Страница:
— Ты, должно быть, очень любил его, — негромко заметил Тарантио.
— Он заботился обо мне, — просто сказал Брун. — А мой отец всегда говорил, что мертвых надо закапывать в землю. Мол, все поветрия начинаются оттого, что мертвецов оставляют гнить без погребения.
— Наверное, во всех людях есть что-то хорошее, — задумчиво проговорил Тарантио.
— Он заботился обо мне, — повторил Брун. — Мне некуда было идти. Он разрешил мне остаться с ним.
Он насыпал над могилой небольшой холмик и руками утрамбовал рыхлую землю. Закончив работу, он выпрямился и похлопал ладонью о ладонь, пытаясь стряхнуть налипшую на пальцы землю.
— Ты должен бы ненавидеть меня за то, что я убил Латайса, — предположил Тарантио.
— Я никого не ненавижу, — возразил Брун. — И никогда не ненавидел. И никогда не возненавижу… наверно. — С минуту он молчал, глядя на могилу. — Когда в деревне умирали люди, кто-нибудь всегда говорил о них. Много-много красивых слов. Я не могу их вспомнить. Как ты думаешь, это важно?
— Для кого? — озадаченно спросил Тарантио. — Думаешь, Латайс услышит твои слова?
— Не знаю, — вздохнул Брун. — Жаль только, что я не помню никаких красивых слов. А ты?
— Нет — во всяком случае, таких, какие подошли бы сейчас. Просто скажи то, что тебе подсказывает сердце.
Брун кивнул и, молитвенно сложив руки, закрыл глаза.
— Спасибо, Лат, за все, что ты для меня сделал, — сказал он. — Извини, что я не выполнил твой приказ, но меня ударили по голове дубинкой.
— Как трогательно и поэтично! — фыркнул Дейс. — Сейчас вот возьму и заплачу.
Несмотря на этот ернический тон, Тарантио ощутил, что Дейс не на шутку взволнован. С чего бы это? Помолчав, Дейс заговорил снова.
— Так что, возьмем дурачка с собой? — как-то чересчур уж небрежно осведомился он.
— Силы небесные, Дейс! Неужели наконец тебе хоть кто-то пришелся по душе?
— Он меня забавляет. А когда перестанет забавлять — я его убью.
Тарантио почувствовал, что он лжет — но промолчал.
Внезапно все птицы, щебетавшие на деревьях, взмыли в воздух, да так дружно, что листва затрепетала, словно от сильного ветра. Тарантио ощутил, как под ногами едва заметно задрожала земля. На прогалинку вывалился Форин.
— Давайте-ка поскорее сядем на коней да смоемся отсюда, — предложил он. — Что-то у меня нехорошее предчувствие. Может, надвигается буря?
Кони отчего-то заартачились, и Тарантио пришлось призвать на помощь Бруна, чтобы оседлать гнедого мерина — тот неистово лягался всякий раз, когда ощущал на спине седло.
— Да что же это такое творится? — воскликнул Форин. — Все точно с ума посходили.
Землетрясение началось, когда Форин, Тарантио и Брун уже выехали на равнину. Земля под ними задрожала так отчетливо, что кони от ужаса взвились на дыбы. Брун, который вел в поводу трех запасных лошадей, вылетел из седла и со всей силы грянулся оземь, а его конь с тремя своими сотоварищами в панике ускакал вперед. Склон холма, мимо которого ехали путники, внезапно треснул, точно пересохшая глина, и впереди в земле разверзлась гигантская расселина шагов в двести длиной. Эта разверстая пасть без труда поглотила всех четверых коней — и так же внезапно сомкнулась, подняв в воздух клубы пыли. Тарантио спрыгнул на землю, не выпуская из рук уздечки.
— Спокойно, малыш, спокойно, — приговаривал он ласково, похлопывая мерина по плечу. Конь Форина, когда всколыхнулась земля, упал, но великан успел откатиться в сторону, потом вскочил и поймал поводья.
Толчки продолжались еще несколько минут, затем стихли. В воздухе висели тучи едкой пыли. Тарантио стреножил гнедого и бросился к упавшему Бруну. Юноша уже сел и часто моргал.
— Ты расшибся? — спросил Тарантио.
— Опять голову разбил, — пожаловался Брун. — Гляди, вон кровь идет.
— Да что с твоей башкой-то станется? — хмыкнул Форин. — Из-за тебя мы потеряли коней, болван!
— Брун никак не мог их спасти, — вступился Тарантио. — А если б мы проехали еще несколько ярдов, то и сами сгинули бы в этой пропасти.
— Слыхал ты, чтобы такое случалось в землях Кордуина? — спросил Форин. — Я — ни разу. Вот в окрестностях Лоретели землетрясения не редкость, но чтобы здесь…
Тарантио глянул на свои руки — они все еще дрожали.
— Думаю, всем нам не помешает отдохнуть, — объявил он. — Да и кони еще не совсем успокоились.
Распутав ноги гнедого, он повел мерина к расколовшемуся холму. У подножия была небольшая рощица. Привязав коней, Тарантио и Форин уселись отдыхать, а Брун побрел в сторонку, чтобы облегчиться.
— Вроде бы сердце у меня колотится уже не так сильно, — заметил Форин. — Я не пугался так с того дня, как моя жена — упокой боги ее душу — застала меня со своей сестрой.
— Я никогда так не пугался, — сознался Тарантио. — Мне казалось, что весь мир вот-вот расколется надвое. Что вызывает землетрясения?
Форин пожал плечами.
— Мой отец рассказывал о великане по имени Премитон. Боги приковали его в самом центре земли, и время от времени он просыпается и пытается разорвать цепи. Тогда горы содрогаются, а земля трясется.
— Вполне разумное объяснение, — заметил Тарантио, принужденно усмехаясь.
На стоянку во весь дух прибежал Брун.
— Поглядите только, что я нашел! — выкрикнул он набегу. — Идемте!
И, развернувшись, помчался назад. Следуя за ним, Тарантио и Форин вышли к тому месту, где склон холма раскололся, обнажив две мраморные колонны и потрескавшуюся плиту.
— Это древняя могила, — объявил Форин, отгребая землю, которой был наполовину засыпан вход. — Может, там найдется золото.
Вслед за ним Тарантио и Брун протиснулись в зияющее отверстие — и все трое замерли перед гигантской статуей, которая словно охраняла расколотую каменную дверь.
Солнечный свет ярко осветил древний мрамор, и Тарантио долго разглядывал статую, силясь понять, кого же она изображает. Изваяние было почти семи футов высотой. В левой руке мраморная фигура сжимала треугольный щит, в правой — зазубренный меч. Внимание Тарантио привлекло, однако, не оружие, а лицо статуи. Нечеловеческое лицо. Костистая переносица тянулась, точно гребень, поперек гладкого черепа, исчезая за краем мраморной кольчуги. У существа был массивный крючковатый нос, больше похожий на клюв, огромные выпуклые глаза скошены к вискам. Безгубый рот статуи был приоткрыт, обнажая ряд острых зубов, посаженных на костяные пластины, как у хищных птиц.
— Это демон! — со страхом пробормотал Брун.
— Нет, — отозвался Форин, — это дарот. Мой отец подробно описывал их. Шестипалые руки и выпуклые глаза, которые видели сбоку так же хорошо, как впереди. Видите, какая у него мощная окостеневшая шея? Дароты не могли вертеть головой, как люди, поэтому им нужен был хороший обзор.
— Тогда, в пещере, ты поминал даротов, — сказал Тарантио. — Я слыхал о них, но думал, что это только легенда.
— Нет, дароты существовали на самом деле. Они жили здесь задолго до того, как в этих краях появились люди. И были самыми страшными врагами эльдеров, которые их и уничтожили. Дароты явились из Северной пустыни. Ты когда-нибудь там бывал?
— Не приходилось.
— На двадцать тысяч квадратных миль едва ли найдется горсть плодородной земли. Легенда гласит, что эльдеры применили могучие чары, чтобы снести с лица земли семь даротских городов. Огонь с неба и все такое прочее. Та же самая магия потом уничтожила самих эльдеров, выжгла в их стране всю землю.
— Вид у него жуткий, — заметил Брун, опасливо косясь на статую.
— Все дароты слыли могучими воинами, — продолжал Форин. — У них было два сердца и две пары легких. Костина груди и спине были у них вдвое толще человеческих, и проткнуть их не могли ни меч, ни стрела. Разве что тяжелое копье, да и то лишь очень сильный человек сумел бы выдернуть его обратно.
Он помолчал, разглядывая злобное клювастое лицо статуи.
— Адом клянусь, Тарантио, хотел бы ты сразиться с таким уродом?
— Я бы не прочь, — тотчас отозвался Дейс.
— Мне и подумать страшно, как выглядели их женщины, — заметил Тарантио.
— Судя по тому, что рассказывал мой отец, это вполне может быть женщина. Они мало чем отличались от мужчин. Дароты размножались, как насекомые и змеи — откладывали яйца, а вернее, коконы.
— С чего бы это кому-то захотелось, чтобы его могилу охраняла статуя дарота? — задумчиво спросил Тарантио.
Обогнув статую, они один за другим протиснулись в погребальную комнату. Солнечный свет почти не проникал сюда, но все равно можно было разглядеть стоящий у дальней стены открытый гроб. В нем и лежал овеществленный ответ на вопрос Тарантио — массивный скелет ростом еще больше, чем статуя, охранявшая могилу. Потрясенный, Тарантио не мог оторвать глаз от могучих ребер и спины. Скелет лежал на боку, и оттого хорошо был виден мощный костяной позвоночник, тянувшийся гребнем по шее и черепу. Запустив руку в гроб, Тарантио извлек наружу гигантский череп. Костяные пластины, сохранившиеся во рту, еще больше напоминали клюв хищной птицы.
— Невероятно! — прошептал Тарантио. — Каким же он, наверное, был чудищем при жизни!
— Ну, он и после смерти не красавец, — пробормотал Форин, взяв у него череп. — А находка, между прочим, редкая. Дароты были в сущности бессмертны — они раз за разом возрождались в своих коконах. Ко времени возрождения прежнее тело дарота ссыхалось и рассыпалось в пыль, а потом из кокона вылезал новехонький дарот.
— Ну, этот явно не рассыпался в пыль, — заметил Тарантио.
— Это верно. Интересно, почему? Должно быть, он не стал искать себе пару, и у него не было кокона, чтобы возродиться к новой жизни.
— Я чую здесь зло, — проговорил Дейс. — Словно ледяное пламя, подстерегающее теплую живую кровь.
На стенах погребальной комнаты было высечено множество знаков, но Тарантио не сумел распознать ни одного из них. Здесь не было ни фресок, ни шкатулок, никаких вещей погребенного — кроме трех диковинного вида «кресел», стоявших у стены. Сиденья, набитые конским волосом, были разделены на две части, отстоявшие друг от друга дюймов на шесть, да к тому же под наклоном к полу. Спинки «кресел» тоже были мягкие, но только по верхнему краю.
Брун попытался сесть в одно из «кресел», и вид у него при этом стал самый нелепый — ноги раскорячены, спина неудобно согнута.
— Да нет, не так, — сказал Форин. — Дай-ка я тебе покажу.
Подойдя к «креслу», он помог Бруну встать, а сам опустился коленями на сиденья и, подавшись вперед, оперся могучими руками о мягкий край спинки.
— Позвоночник даротов не был приспособлен для обычных кресел, — пояснил великан и, поднявшись, сунул череп под мышку.
— В мирное время, — голос Форина странным эхом отдавался в стенах погребальной комнаты, — вот за этот скелет дали бы мешок золота, а статуя и вовсе принесла бы целое состояние. Теперь же нам повезет, если платы за череп хватит на добрый обед.
— А все же возьми его с собой, — посоветовал Тарантио. — Уверен, что и сейчас найдутся люди, которые охотно купят у тебя этот череп.
Он развернулся и, выйдя из погребальной комнаты, выбрался по грязи на свежий воздух. Брун и Форин последовали за ним. При ярком свете дня череп дарота казался еще более жутким, чуждым, нечеловеческим.
— Эльдеры, должно быть, обладали великой магией, если смогли уничтожить таких могучих существ, — сказал Тарантио.
Форин кивнул.
— В легенде сказано, что они уничтожили даротов всего за какой-нибудь час. Быть может, именно это эльдеры хотели проделать и с нашим войском, но на сей раз магия их подвела.
— Интересно, — сказал Брун, — а что ели дароты? Форин хохотнул и повыше поднял череп.
— Видишь вот здесь, в клюве, — зубы. Передние резцы острые, как кинжалы, а там, глубже, есть и коренные зубы. Дароты ели мясо и растения — как мы.
В этот миг земля под ногами снова задрожала. Форин выругался, но дрожь тут же исчезла. Все трое замерли, беспокойно прислушиваясь к своим ощущениям. Новый толчок был так силен и внезапен, что сбил их с ног и швырнул оземь. Череп выскользнул из руки Форина, ударился о камень и — разлетелся вдребезги.
Тарантио приник к земле, широко раскинув руки, и боролся с нахлынувшей тошнотой. Еще несколько минут земля дрожала и рокотала, а затем все стихло, и он, шатаясь, поднялся на ноги. Форин перекатился на колени и с грустью поглядел на остатки черепа.
— До чего ж я везучий! — вздохнул он и с усилием встал.
На следующий день к полудню путники увидели издалека шпили башен Кордуина. Стражник у городских ворот оказался давним знакомцем Тарантио, а потому они вошли в город без особых хлопот. На первом же перекрестке Тарантио и Форин распрощались и крепко пожали друг другу руки.
— Удачи тебе, великан, — сказал Тарантио.
— Надеюсь, Тарантио, и тебе фортуна улыбнется, — с широкой усмешкой отозвался Форин. — Приглядывай хорошенько за нашим простачком. Если отпустить его на вольные хлеба, он через неделю зачахнет с голоду.
Когда он ускакал прочь, Брун, который держался за стремя Тарантио, поднял глаза и спросил:
— Куда мы пойдем теперь?
— К купцу, который даст нам деньги.
— А почему он нам их даст?
— Это мои деньги, — пояснил Тарантио.
— А что мы будем делать потом? Тарантио тяжело вздохнул.
— Я научу тебя обращаться с луком и мечом. А потом ты станешь наемником, как я.
Брун на миг задумался.
— Я не очень-то быстро учусь, — с простодушной ухмылкой сообщил он.
— Знаешь, Брун, меня это почему-то нисколько не удивляет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Он заботился обо мне, — просто сказал Брун. — А мой отец всегда говорил, что мертвых надо закапывать в землю. Мол, все поветрия начинаются оттого, что мертвецов оставляют гнить без погребения.
— Наверное, во всех людях есть что-то хорошее, — задумчиво проговорил Тарантио.
— Он заботился обо мне, — повторил Брун. — Мне некуда было идти. Он разрешил мне остаться с ним.
Он насыпал над могилой небольшой холмик и руками утрамбовал рыхлую землю. Закончив работу, он выпрямился и похлопал ладонью о ладонь, пытаясь стряхнуть налипшую на пальцы землю.
— Ты должен бы ненавидеть меня за то, что я убил Латайса, — предположил Тарантио.
— Я никого не ненавижу, — возразил Брун. — И никогда не ненавидел. И никогда не возненавижу… наверно. — С минуту он молчал, глядя на могилу. — Когда в деревне умирали люди, кто-нибудь всегда говорил о них. Много-много красивых слов. Я не могу их вспомнить. Как ты думаешь, это важно?
— Для кого? — озадаченно спросил Тарантио. — Думаешь, Латайс услышит твои слова?
— Не знаю, — вздохнул Брун. — Жаль только, что я не помню никаких красивых слов. А ты?
— Нет — во всяком случае, таких, какие подошли бы сейчас. Просто скажи то, что тебе подсказывает сердце.
Брун кивнул и, молитвенно сложив руки, закрыл глаза.
— Спасибо, Лат, за все, что ты для меня сделал, — сказал он. — Извини, что я не выполнил твой приказ, но меня ударили по голове дубинкой.
— Как трогательно и поэтично! — фыркнул Дейс. — Сейчас вот возьму и заплачу.
Несмотря на этот ернический тон, Тарантио ощутил, что Дейс не на шутку взволнован. С чего бы это? Помолчав, Дейс заговорил снова.
— Так что, возьмем дурачка с собой? — как-то чересчур уж небрежно осведомился он.
— Силы небесные, Дейс! Неужели наконец тебе хоть кто-то пришелся по душе?
— Он меня забавляет. А когда перестанет забавлять — я его убью.
Тарантио почувствовал, что он лжет — но промолчал.
Внезапно все птицы, щебетавшие на деревьях, взмыли в воздух, да так дружно, что листва затрепетала, словно от сильного ветра. Тарантио ощутил, как под ногами едва заметно задрожала земля. На прогалинку вывалился Форин.
— Давайте-ка поскорее сядем на коней да смоемся отсюда, — предложил он. — Что-то у меня нехорошее предчувствие. Может, надвигается буря?
Кони отчего-то заартачились, и Тарантио пришлось призвать на помощь Бруна, чтобы оседлать гнедого мерина — тот неистово лягался всякий раз, когда ощущал на спине седло.
— Да что же это такое творится? — воскликнул Форин. — Все точно с ума посходили.
Землетрясение началось, когда Форин, Тарантио и Брун уже выехали на равнину. Земля под ними задрожала так отчетливо, что кони от ужаса взвились на дыбы. Брун, который вел в поводу трех запасных лошадей, вылетел из седла и со всей силы грянулся оземь, а его конь с тремя своими сотоварищами в панике ускакал вперед. Склон холма, мимо которого ехали путники, внезапно треснул, точно пересохшая глина, и впереди в земле разверзлась гигантская расселина шагов в двести длиной. Эта разверстая пасть без труда поглотила всех четверых коней — и так же внезапно сомкнулась, подняв в воздух клубы пыли. Тарантио спрыгнул на землю, не выпуская из рук уздечки.
— Спокойно, малыш, спокойно, — приговаривал он ласково, похлопывая мерина по плечу. Конь Форина, когда всколыхнулась земля, упал, но великан успел откатиться в сторону, потом вскочил и поймал поводья.
Толчки продолжались еще несколько минут, затем стихли. В воздухе висели тучи едкой пыли. Тарантио стреножил гнедого и бросился к упавшему Бруну. Юноша уже сел и часто моргал.
— Ты расшибся? — спросил Тарантио.
— Опять голову разбил, — пожаловался Брун. — Гляди, вон кровь идет.
— Да что с твоей башкой-то станется? — хмыкнул Форин. — Из-за тебя мы потеряли коней, болван!
— Брун никак не мог их спасти, — вступился Тарантио. — А если б мы проехали еще несколько ярдов, то и сами сгинули бы в этой пропасти.
— Слыхал ты, чтобы такое случалось в землях Кордуина? — спросил Форин. — Я — ни разу. Вот в окрестностях Лоретели землетрясения не редкость, но чтобы здесь…
Тарантио глянул на свои руки — они все еще дрожали.
— Думаю, всем нам не помешает отдохнуть, — объявил он. — Да и кони еще не совсем успокоились.
Распутав ноги гнедого, он повел мерина к расколовшемуся холму. У подножия была небольшая рощица. Привязав коней, Тарантио и Форин уселись отдыхать, а Брун побрел в сторонку, чтобы облегчиться.
— Вроде бы сердце у меня колотится уже не так сильно, — заметил Форин. — Я не пугался так с того дня, как моя жена — упокой боги ее душу — застала меня со своей сестрой.
— Я никогда так не пугался, — сознался Тарантио. — Мне казалось, что весь мир вот-вот расколется надвое. Что вызывает землетрясения?
Форин пожал плечами.
— Мой отец рассказывал о великане по имени Премитон. Боги приковали его в самом центре земли, и время от времени он просыпается и пытается разорвать цепи. Тогда горы содрогаются, а земля трясется.
— Вполне разумное объяснение, — заметил Тарантио, принужденно усмехаясь.
На стоянку во весь дух прибежал Брун.
— Поглядите только, что я нашел! — выкрикнул он набегу. — Идемте!
И, развернувшись, помчался назад. Следуя за ним, Тарантио и Форин вышли к тому месту, где склон холма раскололся, обнажив две мраморные колонны и потрескавшуюся плиту.
— Это древняя могила, — объявил Форин, отгребая землю, которой был наполовину засыпан вход. — Может, там найдется золото.
Вслед за ним Тарантио и Брун протиснулись в зияющее отверстие — и все трое замерли перед гигантской статуей, которая словно охраняла расколотую каменную дверь.
Солнечный свет ярко осветил древний мрамор, и Тарантио долго разглядывал статую, силясь понять, кого же она изображает. Изваяние было почти семи футов высотой. В левой руке мраморная фигура сжимала треугольный щит, в правой — зазубренный меч. Внимание Тарантио привлекло, однако, не оружие, а лицо статуи. Нечеловеческое лицо. Костистая переносица тянулась, точно гребень, поперек гладкого черепа, исчезая за краем мраморной кольчуги. У существа был массивный крючковатый нос, больше похожий на клюв, огромные выпуклые глаза скошены к вискам. Безгубый рот статуи был приоткрыт, обнажая ряд острых зубов, посаженных на костяные пластины, как у хищных птиц.
— Это демон! — со страхом пробормотал Брун.
— Нет, — отозвался Форин, — это дарот. Мой отец подробно описывал их. Шестипалые руки и выпуклые глаза, которые видели сбоку так же хорошо, как впереди. Видите, какая у него мощная окостеневшая шея? Дароты не могли вертеть головой, как люди, поэтому им нужен был хороший обзор.
— Тогда, в пещере, ты поминал даротов, — сказал Тарантио. — Я слыхал о них, но думал, что это только легенда.
— Нет, дароты существовали на самом деле. Они жили здесь задолго до того, как в этих краях появились люди. И были самыми страшными врагами эльдеров, которые их и уничтожили. Дароты явились из Северной пустыни. Ты когда-нибудь там бывал?
— Не приходилось.
— На двадцать тысяч квадратных миль едва ли найдется горсть плодородной земли. Легенда гласит, что эльдеры применили могучие чары, чтобы снести с лица земли семь даротских городов. Огонь с неба и все такое прочее. Та же самая магия потом уничтожила самих эльдеров, выжгла в их стране всю землю.
— Вид у него жуткий, — заметил Брун, опасливо косясь на статую.
— Все дароты слыли могучими воинами, — продолжал Форин. — У них было два сердца и две пары легких. Костина груди и спине были у них вдвое толще человеческих, и проткнуть их не могли ни меч, ни стрела. Разве что тяжелое копье, да и то лишь очень сильный человек сумел бы выдернуть его обратно.
Он помолчал, разглядывая злобное клювастое лицо статуи.
— Адом клянусь, Тарантио, хотел бы ты сразиться с таким уродом?
— Я бы не прочь, — тотчас отозвался Дейс.
— Мне и подумать страшно, как выглядели их женщины, — заметил Тарантио.
— Судя по тому, что рассказывал мой отец, это вполне может быть женщина. Они мало чем отличались от мужчин. Дароты размножались, как насекомые и змеи — откладывали яйца, а вернее, коконы.
— С чего бы это кому-то захотелось, чтобы его могилу охраняла статуя дарота? — задумчиво спросил Тарантио.
Обогнув статую, они один за другим протиснулись в погребальную комнату. Солнечный свет почти не проникал сюда, но все равно можно было разглядеть стоящий у дальней стены открытый гроб. В нем и лежал овеществленный ответ на вопрос Тарантио — массивный скелет ростом еще больше, чем статуя, охранявшая могилу. Потрясенный, Тарантио не мог оторвать глаз от могучих ребер и спины. Скелет лежал на боку, и оттого хорошо был виден мощный костяной позвоночник, тянувшийся гребнем по шее и черепу. Запустив руку в гроб, Тарантио извлек наружу гигантский череп. Костяные пластины, сохранившиеся во рту, еще больше напоминали клюв хищной птицы.
— Невероятно! — прошептал Тарантио. — Каким же он, наверное, был чудищем при жизни!
— Ну, он и после смерти не красавец, — пробормотал Форин, взяв у него череп. — А находка, между прочим, редкая. Дароты были в сущности бессмертны — они раз за разом возрождались в своих коконах. Ко времени возрождения прежнее тело дарота ссыхалось и рассыпалось в пыль, а потом из кокона вылезал новехонький дарот.
— Ну, этот явно не рассыпался в пыль, — заметил Тарантио.
— Это верно. Интересно, почему? Должно быть, он не стал искать себе пару, и у него не было кокона, чтобы возродиться к новой жизни.
— Я чую здесь зло, — проговорил Дейс. — Словно ледяное пламя, подстерегающее теплую живую кровь.
На стенах погребальной комнаты было высечено множество знаков, но Тарантио не сумел распознать ни одного из них. Здесь не было ни фресок, ни шкатулок, никаких вещей погребенного — кроме трех диковинного вида «кресел», стоявших у стены. Сиденья, набитые конским волосом, были разделены на две части, отстоявшие друг от друга дюймов на шесть, да к тому же под наклоном к полу. Спинки «кресел» тоже были мягкие, но только по верхнему краю.
Брун попытался сесть в одно из «кресел», и вид у него при этом стал самый нелепый — ноги раскорячены, спина неудобно согнута.
— Да нет, не так, — сказал Форин. — Дай-ка я тебе покажу.
Подойдя к «креслу», он помог Бруну встать, а сам опустился коленями на сиденья и, подавшись вперед, оперся могучими руками о мягкий край спинки.
— Позвоночник даротов не был приспособлен для обычных кресел, — пояснил великан и, поднявшись, сунул череп под мышку.
— В мирное время, — голос Форина странным эхом отдавался в стенах погребальной комнаты, — вот за этот скелет дали бы мешок золота, а статуя и вовсе принесла бы целое состояние. Теперь же нам повезет, если платы за череп хватит на добрый обед.
— А все же возьми его с собой, — посоветовал Тарантио. — Уверен, что и сейчас найдутся люди, которые охотно купят у тебя этот череп.
Он развернулся и, выйдя из погребальной комнаты, выбрался по грязи на свежий воздух. Брун и Форин последовали за ним. При ярком свете дня череп дарота казался еще более жутким, чуждым, нечеловеческим.
— Эльдеры, должно быть, обладали великой магией, если смогли уничтожить таких могучих существ, — сказал Тарантио.
Форин кивнул.
— В легенде сказано, что они уничтожили даротов всего за какой-нибудь час. Быть может, именно это эльдеры хотели проделать и с нашим войском, но на сей раз магия их подвела.
— Интересно, — сказал Брун, — а что ели дароты? Форин хохотнул и повыше поднял череп.
— Видишь вот здесь, в клюве, — зубы. Передние резцы острые, как кинжалы, а там, глубже, есть и коренные зубы. Дароты ели мясо и растения — как мы.
В этот миг земля под ногами снова задрожала. Форин выругался, но дрожь тут же исчезла. Все трое замерли, беспокойно прислушиваясь к своим ощущениям. Новый толчок был так силен и внезапен, что сбил их с ног и швырнул оземь. Череп выскользнул из руки Форина, ударился о камень и — разлетелся вдребезги.
Тарантио приник к земле, широко раскинув руки, и боролся с нахлынувшей тошнотой. Еще несколько минут земля дрожала и рокотала, а затем все стихло, и он, шатаясь, поднялся на ноги. Форин перекатился на колени и с грустью поглядел на остатки черепа.
— До чего ж я везучий! — вздохнул он и с усилием встал.
На следующий день к полудню путники увидели издалека шпили башен Кордуина. Стражник у городских ворот оказался давним знакомцем Тарантио, а потому они вошли в город без особых хлопот. На первом же перекрестке Тарантио и Форин распрощались и крепко пожали друг другу руки.
— Удачи тебе, великан, — сказал Тарантио.
— Надеюсь, Тарантио, и тебе фортуна улыбнется, — с широкой усмешкой отозвался Форин. — Приглядывай хорошенько за нашим простачком. Если отпустить его на вольные хлеба, он через неделю зачахнет с голоду.
Когда он ускакал прочь, Брун, который держался за стремя Тарантио, поднял глаза и спросил:
— Куда мы пойдем теперь?
— К купцу, который даст нам деньги.
— А почему он нам их даст?
— Это мои деньги, — пояснил Тарантио.
— А что мы будем делать потом? Тарантио тяжело вздохнул.
— Я научу тебя обращаться с луком и мечом. А потом ты станешь наемником, как я.
Брун на миг задумался.
— Я не очень-то быстро учусь, — с простодушной ухмылкой сообщил он.
— Знаешь, Брун, меня это почему-то нисколько не удивляет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сарино, пятый герцог Ромарк, был точной копией мужчины, который его зачал, — высокий, превосходно сложенный, черноволосый и синеглазый красавец. Именно поэтому так ненавидел его отец — низкорослый, кряжистый и светловолосый. Четвертый герцог Ромарк, человек нелегкого и жестокого нрава, женился по любви, но очень скоро обнаружил, что любовь эта не взаимна. Жена изменила ему с капитаном его же гвардии и на третий год их несчастливого брака забеременела от любовника.
Капитан погиб при загадочных обстоятельствах, заколотый, казалось бы, в обычной пьяной драке. Жена герцога, как было объявлено повсеместно, через три дня после рождения сына потеряла сознание в ванне и утонула. Все считали, что это настоящая трагедия, и искренне сочувствовали четвертому герцогу.
Ребенка вырастили кормилицы и няньки. Живой и умный мальчик всегда отчаянно старался заслужить любовь отца, но все напрасно. Почему — он так и не смог узнать. В школе Сарино был лучшим учеником и быстро постиг тонкости письма, красноречия и изящных искусств. К двенадцати годам он мог свободно вести дискуссии о достоинствах великих скульпторов, обсуждать философские взгляды Трех Наставников и написал сочинение о жизни и трудах короля-солдата Пардарка.
Те, кто знал Сарино в юности, утверждали, что отцовская холодность окончательно обратила сердце мальчика в камень в тот день, когда ему исполнилось пятнадцать. Говорили, что в ночь после празднества между старым герцогом, упившимся до неприличия, и его наследником произошла чудовищная ссора.
Именно после этой ночи Сарино всерьез увлекся колдовством. Он изучал магию днем и ночью, позабыв об обычных развлечениях золотой молодежи — охоте и волоките за женщинами, — и собрал немало старинных книг и свитков. Первое его чародейство, которое включало в себя принесение в жертву крольчонка, пошло вкривь и вкось — несчастная безголовая зверюшка долго бегала по длинному коридору восточного крыла, забрызгивая кровью бархатные драпировки. Второй волшебный опыт Сарино оказался более удачным — и в высшей степени роковым.
Желая узнать, почему отец так ненавидит его, шестнадцатилетний Сарино сотворил древнее заклятие, чтобы вызвать дух своей покойной матери. Он исполнил ритуал в той самой облицованной мрамором купальне, где когда-то умерла его мать. Дух так и не явился к нему, но то, что случилось, навсегда переменило жизнь юноши.
Где-то в заклятии он сделал совсем небольшую ошибку — и вместо того чтобы вызвать дух матери, воссоздал в купальне образы тех событий, которые произошли здесь в день ее смерти. В один миг в купальне резко похолодало, и Сарино испытал забавное ощущение — будто у него закружилась голова и он стал невесомым. Перед глазами полыхнули нестерпимо яркие огни — и тело юноши рухнуло на мраморный пол. Дух его, однако, воспарил ввысь, и он обнаружил, что глядит сверху на красивую женщину, которая принимала ванну. Глаза ее были печальны, на лице блестели следы недавних слез, и Сарино заметил, что живот у нее обвисший, мягкий — несомненное свидетельство того, что недавно она рожала. Распахнулась дверь, и вошел отец Сарино. Он был моложе, стройней, и волосы у него были не такие редкие, а лицо — белое от гнева.
— И ты думала, что я ничего не узнаю? — резко спросил он.
— Ты убил его, — ответила женщина. — Что еще ты можешь сделать со мной?
— Очень многое! — прошипел герцог. И, не говоря больше ни слова, ударил женщину кулаком в лицо, а затем толкнул ее под воду.
Дух Сарино содрогнулся от этого ужасного зрелища. Женщина сучила ногами, расплескивая воду на пол, но четвертый герцог держал ее крепко, покуда она не стихла.
Все вокруг закружилось, и Сарино открыл глаза. Он лежал на полу пустой купальни, и на виске его саднила свежая ссадина — падая, он ударился головой о край мраморной ванны.
Сарино медленно встал.
Еще два года он усердно занимался, изучая все, что только мог найти о колдовстве. В ночь своего восемнадцатилетия Сарино зажег в спальне черные свечи, поместил в стеклянный сосуд ужа вместе с прядью отцовских волос — и старательно, один за другим исполнил все пять уровней Авеи. Он не испытывал при этом никаких чувств — ни печали, ни гнева. Завершив заклятие, Сарино поднялся с колен и, взяв сосуд со змеей, медленно пошел по коридору к покоям отца.
В кровати у герцога были две совсем юные служанки. Сарино прошептал два Слова Власти и поочередно коснулся лба каждой из девушек. Те молча встали, широко открыв невидящие глаза, и, не сознавая, что делают, вернулись к себе. Пододвинув ближе кресло, Сарино жестом указал на светильники, висевшие на стенах спальни. Светильники вспыхнули, и яркий свет залил спящего на кровати мужчину. За эти годы лицо его разжирело, обрюзгло от излишеств, на виске пульсировала раздувшаяся жилка.
— Проснись, отец! — велел Сарино. Герцог дернулся так, словно получил оплеуху.
— Ад меня побери, что такое? — Он непонимающе оглянулся. — А где?..
— Они ушли. Расскажи мне, почему ты убил мою мать.
— Убирайся! Прочь отсюда, пока я не взялся за плеть!
— Плетей больше не будет, — негромко сказал Сарино. — Ни побоев, ни ругани, ни злобы. Просто ответь намой вопрос.
— Ты что, спятил?
— Ты имеешь в виду — сошел с ума? Думаю, что да. Это не так уж и неприятно. На самом деле так даже спокойнее. Однако же вернемся к моему вопросу. Когда ты вошел в купальню, мать сказала: «Ты убил его. Что еще ты можешь сделать со мной?» Ты ответил: «Очень многое». И утопил ее. За что?
Герцог побелел, как смерть, открыл рот, но тут же его закрыл.
— Как ты?.. — просипел он наконец.
— Не важно, отец. Сейчас важно только одно — твой ответ. Отвечай.
— Я… она… я любил ее, — пробормотал герцог. — Всем сердцем любил. Но она… ей этого было не достаточно. Она пустила в свою постель другого. Одного из моих же гвардейцев. Я думаю, они замышляли убить меня. Да, убить! Но я их разоблачил. — Лицо его исказилось от боли. — Зачем ты хотел это знать?
— Человек, которого ты убил, был высок, черноволос, с синими глазами?
— Да… Да!
— Понимаю, — сказал Сарино. — Я часто гадал, почему твои любовницы ни разу не понесли. Теперь я это знаю. У тебя слабое семя. И ты не мой отец.
— Да, я не твой отец! — прорычал старый герцог. — Зато после моей смерти ты станешь герцогом! Я вырастил тебя, как своего собственного сына. И за это ты должен быть мне благодарен! Сарино усмехнулся.
— Не думаю. Ты действовал исключительно ради собственной корысти. Ты лишил меня отцовской и материнской любви. Ты обокрал мою жизнь. Но теперь мне уже восемнадцать, и я стал мужчиной. Я созрел для того, чтобы принять у тебя власть. Прощай, отец. Да сгорит твоя душа в Аду!
Поднявшись, Сарино произнес одно-единственное слово. Змея в стеклянном сосуде словно растаяла. Старый герцог попытался что-то сказать, но шея его вдруг разбухла, словно нечто застряло в глотке. Герцог корчился, хватаясь рукой за горло, молотил кулаками по стене, сучил ногами, и с его посиневших губ срывался задушенный хрип. Сарино не сводил с него глаз, пока он не умер, а потом наклонился и открыл рот старика.
Во рту торчала змеиная голова. Сарино запустил пальцы глубже в горло герцога и извлек ужа, который мгновенно обвился вокруг его запястья. Подойдя к окну, Сарино выбросил змею в сад.
После семи дней официального траура Сарино принял Благословение и надел герцогскую мантию. Когда церемония закончилась, он вывел своих советников на западную стену и указал им на горы Эльдера.
— Там, друзья мои, таится великая опасность, — сказал он. — Все эльдеры — чародеи и оборотни. Как по-вашему, что они замышляют?
Восемь лет спустя двадцатишестилетний Сарино выслушивал доклады своих военачальников. Войска герцога Кордуина были, с немалыми потерями с обеих сторон, отброшены от западной границы. Предатель корсар Беллис в южных морях разгромил ромаркианский флот и захватил два военных галеона. Кроме этого, была лишь одна победа, да и то, по правде говоря, сомнительная. Карис и ее копейщики наголову разбили наемное войско, направлявшееся снять осаду с небольшого города в восьмидесяти милях от Лоретели. В битве погибли двести сорок вражеских солдат, а потери победителей составили пятнадцать человек убитыми и тридцать один раненый. Сам город днем позже сдался Карис, а городская казна — двенадцать тысяч золотых — теперь пополнила сокровищницу Ромарка. Покуда офицеры обсуждали военные планы, герцог Ромарк отвлекся и не сразу обнаружил, что не сводит взгляда с Карис. Высокая, гибкая, с темными волосами, подхваченными серебряным обручем, она была воплощением яркой, воинственной красоты, которая манила и опьяняла Сарино. Карис нельзя было назвать безупречной красавицей — нос у нее длинноват, скулы чересчур высокие и жесткие. И все же было нечто в этой женщине-воине, отчего у Сарино голова шла кругом. Ни одна другая женщина так не будоражила его кровь.
Сарино велел офицерам удалиться, но жестом показал Карис, чтобы она осталась. Поднявшись из-за стола, он подошел к изящному резному шкафчику, который стоял у окна кабинета, и вынул граненый кувшин с вином. Налив до половины два хрустальных округлых бокала, Сарино протянул один бокал Карис.
— Поздравляю, Карис. Твой рейд был просто-таки образцом победной тактики.
Карис коротко кивнула, не сводя с герцога больших темных глаз.
— Так ты об этом хотел поговорить? — осведомилась она.
— Ни о чем я не хотел говорить, — отозвался Сарино. — Просто мне приятно твое общество. Побудь со мной немного.
Карис растянулась на кушетке — да так, что герцог никак не мог бы поместиться рядом с ней. Одну ногу она выпрямила, другую спустила на пол, и Сарино никак не мог оторвать глаз от этих стройных конечностей, затянутых в голубые шелковые лосины. Поборов искушение провести ладонью по бедру Карис, он придвинул к кушетке кресло и сел, потягивая из бокала бренди. Карис одарила его лукавой улыбкой. Лицо у нее было хитрое и довольное, как у кошки, которая совершила успешный набег на хозяйский погреб со сливками.
— Я слыхала, у тебя новая любовница, — промурлыкала она. — И как, миленькая?
— Весьма, — отозвался Сарино. — Она даже говорит, что любит меня.
— А это правда?
— Кто знает? Я богат и облечен властью. Для многих женщин власть и богатство притягательны сами по себе.
— Какая скромность, Capo! — съехидничала Карис. — Ты к тому же еще красив и очень умен. И, я не сомневаюсь, даришь своим возлюбленным неземное наслаждение.
— Спасибо за комплимент, — усмехнулся Сарино. — А ты что же, по-прежнему с тем лейтенантом наемников… как его… Гириаком?
Карис кивнула и, сев, осушила свой бокал.
— Он молод и силен.
— И влюбился в тебя без памяти? Она пожала плечами.
— Он говорит об этом весьма красноречиво и всегда кстати. Вероятно, это и есть любовь?
— Для меня — да, — сознался Сарино. — Впрочем, я неуверен, что действительно знаю, что такое любовь. Да и ты тоже, моя дорогая… если только речь не идет о твоей первой любви, то есть войне.
Глаза Карис опасно сузились.
— Ты неверно судишь обо мне, Сарино. Герцог добродушно рассмеялся.
— О, не думаю. Очень многие во всех Четырех Герцогствах мечтают о том, чтобы эта война наконец закончилась — но ты к их числу не принадлежишь. Ты живешь войной.
Капитан погиб при загадочных обстоятельствах, заколотый, казалось бы, в обычной пьяной драке. Жена герцога, как было объявлено повсеместно, через три дня после рождения сына потеряла сознание в ванне и утонула. Все считали, что это настоящая трагедия, и искренне сочувствовали четвертому герцогу.
Ребенка вырастили кормилицы и няньки. Живой и умный мальчик всегда отчаянно старался заслужить любовь отца, но все напрасно. Почему — он так и не смог узнать. В школе Сарино был лучшим учеником и быстро постиг тонкости письма, красноречия и изящных искусств. К двенадцати годам он мог свободно вести дискуссии о достоинствах великих скульпторов, обсуждать философские взгляды Трех Наставников и написал сочинение о жизни и трудах короля-солдата Пардарка.
Те, кто знал Сарино в юности, утверждали, что отцовская холодность окончательно обратила сердце мальчика в камень в тот день, когда ему исполнилось пятнадцать. Говорили, что в ночь после празднества между старым герцогом, упившимся до неприличия, и его наследником произошла чудовищная ссора.
Именно после этой ночи Сарино всерьез увлекся колдовством. Он изучал магию днем и ночью, позабыв об обычных развлечениях золотой молодежи — охоте и волоките за женщинами, — и собрал немало старинных книг и свитков. Первое его чародейство, которое включало в себя принесение в жертву крольчонка, пошло вкривь и вкось — несчастная безголовая зверюшка долго бегала по длинному коридору восточного крыла, забрызгивая кровью бархатные драпировки. Второй волшебный опыт Сарино оказался более удачным — и в высшей степени роковым.
Желая узнать, почему отец так ненавидит его, шестнадцатилетний Сарино сотворил древнее заклятие, чтобы вызвать дух своей покойной матери. Он исполнил ритуал в той самой облицованной мрамором купальне, где когда-то умерла его мать. Дух так и не явился к нему, но то, что случилось, навсегда переменило жизнь юноши.
Где-то в заклятии он сделал совсем небольшую ошибку — и вместо того чтобы вызвать дух матери, воссоздал в купальне образы тех событий, которые произошли здесь в день ее смерти. В один миг в купальне резко похолодало, и Сарино испытал забавное ощущение — будто у него закружилась голова и он стал невесомым. Перед глазами полыхнули нестерпимо яркие огни — и тело юноши рухнуло на мраморный пол. Дух его, однако, воспарил ввысь, и он обнаружил, что глядит сверху на красивую женщину, которая принимала ванну. Глаза ее были печальны, на лице блестели следы недавних слез, и Сарино заметил, что живот у нее обвисший, мягкий — несомненное свидетельство того, что недавно она рожала. Распахнулась дверь, и вошел отец Сарино. Он был моложе, стройней, и волосы у него были не такие редкие, а лицо — белое от гнева.
— И ты думала, что я ничего не узнаю? — резко спросил он.
— Ты убил его, — ответила женщина. — Что еще ты можешь сделать со мной?
— Очень многое! — прошипел герцог. И, не говоря больше ни слова, ударил женщину кулаком в лицо, а затем толкнул ее под воду.
Дух Сарино содрогнулся от этого ужасного зрелища. Женщина сучила ногами, расплескивая воду на пол, но четвертый герцог держал ее крепко, покуда она не стихла.
Все вокруг закружилось, и Сарино открыл глаза. Он лежал на полу пустой купальни, и на виске его саднила свежая ссадина — падая, он ударился головой о край мраморной ванны.
Сарино медленно встал.
Еще два года он усердно занимался, изучая все, что только мог найти о колдовстве. В ночь своего восемнадцатилетия Сарино зажег в спальне черные свечи, поместил в стеклянный сосуд ужа вместе с прядью отцовских волос — и старательно, один за другим исполнил все пять уровней Авеи. Он не испытывал при этом никаких чувств — ни печали, ни гнева. Завершив заклятие, Сарино поднялся с колен и, взяв сосуд со змеей, медленно пошел по коридору к покоям отца.
В кровати у герцога были две совсем юные служанки. Сарино прошептал два Слова Власти и поочередно коснулся лба каждой из девушек. Те молча встали, широко открыв невидящие глаза, и, не сознавая, что делают, вернулись к себе. Пододвинув ближе кресло, Сарино жестом указал на светильники, висевшие на стенах спальни. Светильники вспыхнули, и яркий свет залил спящего на кровати мужчину. За эти годы лицо его разжирело, обрюзгло от излишеств, на виске пульсировала раздувшаяся жилка.
— Проснись, отец! — велел Сарино. Герцог дернулся так, словно получил оплеуху.
— Ад меня побери, что такое? — Он непонимающе оглянулся. — А где?..
— Они ушли. Расскажи мне, почему ты убил мою мать.
— Убирайся! Прочь отсюда, пока я не взялся за плеть!
— Плетей больше не будет, — негромко сказал Сарино. — Ни побоев, ни ругани, ни злобы. Просто ответь намой вопрос.
— Ты что, спятил?
— Ты имеешь в виду — сошел с ума? Думаю, что да. Это не так уж и неприятно. На самом деле так даже спокойнее. Однако же вернемся к моему вопросу. Когда ты вошел в купальню, мать сказала: «Ты убил его. Что еще ты можешь сделать со мной?» Ты ответил: «Очень многое». И утопил ее. За что?
Герцог побелел, как смерть, открыл рот, но тут же его закрыл.
— Как ты?.. — просипел он наконец.
— Не важно, отец. Сейчас важно только одно — твой ответ. Отвечай.
— Я… она… я любил ее, — пробормотал герцог. — Всем сердцем любил. Но она… ей этого было не достаточно. Она пустила в свою постель другого. Одного из моих же гвардейцев. Я думаю, они замышляли убить меня. Да, убить! Но я их разоблачил. — Лицо его исказилось от боли. — Зачем ты хотел это знать?
— Человек, которого ты убил, был высок, черноволос, с синими глазами?
— Да… Да!
— Понимаю, — сказал Сарино. — Я часто гадал, почему твои любовницы ни разу не понесли. Теперь я это знаю. У тебя слабое семя. И ты не мой отец.
— Да, я не твой отец! — прорычал старый герцог. — Зато после моей смерти ты станешь герцогом! Я вырастил тебя, как своего собственного сына. И за это ты должен быть мне благодарен! Сарино усмехнулся.
— Не думаю. Ты действовал исключительно ради собственной корысти. Ты лишил меня отцовской и материнской любви. Ты обокрал мою жизнь. Но теперь мне уже восемнадцать, и я стал мужчиной. Я созрел для того, чтобы принять у тебя власть. Прощай, отец. Да сгорит твоя душа в Аду!
Поднявшись, Сарино произнес одно-единственное слово. Змея в стеклянном сосуде словно растаяла. Старый герцог попытался что-то сказать, но шея его вдруг разбухла, словно нечто застряло в глотке. Герцог корчился, хватаясь рукой за горло, молотил кулаками по стене, сучил ногами, и с его посиневших губ срывался задушенный хрип. Сарино не сводил с него глаз, пока он не умер, а потом наклонился и открыл рот старика.
Во рту торчала змеиная голова. Сарино запустил пальцы глубже в горло герцога и извлек ужа, который мгновенно обвился вокруг его запястья. Подойдя к окну, Сарино выбросил змею в сад.
После семи дней официального траура Сарино принял Благословение и надел герцогскую мантию. Когда церемония закончилась, он вывел своих советников на западную стену и указал им на горы Эльдера.
— Там, друзья мои, таится великая опасность, — сказал он. — Все эльдеры — чародеи и оборотни. Как по-вашему, что они замышляют?
Восемь лет спустя двадцатишестилетний Сарино выслушивал доклады своих военачальников. Войска герцога Кордуина были, с немалыми потерями с обеих сторон, отброшены от западной границы. Предатель корсар Беллис в южных морях разгромил ромаркианский флот и захватил два военных галеона. Кроме этого, была лишь одна победа, да и то, по правде говоря, сомнительная. Карис и ее копейщики наголову разбили наемное войско, направлявшееся снять осаду с небольшого города в восьмидесяти милях от Лоретели. В битве погибли двести сорок вражеских солдат, а потери победителей составили пятнадцать человек убитыми и тридцать один раненый. Сам город днем позже сдался Карис, а городская казна — двенадцать тысяч золотых — теперь пополнила сокровищницу Ромарка. Покуда офицеры обсуждали военные планы, герцог Ромарк отвлекся и не сразу обнаружил, что не сводит взгляда с Карис. Высокая, гибкая, с темными волосами, подхваченными серебряным обручем, она была воплощением яркой, воинственной красоты, которая манила и опьяняла Сарино. Карис нельзя было назвать безупречной красавицей — нос у нее длинноват, скулы чересчур высокие и жесткие. И все же было нечто в этой женщине-воине, отчего у Сарино голова шла кругом. Ни одна другая женщина так не будоражила его кровь.
Сарино велел офицерам удалиться, но жестом показал Карис, чтобы она осталась. Поднявшись из-за стола, он подошел к изящному резному шкафчику, который стоял у окна кабинета, и вынул граненый кувшин с вином. Налив до половины два хрустальных округлых бокала, Сарино протянул один бокал Карис.
— Поздравляю, Карис. Твой рейд был просто-таки образцом победной тактики.
Карис коротко кивнула, не сводя с герцога больших темных глаз.
— Так ты об этом хотел поговорить? — осведомилась она.
— Ни о чем я не хотел говорить, — отозвался Сарино. — Просто мне приятно твое общество. Побудь со мной немного.
Карис растянулась на кушетке — да так, что герцог никак не мог бы поместиться рядом с ней. Одну ногу она выпрямила, другую спустила на пол, и Сарино никак не мог оторвать глаз от этих стройных конечностей, затянутых в голубые шелковые лосины. Поборов искушение провести ладонью по бедру Карис, он придвинул к кушетке кресло и сел, потягивая из бокала бренди. Карис одарила его лукавой улыбкой. Лицо у нее было хитрое и довольное, как у кошки, которая совершила успешный набег на хозяйский погреб со сливками.
— Я слыхала, у тебя новая любовница, — промурлыкала она. — И как, миленькая?
— Весьма, — отозвался Сарино. — Она даже говорит, что любит меня.
— А это правда?
— Кто знает? Я богат и облечен властью. Для многих женщин власть и богатство притягательны сами по себе.
— Какая скромность, Capo! — съехидничала Карис. — Ты к тому же еще красив и очень умен. И, я не сомневаюсь, даришь своим возлюбленным неземное наслаждение.
— Спасибо за комплимент, — усмехнулся Сарино. — А ты что же, по-прежнему с тем лейтенантом наемников… как его… Гириаком?
Карис кивнула и, сев, осушила свой бокал.
— Он молод и силен.
— И влюбился в тебя без памяти? Она пожала плечами.
— Он говорит об этом весьма красноречиво и всегда кстати. Вероятно, это и есть любовь?
— Для меня — да, — сознался Сарино. — Впрочем, я неуверен, что действительно знаю, что такое любовь. Да и ты тоже, моя дорогая… если только речь не идет о твоей первой любви, то есть войне.
Глаза Карис опасно сузились.
— Ты неверно судишь обо мне, Сарино. Герцог добродушно рассмеялся.
— О, не думаю. Очень многие во всех Четырех Герцогствах мечтают о том, чтобы эта война наконец закончилась — но ты к их числу не принадлежишь. Ты живешь войной.