и носится в тоннеле, навещая под землей ряд остановок. Потом опять и опять, меняясь ролями и назначениями, чередуются эти два поезда в пребывании под и над землей.
Немцы скупы, и как это не обыденно, мне все же странно и трудно привыкать к их скряжничеству. Никогда немец не уронит, чтобы не поднять 1 пфеннига (меньше копейки, на русский рубль), никогда он не подарит, без двойной выгоды для себя, мельчайшей и пустячнейшей вещички. Никогда не пожертвует нищему больше 10 пфеннигов и не уйдет от прилавка, в точность до гроша не рассчитавшись.
УПН ВОСО Берлинской дирекции
Майору Острошапскому
ЗАЯВКА
Прошу Вашего распоряжения о предоставлении порожняка для отгрузки, на основании постановления ГОКО 197/319, в количестве 40 вагонов, не в Хайникендорф, как ошибочно указано в плане, а в Геннигсдорф. Там ожидается нами этот порожняк на погрузку трансформаторов для Минской железной дороги (г. Минск, База Главэнерго при СМ БССР).
С другой стороны транспорт 179/2425 (30 вагонов) нам не нужен и запланирован для отправки в Геннигсдорф, по-видимому, по недоразумению.
Убедительно прошу разобраться в затронутом выше вопросе и к 12.VIII.46 безотлагательно доставить нам, крайне необходимый порожняк на станцию Геннигсдорф.
Пом. нач. транспортного отдела лейтенант Гельфанд.
10.VIII.1946.
17.08.1946
Капитан Модолевский [де]мобилизуется, и задал вечер. Нечаянно он пригласил и меня, впоследствии оказалось, что не ошибся. Благодарил.
Наши буяны Мороз и Солуянов чуть не передрались из-за утерянной пуговицы.
Кто-то из офицеров оскорбил немецкий народ. Женщина, что бывает у Модолевского, коммунистка-немка, хорошо владеющая польской речью, поняла, обиделась и ушла.
Оба вопроса я урегулировал и наступил мир. Ушел я раньше других. Капитан благодарил и даже целовал.
По дороге домой встретил своего начальника майора Костюченко: ему нужно было стреляться. Он вышел первым, перебив несколько рюмок с вином предварительно. Я хотел проводить его домой, но он наставил пистолет, выстрелил. Я понял, что сам он не убьется, и ушел, так как мог только усугубить все. Вдогонку - несколько выстрелов.
Благополучно добрался домой. Буду спать - ну их, свиней, к черту. Пусть дерутся, стреляются - от этого ни вреда, ни пользы. Вот жаль только, голова болит не переставая.
26.08.1946
Берлин.
Еду в Пилау - порт на Балтийском море, недалеко от Калининграда-Кенисберга, Восточная Пруссия. Командировка длительная, транспорт длинный. А у меня - три бойца, разбалованные на базе. Результат: за два дня стоянки в Панкове стащили кубометра два досок.
Миновали Шонхаузер, Пренцлауэр Аллее, сейчас остановились на станции Вайсензее. Полдевятого. Темень легла над столом.
Еду через Кюстрин. У меня 37 вагонов с теплушкой и более 900 кубометров досок. Боец, которому поручил охранять доски и который в это время ушел в теплушку, сейчас, чувствуя свою вину за украденное, сидит на досках. Идет дождик сопливый, вредный туман. На душе злость и отчаяние.
Два других солдата спят. Они беззаботны. Один успел объесться фруктов и сейчас болеет желудком. Другой - тихий, крепкий, с нежным голосом. Все ищут пожрать, да и у меня аппетит дьявольский.
Со всех сторон шныряют электрички. Прощай Берлин! Покидаю тебя, залитого лампочками огня. Грустней грустного. Болит голова. Когда она перестанет?
27.08.1946
Всю ночь простояли в Панкове. Берлин никак не отпускает - любит? Или просто из-за своей сердитости? Дождь невыносимый, слизкий, как улитка.
Сейчас начало одиннадцатого. Успел съездить на велосипеде на "Акфу", купить там десять фотопленок, проявитель и закрепитель.
Сейчас обещают переправить нас на Руммельбург, а там опять стоянка, видимо долгая и безотрадная. Скорей, Берлин, выпускай нас из своих цепких, широких объятий. Или ты хочешь в привязчивости своей поспорить с маленькой немочкой Рут, измучившей своими признаниями, мольбами, увещеваниями и наивностью своей?
Кстати, о ней. В выходной ждал ее у себя, но был дождь, и она долго не приезжала. В полдень мы покинули Хенигсдорф. Я знал, что мы едем на Панков-Шонхаузер, и сказал хозяйке своего дома, в надежде, что она передаст Рут. Так и случилось.
Когда уже совсем стемнело, на путях появилась маленькая блондинка в красном горбатеньком пальтишке, так сильно портящем ее фигурку, и я обрадовался, изумился, и снова обрадовался, как никогда ей прежде. Она действительно доставила мне редкие минуты наслаждения и тепла. Спала со мной, не раздеваясь, ласкала меня и называла "Mein Engel", "Mein Sonne" и прочее. Помяла платье, и к утру успела надоесть. И я, под предлогом поездки в Трептов, забрал ее с собой и простился в дороге.
Удивительное создание! Как она мила и приятна когда ее нет, и как невыносима, когда ее присутствие ощутимо. И со рта у нее пахнет, и пальто у нее противное, и слова неискренни и выговор фальшив, и все мне не по вкусу в ней, но по нраву, когда она рядом. Но когда я один - становится скучно, и в ласках ее и любви потребность ощущается невероятная. Вот и сейчас...
В окошко бьется-завывает скользкий враждебный ветер. Его поддерживает дождь, ударяющий равнодушным - цок, цок, цок, по крыше моей теплушки. Оба мне чужды, но оба стремятся вовнутрь. И не мудрено - здесь топится печь, здесь сухо.
29.08.1946
Кюстрин-Киритц.
Вечер. С крайнего рассвета стоим у границы - поляки не торопятся пропускать. Немцы бессильны что-либо сделать: поляки надменны и злы с ними, и железнодорожники Киритца, оскалившись, как цепные щенята, тщетно бранят железнодорожников Кюстрина. Русская же комендатура на высоком пьедестале и в большинстве случаев занимает покровительственно-снисходительный нейтралитет - Польша де, суверенная страна, ей все дозволено у себя дома.
30.08.1946
Вербиг.
Здесь предстоит длительная стоянка. Паровоз ушел. Лихтенберг отвечает канцелярским тоном и часто бросает трубку.
Вербиг 3118. В Киритце познакомился с двумя девушками-железнодорожницами, имел очень увлекательную беседу с ними и под конец сфотографировал несколько раз обеих. Девушки - центральных районов Советского Союза. Одну зовут Олей, другую Машей. Адрес дали, хотя знаю железнодорожниц весьма коротко.
После двухдневной стоянки, наконец, пришел ответ из Варшавы на запрос комендатуры о приеме моего транспорта. Пропускают через Штеттин. Здесь, однако, задержали поезд и, когда я сообщил в Эберсвальде по телефону, что у меня нет коменданта вертушки, там отказались принять мой транспорт. Тогда позвонил в Лихтенберг. Комендант обещал ночью выслать офицера ответственного за вагоны. Но наступило утро, за ним полдень, и никого все не было. Немцы нервничали, просили отпустить в ***, на заправку углем и водой. Я чувствовал, что кроется в их просьбе другая причина, но не отпустить не мог - уголь действительно вышел. Они уехали всей бригадой, и это усугубило мои опасения, что паровоз не вернется. Так оно и случилось. Паровоз пришел на другой день и за другим составом.
Выехали мы лишь третьего числа.
04.09.1946
Эберсвальде.
Большой городишко, окруженный холмистыми возвышенностями. Не лишен красоты. Здесь не задерживаемся - сейчас отправляют, так, что в город съездить не успел.
Сфотографировал лейтенанта - диспетчера железной дороги и записал ее адрес.
На посадке в вагоны зашел несколько раз. "Теперь мы будем в газетах", говорили немцы, ухмыляясь.
Впервые за три дня увидел русскую почту.
05.09.1946
Вольгарст.
В Вербиге простояли недолго.
Я привез с собой Рут. Дорогой ее хотели забрать немецкие полисмены она была у меня до моего отъезда.
Вольгарст красивый город. Чистенькие аккуратные улочки в центре залитые блестящим асфальтом. Беленькие чистые, двух-трехэтажные домики, высокая башня в глубине зданий, темный лес, церковь, электростанция, кино, шоссе поодаль.
06.09.1946
Вольгарст - море.
Началось осуществление моей мечты. Конечная цель рисуется мне еще фантастически-нереальной картинкой - столько препятствий и такая величина пути, что в счастливый исход мне все еще не верится.
Море пока еще внутреннее. По обе стороны - берега буграстые, придушенные лесом. И город все еще красуется на горизонте высокими трубами электростанции, башнями внутри города.
Двоих бойцов оставил - группой нельзя ездить. Они с теплушкой, наказал ее не отдавать. Все продукты оставил.
Со мной боец Мельник из Каменец-Подольска родом, недалеко, свезу его домой.
В путь взяли хлеб и колбасу, но не умрем с голоду. До Свинемюнде 40 километров. Пароходик махонький и тащит три баржи. Так что туда приедем вечером. А до Пиллау километров 700. Страшно представить! Как и на чем я туда доберусь? А дальше не слаже! Еще столько до Риги, а потом сушей не менее 1000 километров. Вот так поездка!
Захватил с собой много пленок и, виденное, запечатлеваю неустанно. Вряд ли хватит до дому, а надо бы, чтоб хватило.
Капитан - забавный старик-немец. Он много видел, бывал в разных странах и свободно владеет французским и английским языками. Мне он рассказывал о Японии, языком народов которой, владеет. Был он и во Владивостоке в первую войну 14 года. Воевал там в морской пехоте. У него мудрая усмешка и лукавые морщины. Везет с собой водку, намереваясь сбыть в Польше, где деньги ничего сейчас не значат. О поляках отзывается с ненавистью: они много насолили. Русские, говорит, завоевали Польше свободу, землю и независимость, но поляки легко забыли об этом - дерут нос и убивают красноармейцев и краснофлотцев. Будет война - немцы покажут полякам! Русские больше не вступятся! Тогда мы выгоним их на край света, а Польшу сотрем с лица земли.
Много неприятностей доставил мне рейс в Креммен и обратно сюда. На попутных машинах и поездах только к вечеру добрался до Ораниенбурга, и там встретился с плохой новостью: поезд в Креммен не пойдет. Тогда решил останавливать попутные машины, но и здесь наткнулся на фиаско. И, когда мне сказали, что со станции в сторону Берлина ходит электропоезд, решил ехать до Шоневайде, откуда можно пересесть на поезд до Хайликензее. Но только и здесь не вышло желаемо. В Шоневайде приехал поздно. Остался только поезд на Щетинский вокзал. Решил ехать туда на ночлег. Однако, все эти гостиницы и дома приезжих, о которых мне столько рассказывали, были далеко, к тому же в них попасть можно было только через комендатуру.
Пришлось искать место на вокзале. Немцы спали на лестницах, на ступеньках у входа в метро и просто на каменном полу, согнувшись и прижавшись друг к другу, телом к телу. Меня подобная перспектива спанья не радовала. Спустился вниз на перрон. Однако поезда ушли в депо. Немцы-железнодорожники уговаривали подождать - через час должен был прийти поезд последний, который останется здесь до 5 часов. Ко времени моего прихода на перрон было уже 12, но все-таки решил ждать - другого выхода не было. Прикорнул на лавчонке. Не спалось: думы приходили одна за другой, а потом пришел поезд. Я забрался в купе 1 класса и сразу уснул на мягком сидении.
Разбудили суета, стук, движение. Было 4 часа, а поезд уже наполнился людьми. Я вышел и опять прилег на скамейку, однако, спать мне не дали. То на меня клали вещи, порой садились, не заметив при тусклом свете, а может, если учесть что немцы нахальны, - нарочно.
Наутро, с первым же поездом решил в Хайликензее. Но только сон одолел некстати и прозевал станцию, спохватившись почти у Щетинского. Вновь поехал на Хайликензее, досадуя на 1,5 часа утерянного времени.
На Базе обрадовались: лишний офицер - лишний дежурный по части. Люди, страдающие от безделья, свыкшиеся с ним в кабаре и пивных, теперь не хотят даже дежурить. Дрыгайт (старший лейтенант) встретил меня красной повязкой. Другие с радостью готовы были свалить на меня их работу - были довольны не мне, как человеку, но как единице в офицерской среде. Радость их омрачил в самом начале: не задерживаясь, объявил, чтобы все слышали, что еду за аттестатом в Креммен и оттуда в госпиталь.
В санлазарете толстопузый его начальник удерживал меня и уговаривал, но я решил твердо и на уговоры не поддавался, тогда он сам приказал выписать мне аттестат. Аттестатом моим воспользовались и там и здесь, для различных нехитрых экспериментов. Там, например, написали так: "исключен с довольствия 4 числа, продукты получены по 3 число", а выдать хотя бы сухим пайком причитающиеся мне продукты, отказались. За 4 дня украли у меня сахар и мыло.
18.07.1946
Нойштрелец. Госпиталь.
Вчера в последний раз был на приеме у врача. Вторая провокация, так же как и первая, признаков гонореи не обнаружила, и доктор Соломонник обещал меня выписать в пятницу, т.е. завтра.
Укол скипидара отнял у меня много здоровья и принес мне, в дни своего действия, мучительнейшую боль. 10 дней я не мог ходить и, почти столько же, не подымался с постели. 5 суток не принимал пищу и страдал отсутствием стула. После приема перемели, болезнь исчезла, но появились прыщики, по всем признакам подходящие под определение "чесотка". Доктор, однако, лишь посмеялся над моей мнительностью и назвал это простым раздражением, спасения не назначив. Теперь тело все жжется и чешется, в особенности место недавней болезни.
За мое здесь пребывание в качестве пациента написал много писем. Почти все короткие, состоящие в основном из фотокарточек от которых мне вдруг захотелось избавиться.
Мысль ослабела, отяжелел рассудок и, честно говоря, ничего полезного не придумал. Много читал книг и ослабил зрение.
Только что нащупал на месте скипидарного укола много бугорков. Снял штаны, посмотрел - сыпь - признаки сифилиса. Окончательно расстроился, жду утра, чтобы выяснить. Неужели он? Какой я несчастный! Опять!
19.07.1946
Нойштрелец.
Выписывают меня после обеда, часа в 3-4. Врач опять посмеялся, но все же выписал мазь. Говорит простое раздражение от грелки и от компресса. Не думал что у меня такое нежное тело!..
21.07.1946
Хеннигсдорф.
В поезде, дорогой на Берлин.
Позавчера, когда я был еще в госпитальном халате, ко мне приехал Купцов. Оказывается, с Берлином до сих пор не рассчитались, запутались, в полностью оформленных мною документах (и решили искать меня в госпитале) деловые люди, надо сказать!
Домой приехал поздно вечером, писем не очень много - три от мамы, три от Шуры с фотокарточками и по одному - от папы, от Софы Рабиной и Короткиной. Еще от Нины К. - а ведь утекло немало дней - почти месяц!
До двух ночи, с двенадцати, писал ответы первым трем адресатам. Теперь решил отвечать регулярно и подробно, но не унижаться, не надоедать первому.
В части к моему возвращению прогремели слухи о том, что у меня двойная тяга и прочие ужасы, от которых еще тяжелей на сердце. Слухи, оказывается, распустил капитан Юрьев, наш начальник - авторитетный источник, по единогласному решению офицеров. Со мной не хотят здороваться за руку, меня опасаются в столовой и так много рассказывают обо мне, что иной раз и сам начинаю сомневаться в себе и опасаться самого себя. Ведь это сказано не шутя, а совершенно официально на одной из лекций, посвященной вензаболеваниям. Сказано для вескости, для красного словечка, и еще для того, чтобы уничтожить меня заживо.
Утром сегодня не выдержал, пришел к жене Юрьева - фельдшеру, требовать, чтобы направила в Олимпишес Дорф на исследование крови. Капитан встретил недовольно: "Что заслужил, то и носи!" - циничней нельзя выразиться. Но зачем же распространять слухи? Свое я выносил, приехал в часть полуживой после лечения, а меня обходят как зачумленного.
24.07.1946
Берлин-Осткройц.
Все выходящие в Германии газеты, немцы подразделяя на русские, английские, американские, французские и партийные - коммунистические, социалистические, христианско-демократические, либеральные и другие - своими не считают.
Берлин-Райникендорф. Еду обратно в Хенигсдорф. Накупил продуктов - по пальцам перечесть, а денег - 700 марок как не бывало. Теперь хорошо принимают немецкие, что при Гитлере имели хождение. У меня их было до пятисот - избавился.
Вишни свежие намокли и разорвали конверт. Надо было их ликвидировать и я, при всей своей, ставшей после болезни особенно утонченной брезгливости, не помыв их, и не освежив рук, стал есть тут же на станции.
Эдакий сморчок подошел ко мне, плюгавенький, ехидный немец, и заглянул вначале с одной стороны, затем с другой, поднявшись на цыпочки (он карлик ростом), улыбнулся заискивающе - что я ем? И, когда я сердито спросил "Чего вы хотите?" - отвернулся. Затем отошел, не меняя улыбки, - "Schmeckt gut?", и долго потом крутил носом, нюхал и оглядывался вокруг своими маленькими, даже из-под очков, глазками, так, что тошно стало в его присутствии. Долго плевался вишнями, испытывая единственное успокоение при виде этого человеческого безобразия. Но подошел поезд, и отлегло, забылось.
Вишен было много - не одолеть. К счастью в вагоне оказались две девочки лет семи каждая. Они забавно играли в игру-отгадку, в которой, между прочим, были вопросы очень взрослые: "Твое сердце еще свободно?" и другие, так что невольно делалось смешно и забавно. Все вишни отдал им - уж они-то были рады!
Рядом едут французы - очень скромные и уважительные. Вошли, поприветствовали - один хорошо может по-немецки. Угостил их конфетами. Были рады. Давно, говорят, не ели таких.
Взвесился - 62 килограмма - ровно 4 потерял. Много, но значительно меньше, чем думал. Запустил бороду, усы, стал неузнаваем и постарел на вид. Парикмахер, у которого брился в Берлине, определил мне 30-35 лет!
Начальник Базы хитер на выдумки. Дал мне работенку - 6 полувагонов: вожу доски из Креммена в Хенигсдорф. Дневной извозчик и охранник при том, нечего сказать, офицерская нагрузка! Езжу.
А дома у меня баба смешная 17-летняя. Печется о будущем, спрашивает, женюсь ли на ней. Третью ночь спим вместе. Скромничает, стесняется. Делает вид, что невинна и чиста. Бог весть, может и правда доля истины в том.
Третий день не пишу писем. Головная боль, беспокойство, лихорадочная боязнь сифилиса. Каждый день ищу язвочки на теле и сыпь, но не нахожу, а утешения нет - злые мысли.
В Креммене получил направление в Нойрyпин на консультацию.
Расчет.
На стоимость 500 барабанов для кабеля высокого напряжения кабельным заводом "Фогель" (Берлин-Кепеник) для в/ч пп 75207, на основании соглашения от 8 апреля 1946 года.
1. Общая стоимость 500 барабанов - 85.000 рм.
2. Стоимость работы фирм "Шпун и Геккер" по изготовлению втулок и болтов - 6.775 рм.
3. Стоимость материалов, поставленных в/ч пп 75207 кабельному заводу "Фогель" - 72.859 рм.
4. Оставшаяся задолженность заводу "Фогель" со стороны в/ч пп 75207-18.916 рм.
5. Стоимость 1 м? досок - 90 рм.
6. Стоимость оставшейся задолженности, в переводе на доски, - 210 м?.
Помощник начальника транспортного отдела Базы материалов и оборудования 21
транспортной бригады лейтенант Гельфанд.
25.07.1946
Помощнику командира Бригады по МТО
Подполковнику Плескачевскому
РАПОРТ
Настоящим довожу до Вашего сведения, что принятые, согласно накладных, от отдела механизации в/ч 41757 инструменты, перевезенные на Базу материалов и оборудования лейтенантом Локшиным, брошены им на территории дислокации Базы. Передача их на склад документально не оформлена, согласно утверждению начальника 1 склада капитана Мозолевского. Ни на Базе, ни в управлении Бригады соответствующих актов и прилагаемых ниже накладных не обнаружено.
При подсчете наличия инструментов недостает 5 слесарных зубил и 21 пробойника, которые ценой усилий начальника склада ? 1 были найдены на различных заводах.
Прилагаю копии накладных.
25.VII.46 г.
Лейтенант Гельфанд.
26.07.1946
Хенигсдорф.
Пусть жестоко обижают люди, я тем доволен, что меня не обидела природа.
27.07.1946
Майор Корнеев попросил съездить в Берлин за сигаретами (во время работы!), взял на свою ответственность мое отсутствие из части. Мне, кстати, в Берлине еще много кое-чего предстоит сделать и, хотя устал и хочется побыть немного на месте, все же согласился.
Сейчас начало пятого. Хочу успеть в гастроном на Вайсензее и в комендатуру центральную насчет радиоприемника (где она - еще даже не узнал точно), и затем в Трептов за фотокарточками, в Кепеник отобрать у сапожника мои сапоги. Рано если выберусь, то загляну к Дине - то-то удивится, увидев меня с бородой!
Я теперь в стариканы записался: бородка у меня черная, выделяется и резко бросается в глаза. Видно, что я не стар, но и молодым меня не признают. Смотрят и улыбаются, а мне забавно: есть, чем удивить Европу, а казалось, она ко всему равнодушна и свыклась со всем.
Моя последняя привязанность - маленькая немочка Рут просит побриться: "На тебя смотрят, как на редкость. Эта мода с бородкой и усами отошла у нас в давность". "Разве? Хорошо! Не будут любить и привязываться!"
28.07.1946
Хенигсдорф.
Выходной день улыбнулся - сейчас начало двенадцатого, а мне еще много сделать предстоит.
Сыро на улице, идет дождь, и пасмурно у меня на душе бесперспективность - пагубна теперь ее фигура.
Детство свое помню по фотокарточкам и по воспоминаниям родных: круглый, глазастый, я взбирался на возвышения и произносил речи, путанным русско-украинским говором. Люди хлопали в ладоши и держали меня на руках.
Нежно любила меня соседская женщина - тетя Феня. Она крепко обнимала и спрашивала, целуя: "А где Вовочка?" "Який?" - в тон спрашивал я. "А той, що купаэться" - и указывала на вихрастую речку Синюха, огибавшую где-то сбоку Ново-Архангельск.
В отдалении, за речкой, одиноко крутилась крылатая мельница, пыля пустыми подсолнечными лушпайками. Пыль безраздельно властвовала в душном степном воздухе, а внутри мельницы горами гор, аж до самого деревянного потолка были насыпаны еще живые семечки. Их доставляли все новыми и новыми возами***
29.07.1946
Хенигсдорф.
Вот уже неделю побаливает голова слегка, но беспрерывно. Чем это объяснить? Склонен худшим истолковывать все - мои опасения непослабимы.
Сейчас опять еду в Креммен. Вагон сошел с рельс и жду, пока его поправят.
Написал рапорт об отпуске - расстроился. Как я бесполезен и все ко мне безразличны.
Ко мне приехала Рут. Она сидит против меня, не спускает глаз и мне досадно. Глупо как: ни любви, ни отрады в душе моей не осталось. Все унесло горе, тоска беспощадная и злоба. А голова болит, распадается и гнетет меня, так некстати познавшего свет.
Вечер. Весь день у меня Рут, а я в отлучке - работенка пустячная, не знаю даже зачем мне ее дали, но отнимает много времени.
Сейчас тут собрание: странно, меня не предупредили, и попал я сюда случайно.
05.08.1946
В поезде давка: много народу собралось на вокзале, все хотят ехать, а мест не хватает. Немцы настойчивы, но боязливы. Лезут и в окна, втискиваются в середину, подобно селедке укладывающейся в бочке - все равно, все не вмещаются. Поезд один, вагонов мало - остаются. Для военнослужащих оккупационных войск отгорожена особая площадка - для немцев запретная зона. Они смотрят, соблазненные обилием пустых мест, трогают за двери, заглядывают в окна и уходят.
Вдруг один смельчак решается пройти в середину и быстро усаживается прямо на полу в уголке вагона. Жест этот не остается незамеченным: тот час в открытую дверь устремляется толпа народа, становится тесно. Все стоят, не решаясь коснуться свободных сидений. Так длится долго. Поезд минует ряд остановок, но и тут без смельчака не обходится: все, как по команде, бросаются к скамейкам. Женщины оспаривают места мужчин: приводятся аргументы, и те и другие ссылаются на работу, на утомление, доказывают, вынимают документы, показывая, друг другу... Сидящий напротив немолодой немец в очках от солнца, обращается ко мне:
- Немецкий юмор. Вы понимаете, о чем они спорят?
- Немножко, - отвечаю, и продолжаю писать.
Вдруг появляется французский солдат и моментально очищает вагон.
Встал в час дня. До четырех накануне, занимался писаниной. На работу поторопился, не умываясь, думал, ругать станут за опоздание, но где там! На Базе ни одного офицера. Бойцы разбрелись кто куда. Даже дежурный по части сержант - занят, ему не до работы.
Покрутился у штаба. Было совестно и за себя и за других, но затем, поразмыслив, ушел к себе. Дай, думаю, в Берлин съезжу. Пошел к начальнику просить разрешения. Тот был пьян, да так сильно, что я растерялся. Он обрадовался моему появлению, бросился меня целовать:
- Мой помощник! Жинка, смотри, мой помощник пришел. Лучший!
А сам еле стоял на ногах. Лицо у него посинело, приняло тупое и дикое выражение, но, вместе с тем и дурацки доброе. Никогда я не видел таким майора.
- В Берлин хочешь? Езжай! Только выпей чарку! - Я отказывался, но безуспешно.
- Пей, пей, я говорю, - почти требовал он.
Выпил рюмку, но больше ни-ни! Надо было быть трезвым. Шло время, я торопился и надо было уйти незаметнее. Сфотографировал несколько раз самого начальника, его жену и ребенка. Два фильма израсходовал. Наконец, улучшил момент, чтоб проститься. Костюченко вышел со мной вместе, завел в кухню и начал рассказывать о патриотах и трудолюбах его типа, и о том, как, тем не менее, не ценят и обижают таких людей, истинных коммунистов.
10.08.1946
Берлин.
По поводу транспорта для погрузки трансформаторов с электростанции, был у старшего диспетчера района.
Поезд метро. С Панкова на Потсдамский вокзал. Теперь еду. Привык хоть ко всему, но удивляюсь: метро здесь в Берлине не соответствует полностью названию. Поезд часто выбегает из-под земли, иногда даже забираясь на мосты, и там неоднократно встречают его станции, для видимости огороженные сплошным навесом, затемняющим весь перрон. В то же время электричка убегает вниз и носится в тоннеле, навещая под землей ряд остановок. Потом опять и опять, меняясь ролями и назначениями, чередуются эти два поезда в пребывании под и над землей.
Немцы скупы, и как это не обыденно, мне все же странно и трудно привыкать к их скряжничеству. Никогда немец не уронит, чтобы не поднять 1 пфеннига (меньше копейки, на русский рубль), никогда он не подарит, без двойной выгоды для себя, мельчайшей и пустячнейшей вещички. Никогда не пожертвует нищему больше 10 пфеннигов и не уйдет от прилавка, в точность до гроша не рассчитавшись.
УПН ВОСО Берлинской дирекции
Майору Острошапскому
ЗАЯВКА
Прошу Вашего распоряжения о предоставлении порожняка для отгрузки, на основании постановления ГОКО 197/319, в количестве 40 вагонов, не в Хайникендорф, как ошибочно указано в плане, а в Геннигсдорф. Там ожидается нами этот порожняк на погрузку трансформаторов для Минской железной дороги (г. Минск, База Главэнерго при СМ БССР).
С другой стороны транспорт 179/2425 (30 вагонов) нам не нужен и запланирован для отправки в Геннигсдорф, по-видимому, по недоразумению.
Убедительно прошу разобраться в затронутом выше вопросе и к 12.VIII.46 безотлагательно доставить нам, крайне необходимый порожняк на станцию Геннигсдорф.
Пом. нач. транспортного отдела лейтенант Гельфанд.
10.VIII.1946.
17.08.1946
Капитан Модолевский [де]мобилизуется, и задал вечер. Нечаянно он пригласил и меня, впоследствии оказалось, что не ошибся. Благодарил.
Наши буяны Мороз и Солуянов чуть не передрались из-за утерянной пуговицы.
Кто-то из офицеров оскорбил немецкий народ. Женщина, что бывает у Модолевского, коммунистка-немка, хорошо владеющая польской речью, поняла, обиделась и ушла.
Оба вопроса я урегулировал и наступил мир. Ушел я раньше других. Капитан благодарил и даже целовал.
По дороге домой встретил своего начальника майора Костюченко: ему нужно было стреляться. Он вышел первым, перебив несколько рюмок с вином предварительно. Я хотел проводить его домой, но он наставил пистолет, выстрелил. Я понял, что сам он не убьется, и ушел, так как мог только усугубить все. Вдогонку - несколько выстрелов.
Благополучно добрался домой. Буду спать - ну их, свиней, к черту. Пусть дерутся, стреляются - от этого ни вреда, ни пользы. Вот жаль только, голова болит не переставая.
26.08.1946
Берлин.
Еду в Пилау - порт на Балтийском море, недалеко от Калининграда-Кенисберга, Восточная Пруссия. Командировка длительная, транспорт длинный. А у меня - три бойца, разбалованные на базе. Результат: за два дня стоянки в Панкове стащили кубометра два досок.
Миновали Шонхаузер, Пренцлауэр Аллее, сейчас остановились на станции Вайсензее. Полдевятого. Темень легла над столом.
Еду через Кюстрин. У меня 37 вагонов с теплушкой и более 900 кубометров досок. Боец, которому поручил охранять доски и который в это время ушел в теплушку, сейчас, чувствуя свою вину за украденное, сидит на досках. Идет дождик сопливый, вредный туман. На душе злость и отчаяние.
Два других солдата спят. Они беззаботны. Один успел объесться фруктов и сейчас болеет желудком. Другой - тихий, крепкий, с нежным голосом. Все ищут пожрать, да и у меня аппетит дьявольский.
Со всех сторон шныряют электрички. Прощай Берлин! Покидаю тебя, залитого лампочками огня. Грустней грустного. Болит голова. Когда она перестанет?
27.08.1946
Всю ночь простояли в Панкове. Берлин никак не отпускает - любит? Или просто из-за своей сердитости? Дождь невыносимый, слизкий, как улитка.
Сейчас начало одиннадцатого. Успел съездить на велосипеде на "Акфу", купить там десять фотопленок, проявитель и закрепитель.
Сейчас обещают переправить нас на Руммельбург, а там опять стоянка, видимо долгая и безотрадная. Скорей, Берлин, выпускай нас из своих цепких, широких объятий. Или ты хочешь в привязчивости своей поспорить с маленькой немочкой Рут, измучившей своими признаниями, мольбами, увещеваниями и наивностью своей?
Кстати, о ней. В выходной ждал ее у себя, но был дождь, и она долго не приезжала. В полдень мы покинули Хенигсдорф. Я знал, что мы едем на Панков-Шонхаузер, и сказал хозяйке своего дома, в надежде, что она передаст Рут. Так и случилось.
Когда уже совсем стемнело, на путях появилась маленькая блондинка в красном горбатеньком пальтишке, так сильно портящем ее фигурку, и я обрадовался, изумился, и снова обрадовался, как никогда ей прежде. Она действительно доставила мне редкие минуты наслаждения и тепла. Спала со мной, не раздеваясь, ласкала меня и называла "Mein Engel", "Mein Sonne" и прочее. Помяла платье, и к утру успела надоесть. И я, под предлогом поездки в Трептов, забрал ее с собой и простился в дороге.
Удивительное создание! Как она мила и приятна когда ее нет, и как невыносима, когда ее присутствие ощутимо. И со рта у нее пахнет, и пальто у нее противное, и слова неискренни и выговор фальшив, и все мне не по вкусу в ней, но по нраву, когда она рядом. Но когда я один - становится скучно, и в ласках ее и любви потребность ощущается невероятная. Вот и сейчас...
В окошко бьется-завывает скользкий враждебный ветер. Его поддерживает дождь, ударяющий равнодушным - цок, цок, цок, по крыше моей теплушки. Оба мне чужды, но оба стремятся вовнутрь. И не мудрено - здесь топится печь, здесь сухо.
29.08.1946
Кюстрин-Киритц.
Вечер. С крайнего рассвета стоим у границы - поляки не торопятся пропускать. Немцы бессильны что-либо сделать: поляки надменны и злы с ними, и железнодорожники Киритца, оскалившись, как цепные щенята, тщетно бранят железнодорожников Кюстрина. Русская же комендатура на высоком пьедестале и в большинстве случаев занимает покровительственно-снисходительный нейтралитет - Польша де, суверенная страна, ей все дозволено у себя дома.
30.08.1946
Вербиг.
Здесь предстоит длительная стоянка. Паровоз ушел. Лихтенберг отвечает канцелярским тоном и часто бросает трубку.
Вербиг 3118. В Киритце познакомился с двумя девушками-железнодорожницами, имел очень увлекательную беседу с ними и под конец сфотографировал несколько раз обеих. Девушки - центральных районов Советского Союза. Одну зовут Олей, другую Машей. Адрес дали, хотя знаю железнодорожниц весьма коротко.
После двухдневной стоянки, наконец, пришел ответ из Варшавы на запрос комендатуры о приеме моего транспорта. Пропускают через Штеттин. Здесь, однако, задержали поезд и, когда я сообщил в Эберсвальде по телефону, что у меня нет коменданта вертушки, там отказались принять мой транспорт. Тогда позвонил в Лихтенберг. Комендант обещал ночью выслать офицера ответственного за вагоны. Но наступило утро, за ним полдень, и никого все не было. Немцы нервничали, просили отпустить в ***, на заправку углем и водой. Я чувствовал, что кроется в их просьбе другая причина, но не отпустить не мог - уголь действительно вышел. Они уехали всей бригадой, и это усугубило мои опасения, что паровоз не вернется. Так оно и случилось. Паровоз пришел на другой день и за другим составом.
Выехали мы лишь третьего числа.
04.09.1946
Эберсвальде.
Большой городишко, окруженный холмистыми возвышенностями. Не лишен красоты. Здесь не задерживаемся - сейчас отправляют, так, что в город съездить не успел.
Сфотографировал лейтенанта - диспетчера железной дороги и записал ее адрес.
На посадке в вагоны зашел несколько раз. "Теперь мы будем в газетах", говорили немцы, ухмыляясь.
Впервые за три дня увидел русскую почту.
05.09.1946
Вольгарст.
В Вербиге простояли недолго.
Я привез с собой Рут. Дорогой ее хотели забрать немецкие полисмены она была у меня до моего отъезда.
Вольгарст красивый город. Чистенькие аккуратные улочки в центре залитые блестящим асфальтом. Беленькие чистые, двух-трехэтажные домики, высокая башня в глубине зданий, темный лес, церковь, электростанция, кино, шоссе поодаль.
06.09.1946
Вольгарст - море.
Началось осуществление моей мечты. Конечная цель рисуется мне еще фантастически-нереальной картинкой - столько препятствий и такая величина пути, что в счастливый исход мне все еще не верится.
Море пока еще внутреннее. По обе стороны - берега буграстые, придушенные лесом. И город все еще красуется на горизонте высокими трубами электростанции, башнями внутри города.
Двоих бойцов оставил - группой нельзя ездить. Они с теплушкой, наказал ее не отдавать. Все продукты оставил.
Со мной боец Мельник из Каменец-Подольска родом, недалеко, свезу его домой.
В путь взяли хлеб и колбасу, но не умрем с голоду. До Свинемюнде 40 километров. Пароходик махонький и тащит три баржи. Так что туда приедем вечером. А до Пиллау километров 700. Страшно представить! Как и на чем я туда доберусь? А дальше не слаже! Еще столько до Риги, а потом сушей не менее 1000 километров. Вот так поездка!
Захватил с собой много пленок и, виденное, запечатлеваю неустанно. Вряд ли хватит до дому, а надо бы, чтоб хватило.
Капитан - забавный старик-немец. Он много видел, бывал в разных странах и свободно владеет французским и английским языками. Мне он рассказывал о Японии, языком народов которой, владеет. Был он и во Владивостоке в первую войну 14 года. Воевал там в морской пехоте. У него мудрая усмешка и лукавые морщины. Везет с собой водку, намереваясь сбыть в Польше, где деньги ничего сейчас не значат. О поляках отзывается с ненавистью: они много насолили. Русские, говорит, завоевали Польше свободу, землю и независимость, но поляки легко забыли об этом - дерут нос и убивают красноармейцев и краснофлотцев. Будет война - немцы покажут полякам! Русские больше не вступятся! Тогда мы выгоним их на край света, а Польшу сотрем с лица земли.