Геммел Дэвид. Черная Луна

   Желание покинуть Кордуин изъявили уже четырнадцать тысяч людей — почти пятая часть взрослого населения города. Герцогские гонцы загоняли коней, поддерживая связь с Беллисом, корсарским герцогом. Тот потребовал пять серебряков за каждого беженца и еще по десять за тех, кто пожелает переправиться из Лоретели на острова. Цена была, в общем, приемлемая, но сейчас эти расходы угрожали опустошить герцогскую казну.
   Если учесть, что в Кордуине сейчас находилось свыше десяти тысяч наемников, которым в начале каждого месяца надлежало выплачивать жалованье, проблем с деньгами и Впрямь было не избежать. Если б герцог не конфисковал все богатства Ландера, отправка беженцев на юг оказалась бы Невозможна с самого начала. Даже сейчас Пурис сомневался, выдержит ли казна такие расходы. На стол упала тощая тень Ниро, и Пурис поднял глаза.
   — Не хватает фургонов, сударь, — сообщил Ниро. — Из необходимого количества у нас есть только половина. Цены на фургоны в городе уже подскочили до небес — и это не предел.
   — Сколько мы уже купили фургонов для перевозки провизии и серебра?
   — Тридцать, сударь, но прошлой ночью кто-то забрался на главный каретный двор и украл пять фургонов. Я распорядился удвоить стражу.
   — Были наши фургоны помечены, как приказано?
   — Да, сударь. Желтая полоска на задней оси.
   — Отдай приказ — пусть обыщут весь город. Тех, у кого отыщутся наши фургоны, — повесить.
   Ниро замялся.
   — Вы ведь понимаете, сударь, что они могли просто купить фургоны у воров, не зная об их истинном происхождении? Нынешние владельцы фургонов вполне могут быть честными людьми.
   — Это я прекрасно понимаю. Прежде чем они будут повешены, их допросят по всей форме и выяснят, у кого они покупали фургоны. Всякий, чье имя назовут, тоже будет найден и повешен. Мы покажем всем, что если такое воровство не прекратится, всех виновных ждет весьма суровое наказание.
   — Слушаюсь, сударь, — тихо сказал Ниро и удалился. Пурис откинулся на спинку кресла и потер рукой подбородок. И опешил, уколов пальцы о щетину. Сколько же он здесь проторчал, боги? Четырнадцать часов? Восемнадцать?
   Подошел молодой писец и робко поклонился советнику. Пурис так устал, что никак не мог вспомнить его имени.
   — В чем дело? — спросил он.
   — Небольшие затруднения, сударь. У нас вышел весь красный воск для герцогской печати.
   Каждому беженцу выдавалось свидетельство с печатью герцога Альбрека. По предъявлении этой печати беженец мог получить в городской казне сумму, не превышавшую двадцати золотых — при условии, конечно, что имущество, брошенное им в Кордуине, можно оценить примерно в эту сумму.
   — Красный воск, — пробормотал Пурис. — Да сохранят меня боги! А какого цвета воск у вас есть?
   — Синий, сударь. Или зеленый.
   — Ну так ставьте печати на синий воск! Подлинность документу придает печать, а не ее цвет.
   — Слушаюсь, сударь! — пискнул юнец и, проворно попятившись, испарился. Пурис поднялся и пошел в свой кабинет. Огонь в печи давно погас, и в комнате царил холод. На столе стоял кувшин с водой. Пурис наполнил кубок и стал мелкими глотками прихлебывать воду.
   Караван беженцев растянется, вероятно, на две с лишним мили. Людей придется охранять от разбойников, кормить, ставить для них на привалах палатки. Словом, подумал Пурис, очень похоже на то, как снаряжают в поход армию. Разглядывая карту на стене, он изучал особенности рельефа. От Кордуина до Лоретели было пятьсот двенадцать миль птичьего полета, то есть по прямой — пешим же беженцам придется огибать горы, и одно это прибавит им лишних двести миль пути, да еще через безлюдные, продутые ветром места, где и дичи мало, и негде укрыться от проливного дождя.
   Городской совет Хлобана обязался выслать навстречу каравану фургоны со съестными припасами. Эта подмога будет как нельзя кстати. Судя по расчетам Карис, беженцы смогут проходить за день не больше восьми миль. Таким образом, путешествие займет три месяца.
   И все же четырнадцать тысяч людей готовы хоть сейчас тронуться в путь, терпеть холод и голод, разбойничьи налеты и грабежи. Многим беженцам, тем, кто побогаче, придется оставить городу свое имущество, причем безвозвратно. И все это ради того, чтобы получить убежище вдали от ужасов войны. Многие этого пути не переживут — Карис полагала, что по меньшей мере два процента беженцев умрут в дороге.
   Три сотни людей, которые прожили бы гораздо дольше, если бы оставались дома…
   Пурис обожал решать проблемы снабжения, но на сей раз он с самого начала был против этого рискованного предприятия. Увы, и герцог, и Карис его не поддержали.
   — Людям не помешаешь дезертировать, — сказала Карис. — Если бы героев на свете было много, их бы так высоко не ценили. Большинство людей — трусы.
   — И если мы вынудим их остаться, — прибавил Альбрек, — с появлением даротов в городе начнется паника. А мы этого себе позволить не можем. Пускай всем станет известно, что караван беженцев покинет город в последний месяц зимы и направится в Хлобан.
   — Это, государь, значительно увеличит число желающих уехать, — заметила Карис.
   — Боюсь, что это так, государь, — подтвердил Пурис.
   — Что ж, пускай трусы бегут себе, куда захотят. Мне нужны только сильные люди. Мы сразимся с даротами — и побьем их. — Герцог улыбнулся, что случалось с ним редко. — А если и не побьем, то так обескровим, что у них не останется сил двинуться на Хлобан. Верно ведь, Карис?
   — Верно, государь.
   Верно или неверно — Пурису от этого было не легче. В дверь кабинета осторожно постучали.
   — Войдите! — крикнул советник, и на пороге появился Ниро.
   — Что, еще одна проблема? — мрачно спросил Пурис.
   Ниро пожал плечами.
   — Разумеется, сударь. А чего еще вы ждали? Пурис жестом предложил ему сесть.
   — Сударь, — сказал Ниро, — я просматривал список беженцев. Вы просили расположить их по роду занятий.
   — Ну да, и что?
   — Из пятнадцати городских оружейников двенадцать собрались уехать. У нас сейчас недостает только арбалетных болтов и всего такого прочего.
   — И в самом деле, — согласился Пурис.
   — Вот что забавно: из шестидесяти четырех кордуинских пекарей уехать пожелали только двое. — Ниро ухмыльнулся. — Хлебопеки оказались храбрей оружейников. Занятно, верно ведь, сударь?
   — Я поговорю с герцогом об этой проблеме. Неплохо подмечено, Ниро. Ты человек наблюдательный. Купцов в этом списке много?
   — Ни одного, сударь. Все они удрали вскоре после казни Ландера.
   — А ты тоже собираешься уехать? — спросил Пурис. — Насколько мне известно, в списке беженцев четыре пятых всех городских писцов.
   — Нет, сударь, не собираюсь. Я по натуре оптимист. Если мы выживем и победим, то герцог, полагаю, будет милостивей всего к тем, кто был с ним рядом в трудный час.
   — Ох, Ниро, не возлагай чересчур большие надежды на благодарность венценосцев. Отец сказал мне как-то — и я убедился в его правоте, — ничто не длится дольше, чем ненависть монарха, и не кончается быстрей, чем его благодарность.
   — И тем не менее я остаюсь.
   — Ты веришь в нашего генерала?
   — Люди Карис верят в нее, — сказал Ниро. — Они видели ее в деле.
   — И я тоже. На моих глазах она обрушила на конный отряд даротов целую гору. Что более важно: при этом погибли несколько людей из нашего отряда. Карис безжалостна, Ниро. И весьма целеустремленна. Я искренне убежден, что нам всем чрезвычайно повезло, когда она согласилась возглавить оборону города. И все же… дароты, Ниро, не обычные враги. Каждый даротский воин сильней, чем трое наших. Ипритом мы еще не знаем, на что способны их стратеги.
   — Лично я, — сказал Ниро, вставая, — с интересом понаблюдаю за их действиями.
   Пурис улыбнулся.
   — Да, — сказал он, — ты и впрямь оптимист. И если только мы останемся живы, я позабочусь о том, чтобы твои надежды не оказались напрасными. — Ниро поклонился, и Пурис сухо хохотнул. — Если, конечно, ты не замахнешься на мой собственный пост.
   — Ни за что, сударь.
 
   Он брел в непроглядной тьме туннелей, слыша, как вдалеке кричит, зовет на помощь ребенок. Он вышел к угольному пласту, и там — как он и знал заранее — оказалась расщелина, в которую с трудом, но все же мог протиснуться человек.
   — Помогите! Пожалуйста, помогите!
   Тарантио протиснулся в расщелину — и оказался в зеленом тусклом свечении туннеля. Существа с белесыми глазами брели к нему, сжимая в руках кирки и молотки.
   — Где мальчик? — крикнул он.
   Детские крики и плач доносились откуда-то спереди, и Тарантио, выхватив меч, побежал туда. Твари с белесыми глазами расступились перед ним. В дальнем конце громадной пещеры стоял некто, охраняя запертую дверь. Тарантио перешел на шаг и медленно приближался к ожидавшему его стражнику. Волосы у того были белые — вздыбленная косматая грива. Однако внимание Тарантио привлекли глаза — желтые, раскосые, как у дикой кошки.
   — Где мальчик? — спросил Тарантио.
   — Вначале ты должен пройти мимо меня, — ответил демон.
   Тарантио мысленно искал в своем сознании Дейса — но тот исчез. Тогда его охватил страх, подкрепленный жуткой уверенностью, что он смотрит в лицо самой смерти. Во рту у него пересохло, рука, сжимавшая меч, стала влажной от пота.
   — Помоги мне! — крикнул мальчик. Тарантио сделал глубокий вдох и бросился в атаку.
   Демон опустил свой меч и подставил шею под клинок Тарантио. В последнее мгновение тот успел отвести меч.
   — Почему ты хочешь убить меня? — спросил он.
   — Почему ты хочешь убить меня? — эхом отозвался демон.
   — Я хочу только помочь мальчику.
   — Тогда, — с грустью сказал демон, — ты должен вначале убить меня.
   Тарантио проснулся в холодном поту. Поднявшись с постели, он побрел в кухню и наполнил высокий кубок холодной водой. В гостиной на кушетке спал Форин; остальные ушли. Тарантио вошел в гостиную и бесшумно направился к очагу. Огонь почти догорел, и он подбросил в очаг полено.
   — Что, не спится? — зевая, спросил Форин и сел.
   — Дурные сны.
   — Дароты снятся?
   — Хуже, чем дароты. Этот сон мне снится вот уже несколько лет.
   И он вкратце пересказал Форину свой сон.
   — Почему же ты не убил демона? — спросил Форин.
   — Не знаю.
   — Дурацкая штука — сны, — проворчал гигант. — Мне как-то снилось, что стою я голый посреди рыночной площади, где на всех лотках продают медовые коржики, а они так и кишат червями. И все их покупают и бахвалятся своими добродетелями. Полная бессмыслица.
   Тарантио покачал головой.
   — Не совсем. Ты в отличие от многих человек твердых принципов. Ты знаешь истинную цену верности и дружбе, а другие видят только то, что ты сражаешься за жалованье. Купцы, горожане, крестьяне — все презирают солдат. Они считают нас жестокими убийцами — и это так. Зато мы быстро узнаем, что жизнь частенько коротка и всегда непредсказуема. Мы деремся за золото, но знаем, что настоящая дружба стоит больше, чем золото, а у верности и вовсе нет цены.
   Форин помолчал немного, затем ухмыльнулся.
   — И при чем тут моя нагота и червивые коржики?
   — Ты не ценишь то, что ценят другие. Ты не купишь то, что купят они. Что до наготы — ты отбросил все, что для них самое главное.
   — Мне это нравится, — заявил Форин. — Чертовски нравится. И что тогда означает твой сон?
   — Поиски того, что для меня потеряно. — Тарантио не хотелось продолжать этот разговор, и он переменил тему. — Я сегодня видел тебя и твоих людей в доспехах. Теперь я понял, что ты имел в виду.
   — Вид у нас нелепый, верно? — ухмыльнулся Форин. — Зато доспехи замечательные. Особенно наручные щитки — они так подогнаны друг к другу, что почти не замедляют движение. Невероятно! В таких доспехах, пожалуй, я бы мог свалить дарота.
   — Ну да, — согласился Тарантио, — ты бы мог застичь его врасплох, когда он будет корчиться от смеха.
   — Вино еще осталось? — осведомился гигант и, не дожидаясь ответа, направился в кухню. Вернулся он с кувшином и двумя кубками.
   — Мне не нужно, — сказал Тарантио. — От вина я только чаще вижу сны.
   Форин наполнил кубок и единым махом опрокинул его в рот. Утерев бороду тыльной стороной ладони, он растянулся на кушетке.
   — Что ты думаешь о Венте? — спросил он.
   — В каком смысле?
   — Да я так… интересно стало. Они с Карис, похоже…очень близки.
   — Вполне возможно, что он ее любовник.
   — С чего ты так решил?
   — Из опыта. Где бы ни была Карис, у нее всегда есть любовник — уж такая она женщина.
   — Это… какая же? — холодно процедил Форин и его зеленые глаза угрожающе сузились.
   Мечник увидел, что в них плещется гнев.
   — Я сказал что-нибудь не так? — уточнил он.
   — Да вовсе нет, — ответил Форин, выдавив подобие улыбки. — Говорю же — просто интересно.
   — Карис необыкновенная женщина — вот что я имел ввиду. Где бы я ни служил под ее началом, у нее всегда был другой любовник. Порой даже и не один. Однако на ее успехи это никак не влияло. Похоже, ни в одного из них она не была влюблена.
   — И, много их было?
   — Боги, мне-то откуда знать?! Но Вент был одним из них. И сейчас тоже.
   Форин осушил второй кубок.
   — Лучше бы я никогда ее не встречал! — с чувством проговорил он.
   Тарантио с минуту молчал.
   — И когда же ты ее… встретил? — негромко спросил он. Форин поднял на него глаза.
   — Проклятие, неужели это так заметно?
   — Что случилось?
   На сей раз Форин не стал возиться с кубком. Он поднес к губам кувшин и, запрокинув голову, выпил все до дна.
   — Она пришла ко мне как-то ночью, хотела порасспросить о даротах. Потом мы… ну, в общем, ты понимаешь. Что-то странное тогда случилось со мной — она застряла у меняв сердце, как заноза. Я все время думаю о ней.
   — А с ней ты об этом говорил?
   — О чем? Она меня избегает, Чио, разве что если мы не одни. Почему она так поступает?
   — Нашел, кого спрашивать! Я никогда не понимал женщин.
   — Ты когда-нибудь влюблялся?
   — Да, — ответил Тарантио, удивляясь сам себе.
   — Ну а я — ни разу. Я даже не знаю, вправду ли это любовь. Может, если б я снова с ней переспал, все стало бы на свои места и я больше не думал бы о ней день и ночь.
   — Спроси его, хороша ли она в постели, — подсказал Дейс.
   — Может быть, с ней случилось то же самое, — сказал Тарантио. — Может быть, она тоже никак не может забыть о тебе. Думается мне, она не хочет влюбляться и обычно заводит любовников только для того, чтобы утолить голод плоти.
   — Никогда у меня не было такой ночи… и, наверное, уже не будет, — проговорил Форин и тяжело вздохнул. — Если это и впрямь любовь, то я от нее не в восторге.
   С этими словами он улегся на кушетку и через минуту уже тихонько похрапывал.
   — Что это с тобой? — осведомился Дейс. — Ты бы мог выспросить у него подробности…
   — Дейс, тебе снятся сны?
   — Я ведь уже говорил тебе, что не вижу снов.
   — Говорил. Только я уверен, что это ложь. С какой стати ты мне солгал?
   — Братец, твоя логика хромает на все четыре ноги. Тарантио вернулся в постель, лег и натянул повыше одеяло. Уже погружаясь в сон, он услышал шепот Дейса:
   — Спасибо, братец!
   — За что? — сонно спросил Тарантио.
   — За то, что ты нас не убил.
 
   Оттепель продолжалась, и жизнь в городе закипела с удвоенной силой — все незаконченные дела завершались в лихорадочной спешке. Карис и Озобар встречались по десяти раз на дню и засиживались допоздна, обсуждая военные планы, испытывая новое оружие — втайне, чтобы ни единое слово об этом не проникло в войске, размещенные на стенах.
   Вент водил на север отряды разведчиков, высматривая, не появятся ли дароты. Форин без устали натаскивал своих пятьдесят силачей — они упражнялись в полном облачении до тех пор, покуда доспехи не стали казаться им второй кожей. Герцог, Пурис и прочие чиновники трудились не покладая рук, дабы приготовиться к отправке беженцев.
   И вот этот день настал — на четыре дня позже намеченного срока. Тысячи горожан собрались в полях к югу от города, и Кэпел, опытный офицер, выбивался из сил, составляя из толчеи фургонов более или менее упорядоченный караван. Несмотря на суматоху, беженцы втайне радовались — ведь они уезжали от смертельной опасности. Шира и Дуводас простились с заплаканным Кефрином, и теперь их фургон стоял последним. Они сидели рядышком на козлах, ожидая своей очереди. Дуво то и дело отрешенно поглаживал ладонью холщовый мешок, в котором хранилась Жемчужина. «Я верну вас», — клялся он мысленно, вспоминая безмолвный город и застывшие во времени фигуры эльдеров.
   — Чудесный сегодня день, — заметила Шира.
   — Боюсь, что Кэпел вряд ли с тобой согласится, — отвечал Дуводас, указав на кряжистого, с седеющей бородкой офицера, который носился галопом вдоль цепочки фургонов, пытаясь навести хоть подобие порядка. Головные фургоны двинулись в путь почти три часа назад, но задние до сих пор не двигались с места.
   Наконец Дуводасу дали знак, что можно ехать, и он хлестнул вожжами по спинам четверку волов. Животные дружно налегли на постромки, и фургон рывком двинулся с места. Дорога в начале пути проходила по бесчисленным холмам, и не успели Дуводас и Шира проехать и мили, как уже произошло первое крушение. Чей-то фургон слишком резво срезал поворот и, опрокинувшись, сполз с откоса. Пожитки хозяев фургона рассыпались по изрядно подтаявшему снегу, один из волов погиб. Солдаты как раз обрезали постромки, когда подъехали Дуводас и Шира.
   Привязав веревки к задней оси своего фургона, они помогли перевернуть и вытащить на дорогу потерпевший крушение фургон. Солдаты заново погрузили в него вещи, и все двинулись дальше. На гребне последнего холма Шира оглянулась: залитый солнцем, вдали ослепительно сверкал покинутый ими Кордуин.
   — Дуво, посмотри! До чего же красиво!
   Дуводас украдкой глянул на жену — и обнаружил, что губы у нее дрожат, а глаза подозрительно влажны. Он бережно обнял Ширу за плечи и притянул к себе.
   — С твоим отцом ничего плохого не случится. Вот увидишь.
   — Ох, не знаю… Мне так жаль, что он не поехал с нами!
   — И мне тоже, любовь моя. Но, как сказал он сам, вся его жизнь связана с Кордуином. — Дуво взял лицо жены в ладони и нежно поцеловал ее в губы. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты всегда была счастлива. Я уберегу от болезней тебя и нашего сына, и наша жизнь всегда будет радостной.
   — Моя жизнь уже стала радостной, — ответила Шира. — С той минуты, когда в ней появился ты.
   Волы между тем встали. Дуво подхлестнул их вожжами, и фургон двинулся дальше. Так, без приключений они ехали еще несколько часов. Впереди, насколько хватало глаз, вытянулась к юго-западу бесконечная череда фургонов. Конные солдаты разъезжали вдоль каравана, подгоняя отставших.
   В середине дня задние фургоны опять остановились. Справа от них высился могучий утес, слева тянулся луг, поросший дроком и вереском. Дуво спрыгнул с козел.
   — Пойду гляну, что там стряслось, — сказал он и почти бегом направился вперед. Добравшись до поворота дороги, он увидел, что шагах в пятнадцати застрял фургон со сломанным задним колесом. Из фургона выгружали вещи, чтобы облегчить его и пристроить на место запасное колесо. Помощников здесь хватало, и Дуво повернул назад. Он шел вдоль колонны, когда вдруг услышал пронзительный женский крик.
   Дуво отыскал взглядом кричавшую женщину. Пожилая толстуха, стоя на козлах, указывала на восток. Дуво посмотрел туда же — и похолодел. Всего в полумиле от дороги скакала по дроку длинная шеренга всадников. Они ехали на рослых крупных конях, и лица у них были мертвенно-белые. Теперь уже закричали и другие беженцы. И бросились бежать.
   Дуво сломя голову помчался к своему фургону — и увидел, что Шира, стоя на козлах, машет ему рукой, а сзади скачут к ней по дороге два конных дарота. Дуво охватил страх, и он побежал быстрее.
   Один из даротов поднял длинное копье.
   — Нет! — закричал Дуво что есть силы. — Нет!
   Шира обернулась. Копье ударило ее в живот, вздернуло в воздух, окровавленный наконечник вышел из спины. Почти небрежно дарот тряхнул копьем, и Шира соскользнула с древка на землю. Всю свою жизнь Дуводас учился обуздывать гнев, пропускать его через себя и не поддаваться его пагубной силе. Вот только в это страшное мгновение им овладел не гнев, а ярость.
   Слепая, безграничная ярость.
   Испустив страшный, звериный крик, Дуводас указал пальцем на дарота и сотворил заклятие жара, которое взорвалось прямо в голове убийцы. Жутко завопив, дарот выронил копье и схватился за виски.
   Миг спустя его голова разлетелась вдребезги.
   Второй дарот поскакал прямо на Дуво, но теперь Певец уже ничего не боялся. Второе заклятие жара вспыхнуло в груди дарота. Хлынула белесая кровь, и брызнули во все стороны осколки костей. Дуво подбежал к Шире и упал на колени рядом с ней. Рана была ужасна, и при виде ее Дуводас закричал от непереносимой муки. Копье разорвало Ширу почти надвое, и Дуво увидел, что из ее разверстого живота торчит крохотная ручка его нерожденного сына.
   В этот миг что-то умерло в нем, и в душе воцарился лютый, нечеловеческий холод. Дрожа всем телом, Дуво погрузил пальцы в кровь Ширы и начертал на своем лице четыре кровавые полосы.
   А потом встал и медленно пошел к шеренге даротов. Их было много, несколько сотен, но ехали они не слишком быстро. Казалось, дароты нарочно тянут время, чтобы сполна насладиться страхом беспомощных беженцев.
   — Страх? — прошипел Дуводас. — Я вам покажу, что такое страх!
   Он воздел руки и притянул к себе магию земли. Никогда прежде он не ощущал ее так ясно и сильно, никогда прежде не струилась в нем такая мощь — казалось просто невероятным, что хрупкая человеческая плоть может выдержать такой напор силы. Сумрачно и властно Дуводас протянул руки, направляя могучий поток магии — и она штормовой волной прокатилась по дроку и вереску. Все корни и семена, укрытые под землей, вдруг набухли жизненными соками — и юные побеги сотнями стремительно вырвались из земли, вырастая на глазах.
   Земля под даротами содрогнулась и заколыхалась. Вначале юная поросль причиняла лишь мелкие неудобства рослым даротским коням — их могучие ноги путались в переплетении гибких веток, крушили на ходу молоденькие деревца и кусты.
   Однако рост продолжался, и вот уже тянулись к небу не тоненькие деревца, а зрелые деревья, гуще разрастался кустарник, удлинялись на глазах зеленые копья травы. Волей-неволей коням пришлось остановиться, и дароты все как один развернулись в седлах, ища своим темным бездушным взглядом непрошеного чародея. Дуводас ощутил удар их соединенной силы — и зашатался. Он чуял ненависть даротов, их высокомерную уверенность в тем, что наглый человечишка побежден, — и позволил им одно лишь краткое мгновение наслаждаться призрачной победой. А потом вобрал в себя всю ненависть даротов — и с удесятеренной силой швырнул ее обратно, словно ком косматого пламени. Ближайшие к нему всадники пронзительно завопили и попадали с седел. Проворные острые корни тотчас вонзились в их кожу, пробуравили плоть, обвили кости. Кони ржали, взвивались на дыбы, сбрасывая хозяев. Дароты пытались мечами прорубить себе дорогу из заколдованного леса, но даже им не под силу было одолеть неистовую мощь самой природы.
   Один из даротов попытался пробиться к Дуводасу. Он рубил мечом налево и направо, круша буйствующий подлесок, но потом вдруг споткнулся и упал на колени. Растущий побег проткнул его легкие и вынырнул из спины, другой пронзил насквозь горло и свесился изо рта, словно чудовищный язык.
   Корни растений когтями впивались в плоть даротов, раздирали им животы, прорастали сквозь руки и ноги.
   А лес между тем все рос. Извивающиеся тела даротов и их коней поднимались все выше и выше, дергались в высоте, словно удавленники на виселице.
   Потрясенные беженцы смотрели, как гибнут у них на глазах сотни даротов.
   Наконец Дуводас опустил руки. Мужчины, женщины и дети не сводили глаз с корчащихся тел, которые еще недавно воплощали для них смертельную угрозу. Никто из спасенных людей не закричал от радости. Никто не бросился поздравлять человека с окровавленным лицом, который стоял в отдалении, с ненавистью глядя на уничтоженных им даротов.
   Кэпел медленно подъехал к нему и спешился.
   — Парень, — сказал он, — уж не знаю, как ты это сделал, но я благодарен тебе всем сердцем. Пойдем, похороним твою жену. Нам надо двигаться дальше.
   Дуводас ничего не ответил. Он стоял неподвижно, словно окаменев. Кэпел положил руку ему на плечо.
   — Пойдем, — повторил он. — Все кончено.
   — Еще нет, — сказал Дуводас и повернулся к офицеру. Кэпел побледнел, увидев на лице молодого человека зловещие кровавые полосы. Развязав кушак он подал его Дуводасу.
   — Вытри-ка лицо, — сказал он, — а то напугаешь детишек.
   Дуводас бездумно протер кушаком лицо. Кровь не исчезла. Казалось, багряные полосы навсегда впечатались в его кожу.
   — Святые Небеса! — выдохнул Кэпел. — Что же это такое?
   — Смерть, — холодно ответил Дуводас, — И это всего лишь начало.
   Забыв о Жемчужине, о своей миссии, он медленно зашагал к новорожденному лесу. Кусты и деревья расступались перед ним, как живые.